Текст книги "Сефира и другие предательства"

– Да уж, – проговорила Лиза. – Как скелет может быть сексуальным?

– Нет, ты не понимаешь. Она даже не скелет. Если поставить одну за другой двух таких как она, тогда, может, получится половина скелета. Это просто… это отвратительно.

– И все же она сексуальна.

– Да, господи, да! Эта женщина… она не испускает флюиды секса. Секс буквально потоком изливается из нее. Она словно радиацией заражает сексом. Ее секс – это очень заразная болезнь, а сама она – Тифозная Мэри [8]8
  Мэри Маллон (1869–1938), также известная как Тифозная Мэри – первый человек в США, признанный здоровым носителем брюшного тифа. За время её работы поваром от нее заразились 47 человек, трое из заболевших умерли. В основном она получила известность из-за своего яростного отрицания наличия заболевания и отказа от прекращения работы в пищевой индустрии. Мэри дважды принудительно отправлялась в карантин государством, второй раз – пожизненно. Вполне возможно, что Мэри Маллон родилась с болезнью, так как её мать болела брюшным тифом во время беременности.


[Закрыть]. Саму себя я считаю натуралом. Я могу восхищаться эстетикой женских форм, их красотой, однако это не заводит меня. Но поверь мне, один взгляд на эту женщину – и я была готова раздеться догола, обмазаться взбитыми сливками и предложить ей слизать их.

– И тем не менее, она отвратительна.

– Да я знаю, знаю, звучит абсурдно. Тем не менее это так. Все что могу сказать, ты, должно быть, безгранично доверяешь Гэри, раз позволяешь ему проводить с ней так много времени. Я бы не стала доверять даже себе, не говоря уже о Брайане.

Остальные подруги Лизы в большей или меньшей степени разделяли мнение Лиз. Тело как проволочная скульптура, эротичная, как кончик языка, скользящий по верхней губе. Именно яркость, сила и напряженность последнего впечатления побудила подруг набирать номер ее телефона. Когда Лиза в третий раз услышала, как одна из них назвала Сефиру воплощением секса, ее даже позабавило это совпадение, хотя и позабавило так, что стало не по себе. Ее беспокойство усилилось после звонка номер четыре (от Лиз), а к тому моменту, как она повесила трубку после разговора с Викторией в четверть двенадцатого, ей подумалось, не заснул ли уже Гэри: быть может, она услышит от него новые слова поддержки. Лиза ополоснула стакан, выключила свет внизу и отправилась наверх спать.

Как оказалось, Гэри не спал – или спал недостаточно крепко, чтобы, когда она скользнула под простыни рядом, не повернуться и не поприветствовать ее. К некоторому ее удивлению, он лежал обнаженным, его член пока не стоял по стойке смирно, но был уже достаточно налитым, чтобы сигнализировать о своей готовности. Не то чтобы это вызвало в ней недовольство, не совсем, но после целого дня сообщений о муже и «богине секса», было трудно не думать о его возбуждении, вдохновленным кем-то другим, а не женой в голубой пижаме с русалочками. Времени не оставалось ни на остроумное замечание, ни на серьезный вопрос, потому что он прижался к ней, его руки заскользили по ее пижаме и под ней, его губы искали ее губ. Гэри умел целоваться, но так он ее не целовал уже много лет – его губы словно электризовали ее. Он накрыл ладонями груди, кончики пальцев буквально заискрили на сосках, как будто пальцы были заряжены. Каждая клеточка тела, чего бы он ни касался – шеи, спины, ягодиц, – отвечала ему острым удовольствием и радостью. Она чувствовала между их телами его налившийся силой член, ее трусики намокли. Его кожа казалась горячей, обжигающей, под простынями сделалось как в сауне. Ногой она скинула простыни с кровати, но прохладнее не стало. Она стащила верх пижамы через голову, стянула вниз трусики и смахнула их ногой. Пожалуй, она была горячее. Она повернулась к Гэри – он лежал на спине, его член чуть подпрыгивал в такт его пульсу. Она почувствовала, что открыта для него, ее влагалище покалывало от предвкушения. Взяв в руку его член – Гэри ахнул, когда ее пальцы сомкнулись вокруг него, – она подняла свою ногу вверх и чуть вперед, рукой направив его член кверху и опускаясь на него, погружая в себя. Она резко вздохнула. Большой, каким не бывал никогда прежде, он казался набухшим горячей кровью. Он будто наполнил ее всю; место, где их тазы соприкасались друг с другом, выбрасывало разряды удовольствия, которые выстреливали вверх по ее животу, вниз по бедрам, вдоль позвоночника. Гэри схватил ее за грудь, когда она подалась вперед, выпустив его наполовину, на три четверти, почти полностью, затем двинулась назад, снова вбирая его в себя целиком и сразу. Когда она сделала так во второй раз, он приподнял свои бедра ей навстречу. Потом еще, и еще, и еще, его руки на ее груди, ее ребрах, ее ягодицах, и еще раз, и дыхание ее участилось, зубы прикусили нижнюю губу, она тихонько стонала, когда каждый толчок приближал ее к тому моменту, когда должен будет лопнуть разрастающийся в ней пузырь наслаждения, и еще, и нервы ее зазвенели-запели, как будто ее ударила молния, как будто по ним стремительно пролился ток, высветив всю ее изнутри. Оргазм накатывал на нее волнами, одна за другой, и каждая из них заставляла ее вскрикивать. С раскаленными и трепещущими нервами она скатилась с Гэри и плюхнулась на кровать, и вздох был единственным, на что был сейчас способен ее рот. Не успела она пригласить Гэри на второй раунд, как он уже встал на колени рядом с ней, призывая ее перевернуться. Она ошалело улыбнулась, пролепетала «Гав-гав» и стала на четвереньки. Матрас чуть сдвинулся, когда он расположился позади нее. Она почувствовала как его член, горячий и влажный, прижался к ее левой ягодице, и потянулась рукой между ног, чтобы направить его. Он подался вперед, она – назад, ему навстречу, он вошел в нее, вышел почти полностью, затем снова погрузился. При этом Гэри склонился над Лизой, потянувшись правой рукой, чтобы погладить ее между бедер. Нейроны, которые, она могла бы поклясться, были закорочены, поджарены, расплавлены, – мерцали и искрились. От «мне-нормально-делай-что-должен» она пошла навстречу его толчкам, раздвигая колени, чтобы глубже принять его в себя, протягивая руку назад, чтобы найти, ощутить вес его мошонки и легонько провести по ней ногтями. Гэри порывисто вздохнул и увеличил темп, входя и выходя из нее, пока она ласкала его яйца, а его пальцы двигались кругами все быстрее. Она была уже почти на пике, наслаждение взрывалось как бы само по себе, отдаваясь эхом вверх и вниз по телу. Она содрогнулась, крича «О, о! Господи!», и тотчас с криком подоспел и Гэри, изливаясь в нее серией горячих струй. Часть его семени стекала по ее ноге, а ее собственный оргазм, должно быть, сделал Лизу более чувствительной, потому что его сперма казалась горячей настолько, что ей вдруг представилось, будто от нее идет пар.

Позже, когда она лежала, запутавшись вместе с Гэри в простынях, которые он принес, и все опасения по поводу Сефиры если не были изгнаны, то отправлены в далекую провинцию, Лиза позволила себе погрузиться в сон, омывающий берега ее сознания. Вниз, вглубь, в кромешную тьму, в теплое забытье.

III

На третий день за рулем Лиза почувствовала, что у нее болят зубы. Она ушла с автомагистрали I-80, и вереница автодорог местного значения привела ее в Западную Вирджинию через северный отрог штата, а затем вниз по горным склонам. В мини-маркете, примостившемся на уступе рядом с говорливым ручьем, она купила готовый бутерброд с ветчиной и сыром, упаковку печенья с кремовой начинкой «Твинкис» и большущую порцию кофе, над которой держала стеклянный дозатор для сахара, пока поверхность напитка не поднялась до края чашки. Она наклонилась попробовать кофе на вкус и решила, что добавила достаточно сахара, чтобы сделать горькое маслянистое варево пригодным для питья. К тому времени, когда обнажилось дно чашки, с безвкусным сэндвичем и печеньем было давно покончено, и их смятые обертки катались по полу машины со стороны пассажира, когда «хонда» входила в особенно крутой поворот петляющей дороги, – у Лизы заныли зубы. Тупая отдаленная боль коренилась где-то под эмалью, в пульпе. Саднило весь рот, как если бы она отхватила кусочек мороженого только что из морозилки. Она провела языком по внутренней стороне щеки, почувствовала шероховатость со сладким привкусом, мысленно пересмотрела свой рацион последних нескольких дней, состоящий из сильно подслащенного кофе, закусочных пирожных, любых видов газировки, если на этикетке был указан кофеин, и шоколадных батончиков. «Прелестно! – подумала она. – Мало того, что с глазами не пойми что, так еще понадобится депульпирование зуба, а то и трех». Еще одна вещь, за которую надо поблагодарить Гэри и Сефиру. Из динамиков автомагнитолы Пинк пела о том, что она все еще рок-звезда.

– О, отвали! – бросила Лиза и выключила магнитолу.

В ту ночь, на заправке у границы Кентукки, Лиза достала из пластикового пакета зубную щетку и пасту, за которыми забегала в «Уолмарт» двумя часами ранее, и принялась чистить зубы. Покончив с этим, она прополоскала рот водой из-под крана, отдававшей железом, и еще раз почистила зубы. После того, как она второй раз выплюнула пенную воду в раковину, зубы продолжали ныть. Она подумала, не пройтись ли по деснам третий раз, и решила, что рот ее достаточно вычищен и еще одна чистка скорее будет признаком навязчивого невроза, чем гигиенической процедурой. Хорошо хоть боль не стала сильнее.

Она почистила зубы в туалете мотеля, как только проснулась на следующее утро, и еще раз после завтрака из автомата, состоявшего из черствых вишневых «Поп-Taртс» [9]9
  «Поп-Тартс» (англ. Pop-Tarts) – название печенья, наиболее популярный бренд компании «Kellogg». Представляет собой два слоя запечённого теста со сладкой начинкой между ними. Некоторые виды «Поп-тартс» глазированы сверху.


[Закрыть] с глазурью и горячего безвкусного кофе. По сравнению с постоянным потемнением зрачков дискомфорт в зубах был незначительным, но он достаточно сильно отвлекал ее, чтобы купить бутылку «Тайленола» в зоне отдыха, где она остановилась на обед, и запить три огромные таблетки глотком колы. Если ацетаминофен и помог, то в такой малой степени, что практической разницы не было, но это не помешало ей принять еще три таблетки в тот вечер после чистки зубов и рухнуть в постель в номере мотеля «Дэйз Инн» в Падьюке. Она была настолько измотана, что боль не мешала ей спать, будучи при этом недостаточно сильной, чтобы наведаться в ее сны.

«Неужели мои зубы так пожелтели?» – спрашивала себя Лиза на следующий день в туалете ресторана «Крэкер баррель», где дожидалась, пока ей подадут ужин. Она зашла, чтобы проверить глаза, и, глядя в зеркало, обратила внимание на зубы, которые продолжали ныть и которые она продолжала безрезультатно лечить «Тайленолом», убеждая себя, что без него боль может усилиться. Без сомнения, следовало бы поискать дантиста, но если она не стала заниматься глазами, то вряд ли что-то сделает с зубами, которые выглядели желтушными, будто в качестве ополаскивателя для рта она использовала кофе. Лиза оттянула губы и кончиком указательного пальца провела по зубам слева направо, от клыка к клыку. Подушечка пальца скрипела по эмали, но цвет оставался неизменным. Она вздохнула, снова надела солнцезащитные очки и вернулась к своему столику, где ее ждал ужин. Разделавшись с ним, она заказала большой кофе навынос – сегодня ей предстояло ехать достаточно далеко, – но при этом поморщилась.

На следующее утро с глазами стало слишком нехорошо, чтобы беспокоиться о состоянии рта. В какой-то момент, когда зрение поплыло от «Визина», Лиза посмотрела в зеркало заднего вида и подумала, что зубы выглядят более желтыми в середине, как будто изменение цвета распространялось вверх и к краям от десен, где они продолжали болеть. Однако только на следующий день, когда глазам стало полегче, она уделила время более тщательному осмотру рта. В дамской комнате «Бургер Кинга» на окраине Денвера, где тяжелая вонь мочи опровергала график уборки, вывешенный на двери, Лиза оттянула пальцами уголки губ вверх и в стороны. Зубная эмаль была цвета желтых нарциссов, оставленных гнить в вазе с застоявшейся водой. Цвет концентрировался по центру каждого зуба, где вычерчивал прерывистые кривые линии, зигзаги, молнии. К краям зубы становились бледнее, почти до полупрозрачности. Она провела по ним пальцем и с удивлением почувствовала, что местами они шероховатые, как наждачная бумага. Подавшись к зеркалу, она увидела, что самые «шершавые» участки наиболее плотного желтого цвета. Она провела пальцами по контуру прикуса – сначала сверху, потом снизу. Зубы стали острее, более зазубренными, цеплялись за кончики пальцев.

Она не была уверена, когда установила связь между чернотой, заливающей ее глаза, и болью, ежедневно наполняющей ее рот. Да почти с самого начала, предположила она. Пожалуй, на второй день, как начали ныть зубы, она знала (не осознавала, а знала): эти два явления взаимосвязаны, объединенные симптомы чего-то, о чем она не была готова даже помыслить, словно соломинка из притчи [10]10
  Притча про верблюда, на которого нагрузили огромное количество поклажи, а потом докладывали понемногу еще, и еще, и еще. И настал момент, когда ему на спину положили всего лишь соломинку, но эта соломинка стала последним грузом, пусть и почти невесомым, который сломал верблюду спину.


[Закрыть], брошенная поверх всего свалившегося на нее – Гэри, тот дом, – способная сломать верблюду спину и погубить его.

И вот она, зажав эту соломинку в руке, крепко удерживала, пока восточный Кентукки и его куполообразные горы плавно перетекали в долгие земляные валы; темно-зеленые ряды табака мелькали, как спицы в колесе, когда она проносилась мимо по дорогам местного значения, что вывели ее наконец к Падьюке. Она крепко держала эту соломинку и на следующий день, когда снова выехала на автостраду и взяла курс на север через весь Иллинойс, пересекая самую ровную местность, какую когда-либо видела, с единственными возвышениями на ней – рукотворными эстакадами местных дорог, – пока не добралась до Шампань-Урбаны, где след Сефиры поворачивал обратно, и Лиза прикинула: продолжить движение на север, свернув на 90 шоссе и пытаясь достичь Монтаны, чтобы, опередив ее, устроить что-то вроде засады, или же, свернув на следующем съезде, преследовать Сефиру по всему штату. (Она слышала, как мадам Сосострис сказала: «Ты должна придерживаться маршрута, по которому движется она».) Лиза предпочла не прекращать погоню и проехала сквозь грозу, охватившую все вечернее небо: молнии, похожие на пламенные шрамы в облаках, и дождь, крупными каплями барабанящий по стеклу.

К тому времени как она пересекла широкую Миссисипи в Сент-Луисе, справа выросла серая лента Арки, которая, когда Лиза украдкой поглядывала на нее, будто медленно вращалась, чего, конечно же, быть не могло, поэтому она отправилась на окраину города, нашла парковку у «Макдоналдса», и сдалась власти беспамятства.

И все же она так и не выпустила из руки эту сокрушающую соломинку ни в ту ночь, ни на следующий день, когда медленно пересекала штат Миссури по пути в восточный Канзас с его удивительно крутыми оврагами и далее – к западным равнинам штата, невзирая на то, что ее глаза нестерпимо жгло, будто кто-то насыпал в них крупнозернистого песка. Когда она объезжала Топику в поисках больницы, в какой-то момент почувствовала, что вот-вот выпустит соломинку, почувствовала, как дрожат ноги верблюда, но взяла себя в руки и повернула в направлении межштатной магистрали. В «Дэйз Инн» она сняла номер с видом на полосу бурой травы, в центре которой торчал серый одноэтажный фермерский дом, накренившийся к высохшему дереву. На следующий день первый отрезок пути пролегал по нескольким дорогам местного значения мимо бесконечно длинного забора из колючей проволоки, натянутой на покосившиеся столбы, мимо пастбищных загонов для скота, ряда вышек, несущих линии электропередач, возвышающихся над ландшафтом, словно металлические великаны. Когда же, гадала Лиза, она увидит Скалистые горы? И вот они замаячили – даже издалека и в дымке кажущиеся такими огромными и совсем не похожими на Аппалачи. Горы несли на плечах века, историю настолько древнюю, что большую ее часть стерло с их ликов. Седыми вершинами они, казалось, возлежали на небе – памятники невообразимым богам или сами эти боги. И только оказавшись в аммиачной вони туалета в Денвере, Лиза расслабила ладонь, обнаружив при этом, что сжимала соломинку с такой силой и так долго, что та проскользнула ей под кожу, растворилась в ее крови, проникла во все уголки и закоулочки ее мозга, заполнив их до такой степени, что душивший ее страх рассеялся. Несомненно, почернение глаз и пожелтение зубов связаны, и странно, если бы это было не так.

Ободренная, если не воодушевленная тем, что сказала правду-матку себе в глаза, Лиза заказала двойной чизбургер с беконом, большие луковые кольца и большую колу навынос, наблюдая из-за темных стекол очков за потугами кассирши не коситься на ее рот. С пакетом еды в руке она одарила кассиршу улыбкой, от которой та подпрыгнула. «Чем же еще потешить душу, – подумала она, подходя к своей машине, – если не своим чудовищным превращением?»

Лиза подождала, пока в зеркале заднего вида Денвер не ужался в кучку, прежде чем запустить руку в бумажный пакет в поисках гамбургера. После того, как она в течение последнего десятилетия избегала фастфуда – с тех пор как, будучи студенткой колледжа, решила, что, если она планирует сделать карьеру в области физиотерапии, ей следует придерживаться здорового образа жизни, который она будет рекомендовать своим клиентам, – ее диета нынче полностью переключилась на нездоровую пищу буквально за одну ночь. Она вела себя как четырнадцатилетняя прыщавая девчонка, кругом несчастная и смертельно опасная для любого кондитерского изделия в пластиковой упаковке, попадающегося ей на пути. Время от времени она слышала упреки от Дженис: «То, что твой муж-идиот спустил свою жизнь в унитаз, вовсе не означает, что ты обязана следовать его примеру. Уверена, все твои обязанности перед ним закончились в тот момент, когда он начал трахать ту отвратную шлюшку». Правда, что уж тут говорить, но, боже, как же она любила вкус фастфуда, от мучнистой сладости батончика «Херши» до рассыпчатой солености «Принглс», от непривлекательности помятой коробочки «Макнаггетсов» до поджаренного на углях откушенного кусочка «Воппера» на языке. Не говоря уже о газировке, кока-коле, пепси, «Маунтин-дью», «Докторе Пеппере» – выбирай, что хочешь, все равно ни один из этих напитков не был натуральным на вкус. «Топливо! – сказала она себе. – Вся эта жрачка – быстрый источник сахара, протеина, кофеина, углеводов, необходимых для продолжения погони за Сефирой. Что с того, что она мне нравится?»

Ее пальцы освободили от обертки двойной чизбургер с беконом. С полным густой слюной ртом она поднесла сэндвич к губам и отхватила от него щедрый кусок.

И едва не выпустила из рук руль: рот пронзила боль. Не та тупая, но непроходящая боль последних нескольких дней – это был бур бормашины, цапанувший по открытому нерву до того, как началось действие новокаина. Это был фейерверк в честь Четвертого июля – его заряды рванули верх и вниз по ее зубам, деснам, челюстям, впились в череп. Она попыталась сделать движение ртом, чтобы вытолкнуть комок гамбургера, застрявший на языке, но в глазах полыхнуло от боли, белые вспышки смыли попутные и встречные машины из поля зрения. Если она немедленно не остановится, ее погоня за Сефирой завершится в груде металла и стекла, которая, даже если она и выживет, приведет прямиком в больницу – и сказочке конец. Она шлепнула рукой по рычагу поворота, убрала ногу с педали газа, выруливая на полосу безопасности под хор недовольных гудков. В течение краткого отрезка времени, который не мог длиться дольше десяти секунд, но для нее растянулся на минуты, Лиза сгорбила плечи, напрягаясь в ожидании неизбежного столкновения с легковой машиной или грузовиком. Только когда она подвела «хонду» как можно ближе к отбойнику, включила нейтральную передачу и дернула ручной тормоз, она расслабилась на сиденье. Затем открыла дверь, высунулась наружу и позволила размякшей массе мяса и булки упасть из раскрытого рта на асфальт. Даже это движение отдалось яркой вспышкой боли.

Лизе казалось, что зубы шатаются все до единого. Ощущение из тех, полагала она, что дремлют на старых полках детских воспоминаний: нечто вроде пыльного артефакта, который вы доставали, когда одна из ваших племянниц или племянников ожидали своего первого платежа от Зубной феи. Этакая полуприятная боль, точка во рту, которую то и дело беспокойно касаешься-щупаешь языком, небольшое пространство, открывающееся, когда эмаль отходит от десны. Но сейчас было не так: ее зубы как будто смещались при малейшем движении челюсти, и не было даже двух движущихся в одном и том же направлении, но каждый зуб оставался прикрепленным к своей альвеоле нервом, вспыхивавшим при легчайшем прикосновении или движении челюсти.

В той мере, что позволяла ей боль, Лиза с уверенностью подумала, что в ближайшие пять-десять минут в ее зеркале заднего вида нарисуется патрульный автомобиль полиции штата Колорадо с мигающей красно-белой «люстрой» на крыше. Если полицейский с первого же взгляда на нее не вызовет по рации скорую, то вполне будет способен предположить, что она под каким-то наркотиком (разве зубы не портятся от мета?) и прикажет выйти из машины, чтобы обыскать «хонду» на предмет обнаружения тайника. Которого он, само собой, не найдет, но поиск приведет его к багажнику и лежащему там под запасным колесом скрученному в рулон полотенцу. Лиза представила: вот полицейский вытаскивает из углубления для запаски сверток, кладет его на пол багажника и раскатывает; выражение его лица меняется от предвкушения до ужаса, когда кремовая махровая ткань обнажит не мешочки с зеленой травой или белый брикет с кокаином, но мясницкий тесак с широким лезвием – из тех, что шел в комплекте из двенадцати ножей и пары ножниц для разделки мяса, вставленных в прорези в бруске светлого дерева. Традиционный свадебный подарок, каковым он и был, или подарок на новоселье; правда, со свежими «модификациями»: пластиковая рукоятка, обмотанная резиновой лентой для более надежного захвата, и символы, нацарапанные на матово-серебристой поверхности клинка. Неизвестно, распознает ли полицейский хоть что-то из нанесенного на лезвие, не говоря уже о том, осилит ли перевод, но если идентифицирует ряд символов, расположенных ближе всего к рукояти, как арабские – даже несмотря на то, что символы эти представляли один язык из многих, включая иврит, греческий, латынь и норвежский, – сложность ситуации возрастет в геометрической прогрессии. При нормальных обстоятельствах она бы доверилась своей способности выпутываться из неприятностей и похуже, чем эта, в особенности с полицейским-мужчиной, но сейчас мозг ее клинило от нескончаемых сигналов о боли, пытающихся пробиться в него, она не ожидала, что будет способна на что-то большее, чем ничего не выражающий взгляд на копа, когда он покажет ей нож и спросит, может ли она ему это объяснить. Тюрьма замедлит ее погоню так же сильно, как и больница.

Ей необходимо убраться с этой автострады, свернуть на следующем съезде и найти место, где можно было бы залечь на дно, пока не улягутся самые сильные наплывы боли (если это вообще произойдет). Слова, которые она использовала для своих сложных клиентов – тех, кто находился в начале долгого курса терапии, чтобы вернуть подвижность и силу руке, ослабленной инсультом, ноге после операции на бедре, или тех, чей страх перед грядущими трудностями срывал с их губ проклятия, как только они видели ее; или тех, кто потерял надежду вновь пользоваться своими руками или ногами как прежде, но которым необходимо было тренировать их, дабы предотвратить дальнейший ущерб своему здоровью, – эти слова вкрадчивым шепотом прозвучали в ее голове. «Хорошо. Все хорошо. Мы будем делать это медленно и не торопясь, договорились? Медленно и аккуратненько. Вот так. Да, я знаю, это больно. Но все в порядке, это нормально, это означает, что мышца функционирует. Так, осторожно. А если она работает, это значит, что мы можем рассчитывать на улучшение. Так, хорошо. Продолжайте. Хорошо. Тихонько, все, почти закончили. Полегче, пожалуйста. Медленно и аккуратно. Я знаю, знаю – больно. Я знаю. Вот так. Хорошо. Все, осталось совсем чуть-чуть. Чуть-чуть». Саундтрек был едва слышен из-за боли, исполняющей в ее мозгу увертюру «1812 год» с хором и пушками, но ей все же удавалось прислушаться к музыке, настроиться на нее так, как сама советовала своим клиентам. «Представьте, что мой голос – это станция на вашем радио, хорошо? А боль, которую вы испытываете, – это помехи. Я хочу, чтобы вы настроили свое радио на мою станцию, убрав помехи. Настроились на станцию „Радио Лиза“, хорошо?» Это было все равно что пытаться принять сигнал из трех разных штатов на радиочасы, однако ей удалось разобрать достаточно, чтобы включить поворотник, опустить ручной тормоз, включить первую передачу и, крепко сжав руль, выжать сцепление. Если бы она искала доказательства божественного одобрения своей миссии, то следующие четверть часа могли бы их предоставить. Либо так, либо это было доказательством действия принципа случайности, настолько чрезвычайной, что стечение маловероятных событий позволило ей стартовать с полосы безопасности, вырулить на полосу автострады перед носом у фуры с двойным прицепом, немыслимым образом объехавшим ее, мотнувшим воздушным потоком ее «хонду», мимо первого съезда, который она на скорости проскочила прежде, чем заметила, мчаться к следующему съезду, который приблизился как-то уж слишком рано и в который она влетела слишком быстро, с визгом шин, с трудом удерживая руль, борясь с дугой пандуса, который, казалось, изгибался по своей воле; через перекресток под светофором, который, как она успела заметить, переключился на красный, когда она пронеслась под ним; по дороге, вдоль которой выстроились гипермаркеты, к стоянке очередного «Уолмарта», – весь этот путь с раздираемым болью ртом, с белыми вспышками и пятнами в глазах, будто ее зрение было заклинившей в кинопроекторе и расползающейся от жара его лампы пленкой. Боль не утихла и после того, как она благополучно припарковалась и откинулась на спинку сиденья, изо всех сил стараясь оставаться совершенно неподвижной: вздымания груди и трепетание пульса – движения, достаточные, чтобы спровоцировать ее нервные окончания.

Ко всему прочему, жутко хотелось есть. В салоне стоял густой запах говядины, «хрустящий» аромат бекона, сладковатый запах луковых колец, обжаренных во фритюре. Она практически могла различить молочный привкус расплавленного сыра, солоноватую свежесть огурчиков, островатый привкус размазанного кетчупа. Ее желудок не просто рычал, он выл. По нижней губе побежала струйка слюны. Тыльной стороной ладони Лиза вытерла рот несмотря на то, что прикосновение вызвало у нее ощущение, будто кто-то втыкает в десны булавки.

Глоток кока-колы ничуть не утолил голода, а поток ледяной сладости на зубах превратил их в обжигающую кашу. Это было уже слишком. Она запаниковала. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не распахнуть дверь машины, не выпрыгнуть и не рвануть с воплями бегом вокруг парковки. Все, что она могла сделать, это позволить боли захлестнуть себя, попытаться заманить, втянуть ее в себя – еще одно наставление, которое она давала своим клиентам… и в которое сама никогда особо не верила. И ей не требовалось закрывать глаза, чтобы представить это. Она видела, как боль кружит вокруг нее – клубящийся туман, густой, как ириска, болезненно желтый, как сера, как синяк трехдневной давности, как снег, испачканный мочой. И это было… не столько связной мыслью, сколько впечатлением, будто это не ее воображение, вернее, не только ее воображение… но дальше этого впечатление не простиралось.

Лиза открыла рот, не широко – так, как если бы что-то сказать, и глубоко вздохнула, вдыхая серное облако, позволяя ему затопить язык, пролиться вниз по горлу, в ее легкие, растечься по всему телу. Даже проходящий над ее зубами воздух вздоха словно жалил. Боль пульсировала, то утихая на долю секунды, затем вспыхивая, то нарастала, то резко спадала, чтобы вновь усилиться. Если в ее колебаниях и существовала некая закономерность, определить это Лиза была просто не в силах. Вместо этого она продолжала вдыхать желтый туман, густо насыщенный черными снежинками – пеплом, будто вырвавшимся из вулкана, одной из огненных артерий земли. Боль нарастала и спадала, нарастала и спадала. В печи, которой был ее рот, зубы теряли целостность, плавились. Она вдыхала окутавший ее туман. Хлопья пепла взлетали и опадали обратно в клубящуюся желтизну. Видела ли она крылья на некоторых из них? Она продолжила дышать.

Боль не столько утихла, сколько ушла куда-то вглубь. Облако серы бурлило и бурлило внутри нее, от макушки до подошв ступней. Она могла поклясться, что кожа на кистях и руках приобрела желтый оттенок. Зубы казались мягкими, как шпатлевка. Она скользила по пенистому гребню боли, пока тот вдруг не опал, вытекая из нее и в нее, как будто ее тело наконец открыло тайные резервуары, удерживавшие ту боль, – открыло все и сразу. Однако отголоски боли все же оставались, но как нечто до времени скрытое, желтый туман, закупоренный в огромном стеклянном резервуаре.

Лиза не потеряла сознание – все отступило, отпустило, унесенное омывшей ее волной облегчения. Она заметила, как воздух темнеет, день постепенно перетекает в ночь, вокруг нее снуют машины, вот с грохотом по парковке катится пустая тележка для покупок и врезается в бетонный барьер. Но все это как бы новости из некой далекой страны. Внутренности ее были обуглены. Жар лился из открытого рта. Ее зубы… с зубами было что-то не так. Они стали другими, уже не размягченными, но как будто затвердевшими, приобретя новую конфигурацию, она с беспокойством чувствовала их незнакомые прикосновения к губам. Она нахмурилась. Ее язык подался вперед и тут же отдернулся, когда что-то порезало его. Широко раскрыв глаза, Лиза выпрямилась в кресле, поднесла одну руку ко рту, а другой повернула к себе зеркало. Яркая полоска боли блестела красным на кончике языка. Она раздвинула губы, чтобы рассмотреть свежую травму, но тотчас с воплем отпрянула от того, что поджидало ее в зеркале. Ее зубы… не может быть, ей ведь почудилось, не так ли?

Укол второго пореза языка вернул ее к зеркалу. Она всмотрелась в свои глаза, настолько отдавшиеся черному, что с трудом различалось, в каких именно местах зеленые ободки радужек изгибались на фоне белых склер. Почему это должно быть более удивительным или ужасным, чем то, что уже происходило с ней? Она подняла верхнюю губу, оттянула нижнюю и увидела десны, полные битого стекла. Ровные белые ряды, которые стоили ей удаления двух зубов и последующих восемнадцати месяцев ношения дорогих брекетов в подростковом возрасте, сменились небрежной «грядкой» осколков грязно-желтого цвета: острые, как бритвы, они ранили язык и оцарапали указательный палец, когда она провела им по неровным вершинкам нижнего ряда и буквально почувствовала, как расходится на кончике пальца кожа. Лиза склоняла голову то к одному плечу, то к другому, рассматривая свои десны, растянутые и истерзанные новыми обитателями, и стонала от этого зрелища. Язык поранился в третий раз, и отражение в зеркале зарябило и растворилось в слезах, хлынувших из-под век по ресницам. Дыхание перехватило, и она зарыдала, всхлипывая и выкрикивая один-единственный, заменявший дюжину других, вопрос: