Текст книги "О большой стратегии"

Однако у Антония оказалось слишком много кораблей и слишком мало войск, потому что Октавиану удалось также захватить Брундизий. Еще до начала любых военных действий Октавиана вновь одолела его болезнь, и этого промедления оказалось достаточно для того, чтобы между войсками начались братания и они потребовали от своих командующих заключить мир. Но к этому времени та решимость, которая заставила Антония пересечь Адриатику, уже оставила его: он бросил Секста на произвол судьбы, признал власть Октавиана в Галлии и вновь обратился мыслями к войне с парфянами. Однако сначала он обезопасил себя (во всяком случае, так ему казалось) новым пактом. Поскольку Фульвия, жена Антония, умерла вскоре после устроенного ею неудачного государственного переворота, он женился на Октавии, любимой сестре этого «мальчишки, не имеющего ничего, кроме имени»[136]136
  Everitt, Augustus, p. 108–113. Антоний также сообщил Октавиану о предательстве его старого друга Сальвидиена Руфа, установившего с неясными намерениями контакт с людьми Антония в Галлии. Октавиан немедленно казнил его: Appian, The Civil Wars, V:65, p. 312–313; Аппиан Александрийский, Римская история, V:65, с. 591.


[Закрыть].

Октавиан никак не мог бы спланировать все это заранее[137]137
  Об этом говорится в: Symes, The Roman Revolution, p. 114.


[Закрыть]. Он не мог предвидеть, что разъяренные ветераны убьют центуриона, что Фульвия и Луций поднимут мятеж без помощи Антония, что умрет наместник Антония в Галлии, что Антоний ошибется в своих логистических расчетах, что его войско и солдаты Октавиана откажутся воевать друг с другом или что Антоний сменит курс и женится на его сестре. В отличие от Перикла, Октавиан никогда не пытался видеть причинно-следственные связи в случайных событиях[138]138
  Об этом см. вторую главу.


[Закрыть].

Он просто использовал свои шансы, не теряя из виду своих целей. Там, где Антоний спотыкался, он видел возможности для новых шагов. Октавиан держался направления, указываемого его компасом, обходя болота; Антоний же, как иногда казалось, сам искал свои болота, увязал в них, а потом ему просто все надоедало. Он был, как заключает Плутарх, полон «глупого самомнения и непомерного честолюбия»[139]139
  Plutarch, Lives of the Noble Grecians and Romans, p. 1106; Плутарх, Сравнительные жизнеописания в 3-х т., т. 3 (Москва: Наука, 1964), с. 227.


[Закрыть].

VII

Что едва ли можно было сказать о Сексте Помпее, самом грозном из всех противников, с которыми приходилось иметь дело Октавиану. Самым большим достижением его отца, Помпея, было уничтожение пиратства по всему Средиземноморью, но Секст усматривал в нем политические возможности и, находясь на Сицилии, мог возродить его, когда ему было угодно. Это ставило под угрозу Рим, поскольку сам город и его окрестности сильно зависели от импорта продовольствия, главным образом из Египта. Секст крепко держал римлян за горло, воздействуя на их желудок.

Секст воспринял примирение Антония с Октавианом как личную обиду и к концу 40 г. до н. э. установил блокаду Италии. В Риме вспыхнул голодный бунт, и Октавиан, помня, как ему однажды удалось утихомирить разъяренных ветеранов, снова попытался успокоить бунтовщиков одной лишь силой своего взгляда. Но на этот раз его забросали камнями и могли бы убить, если бы его не спасли срочно присланные Антонием солдаты. Теперь никто не мог бы усомниться в храбрости Октавиана. Но, доказывая ее, он поставил под угрозу собственную жизнь и спасся лишь благодаря помощи недальновидного Антония, для которого это был последний шанс избавиться от несносного соперника, не совершая убийства[140]140
  Goldsworthy, Augustus, p. 156–159; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 183–186.


[Закрыть].

После того как переговоры с Секстом не увенчались успехом, Октавиан решил захватить Сицилию и надежно обезопасить пути продовольственного снабжения Рима. Однако у него не было никакого опыта войны на море, и Секст легко разбил римские флотилии, одной из которых командовал Октавиан. Правитель половины империи оказался на итальянском берегу Мессинского пролива с горсткой других спасшихся, без всяких припасов и не имея средств вызвать помощь. Им оставалось лишь жечь костры на холмах и надеяться на свою судьбу. К счастью, костры заметили солдаты легиона, шедшего маршем недалеко от берега, и Октавиану удалось спастись. Уже на следующий день он наблюдал, как разыгравшаяся буря уничтожила остатки его армады[141]141
  Самое полное изложение см. в: Appian, The Civil Wars, V:85–92, p. 322–326; Аппиан Александрийский, Римская история, V:85–92, с. 599–602.


[Закрыть].

Но, судя по всему, он не заболел, не отчаялся и отнюдь не передумал брать Сицилию. Он перегруппировал свои силы, надежно защитил берега Италии от набегов Секста и поручил готовить следующее наступление Агриппе, только что вернувшемуся в Рим после усмирения галлов. Агриппа, которому тогда было двадцать четыре года, был сведущ в военно-морском деле не более самого Октавиана, но если последний привык в критический момент просто полагаться на свою решимость, Агриппа готовился к этой кампании с основательностью, достойной Ксеркса. Он изменил рельеф местности, соединив два закрытых лесистыми горами озера с морем. В лесах валили деревья для постройки кораблей, озера стали местом учений для моряков, а горы скрывали все это от Секста, который с моря мог лишь гадать о том, что там происходит[142]142
  Everitt, Augustus, p. 129–130.


[Закрыть].

Подготовка заняла два года, но к 36 г. до н. э. Агриппа был готов. У берегов Сицилии должны были сойтись три флотилии: его собственная, флотилия кораблей, присланных Антонием, и третья флотилия, которую вел из Африки Лепид. Однако две первые группы были задержаны штормами, и успешно высадить войска сумел только Лепид – который после этого перешел на сторону Секста. Секст вновь застал Октавиана врасплох и нанес ему унизительное поражение: на этот раз ему пришлось сидеть на сицилийском берегу, пока его не разыскали его солдаты. Это было третье спасение Октавиана за три года.

Но у Агриппы осталось достаточно судов, чтобы разбить флот Секста. Секст бежал, а вновь переметнувшийся Лепид был оставлен управлять Сицилией. Октавиан не участвовал в битве из-за своего недуга, который все-таки настиг его, но он поправился как раз вовремя, чтобы объявить о своей символической победе. Подозревая, что Лепид снова переметнулся, Октавиан явился к нему в лагерь один и без оружия. Ему нанесли несколько ударов, и он, уже раненый, начал отступать, но тут оказалось, что солдаты Лепида, восхищенные смелостью Октавиана, приняли его сторону – в этот раз подмога ему не потребовалась. Лепиду осталось только сдаться[143]143
  Appian, The Civil Wars, V:98–126, p. 328–342; Аппиан Александрийский, Римская история, V:98–126, с. 604–616.


[Закрыть].

Так Октавиан все же взял верх на Сицилии, но это удалось ему скорее благодаря дерзким поступкам, чем стратегии: он не раз рисковал жизнью, рассчитывая на твердую руку Агриппы. Но на этот раз, одержав победу, Октавиан сдержал свои порывы. Он удалил Лепида из триумвирата, но позволил ему уйти с достоинством – без казней и демонстраций частей тела. Теперь власть Октавиана над римским миром мог оспаривать только Антоний, но на этот раз Октавиану хватило здравого смысла дать своему противнику стать причиной собственного поражения.

VIII

После стольких обещаний отомстить парфянам Антоний уже не мог откладывать эту кампанию[144]144
  Причиной недовольства римлян было поражение, нанесенное парфянами Марку Лицинию Крассу и его армии в битве при Каррах в 53 г. до н. э., когда было потеряно несколько штандартов римских легионов. Юлий Цезарь планировал отомстить за этот позор, но был убит в 44 г. до н. э.; к выполнению этой миссии готовился тогда юный Октавиан, но после победы Антония при Филиппах двумя годами позже она перешла «по наследству» к последнему.


[Закрыть]. Он начал ее в 36 г. до н. э., когда Октавиан и Агриппа завершали завоевание Сицилии. Провиант и деньги Антоний получил от своей бывшей и будущей любовницы Клеопатры, что не было бы столь тонким обстоятельством, не женись он на сестре Октавиана. Хотя такие параллельные отношения можно было оправдывать соображениями государственной целесообразности, но определенные трения были неизбежны, и это стало еще одной проблемой, которую Антоний явно не предвидел. Ситуацию нисколько не разряжало то, что Клеопатра родила ему близнецов, а также утверждения Клеопатры (по всей видимости, соответствовавшие действительности), что она – мать единственного родного сына Юлия Цезаря, юноши с опасным именем Цезарион[145]145
  Он был также, по египетскому обычаю, соправителем своей матери, Птолемеем XV. Убедительный анализ вопроса об отцовстве Цезаря см. в: Goldsworthy, Caesar, p. 496–497; Голдсуорси, Юлий Цезарь, с. 588–589.


[Закрыть].

К неумению Антония правильно выстроить сложные отношения между любовью, браком и политикой, добавилось неумение правильно организовать военные действия против парфян. Он не успевал закончить кампанию до зимы, затем случайно выдал свои планы шпиону, уже в походе не смог обеспечить лояльность союзников и, наконец, оставил свой обоз под такой слабой охраной, что он был уничтожен парфянами. Ему ничего не оставалось, как отдать приказ об отступлении через снежные заносы к сирийскому берегу, что обернулось для него значительными потерями. Здесь Клеопатра начала неспешно приводить его армию в порядок. Тем не менее Антоний рапортовал в Рим, что все идет хорошо.

Октавиан не верил его донесениям, но не подавал вида. Он приказал устроить триумфальные празднества, зная, что это опозорит Антония гораздо больше, чем если бы все видели, что он рад его поражениям. Октавиан не стал отправлять Антонию подкреплений, ссылаясь на его депеши как на свидетельство того, что они ему не нужны. Он, однако, отправил Октавию с провиантом из Греции, рассчитывая на то, что ее прибытие одновременно c обозом от Клеопатры усложнит ситуацию еще больше. Антоний принял груз, но отослал Октавию обратно в Рим, дав почву новым слухам о возобновлении его романа с египетской царицей. Октавиан предпочел не опровергать их, полагая, что Антоний довольно скоро подтвердит их сам[146]146
  Everitt, Augustus, p. 145–153.


[Закрыть].

Это случилось, когда стало известно о том, что Антоний отдал на хранение весталкам (жрицам богини Весты) свое завещание, полагая, что у них оно будет в полной сохранности. Октавиан потребовал, чтобы жрицы выдали завещание. Когда они отказались, он забрал его силой. Это было вопиющим нарушением традиций, но Октавиан рассчитывал, что содержание завещания окажется гораздо более скандальным. Он не ошибся. В завещании сыном Юлия Цезаря признавался Цезарион; оно также содержало распоряжение Антония о том, чтобы, даже если он умрет в Италии, его похоронили рядом с Клеопатрой в Египте.

После этого Антоний перестал быть римлянином в глазах римлян: они имели все основания опасаться, что если империя когда-либо перейдет под его правление, то и она перестанет быть Римской[147]147
  Goldsworthy, Augustus, p. 186–188; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 216–218.


[Закрыть]. Это был окончательный разрыв. Октавиан подстроил все ловушки, Антоний в них угодил, и теперь все могла решить только война. Нужна была одна решающая битва. Этой битвой стало морское сражение при Акции, у берегов Греции, которое произошло в сентябре 31 года до н. э. Антоний и Клеопатра расположили свои суда и армии в самой гавани и вокруг нее, но Октавиан и Агриппа заперли их в гавани, не давая возможности пополнить запасы. Солдаты Антония массами переходили к противнику, а бо`льшая часть его судов была потеряна при попытках вырваться из окружения. В конце концов Антоний и Клеопатра бежали в Египет, где им уже нечем было защищаться. Антоний отказался от всего, пишет Плутарх, и «погнался за тою, что уже погибла сама и вместе с собой готовилась сгубить и его»[148]148
  Plutarch, Lives of the Noble Grecians and Romans, p. 1142; Плутарх, Сравнительные жизнеописания в 3-х т., т. 3 (Москва: Наука, 1964), с. 265.


[Закрыть].

Октавиан не спешил преследовать его, но уже летом 30 г. до н. э. он занял Александрию, почти не встретив сопротивления. Антоний и Клеопатра покончили с собой: он – грубо, заколов себя кинжалом; она (если верить легенде) – элегантно, дав укусить себя аспиду[149]149
  Убедительные догадки по поводу истоков этой легенды см. в: Adrian Tronson, “Vergil, the Augustans, and the Invention of Cleopatra’s Suicide – One Asp or Two?” Vergilius 44 (1998), 31–50. Этой ссылкой я обязан Тони Дорфман.


[Закрыть]. Октавиану осталось только казнить несчастного Цезариона, еще подростка, и совершить триумфальный объезд великого города, который в то время был куда более эффектным, чем Рим[150]150
  Об этом см. в: Stacy Schiff, Cleopatra: A Life (New York: Little, Brown, 2010), p. 101, 108, 133.


[Закрыть]. Замыкая круг истории, Октавиан посетил могилу Александра Македонского, чтобы почтить его память. Гроб открыли, но, возлагая корону на забальзамированное тело, новый правитель всего известного мира случайно отбил нос бывшему правителю[151]151
  Cassius Dio, The Roman History: The Reign of Augustus, translated by Ian Scott-Kilvert (New York: Penguin, 1987), LI:16, p. 77; Кассий Дион Коккейан, Римская история. Кн. LVI–LXIII (Санкт-Петербург: Нестор-История, 2014), LI:16, с. 38.


[Закрыть]. Инцидент не имел особого значения.

IX

Ведь Октавиан никогда не равнялся на Александра[152]152
  Другую точку зрения см. в: Goldsworthy, Augustus, p. 207; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 239.


[Закрыть]. Македонец понимал ограничения, только когда терпел неудачу. Его воинам пришлось сказать ему, что они не в состоянии идти дальше, только когда он был почти у Гималаев. Октавиан, добиваясь своих целей, ясно видел свои ограничения, а в редких случаях, когда он терял их из виду, быстро вносил коррективы. Поэтому его стратегия складывалась естественно: он редко путал устремления с возможностями. Александр же делал это всю жизнь, и осознал, что это разные вещи, лишь незадолго до смерти. Он умер в тридцать три года в Вавилоне от истощения, болезни и разочарования[153]153
  Robin Lane Fox, Alexander the Great (New York: Penguin, 2004; first published in 1973), p. 369–370, 461–472.


[Закрыть]. В тот день в Александрии, почти три столетия спустя, когда увидев Александра и слегка убавив то, что от него осталось, Октавиану было столько же, но он прошел тогда лишь треть своего пути правителя.

Октавиану, конечно, везло: он не умер от болезней и уцелел, хотя подвергал себя многим опасностям. Но он был и осторожнее Александра, используя свои сильные стороны и учитывая слабые. «Тот, кто раньше составит план использования обходного и прямого маршрутов, тот победит», – пишет Сунь-цзы, который вроде бы, как всегда, охватил все возможности. Но затем он ставит привязку: «Таков закон противостояния на войне»[154]154
  Sun Tzu, The Art of War, p. 106; “Сунь-цзы”, с. 209. В новейшую эпоху идею этого разграничения чаще всего приписывают британскому военному теоретику Лиддел-Гарту, но сам Лиддел-Гарт признавал приоритет Сунь-цзы в данном вопросе: Liddell-Hart, “Foreword,” in Sun Tzu, The Art of War, p. vii.


[Закрыть]. Прямой путь, считает учитель Сунь, возможен только там, где возможности сближаются с устремлениями. Обилие возможностей позволяет вам делать все что угодно: в маневре нет необходимости. Чаще всего, однако, возможностей не хватает – и именно такой была ситуация Октавиана. Недостаток возможностей требует использования непрямых путей, а это, утверждает Сунь-цзы, требует маневра:

если способен на что-то, показывай противнику, будто неспособен. Если готов действовать, показывай, будто действовать не готов. Если находишься вблизи, показывай, будто ты далеко. Если ты далеко, показывай, будто ты близко. Заманивай его выгодой и покоряй его, сея в его стане раздоры. А если у него всего в достатке, будь начеку. Если он силен, уклоняйся от него. Если в нем нет покоя, приведи его в неистовство. Покажи себя робким, чтобы разжечь в нем гордыню. Если он свеж, утоми его.

Так, удерживая в сознании противоположные идеи, «знаток войны одерживает победу». Здесь Сунь-цзы словно предвосхищает, как бы это ни было невероятно, Скотта Фицджеральда. Но затем мудрец добавляет, словно бы возражая самому себе и делая привязку: «однако наперед преподать ничего нельзя»[155]155
  Sun Tzu, The Art of War, p. 66–68, 70; “Сунь-цзы”, с. 144–145.


[Закрыть].

Победы должны соединяться друг с другом, иначе они ничего не дают. Однако их нельзя предвидеть, поскольку они возникают из непредвиденных возможностей. Поэтому для маневра необходимо и предвидение, и импровизация. Малые победы на одной территории создают условия для более крупных побед на других и позволяют слабому становиться сильнее[156]156
  Художественное понимание этого принципа в применении к стихосложению см. в: Williams, Augustus, p. 38–39; Уильямс, Август Октавиан, с. 68–69.


[Закрыть]. Так и молодой Октавиан кружил вокруг Антония, сбивая его с толку и используя малые ресурсы с большим эффектом, пока для него не открылась возможность более прямого действия при Акции.

X

«Уж немалую часть огромной прошли мы равнины, – сказал Октавиану некий поэт вскоре после его возвращения из Александрии в 29 г. до н. э. – Время ремни развязать у коней на дымящихся выях»[157]157
  The Georgics of Virgil, translated by David Ferry (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2005), p. 89; Вергилий, Георгики. Буколики. Энеида (Москва: Художественная литература, 1979), с. 103.


[Закрыть]. Этим поэтом был Вергилий, поэма называлась «Георгики», и имеются свидетельства о том, что Октавиан слушал, как автор с несколькими своими друзьями читал вслух в течение нескольких дней все 2118 ее стихов[158]158
  The Georgics of Virgil, p. xix. Автор статьи в Википедии утверждает, что сосчитал все стихи.


[Закрыть]. Это не был эпос («Энеида» была написана позже), и этот эпизод так озадачивал биографов Октавиана в новейшее время, что они предпочли обойти его молчанием. С чего бы самому могущественному человеку на свете спокойно сидеть и выслушивать столь пространные наставления о севообороте, выращивании винограда, разведении скота и пчеловодстве? Джон Бакен, более ранний биограф, полагал, что Октавиан подошел к моменту, когда он мог сбавить темп, осмотреться и подумать о том, что ему делать с властью теперь, когда у него нет соперников. Он переходил от навигации к культивации[159]159
  Buchan, Augustus, p. 114. Дополнительную информацию общего характера о Вергилии см. в: Everitt, Augustus, p. 114–116, и Goldsworthy, Augustus, p. 307–317; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 353–363.


[Закрыть].

Прокладывая свой путь наверх, Октавиан полтора десятилетия отражал, нейтрализовывал деньгами, обходил, устранял или с выгодой использовал угрозы, исходившие от Антония, Цицерона, Кассия, Брута, Фульвии, Луция, Секста, Лепида, Клеопатры и Цезариона, а также от римского сената и черни, собственных болезней, от бурь и кораблекрушений и даже от кометы. Он был находчив, но темп событий задавал не он. Он постоянно перехватывал инициативу, терял ее, а потом должен был захватывать ее снова. Он не смог бы делать это без конца. Даже самый горячий конь не может бежать вечно.

После Акция Октавиан начал брать события под контроль, уже не позволяя им контролировать себя. Он отложил новые походы на парфян. Он поставил местных правителей – например Ирода в Иудее – управлять трудными провинциями. Он успокоил ветеранов, наделив их землей и обеспечив им долгосрочную материальную поддержку. Он ублажал Рим, принимая триумфальные парады, организуя игры и начав программу строительства, которая должна была позволить Риму превзойти Александрию. Но зная об опасностях, подстерегающих высокомерных правителей, он старался выглядеть скромным. Он старался не устраивать слишком долгих триумфальных мероприятий, жил просто, а когда возвращался из путешествий, входил в город негласно, избегая шумных приветствий. Он укреплял свою власть, делая вид, что она его не интересует. Наиболее эффектно это было сделано в первый день 27 года до н. э., когда он неожиданно заявил об отказе от всех своих властных полномочий. У сената, для которого решение Октавиана оказалось полным сюрпризом, не было иного выбора, кроме как запретить такой шаг и наделить Октавиана титулом принцепса («первого гражданина») – а также новым именем Августа[160]160
  Everitt, Augustus, p. 199–211; Goldsworthy, Augustus, p. 217–238; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 251–276.


[Закрыть].

В действительности он устранял республиканские порядки, но делал это так постепенно и с таким тактом, и к тому же демонстрируя на каждом этапе столь очевидные преимущества новых порядков, что римляне приспосабливались к новым условиям и даже одобряли их, едва ли замечая, как сильно все изменилось. Они сами становились посевами, виноградными лозами, скотом и пчелами. Дело в том, что Цезарь Август, в отличие от Ксеркса, Перикла, Александра и Юлия Цезаря (давшего Октавиану ранний старт – далеко не самый маловажный из его даров), считал, что время на его стороне. Как заметила Мэри Бирд, ему не пришлось ничего упразднять. Он использовал время, чтобы взращивать новое[161]161
  Beard, S.P.Q.R., p. 354–356, 368–369, 374; Бирд, S.P.Q.R., с. 433–434, 451–452, 458; а также: Goldsworthy, Augustus, p. 476–481; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 541–546.


[Закрыть].

Одним из новых моментов был конституционный порядок, при котором снова обретал свою роль сенат и возвращалось верховенство закона, при этом страна управлялась железной рукой, пусть и в мягкой перчатке. Вторым стало прекращение экспансии: Август объявил, что она уже достаточно велика. За исключением нескольких корректировок границ, необходимости в ее дальнейшем расширении не было. Третьим было создание национального эпоса. У Рима не было своего Гомера, поэтому принцепс позаботился о том, чтобы он появился. «Энеида», в отличие от «Илиады» и «Одиссеи», была написана по заказу. Август поощрял ее создание, снабжал деньгами автора и спас рукопись от огня, когда недовольный ею Вергилий, уже на смертном одре, просил ее сжечь.

Эней – троянский царевич; покинув пылающий город и выдержав бесчисленные испытания, он основал город Рим, положивший начало империи, покровительствуемой богами. Им мог быть сам Октавиан на своем пути к власти: «Мечется быстрая мысль, то туда, то сюда устремляясь, Выхода ищет в одном и к другому бросается тотчас. Так, если в чане с водой отразится яркое солнце Или луны сияющий лик, – то отблеск дрожащий Быстро порхает везде, и по комнате прыгает резво»[162]162
  Virgil, The Aeneid, translated by Robert Fagles (New York: Viking, 2006), VIII:21–22, p. 242; Вергилий, Георгики. Буколики. Энеида, VIII:21–22, с. 287–288.


[Закрыть]. Однако помимо знаменитого пророчества – «Август Цезарь, отцом божественным вскормленный, снова Век вернет золотой»[163]163
  Ibid., VI:915, p. 208; Там же, VI:915, с. 264.


[Закрыть]– Вергилий почти ничего не говорит о том, как Август мог бы использовать власть. «Энеида» смотрит в прошлое, а не в будущее Рима. Она прославляет навигацию, а не культивацию.

Почему же тогда принцепс считал столь важной заботу о культивации (и сохранении) этой столь объемной поэмы? «Величие поэтического познания, – говорит он в романе Германа Броха умирающему поэту, – стало быть, и твое величие, Вергилий, – в том, чтобы… охватить всю жизнь одним взглядом, в одном творении». Не сводится ли стратегия и искусство управления государством к способности схватывать взаимосвязи? К умению понять, где ты был, чтобы понять, куда ты идешь? Иначе сложно понять, каким образом непрямой путь – будь то хитрые уловки и зигзаги Одиссея или то один, то другой выход, которые находит мысль Октавиана, – может в итоге привести на Итаку или куда-либо еще. «[Я] хочу прославиться у потомков еще и тем, – верно заключает Август у Броха, – что был когда-то другом Вергилия»[164]164
  Hermann Broch, The Death of Virgil, translated by Jean Starr Untermeyer (New York: Vintage Books, 1995; first published in 1945), p. 319, 321. Мой коллега из Йельского университета Чарльз Хилл первым обратил мое внимание на значимость как «Георгик», так и Броха. Его комментарий к последнему см. в: Charles Hill, Grand Strategies: Literature, Statecraft, and World Order (New Haven: Yale University Press, 2010), p. 282–285.


[Закрыть].

XI

Все же существовали такие вещи, которые не подчинялись даже Августу: одной из них, увы, были его собственные семейные дела. Как и его двоюродный дед, он понимал, что отказ от республики поставит империю в зависимость от случайностей в наследовании. В то время это казалось разумным компромиссом, поскольку Рим проявлял больше терпимости к разводам и усыновлениям, чем большинство монархий более позднего времени. Это позволяло выращивать наследников – и воспитывать наиболее перспективных – вне зависимости от того, кто кого произвел на свет[165]165
  Beard, S.P.Q.R., p. 415–416; Бирд, S.P.Q.R., c. 508–509. Два новых рассказа о том, как правила наследования могли калечить жизни и ставить под угрозу государства, см. в: Geoffrey Parker, Imprudent King: A New Life of Philip II (New Haven: Yale University Press, 2014); и Janice Hadlow, A Royal Experiment: The Private Life of King George III (New York: Henry Holt, 2014).


[Закрыть].

Однако в деле разведения (и здесь это вполне уместное слово) собственного потомства Августа подстерегали несчастья. Он был женат четырежды, но только его третья жена родила ребенка, Юлию, которая при всех ее талантах и уверенности в себе не могла, будучи женщиной, наследовать ему[166]166
  Джон Уильямс нарисовал особенно красочный портрет Юлии в своем романе «Август Октавиан».


[Закрыть]. Оставалось усыновление, причем главной задачей Августа как принцепса было вырастить нового Октавиана. Сначала его выбор пал на великолепного Марцелла, сына его сестры Октавии от ее первого брака[167]167
  Не от Марка Антония.


[Закрыть]. Август женил его на Юлии, когда ей было всего четырнадцать, но Марцелл умер в двадцать один год от внезапной болезни, и Вергилий успел с пронзительной ясностью запечатлеть его в образе потерянного духа в «Энеиде»[168]168
  Virgil, The Aeneid, VI:860–885, p. 211; Вергилий, Георгики. Буколики. Энеида, VI:860–885, с. 263–264. Говорят, что Октавия упала в обморок, когда услышала, как Вергилий читает эти строки.


[Закрыть]. Другими возможными кандидатами были Тиберий и Друз, сыновья от предыдущего брака последней жены Августа, Ливии, с которой он прожил очень долго. Но Друз умер в двадцать девять лет от травм, полученных при падении с лошади. Тиберий был здоров, но они с принцепсом питали недоверие друг к другу из-за постоянных манипуляций последнего в поисках преемника.

Надеясь получить новые возможности, после смерти Марцелла Август заставил Юлию выйти замуж за Агриппу, своего ровесника и блестящего полководца, которому он был обязан множеством военных побед и который был намного старше Юлии. У них родилось пятеро детей, в том числе три мальчика, но Гай и Луций рано умерли, а третий, Агриппа Постум – родившийся после смерти отца – уже в подростковом возрасте оказался настоящим головорезом. Поэтому Август, уже в отчаянии, потребовал, чтобы Тиберий развелся со своей любимой женой и женился на вдове Агриппы, которую тот ненавидел. Юлия отвечала ему тем же, и в этом несчастном союзе родился только один ребенок, умерший младенцем, после чего Тиберий – вопреки воле Августа – отправился в добровольное изгнание на остров Родос. Находясь там, он развелся с Юлией, чьи сексуальные оргии начали возмущать даже римлян, что заставило Августа выслать ее на еще более мелкий и пустынный островок Пандатерию у итальянских берегов. Все еще уповая на лучшее, в 4 году Август в возрасте шестидесяти семи лет усыновил Тиберия и Агриппу Постума, не возлагая при этом особых надежд ни на того, ни на другого[169]169
  Графическую иллюстрацию созданной Августом генеалогической путаницы см. в: Beard, S.P.Q.R., p. 382–383; Бирд, S.P.Q.R., с. 467–468.


[Закрыть].

Еще через пять лет, уже слишком старый, по меркам своего времени, для любого управления, принцепс потерпел свое самое тяжелое военное поражение. Он давно противился расширению империи, но это не исключало упорядочения ее границ. Поэтому он согласился включить в римские владения территорию от Рейна до Эльбы, что позволяло, включив Дунай, провести более короткую границу империи от Северного до Черного моря, в основном идущую по рекам[170]170
  Everitt, Augustus, p. 302.


[Закрыть]. На картах это выглядело убедительно, однако требовало умиротворения лесистой Германии, о которой римлянам мало что было известно. Задача была поручена Публию Квинтилию Вару, который тут же завел три легиона в засаду в Тевтобургском лесу. Порядка пятнадцати тысяч человек было взято в плен или убито – причем, как говорят дошедшие до нас свидетельства, самыми ужасными способами, – и Август почти за день лишился десятой части своей армии[171]171
  Goldsworthy, Augustus, p. 453; Голдсуорти, Октавиан Август, с. 514.


[Закрыть].

Говорят, что Август пребывал в неистовстве несколько месяцев. Он бился головой о стены, разговаривал сам с собой, отказывался бриться, никого не желал видеть и был подобен королю Лиру, только без пустоши, грозы и утешений шута. Наконец он взял себя в руки, хотя уже понимал, что за свою долгую жизнь он не обеспечил ни будущего для империи, ни преемников для себя. Лучшее, что он мог сделать, уже зная, что умирает, – это внезапно явиться на остров, куда был сослан Агриппа Постум, и, убедившись в том, что тот ничуть не изменился, приказать его убить. При этом Август испытал не больше жалости к нему, чем к Цезариону почти пятьдесят лет тому назад. Теперь стало ясно, что новым Цезарем станет обозленный Тиберий.

Август умер, совсем немного не дожив до своего 77-летия, в том же доме близ Неаполя, что и его родной отец, 19 августа 14 года. Характерно, что он подготовил свои последние слова: «Я принял Рим кирпичным, а оставляю вам каменным». Но затем он спросил с легкостью, которая, несмотря на все несчастья, никогда до конца не оставляла его, «хорошо ли он сыграл комедию жизни». И затем добавил, как будто Шекспир ставил его поклон под занавес:

Коль хорошо сыграли мы, похлопайте

И проводите добрым нас напутствием[172]172
  Cassius Dio, The Roman History: The Reign of Augustus, LVI:30, p. 245; Кассий Дион Коккейан, Римская история, LVI:30, p. с. 309; Suetonius, The Twelve Caesars, II:99, p. 100; Светоний, Жизнь двенадцати цезарей, II:99, с. 74.


[Закрыть].

В прекрасном романе Джона Уильямса о жизни Августа Юлия вспоминает, как спросила у отца в то время, когда между ними еще возможен был разговор: «Какой во всем этом смысл… в Риме, который ты спас, а потом заново построил? Стоило ли ради этого идти на такие жертвы?» Принцепс долго смотрит на нее, затем отворачивается. «Я должен верить, что стоило, – наконец отвечает он. – Мы оба должны верить в это»[173]173
  Williams, Augustus, p. 228; Уильямс, Август Октавиан, с. 335.


[Закрыть].

XII

Пожалуй, все-таки стоило. Дальнейшая история Рима дает непревзойденные с тех пор примеры патологии правящих семейств и оголенных границ; и все же, по самому строгому счету, империя просуществовала еще четыре с половиной века после смерти Августа. Рим «пал» только в 476 году. Основанная Константином Византийская империя просуществует еще тысячу лет, а его роль в христианизации Римской империи будет как минимум такой же определяющей, как и роль Августа в ее создании. Священная Римская империя, этот последний остаток римского правления в Европе, была создана в 800 году Карлом Великим (один из титулов которого был «августейший») и тоже продержалась тысячу лет, пока ее не уничтожил Наполеон. Но даже Наполеон понимал, что не стоит пытаться поступать так же с Римско-католической церковью, основанной во времена Августа, которая, по-видимому, может просуществовать еще невообразимо долгое время, во главе со своим верховным понтификом, титул которого восходит к древним царям Рима, правившим еще за шестьсот лет до рождения Октавиана.

Долговечность империй отнюдь не является их имманентным свойством. Большинство империй рождались, приходили в упадок и предавались забвению. Другие мы помним в основном лишь по легендам, которые они вдохновляли, созданным ими произведениям искусства или оставленным ими руинам: кто сейчас стал бы строить государство по образцу Персии Ксеркса, Афин Перикла или Македонии Александра? Однако с Римом – а также Китаем – дело обстоит иначе. Их наследие – в языке, религиозных верованиях, политических институтах, правовых принципах, технических изобретениях и способах управления – пережило неоднократные «падения» режимов, при которых оно возникло. Если период после холодной войны действительно станет периодом соперничества «Запада» с «Востоком», это будет отражением прочности римской и китайской культур – империй сознания[174]174
  Этот термин принадлежит Грегу Вулфу, который представил сжатый обзор римского наследия во вводных главах своей книги: Greg Woolf, Rome: An Empire’s Story (New York: Oxford University Press, 2012).


[Закрыть], которые культивировались очень долгое время, проходя через множество кризисов.

Август был самым искусным земледельцем Рима. Придя через все перипетии к безусловной власти, он использовал ее для превращения республики, увядавшей подобно виноградной лозе из поэмы Вергилия, в процветающую империю, и большинство из нас даже сегодня не понимает всех сторон того процветания. Растения не знают, что земледелец побуждает их расти в определенном направлении, но если он хорошо укрепил их корни и тщательно за ними ухаживает, они ему помогают. Главным счастьем принцепса было то, что ему было дано время, необходимое для этого «земледелия». Он использовал его плодотворно, одновременно выращивая в себе самом ясное понятие цели своего земледелия, а также умеренность при сборе урожая.

В конце жизни он боялся, что у него ничего не вышло, и в определенном смысле был прав: ему не довелось воспитать преемника так, как его самого воспитал Юлий Цезарь. Если бы умирающий Август мог предвидеть все бесчинства, которые будут творить его наследники, он бы ужаснулся: до Нерона оставалось всего сорок лет[175]175
  Этот поворот отлично схвачен в последней строке книги Уильямса: Williams, Augustus, p. 305; Уильямс, Август Октавиан, с. 446.


[Закрыть]. Но Риму, как в свое время и Китаю, хватило внутренней прочности, чтобы пережить самых дурных и чудовищно некомпетентных правителей[176]176
  Об этом см. в: Woolf, Rome, p. 216–217; Beard, S.P.Q.R., p. 412–413; Бирд, S.P.Q.R., с. 506–507. Глава 4


[Закрыть]. Это удалось обеим империям благодаря диверсификации: они не опирались на какой-то единственный вид власти, а развились, подобно здоровым садам и лесам, в настоящие экосистемы.

Тем более интересно видеть, что Август так хорошо понимал идеи Сунь-цзы, ничего о нем не зная. Это может объясняться логикой стратегии, лежащей в основе культуры (во многом подобно тому, как грамматика лежит в основе языков) и сохраняющейся на огромных интервалах времени, пространства и масштаба. Если это так, то противоречие между здравым смыслом и многообразными обстоятельствами, которым он противостоит, может быть еще одной из противоположностей, которые наиболее выдающиеся умы способны одновременно удерживать в сознании. Ведь практическое применение принципов не может не предшествовать их осознанию и формальному закреплению. Можно, как Полоний, разглядывать облака, но при этом нужно твердо стоять ногами на земле.