Текст книги "О подчинении женщины"

Ольгерта Харитонова

ГЛАВА I

В предлагаемом ныне исследовании автор хотел с возможной ясностью, насколько для него доступно, изложить основания того мнения, которого он стал держаться с очень раннего времени – когда в нем вообще начали вырабатываться какие бы то ни было мнения о социальных и политических вопросах – и которое, путем размышления и жизненного опыта, постепенно укреплялось в нем. Мнение это заключается в том, что принцип, господствующий над нынешними социальными отношениями между обоими полами – легальным подчинением одного пола другому, – есть зло в самой сущности и одна из главнейших преград человеческому прогрессу, и далее, что он должен быть заменен принципом полного равенства, недопускающим никакого преобладания или привилегий с одной стороны, никакой неправоспособности – с другой.

Самый выбор слов, нужных для обозначения предположенной нами задачи, показывает, как она нелегка. Было бы, однако, совершенно ошибочно думать, будто в этом случае трудность проистекает из недостаточности или неясности доводов, на которые опирается мое убеждение. И здесь трудность совершенно также, какая бывает во всех случаях, когда приходится бороться с пассивною силою чувств. До тех пор, пока то или другое мнение крепко засело в наших чувствах и страстях, преобладающая сила аргументаций, вместо того чтобы подкапывать его прочность, скорее делает мнение это еще более упорным. Если бы оно явилось как результат аргументации, то опровержение доводов, разумеется, пошатнуло бы убеждение в самых его основах, но когда мнение гнездится только в одном чувстве, то чем несостоятельнее является оно перед судом разума, тем более его адепты приобретают уверенность в том, что, должно быть, их чувство непогрешимо, если никакие аргументы на него не действуют. И до тех пор, пока подобное чувство не изгнано, оно постоянно прячется за новыми траншеями, прикрывающими уже проделанные в нем бреши. Притом же между всеми теориями, поддерживающими ветхие учреждения и обычаи, чувства, имеющие отношение к нашему предмету, по очень многим причинам имеют наибольшую интенсивную силу и засели в людях так глубоко, что нечего удивляться, если в наше время великий умственный и социальный поворот к лучшему успел подкопать и ослабить их гораздо меньше сравнительно со всеми прочими, давно ниспровергнутыми учреждениями. Но из того, что люди до самого позднего времени придерживаются известных варварских обычаев, еще нельзя заключать, чтобы обычаи эти были чем-нибудь лучше тех диких воззрений, которые раньше отжили свое время.

Одним словом, задача того, кто захотел бы бороться с почти всеобщим мнением людей, очень нелегка во всех отношениях. Даже при его идущей из ряда вон способности к делу для него становится уже великим счастьем, если он удостоится внимания; быть допущенным к суду для него гораздо труднее, чем для других выхлопотать приговор.

Затем, удостоившись внимания к своим словам, он должен подвергнуться целому ряду логических требований, совершенно отличных от тех, которые существуют для всякого другого ответчика, – во всех других случаях вся сила доказательств заключается в утверждении. Если кого-нибудь обвиняют в убийстве, то обвинители должны доказать его преступность, а не он обязан убеждать в своей невинности. Если относительно несомненности какого-либо исторического события (назовем для примера хоть осаду Трои) существует разногласие мнений, то защитники действительности факта должны представить свои доказательства прежде, чем от их оппонентов потребуется хотя одно слово. Да и тут от них никогда не потребуется ничего другого, как только объяснить, что доказательства их противников не имеют никакого значения. Далее, в области практических вопросов вся сила доказательств направляется против того, кто нападает на свободу, отстаивает ограничение и запрет, будь то стеснение общей свободы человеческих действий или предоставление привилегии известному лицу или классу в ущерб другим. Обыкновенное убеждение а priori высказывается в пользу свободы и беспристрастия. Мы все соглашаемся, что не следует прибегать ни к какому стеснению, не оправдываемому общим благом, и что закон должен быть нелицеприятен, должен со всеми поступать одинаково, за исключением тех случаев, когда отступления вызываются положительными нуждами правосудия или благоустройства. Но эти общие положения нисколько не применяются в пользу защитников женской эмансипации. Едва ли нужно говорить, что если кто-нибудь станет защищать ту доктрину, что мужчины имеют право господствовать, а женщины обязаны повиноваться, или что мужчины способны к управлению, а женщины неспособны, так все это, по-видимому, такие известные всем аксиомы, основанные на общем веровании тупой массы, против которых нечего и спорить.

Тут достаточно одного довода, что это всеми принято и всеми практикуется. Но не так легко доказывать противную сторону вопроса. Прежде чем произвести какое-нибудь впечатление, я должен не только отвечать на все, что когда бы то ни было заявлялось с противной стороны, но еще угадывать, что могло бы быть сказано против меня, сам находить всевозможные возражения и отвечать на них. Но кроме опровержения доводов утверждающей стороны с меня потребуют еще неотразимых положительных доказательств отрицательного характера.

Если бы даже мне удалось все это, если бы я выставил против моих оппонентов целую массу аргументов, оставшихся без ответа, и не опроверг хотя бы только одного из выставленных против меня доводов, то и тогда мною сделано еще немного: дело, поддерживаемое повсеместным людским обычаем и такою значительною массою общественного чувства, весьма естественно должно перевешивать то убеждение, какое может быть вызвано апелляцией к разумной истине в головах обыкновенного умственного уровня.

Мы выставляем эти трудности вовсе не с тем, чтобы на них жаловаться: во-первых, потому, что это совершенно бесполезно; они неизбежны при каждой борьбе с предрассудками и практическими побуждениями людей путем их собственного умственного прозрения. В самом деле мозг человеческого большинства еще не достиг надлежащей обработки, при котором бы мы могли требовать от людей достаточной и самостоятельной оценки аргументов для того, чтобы отказываться от практических принципов, всосанных с молоком матери и во многом служащих основами существующего общественного порядка, – отказываться при первом же нападении, разоблачающем их логическую нелепость. Поэтому я и спорю с людьми вовсе не из-за малой веры их в аргументацию, но по причине их излишней веры в обычай и общее чувство.

Один из характеристических предрассудков, оставленных реакцией девятнадцатого века против восемнадцатого, заключается в том, что теперь неразумным элементам человеческой природы придается та непогрешимость, какая в прошлом столетии приписывалась разумным. Апофеоз разума мы заменили обожанием инстинкта, а инстинктом называем все, что находим в самих себе и чему не можем открыть никакого рационального основании. Это идолопоклонство, сравнительно с прежним гораздо более унизительное, пагубнее всех прочих лживых вероучений настоящего времени, потому что сообщает всем им главнейшую поддержку; оно продержится, по всей вероятности, до тех пор, пока здравая психология не откроет действительных корней многого, что мы считаем намерением природы или предопределением свыше. Что касается нашего настоящего вопроса, то я охотно соглашаюсь принять неблагоприятные условия, в которые ставит меня сила предрассудка. Я допускаю, что утвержденный обычай и общее чувство людей имеют полную доказательную против меня силу, если только не будет дознано, что обычай и чувство, из рода в род, удерживались другими причинами, а не своим внутренним достоинством, что вся их сила проистекла скорее из худых, чем из хороших побуждений нашей природы. Я готов подчиниться всей суровости приговора, если только мне не удастся доказать подкупность судьи. Уступка эта с моей стороны далеко не так маловажна, как может показаться, потому что справиться с моими условиями – дело вовсе не шуточное.

Общее применение практического закона, в известных случаях, служит довольно сильною порукою того, что он имеет или, по крайней мере, прежде имел в виду хорошие цели. Так бывает в том случае, когда известный практический принцип был сначала принят и впоследствии поддерживаем, как средство к подобной цели, возможно успешное достижение которой было подвергнуто разнообразному опыту. Всеобщее господство мужчин над женщинами имело бы некоторое основание только в том случае, если бы оно при самом своем начале явилось результатом добросовестного сравнения различных способов к управлению обществом, если бы, например, по испробовании всяких других способов к общественной организации (как господство женщин над мужчинами, равенство между двумя полами, всякие смешанные и отдельные формы управления, какие только можно представить) было дознано положительным опытом, что к обоюдному счастию и благосостоянию полов ведет всего лучше именно тот порядок, при котором женщины всецело становятся под ярмо мужчин, утрачивая всякое участие в общественных делах и легально повинуясь – каждая в отдельности – тому мужчине, с которым она соединила свою участь. Но даже и в этом случае соображения, внушившие такой порядок, подобно многим первоначальным фактам общественного быта, для нас уже давно перестали существовать. Но в том-то и штука, что в нашем частном случае все происходило наоборот. Начнем с того, что мнение, высказываемое в пользу настоящей системы, совершенно подчиняющей слабый пол сильному, – мнение это опирается только на одну теорию, потому что люди никогда не пробовали никакого другого порядка и, следовательно, тут уже никак нельзя сказать, чтобы окончательное решение было указано опытом, в том смысле, в каком он противополагается теории. Во-вторых, принятие этой системы неравноправности никогда не было результатом обсуждения, предусмотрительности или каких бы то ни было социальных идей, какого бы то ни были изучения того, что ведет к пользе человечества и к доброму общественному порядку. Вся система просто-напросто вышла из того факта, что при самом раннем, сумеречном начале человеческого общества всякая женщина (смотря по цене, придаваемой ей мужчинами, и вследствие своей сравнительной мышечной слабосильности) находилась в рабском подчинении какому-нибудь мужчине. Законы и всякие порядки благоустройства начинают с того, что признают уже существовавшие до них между отдельными лицами отношения. Что было сырым физическим фактом, они обращают в легальное право, придают ему санкцию общества и главнейшим образом стараются, для приобретения и поддержания этих прав, ввести общественные и организованные средства вместо неправильного и незаконного проявления физического насилия. Таким образом, те лица, которые силою были вынуждены повиноваться, укрепляются легально в этом повиновении. Рабство, первоначально простой результат физической схватки между господином и рабом, было возведено в правило, сделалось предметом общего договора между господами, которые, соединившись вместе ради общих интересов, своею коллективною силою гарантировали частное имущество каждого, включая и рабов его. В древние времена огромное большинство мужского пола находилось в рабском состоянии точно так же, как и весь поголовный комплект женщин. И прошли многие века – и между ними века высокой культуры, – прежде чем тот или другой мыслитель осмелился заподозрить правильность или безусловную социальную необходимость известного вида рабства.

Мало-помалу, однако, такие мыслители являлись среди человечества, и при помощи всего прочего общественного прогресса мужское рабство было наконец уничтожено во всех странах христианской Европы (правда, в одной из них лишь несколько лет тому назад), тогда как рабство женского пола приняло постепенно форму более мягкой зависимости. Однако зависимость эта в том виде, в каком она существует теперь, вовсе не есть самостоятельное учреждение, прямо и непосредственно вызванное интересами правосудия и общественной необходимости; нет, это тоже первоначальное рабство, только постепенно смягченное и измененное теми же причинами, которые несколько облагородили все прочие общественные права и более поставили человеческие отношения под контроль права и человечности. Зависимость эта все-таки не утратила значения своего грубого происхождения. Следовательно, факт ее существования еще нисколько не говорит в ее пользу. Единственная поддержка, какая только может быть допущена для этого порядка, заключается, по-видимому, в том обстоятельстве, что он удержался до сих пор, тогда как многие другие явления, родившиеся из того же нечистого источника, уже давно исчезли с лица земли. Именно поэтому для многих так странно слышать, что неравноправность между мужчинами и женщинами не имеет никакого другого источника, кроме права сильного.

Если подобное заявление и может показаться парадоксом, то в известной степени это объясняется успехами цивилизации и лучшим тоном нравственных побуждений человечества. Мы живем – т. е. далеко не все мы, а одна или две из наиболее просвещенных в свете наций – в такое время, когда право сильного невидимому уже совершенно перестало быть регулирующим началом в делах мира сего; никто уже не опирается на это право, и никому не позволено пускать его в ход, по крайней мере, в большей части отношений между человеческими существами. Если кому-нибудь это еще и удается, то не иначе, как под предлогом какого-либо общего социального интереса. При подобной лицевой стороне современного порядка вещей всякий утешает себя мыслью, что господство грубой силы окончилось, что правом силы уже нельзя объяснить существования чего бы то ни было, удержавшегося в полном действии до настоящего времени. Каково бы ни было происхождение того или другого из наших современных институтов, рассуждают эти господа, но если он удержался до настоящей поры умственного прогресса, то только потому, что такой институт вытекает из человеческой природы и должен вести к общему благополучию. Рассуждающие таким образом не понимают всей упорной живучести и прочности учреждений, имеющих право на стороне силы, – не понимают, как глубоко такие учреждения вкореняются в почву и как отождествляются хорошие или дурные качества имеющих власть в своих руках с самою властью. Эти люди не знают, как медленно такие учреждения подаются назад – одно за одним, порознь, слабейшие сначала, и прежде всего те, которые всего менее связаны привычками обыденной жизни. Наконец, не следует забывать, как редко лица, получившие легальную силу потому, что прежде обладали физическою, – как редко такие лица утрачивали свое превосходство, пока физическая сила не переходила на другую сторону. Относительно женщин подобный переход физической силы не имел места, и факт этот, в связи со всеми характеристическими особенностями этого частного вопроса, уже в самом начале заставлял несомненно ожидать, что эта отрасль права, основанного на силе, продержится долее всех остальных, хотя здесь самые грубые черты были сглажены и ранее, чем во многих других видах насилия. Да, этот один образчик социальных отношений, основанных на силе, неизбежно должен был пережить целые генерации учреждений, построенных на однородном принципе, как почти одинокое исключение среди общего характера человеческих законов и обычаев. Но до тех пор, пока происхождение этого порядка сознаваемо не было и его настоящий характер не подвергали обсуждениям, мы вообще и не замечали его разногласия с современной цивилизацией, так точно, как домашнее рабство не бросалось в глаза древним грекам, считавшим себя свободной нацией.

Дело в том, что наши современники, а также два или три последние поколения утратили практическое понимание первоначальной жизни человечества. Мало-мальски наглядное понятие о том, каким некогда было общество, могут составить себе очень немногие люди, основательно изучавшие историю или хорошо ознакомившиеся лично с теми странами, где живут представители времен, давным-давно канувших в вечность. Большинство же современников не умеет себе представить, каким важным двигателем в жизни была когда-то грубая сила, как открыто и торжественно она проявлялась – я не говорю «с бесстыдной наглостью» или «цинизмом», потому что слова эти вызывают мысль о чем-то, чего надо было стыдиться, тогда как подобные понятия были решительно чужды людям тех веков, исключая разве какого-нибудь философа или святого.

История представляет нам человеческую натуру в очень некрасивом свете, показывая, как все уважение к жизни, имуществу и земному благосостоянию известного класса лиц соразмерялось с грубою силою меча и каким образом люди, сопротивлявшиеся властям, имевшим оружие в своих руках, восстановляли против себя не только право силы, но и все другие законы, все понятия о социальных обязанностях. В глазах тех, кому они сопротивлялись, такие люди были не только тяжко виновны, но и запятнаны самым ужасным преступлением, достойным жесточайшей кары, какую только могла измыслить плотоядная человеческая фантазия. Первый робкий след признания сильным некоторых прав за слабыми начался с того, что сильный, ради собственных удобств, стал давать некоторые обещания своим подручникам. Хотя обещания эти, даже подтверждаемые самыми торжественными клятвами, нередко нарушались и уничтожались с течением времени по самым ничтожным поводам, однако это, по всей вероятности, не обходилось без некоторых угрызений совести, разве уж нарушители обладали слишком извращенным моральным чувством. Так как древние республики с самого начала основывались по большей части на некоторого рода взаимном соглашении или, во всяком случае, составлялись из лиц, не слишком различных по силе, то здесь мы видим первый пример человеческих отношений, точно разграниченных и поставленных под контроль другого закона, чем грубая сила. Правда, первоначальный закон силы оставался в полном действии между ними и их рабами, а также (при известных выговоренных в условии ограничениях) между республикой и ее гражданами или между отдельными независимыми республиками, как бы то ни было изгнанием первобытного закона даже из такой узкой области уже началось возрождение человеческой природы, причем возникли несравненно лучшие чувства, как показал опыт – лучшие даже для материальных интересов, и на будущее время приходилось только расширять их, а не создавать вновь. Хотя рабы и не были частью республики, однако догадка о правах рабов, как человеческих существ, родилась впервые именно в свободных государствах. Если не ошибаюсь, стоики первые (исключая еврейский закон, насколько он может быть здесь исключением) внесли в свою мораль то понятие, что люди имеют нравственные обязанности относительно своих рабов. После победы христианства не было никого, кто бы оставался чужд этому учению по теории; вслед за преобладанием католической церкви также не было недостатка в людях, поддерживавших это учение. И все-таки практическое проведение этого учения составляло одну из наиболее трудных задач христианства. Более тысячи лет церковь выдерживала по этому поводу упорную борьбу, но с едва заметным успехом. Тут уж никак нельзя было обвинять ее слабое господство над умами. Власть церкви была громадная. Она могла заставить королей и сильных мира отказываться от самых заветных своих сокровищ для ее обогащения; она заставляла целые тысячи людей, в цвете жизни и на высоте мирских благ, запираться в монастыри, чтобы там спасаться бедностью, постом и молитвою; она высылала сотни тысяч полчищ чрез моря и сушу, Европу и Азию, для освобождения святого гроба; она принуждала королей расходиться с страстно любимыми женами потому, что, по мнению церкви, они были родственники в седьмом колене (по нашему счету – в четырнадцатом). Все это она могла сделать, но не могла она заставить людей поменьше драться между собой, с меньшей жестокостью мучить рабов и, когда представлялась возможность, даже свободных граждан, не могла она отучить их от употребления силы – силы воинствующей или торжествующей. От этого герои кулачного права ни за что на свете не хотели отказаться, пока, в свою очередь, не попали под плеть преобладающей силы. Только благодаря возрастанию королевской власти был положен конец вооруженной борьбе, которая велась потом только между самими королями или между претендентами на королевский венец. Затем, вследствие организации, в укрепленных городах, богатой и воинственной буржуазии, а также плебейской пехоты, оказавшейся в поле сильнее недисциплинированного рыцарства, дерзкая тирания благородных над буржуазией и сельскою чернью была несколько ограничена. Тирания эта продолжалась даже долго после того, как угнетенные получили возможность к грозному за себя мщению; на Европейском континенте такой порядок продолжался вплоть до французской революции, тогда как в Англии более ранняя и лучшая организация демократических классов справилась с ним скорее введением равных для всех законов и свободных национальных учреждений.

Вообще люди как-то мало догадываются, что в течение значительного периода в истории нашей расы закон силы был положительно признанным, верховодящим принципом жизни, тогда как все другое являлось только в виде оторванного, исключительного последствия некоторых особенных отношений. Не следует также забывать, как еще недавно все интересы общества, даже по виду, стали управляться каким бы то ни было моральным законом. Точно так же современники наши не хотят обратить должного внимания на то, как упорно учреждения и обычая, не имеющие никакого другого основания, кроме права силы, переходят из века в век и уживаются с таким общественным мнением, которое ни за что не допустило бы их первоначального водворения. Еще не прошло и сорока лет с тех пор, как англичане по закону могли владеть человеческими существами наравне с имуществом, которое могло быть предметом купли и продажи; даже в настоящем столетии можно было красть людей, увозить их, замучивать работой до смерти, в буквальном смысле этого слова. Это крайнее проявление кулачного права, порицаемое теми, которые мирятся со всякими другими формами произвола, представляет самые возмутительные черты в глазах всякого, кто глядит на дело с беспристрастной точки зрения. И однако именно точь-в-точь так творилось – и творилось по закону в цивилизованной и христианской Англии на памяти ныне живущих. Три или четыре года тому назад в целой половине англосаксонской Америки не только рабство существовало, но торговля невольниками и их специальная дрессировка для этой цели были самым обыденным занятием в рабовладельческих штатах. При всем том это рабство не только не возбуждало против себя большого негодования, чем какое-либо другое обычное злоупотребление силою, но и пользовалось даже некоторыми симпатиями, по крайней мере в Англии. Единственным рычагом была здесь чистейшая, нисколько не замаскированная любовь к наживе, и люди, участвовавшие в выгодах такой системы, составляли весьма незначительную дробную часть населения, тогда как все, лично не заинтересованные в этом деле, относились к ному с естественным чувством глубокого омерзения. Этот характеристический пример устраняет необходимость дальнейших ссылок. Но обратим еще внимание на живучесть политического гнета. В настоящее время в Англии привилось уже почти всеобщее убеждение, что военный деспотизм есть проявление кулачного права и не имеет никакого другого происхождения или фундамента, однако ж он существует поныне у всех великих наций Европы, за исключением Англии, где он только что перестал существовать и даже теперь имеет сильную партию защитников во всех классах народа, преимущественно между высокопоставленными и знатными лицами. Но какова сила раз укоренившейся системы, даже когда она далека от того, чтобы быть всеобщей, даже когда почти каждый период истории представляет красноречивые и всем известные преимущества противоположной системы, даже когда при этом очевиднейшим примером служат самые счастливые и просвещенные человеческие общества. В указанном нами случае представитель деспотической власти составляет единственное лицо, непосредственно в ней заинтересованное, тогда как все прочие – т. е. все поголовно – образуют подручников и угнетенных. Само собою разумеется, что иго унизительно для всех лиц, за исключением самого представителя. Но как различны эти отношения сравнительно с господством мужчин над женщинами! Я теперь вовсе не отношусь к вопросу со стороны его законной силы. Я хочу показать только, что преобладание мужского пола, при всей его неосновательности, неизбежно должно было продержаться несравненно долее, чем все другие формы господства, которые однако просуществовали до нашего времени. Все обольщение, проистекающее из власти для ее обладателя, и весь личный интерес, заключающийся в пользовании ею, ограничиваются в этом случае не одним каким-нибудь классом, но распространяются на весь мужской пол. Это не что-либо отвлеченное, приятное для некоторой фракции людей; это не маловажные частные преимущества для всякого, кроме вождей, как это бывает при достижении политических целей различными партиями, – нет, власть эта сосредоточивается в лице и у очага всякого мужчины – главы семейства или всякого, кто рассчитывает им сделаться. Деревенский простолюдин вкушает сладость от этой власти наравне с самым родовитым нобльменом. И притом в этом случае желание власти проявляется с наибольшею силою, потому что всякий, добивающийся власти, желает господствовать прежде всего над самыми близкими к нему лицами, с которыми он прожил свою жизнь, делил все сообща и которых независимость от его авторитета чаще всего обусловливается его личным желанием. Если при других указанных случаях власть, основанная на силе, защищаемая прежде слабее, подавалась назад так медленно, с таким трудом, то в господстве мужчин должна была заключаться еще большая стойкость, хотя бы оно вовсе не опиралось на какое-либо более твердое основание. Мы не должны также упускать из виду, что в этом случае для распорядителей власти несравненно легче, чем при других условиях, предупреждать возмущение против нее. Всякая из подданных живет на глазах, так сказать, в руках своего властителя – в несравненно более тесной связи с ним, чем с другими подчиненными одного с ней пола. Она не имеет никаких средств к составлению против него партии и, с другой стороны, имеет самые уважительные причины к приобретению его благосклонности и к избежанию всего, что может ему не понравиться. Всякому известно, как часто в борьбе за политическую свободу ее защитники подкупаются разного рода подачками или страхом. Относительно женщин можно сказать, что каждая из них живет в хроническом состоянии подкупов в устрашения. Подняв знамя бунта, очень многие из предводительниц и еще более из последовавших за ними должны были бы совершенно отказаться от удовольствий или от облегчений их собственного личного жребия. Если какая-нибудь система привилегий и подчинения и заколачивала крепко-накрепко ярмо неволи на шее угнетенных, то это именно было в данном случае. Я еще не доказал, что это – совершению несправедливая система; но всякий, способный мыслить об этом предмете, уже легко увидит, что даже при всей ее несправедливости система эта неизбежно должна была пережить все другие формы деспотической власти. И если некоторые наиболее грубые формы насилия еще существуют во многих цивилизованных странах, тогда как в других были отменены только в недавнее время, то было бы странно, если бы наиболее вкоренившийся в человеке произвол был потрясен сколько-нибудь заметным образом. Скорее надобно удивляться тому, что протесты и доводы против него были так многочисленны и так полновесны, как это мы видим в действительности.

Мне могут возразить, что едва ли основательно проводить параллель между господством мужчин и теми нормами деспотизма, которые были приведены для объяснения нашего предмета, так как они были произвольны и явились как простое следствие узурпации, между тем как преобладание мужчин над женщинами есть явление естественное, вытекающее из природы. Но можно ли указать на какое бы то ни было господство, которое не казалось бы совершенно естественным для тех, в чьих руках оно находилось? Было время, когда разделение человечества на две категории – на незначительный по числу класс господ и на многочисленный класс рабов – представлялось даже наиболее развитым умам естественным и единственно справедливым порядком для человеческой расы. Такой могучий мыслитель, как Аристотель, так много способствовавший прогрессу человеческой мысли, принимал мнение это без всякой тени сомнения и в полнейшем смысле и при этом опирался на те же посылки, которые выставляются в этом случае в защиту господства мужчин над женщинами, а именно что в человечестве бывают различные натуры – свободные натуры и натуры рабские, что греки были люди свободной натуры, тогда как варварские племена фракийцев-азиатов по самой природе своей были рабы. Но зачем нам заходить во времена Аристотеля? Разве рабовладельцы южных штатов в Америке не поддерживали той же доктрины со всем фанатизмом людей, сочувствующих теориям, которые ласкают их страсти и оправдывают их личные корыстные побуждения? Разве они не призывали неба и земли в свидетели того, что господство белого человека над чернокожим составляет естественное явление, что чернокожая раса по самой природе неспособна к свободе и предназначена для удовольствия рабовладельцев? При этом многие заходили так далеко, что видели противоестественный порядок вещей в свободе лиц, живущих ручным трудом. Далее теоретики, ратовавшие за политический абсолютизм, постоянно выставляли его как единственную естественную форму правления, так как он вышел из патриархального быта, этой первобытной, антисоциальной формы общества, и сформировался по образцу отеческой власти, которая предшествовала самому обществу и в которой названные теоретики усматривали самый естественный авторитет на земле. Мало того, в этом отношении самое кулачное право, в глазах живших во времена его закона, казалось самым естественным источником господства. По мнению завоевательных рас, сама природа велела побежденным повиноваться своим победителям, или, как говорилось ради некоторого благозвучия, слабейшие и менее воинственные расы должны подчиняться более мужественным и решительным. Самое поверхностное знакомство со средневековой жизнью человечества показывает, как естественным представлялось господство феодальной знати над людьми низших классов в глазах ее самой и какую неестественную уродливость знатные видели во всяком притязании незнатных на равенство с ними или даже на господство того или другого бедняка. Да и самый порабощенный класс едва ли имел на этот счет какие-нибудь иные представления. Освобожденные сельские рабы и горожане в пылу самой яростной борьбы никогда не представляли каких бы то ни было притязаний на участие в господстве; они хлопотали только об известном ограничении угнетавшей их тирании. Итак, мы видим отсюда, что слово «неестественный» значит только «необычный» и что все, находящееся в обыкновении, представляется естественным. Так как подчинение женщин мужчинам сделалось повсеместным обычаем, то всякое от него уклонение, само собою разумеется, должно казаться противоестественным. Но даже и в этом случае опыт жизни достаточно показывает, как тон известного понятия совершенно зависит от принятого обычая. Когда жителям отдаленных стран впервые сообщаются разные диковинки об Англии, то для них всего удивительнее кажется то, что там народом правит женщина; это представляется им таким неестественным курьезом, что они почти отказываются ему верить. Для англичан же в этом факте нет решительно ничего неестественного, потому что они к нему привыкли, но зато они никак себе не могут вообразить, как это без насилования природы женщины могут быть солдатами или членами парламента. Между тем в феодальную эпоху война и политика вовсе не считались неженским делом по самой природе, потому что обычай не устранял женщин от того и другого; тогда казалось совершенно естественным, что женщины привилегированных классов могут обладать мужественным характером, уступая своим отцам и мужьям разве только в мускульной силе. Независимость женщин вовсе не казалась грекам такой неестественной небывальщиной, как другим древним народам, чему доказательством служат баснословные амазонки (в существование которых они верили положительно) и еще более пример спартанских женщин; хотя подчиненные законам так же, как это было в других греческих государствах, они были в действительности свободнее, участвовали в телесных упражнениях наравне с мужчинами и торжественно доказали, что в этом отношении природа нисколько не сделала их неспособными. Едва ли можно сомневаться, что этот пример Спарты внушил Платону, между многими другими его доктринами, также учение о социальном и политическом равенстве двух полов.