Текст книги "Вольтер"

Вольтер не был вовсе дилетантом-путешественником, который строит свои обобщения и выводит теории об общественной жизни из собственного сознания без действительного изучения предмета. Ни один немец не мог бы изучать прилежнее Вольтера факты, и мы заметим здесь раз и навсегда, что если и приходится часто обвинять Вольтера в поверхностном отношении к делу, отсутствии глубины, то это в редких случаях зависело у него от недостатка трудолюбия. Его обыкновенная ясность выражения скрывает от наших глаз всю массу сознательно затраченного им труда на изучение материалов. Даже самый знаменитый французский эмигрант, которого свободная Англия принимала у себя в наше время и который был одарен гораздо более Вольтера могучей силой творческой фантазии, и тот не имел достаточно любознательности, чтобы изучить язык страны, которая в течение двадцати лет давала убежище. Вольтер же в продолжение нескольких месяцев изгнания с таким совершенством овладел английским языком, что мог не только читать и восхищаться Гудибрасом[85]85
  Шутливая поэма Самуэля Батлера (Samuel Butler, 1612–1680), высмеивавшая пуритан.


[Закрыть], но даже преодолел чрезмерные затруднения и переложил отрывки из этого сочинения недурными французскими стихами[86]86
  Oeuvres, XXXV, p. 42.


[Закрыть]. Рассуждение об английской эпической поэзии и один акт трагедии Брут были написаны им на английском языке.

Вольтер читал и тщательно изучал Шекспира; он утверждал, что Мильтон составляет такую же славу Англии, как и Ньютон, и не жалел трудов не только для того, чтобы овладеть тайной творческой силы Мильтона и оценить ее, но и для того, чтобы ознакомиться до мельчайших подробностей со всей его жизнью[87]87
  Essence sur la Poésie Epique. Oeuvres, XIII, p. 445, 513–526.


[Закрыть]. Вольтер изучал Драйдена, «который пользовался бы незапятнанной славой писателя даже и тогда, если бы написал десятую часть своих творений»[88]88
  Oeuvres, XXXV, p. 155.


[Закрыть]. Он считал Аддисона первым англичанином, который написал разумную трагедию, а характер Аддисонова Катона – «одним из совершеннейших драматических характеров»[89]89
  Ibid., p. 159.


[Закрыть].

Уичерли[90]90
  Уильям Уичерли (William Wycherley, 1640–1715), автор многих комедий.


[Закрыть], Ванбру[91]91
  Ванбру (Sir John Vanbrugh, 1666–1726) – тоже.


[Закрыть] и Конгрива[92]92
  См. выше.


[Закрыть] Вольтер ценил гораздо выше, чем ценит в настоящее время большая часть их же соотечественников; одним актом из драмы Лилло[93]93
  Лилло (Lillo, 1693–1739), основатель мещанской трагедии.


[Закрыть] он воспользовался для четвертого акта своего Магомета. Рочестера[94]94
  Граф Рочестер (John Wilmot Rochester, 1647–1680), лирик и юморист.


[Закрыть], Уоллера[95]95
  Эдуманд Уоллер (Edmund Waller, 1605–1687), лирик.


[Закрыть], Прайора[96]96
  Мэтью Прайор (Matthew Prior) – см. выше.


[Закрыть] и Поупа[97]97
  Александр Поуп (Alexander Pope, 1688–1744), даровитейший из английских псевдоклассиков.


[Закрыть] он читал со вниманием и искренно удивлялся им, как они того заслуживали. Даже много лет спустя после отъезда из Англии он ставил Попа и Аддиссона по разнообразию их таланта на одинаковой высоте с Макиавелли, Лейбницем и Фонтенелем[98]98
  Согr., 1736; Oeuvres, LXIII, p. 4, 60.


[Закрыть]; Поп, очевидно, в течение долгого времени был его настольною книгой Свифта, – считая его в своем роде Рабле, – он ставит выше последнего и указывает по обыкновению достаточно веские для этого основания: Свифт, справедливо замечает он, не обладает веселостью Рабле, такою глубиной, таким пониманием, разнообразием и таким вкусом, каких недоставало Медонскому священнику[99]99
  Oeuvres, XXXV, p. 189, 190.


[Закрыть]. По части философии Вольтер, кроме Локка, очевидно, был несколько знаком с Гоббсом, Беркли и Кудуорсом (Cudworth)[100]100
  О Беркли см. Согr., 1736, Oeuvres, LXIII, p. 130, 164 etc., а об остальных двух см.: Le philosophe Ignorant. Oeuvres, XLIV, p. 47, 69.


[Закрыть]. «Постоянно, однако, – говорит он, – я возвращался к Локку усталый, измученный и пристыженный тем, что искал так много истин, а находил так много химер. Подобно блудному сыну, возвращающемуся к своему отцу, я бросался в объятия этого скромного мыслителя, который никогда не делает вида, что он знает то, чего не знает, но который обладает хотя действительно не огромным, но зато вполне обеспеченным достоянием»[101]101
  Ibid., p. 47.


[Закрыть].

Вольтер не ограничивался изучением наук философии и поэзии, он занимался также теологией и основательно ознакомился со знаменитой деистическою полемикой, начало которой было положено еще в первой половине семнадцатого столетия лордом Гербертом Чербэри[102]102
  Lord Herbertof Cherbury. Главные его произведения: «De Veritate» 1624 и «De religione gentilium» 1645. О его значении см. Геттнер Г.-Т. Указ. соч. С. 25 и след.


[Закрыть], корреспондентом Декарта и одним из первых английских мыслителей метафизиков[103]103
  «Dе Veritate» было издано в 1624 г.


[Закрыть]. Герберт имел в виду освободить и сделать независимыми наши идеи о единой верховной силе и наши представления о добре и зле от откровения. Толланд[104]104
  Джон Толанд (John Toland), род. 1670(71), ум. 1722.


[Закрыть], которого, как мы знаем, Вольтер тоже читал, задавался целью освободить католичество от мистицизма и подорвать доверие к различным суевериям. В 1724 году Коллинс издал свое «Рассуждение об основах и началах христианской религии»; немногие книги, говорят, вызвали так много шума, как эта, при своем первом появлении. Пресса во все время пребывания Вольтера в Англии была занята защитой аргументов Коллинса, возражениями против них и ответами на возражения[105]105
  См. список писателей от 1725–1728 в «Обозрении деистических писателей» Леланда (Leland J. View of the Deistical Writers, vol. I.)


[Закрыть]. Но ни один из современных свободных мыслителей не сделал бы из положения выставленного Коллинсом центрального пункта своего нападения, и едва ли кто-нибудь из современных апологистов взял бы на себя труд отвечать на него. Коллинс утверждал, что Иисус Христос и апостолы верили в историческую достоверность ветхозаветных пророчеств, а потом доказывал, или пытался доказать, различными путями, что эти пророчества такой достоверности иметь не могут. Весьма понятно, что Вольтер при своей живой любознательности глубоко заинтересовался горячей полемической борьбой, возбужденной этим знаменитым спором.

Рассуждения Вульстона (Woolston), который доказывал, что чудеса Нового Завета имеют такой же мистический и аллегорический характер, как и пророчества древности, появились в то же самое время и имели громадный успех.

Вольтер был сильно поражен той грубостью и дерзостью, с какой этот писатель обходился с легендами о чудесах, и статья о «Чудесах» в «Философском словаре» показывает, с каким вниманием он изучил книгу Вульстона[106]106
  Oeuvres, LVII, p. 107–114.


[Закрыть]. В письмах Вольтера и в иных местах его сочинений встречаются ссылки также на Шефтсбери[107]107
  Энтони-Эшли Купер, граф Шефстбери (Shaftesbury, 1671–1713), моралист и философ.


[Закрыть] и Чобба[108]108
  Томас Чобб (T omas Chub, 1679–1747), по профессии простой ремесленник, один из выдающихся деистов. Главное его произведение – «Истинное евангелие Христа» – вышло в 1738 г.


[Закрыть], но Вольтер не удивлялся и не восхищался этими последними[109]109
  Согr., p. 1736–1737; Oeuvres, LXIII, p. 60, 86, 112.


[Закрыть]. Более всего оказал на него влияние и самым задушевным его другом был Болингброк. Не боясь преувеличения, можно утверждать, что под непосредственным влиянием именно Болингброка сложились убеждения Вольтера по религиозным вопросам и что почти всякое положительное и несколько более умеренное мнение его в этом отношении носит на себе печать блестящего, но беспорядочного гения Болингброка. Вольтер не всегда соглашался с его оптимизмом, но даже спустя долгое время, а именно в 1767 году, решил, что полезно будет воспользоваться именем Болингброка для одного своего сочинения, направленного против суеверий народной религии[110]110
  «Examen Important de Milord Bolingbrocke». Oeuvres, XLIV, p. 89.


[Закрыть]. Слог Болингброка отличался особенной легкостью и был вполне приличен; его скептицизм носил специально аристократический характер[111]111
  См. Леклера: Lechler J.-M. Geshichte des Englishen Deismes, p. 396.


[Закрыть]; это был остроумный, блестящий литературными знаниями, элегантно высокомерный скептицизм. Болингброк не обнаруживал никаких притязаний на сколько-нибудь серьезную критику теологических учений; на откровение он смотрел глазами образованного светского человека и возражал против него, исходя из тех общих соображений, какие в таком ходу среди людей, старающихся иметь правдоподобные мнения обо всех предметах и не берущих, однако, на себя труда серьезно ознакомиться хотя бы с одним из них.

Замечание Вильмена[112]112
  Профессор Абель Франсуа Вильмен (Abel Francois Vilemain), род. 1790, ум. 1870.


[Закрыть] о том, что нет ни одного сочинения Вольтера, которое не носило бы на себе следов его пребывания в Англии, в особенности верно по отношению ко всему написанному Вольтером против теологии. Действительно, английская критика, заронив в нем самую идею систематической и разумной борьбы, вооружила его также и всей аргументацией, необходимой для такой борьбы. Вольтер стоял перед массой доктринерского суеверия и общественных злоупотреблений, о которых даже сильнейшие умы в его отечестве имели обыкновение говорить до тех пор с холодной презрительной насмешкой и осторожными намеками и то только на ухо кому-либо из сочувствующих им. Кто из родившихся в течение последних сорока лет, спрашивает Бэрк, прочел хоть одно слово из Коллинза[113]113
  Джон-Энтони Коллинз (Collins, 1676–1729), один из родоначальников деизма.


[Закрыть], Толанда, Чобба, Моргана[114]114
  Томас Морган (T omas Morgan), автор книги «Нравственный философ», вышедшей в 1737 г.


[Закрыть] и из всего этого ряда людей признававших себя свободными мыслителями? Кто теперь читает Болингброка? Кто когда-либо прочел его всего, от начала до конца?[115]115
  Ref ections. Works (возможно имеется в виду собр. соч. Вольтера на англ. яз. – Примеч. ред.), 1842, vol I, р. 419.


[Закрыть] Все это так, но сотни тысяч лиц, родившиеся в эти последние сорок лет, читали Вольтера, а Вольтер заимствовал свое оружие из арсенала этих, уже мертвых и нечитаемых, свободных мыслителей, оружие, которое он отточил насмешкой собственного гения. Он поднялся на вершину воздвигнутой ими лестницы, чтобы ниспровергнуть того идола католицизма, пред которыми падали ниц столь многие легковерные поколения. В таком совершенно преобразованном, виде, запоздалый и измененный, но непосредственно связанный со своим первоисточником, свободный и протестующей дух реформации проник наконец во Францию.

Нетрудно привести различные доказательства, свидетельствующие об отречении протестантских общин от протестантского принципа, указать массу примеров относительно ограниченности и омертвелости их догмы, а также относительно нетерпимости их учения; все это может быть превосходным ответом протестантам, обвиняющим католиков в преследованиях и в посягательствах на умственную независимость. Но все эти указания не могут, однако, опровергнуть того факта, что протестантизм явился косвенной причиной зарождения рационализма и распространения той атмосферы, в которой быстро возникли разные философские, теологические и политические направления, решительно враждебные старому порядку учреждений, старому строю мышления. Весь умственный склад претерпел решительную метаморфозу, которая явилась вместе с тем смертельным приговором для всяческого рода процветавших до тех пор догм. Напрасно мы искали бы логически точных соотношений между началом какого-либо движения и его концом; так и между правом свободного исследования и опытной доктриной психологии не больше прямой и логической связи, чем между опытной психологией и деизмом. Никто в настоящее время не станет утверждать, что следствия однородны со своей причиной, что существует объективное сходство между колосом пшеницы и тою влагой и теплотой, которые насыщали и растили его. Все же, доступное нашему наблюдению и изучению, Вольтер показывает, что провозглашение прав свободного суждения должно было привести к замене авторитета разумом, а традиции доказательством, как верховными принципами, решающими всякий спор; что политическое выражение этой перемены в гражданских войнах средины семнадцатого столетия естественно должно было усилить влияние нового принципа и привести в конце этого столетия к рационализму Локка, который немедленно из области метафизики переходит в область теологии.

Историки и вообще лица, изучающие великих деятелей, руководивших умственными движениями человечества, обыкновенно насилуют действительные события, стараясь установить строго систематическую связь между различными сторонами одного и того же верования и предполагая в преувеличенной степени сознательную логическую преемственность между идеями отдельных мыслителей. Критикуя какую-либо систему, обыкновенно вносят в нее ту законченность и точность, каких вовсе не существовало в суждениях известного лица, и отождествляют последнее с множеством выводов из принятых им посылок, которые, быть может, и логически вытекают из последних, но решительно никогда не приходили на ум самому автору и не имеют даже никакой связи с общим его характером. Философия большинства людей не есть что-либо цельное и связное, а просто некоторая небольшая группа возможных и отчасти непоследовательных тенденций. Вгонять эти тенденции в какую-либо систему определенных формул составляет самый ложный и в то же время самый обыденный критический прием. В действительности немногие лица с исключительной склонностью к философии способны сознательно связывать в одно целое свои метафизические принципы с остальными сторонами своего мышления. У громадного же большинства, даже у людей наиболее даровитых, связь между их основной системой, какую критик может установить для них, и проявлениями их умственной деятельности имеет косвенный и крайне поверхностный характер.

Отсюда проистекает и недоверие ко всем этим столь привлекательным по своей стройности схемам, которые обращают Вольтера сначала в последователя сенсуализма Локка, а затем приводят его от этого сенсуализма к деизму. Мы уже видели, что Вольтер был деистом еще до поездки своей в Англию, а лорд Герберт Чербери был деистом раньше, чем Локк родился. Не переворот, произведенный Локком в метафизике, привел к деизму, но самый прием рассуждений его о метафизике – прием, немедленно же приложенный к теологии другими мыслителями, как врагами, так и защитниками ходячих мнений. Одним словом, Локк «рассуждал по здравому смыслу», – и этот обычай распространился. Умственная атмосфера в то время была наполнена возражениями против католичества, основанными на здравом смысле, а также и идеями о характере и происхождении наших понятий, основанными на том же здравом смысле. Ни для кого не могла быть так родственна подобная атмосфера, как для Вольтера, и мы не перестанем повторять ввиду обыденной репутации, заслуженной им благодаря его запальчивости и крайностям, что Вольтер был истинный гений здравого смысла, волей и неволей допуская оговорку М. Кузена, что это был поверхностный здравый смысл. Утверждали, что во всех отзывах Вольтера о Декарте, Лейбнице и Спинозе виден человек, которому природа отказала в метафизическом уме[116]116
  Encyclopedie Nоuvellе de Jean Reynand et Pierre Leroux, s. v. Voltaire, p. 736. Де Местр смело утверждает, что Вольтер не мог пойти дальше Локка (De Maistre J. Op. cit., ch. V


[Закрыть]. Ничто не могло бы привести его к соглашению с этими мыслителями, и он никогда не пытался искать истину проложенными ими путями. Действительно, Вольтер не обнаруживал никаких способностей к метафизике, по крайней мере не более, чем к физическим наукам. Метафизика Локка оставалась непродуманной в его голове так же точно, как в настоящее время в умах столь многих людей остается непродуманной теория эволюции, и можно заметить только слабое, не облеченное в определенные формы соотношение между главным полураскрытым девизом и остальными теориями. Когда Вольтеру приходилось считаться с другими метафизическими вопросами, он чувствовал, что его якорь спасения именно в этой метафизике Локка, и не особенно заботился проверять ее и подвергать настойчивой критике и тщательным исследованиям. Изучение Локка в окончательном результате привело Вольтера к систематическому следованию приемам мышления, основанным на здравом смысле, и он всегда обнаруживал недостатки и промахи, к каким неизбежно ведут эти приемы в тех случаях, когда их приходится прилагать к вопросам, требующим более чем одного только благоразумия, личного интереса и здравомыслия. Религия является именно предметом, который для правильного рассмотрения требует более всякого другого предмета иных способностей, чем только что указанный, а потому существенные недостатки в возражениях Вольтера против католической религии были именно следствием его близкого знакомства с деизмом английских мыслителей и инстинктивной склонностью к методу последних.

Деизм Лейбница представлял положительное верование: существование верховной силы было предметом действительного и искреннего убеждения; и это составляет отличительную черту философской мысли в Германии в течение всего ее развития до нашего времени включительно. Английский же деизм, напротив, представляет учение, отрицающее христианство; вопросом о Боге он так мало занимался, как только было возможно. Он признавал, что Бог вложил разум в душу человеческую, что всякая система или верование должны быть испытаны этим разумом и затем приняты или отвергнуты. Нельзя не согласиться, что положение, развиваемое в некоторых сочинениях восемнадцатого столетия, заключающееся в том, что Бог создал природу, а природа – мир, обращало деистическую идею в нечто похожее на тень от дыма; формула английских мыслителей XVII века с деистической точки зрения представлялась почти пустой: бытие, которое предоставляет разуму каждого индивидуума быть судьей последнего в пределах его сознания и устанавливать вместе с последним систему верования и жизни, такое бытие представляет весьма отдаленное и даже нереальное существо, сила и значение которого равны почти нулю. Подобное отрицательное отношение вызвало, однако, реакцию и в Англии, где протестантизм оставил глубокий след и породил духовно-мистический взгляд на отношения, существующие между личной совестью и таинственным действием веры, деизм с реальным Богом во главе возродился в великом евангелическом учении и стал той страшной и неизбежной действительностью, которая с тех пор наложила свою неизгладимую печать на религиозное чувство и умственное развитие Англии. Во Франции мысль приняла совершенно иное, более прямое направление. Быть может, было бы даже правильнее сказать, что она не принимала вовсе никакого направления, но просто привела отрицающий Бога деизм английской школы к его логическим выводам. Все это движение имело один источник, и нет такого аргумента у французских философов восемнадцатого столетия, говорит весьма компетентный писатель, которого нельзя было бы найти у английских мыслителей начала этого же столетия[117]117
  Willemain. Cours de Lit. Francaise, I, p. 3; De Maistre J. Op. cit., VI, p. 424. С другой стороны см.: Lanfrey. L’Eglise et les Philosophes du 18-ième Siècle, p. 99, 108 etc.


[Закрыть]. Вольтер, перенесший во Францию методы мышления о сверхъестественной силе, установленные английскими философами, дожил до того времени, когда смелые и энергичные ученики его развили насажденные им принципы в систему догматического атеизма и когда о Вольтере уже отзывались с презрением, как о ретрограде и суевере: «Вольтер ханжа, – он деист» («Voltaire est bigot, – il est déiste»).

Глава III
Литература

Задача критика состоит вообще не столько в том, чтобы подвести известную личность под категорию дурных или хороших людей, достойных похвалы или порицания, сколько в том, чтобы выяснить те условия, при которых складывалась жизнь ее и ту внутреннюю работу, которую совершила она над этими условиями. Прежде всего надо заметить, что обычное деление людей на овец и козлищ, с одной стороны, так легко, что этим не стоит и заниматься, а с другой – так трудно, что возможно лишь только для человека, обладающего сверхъестественной проницательностью. Если бы даже за подобную работу принялся редкий критический талант, то результаты такой критики оказались бы крайне незначительны в сравнении с теми, какие дает критика другого рода, менее настаивающая на подведении окончательного баланса и более останавливающая свое внимание на прирожденном темпераменте, на внешнем стечении обстоятельств и на сложном взаимодействии этих двух условий, с одной стороны, и самой личности, с другой – личности, которая вначале является креатурой этих условий, а потом – их властителем. Критика должна заботиться не столько о том, чтобы выразить свое мнение о человеке как о личности безусловно даровитой или безусловно ничтожной, сколько о том, чтобы подвести итог его способностям и талантам и показать, насколько рост их обязан самодеятельности самого человека. Конечно, не следует быть слишком снисходительным к слабостям, а в особенности к неискренности и нравственным недостаткам. Но не следует также выпускать из виду того, что поведение человека обусловливается тысячью разнообразных данных: на нем отражаются как букварь, попавший впервые в руки ребенка, так и те общественные условности, которым подпадает всякий и которые действуют с неотразимой силой. Поэтому похвалы или осуждения со стороны критика поступков и вообще образа жизни человека представлять собственно излишний труд, не налагаемый обязанностями критики, притом труд, который удерживает мысль на общих избитых местах, вместо того чтобы направлять ее к более глубоким и серьезным изысканиям. Думать иначе значило бы слишком уж преувеличивать значение голословных утверждений и литературных мнений.

Как в характере, так и в деятельности Вольтера есть много сторон, дающих удачный повод изливать на него целые потоки осуждения. Действительно, ни один человек, в такой же мере одаренный здравым смыслом, как Вольтер, никогда так часто не впадал в заблуждения, против которых именно здравый же смысл преимущественно и предостерегает людей. Нет более тягостной и достойной сожаления страницы в истории великих людей, как рассказы о ссорах Вольтера со всякой дрянью: с таким испорченным человеком, как Ж.-Б. Руссо (которого читатель, конечно, не смешает с Жан-Жаком), с нечистым на руку книгопродавцем Жором, с клеветником журналистом Дефонтеном, с хищным плутом Гиршелем и со всеми другими его мучителями, имена которых напоминают о грубом, нечестном и злостном упорстве с одной стороны и о бесполезном и лишенном достоинства гневе – с другой. Вольтер совсем не умел обращаться с людьми обнаруживающими явно нравственную низость. Вместо молчания, спокойствия и холодного пренебрежения, что именно и следует противопоставлять всяческим домогательствам низких натур, он обыкновенно встречал всех их лицом к лицу, как будто они ждали его нападения подобно открытым и храбрым врагам; и чем более эти существа заслуживали презрения, тем сильнее, горячее и резче была распря Вольтера с ними. Весь позор такой борьбы понятен сам собой. Одно, быть может, следует пояснить: чувствительная восприимчивость Вольтера к низкой клевете проистекала из той же черты его характера, которая не позволяла ему переносить суеверия и несправедливости – этой поистине еще более злостной клеветы на человеческую природу. Раздражительные протесты против мелких личных врагов были как бы осадком крепкого вина и свидетельствовали о более слабой стороне той же страстной восприимчивости, какая сделала из Вольтера могучего врага величайших угнетателей человеческого разума. Тем не менее его извинительные повторения о пустых ссорах и раздражительное нытье, занимающее так много места в его переписке и автобиографических заметках, крайне утомительны и вызывают сожаление при виде такой растраты душевного спокойствия вследствие рокового недостатка характера. Припомним слова утешения, сказанные Вольтером одному человеку, который был восприимчив, как и он сам: «Всегда были Фрероны[118]118
  Эли Катрин Фрерон (Elie Catherine Fréron 1719–1776), беллетрист и критик. В 1746 г. он основал критический журнал, в котором резко нападал на Вольтера и других знаменитостей. Вследствие сатир энциклопедистов имя его стало синонимом пошлого ругателя.


[Закрыть] в литературе; но ведь должны же существовать черви на пищу соловьям, чтобы последние могли петь лучше»; мы желали бы только, чтобы наш соловей съедал свою порцию с несколько меньшим шумом. Но то, что кладет только некоторую тень на характер Вольтера, не составляет еще сущности всей его натуры, и мы должны воздержаться от подобного суждения, так как это было бы и нечестно, и крайне неверно. Но, увы, почему уже со времен Моисея люди с такой охотой склонны разглядывать своих богов с их задней стороны?

Двадцатилетний период между отъездом Вольтера из Лондона и путешествием его в Берлин часто называют самым счастливым временем его жизни, а он-то именно и изобилует такого рода унизительными столкновениями. Но мы не станем о них говорить: для нас они не имеют значения, а если для Вольтера – который по довольно обычной человеческой слабости временами придавал этим мелочам большее значение, чем серьезной работе всей своей жизни – они представляли живой интерес, то, во всяком случае, имели характер переходный, случайный. Вообще время, потраченное на изучение второстепенной, последнего разряда литературы, мало приносит пользы для развития нашего понимания, точно так же мало содействует выработке характера кропотливое выписывание и занятие темными сторонами частной жизни даже великого человека. В этом случае прекрасным, без сомнения, руководством может служить правило, предписывающее держаться возможно ближе к тому, что представляет действительное величие.

Главным событием этого времени в личной жизни Вольтера была его связь с Маркизой дю Шатле, которая длилась с 1733 до 1749 года. Эта женщина имела на него то особенное, существенное влияние, какое в том или ином виде женщины оказывали почти на всякого выдающегося человека. Для Вольтера это влияние не было источником богатого и нежного вдохновения, какое украсило жизнь и возвысило мысль столь многих гениев творчества; не было здесь и той страсти, которая придает часто особенную силу и широту всей натуре человека, способного отдаться такой страсти. Их интимные отношения едва ли проистекали из какого-либо более необычного или более нежного чувства, чем чувство дружбы, какая бывает между мужчинами. Вольтер нашел в божественной Эмилии здоровый и деятельный ум, живое и благородное удивление перед его гением и горячее желание окружить его внешними условиями, наиболее благоприятными для неустанной работы, к чему он сам тяготел всей душой. «Оба они – великие люди, хотя один из них носит юбку»[119]119
  Непереводимая игра слов, основанная на слове great – великий и сложном слове petticoat, состоящем из слов petty – малый и coat – платье, что вместе по-русски значит юбка.


[Закрыть], – сказал однажды Вольтер, говоря о маркизе дю Шатле и о Фридрихе. Невозможно объяснить, в какой степени эта связь, длившаяся так долго, вероятно, более под влиянием привычки, чем глубокого чувства, была вызвана в самом начале тщеславием. Тщеславие составляло одну из резко бросающихся черт в характере Вольтера и, с этой стороны, связь с женщиной знатной фамилии, почитавшей его талант, несомненно, должна была льстить ему. Но, относясь справедливо, необходимо признать, что тщеславие у Вольтера было только поверхностное чувство. Оно не имело ничего общего с тем жадным эгоизмом, который на всю вселенную смотрит как на микрокосм своего ничтожного я. Тщеславие, свидетельствующее о действительном изъяне в характере, заявляет о себе громко и тиранически предъявляет свои права на литературное превосходство и сопровождается обыкновенно низкими пороками: завистью, подозрительностью и клеветой. Тщеславие Вольтера имело весьма мало сходства с такой дикой самоуверенностью; оно проистекало из чрезвычайно симпатичной черты и проявлялось в живом и радостном стремлении найти в окружающих людях подтверждение того, что его произведения доставляют им удовольствие. Не следует упускать из виду, что это чувство никогда ни служило препятствием Вольтеру на пути к самопознанию, что и составляет важный отличительный признак тщеславия безвредного от тщеславия ложного и губительного.

Над маркизой дю Шатле немало смеялись потому лишь, что она, женщина, изучала Ньютона, и потому еще, что питала привязанность, обыкновенно называемую нежной, к человеку, представление о котором, по общему мнению, так мало имело общего с нежностью. Первое основание позорно, а второе – наивно до ребячества. Все указывает на то, что г-жа дю Шатле обладала тем смелым и оригинальным характером, какой так редко попадается в свете, и что мы можем искренно радоваться встрече с ним. Ничто, вероятно, не способствует в такой степени быстрому и значительному развитию, как постоянное возрастание числа женщин с тем же стремлением и с той же способностью основательно изучать Ньютона, какими обладала маркиза. За свою долгую и неусыпную привязанность к гениальному человеку она достойна далеко не заурядной похвалы, какую следует воздать людям, признающим и уважающим умственное величие. Ее дружественное отношение к Вольтеру не было полурабской и бессознательной заботливостью, чего талантливые люди по несчастной слабости часто ищут в своих товарищах-женщинах; это была симпатия высшего порядка. Правда, подруга Вольтера не отличалась любезностью и не обладала ни той деликатностью, которой наш более прихотливый век требует от женщины, ни тем чувством чести, какого мы требуем от мужчины. Но это не были недостатки, свойственные только ее натуре; они вытекали вообще из нравов того времени, хотя и нельзя этого сказать относительно всех недостатков. С людьми слабыми и подчиненными она обходилась высокомерно, сурово, грубо и даже жестоко. Какой-нибудь глупый каприз часто расстраивал домашний покой на целую неделю. Но все, что только могло мешать ежедневной работе, устранялось, и занятия шли своим чередом.

Со слов одного лица, которое жило некоторое время в Сирэ и составило точное описание домашней жизни Вольтера и маркизы дю Шатле, утверждают, что Вольтеру жилось не особенно легко[120]120
  De Graf gny mme. Des noires terres. Voltaire au chateau de Cirey, p. 246 etc.


[Закрыть]. Даже по вопросам знания и искусства происходили столкновения и бурные взрывы, вызванные какой-либо мелочью, и часто сменялись тягостным затишьем. Но такого рода сцены, участвуют ли в них великие или ничтожные действующие лица, изображаются, по всей вероятности, в описаниях более тягостными, чем они бывают в действительности. Горячность и стремительность нрава г-жи дю Шатле расстраивали Вольтера менее, чем могло бы расстроить его холодное спокойствие более сдержанной особы. Поступки человека определяются его темпераментом, и при постоянном возбуждении и воодушевлении Вольтер испытывал в некотором роде радостное чувство жизненности и простора при случайных столкновениях с раздражительной подругой. Он был не из тех людей, для которых покой – необходимое условие жизни. «Здоровье вашего друга, – писала г-жа дю Шатле Аржанталю в 1739 году, – в таком плачевном состоянии, что единственную надежду на его восстановление я вижу только в волнениях путешествия»[121]121
  Ibid., p. 57.


[Закрыть]. Для человека с нервным, порывистым темпераментом Вольтера подобные волнения от времени до времени были даже необходимы в видах самого здоровья.

Однако беспокойный характер Вольтера не посягал на счастье других лиц и не требовал жертв. В нем не было тирании и нетерпимости. Можно указать много, весьма много случаев его гневной раздражительности в отношении тех лиц, к которым он считал себя вправе относиться таким образом; но ни в одном из них нет и тени неумолимой жестокости к врагу, который раскаялся или претерпел несчастье; если он постоянно пылал неугомонной злобой ко всякому бесчестному человеку, то эта злоба тотчас же потухала и заменялась искренним сожалением, когда последний приносил повинную или терпел несчастье. Существует много рассказов, свидетельствующих о том, как легко проходил его гнев. Вот один типичный. Однажды на Вольтера посыпался целый град пасквилей, и так как в то время он не был во враждебных отношениях с полицией, то распространитель этих пасквилей был арестован. Отец последнего – восьмидесятилетний старик – поспешил к Вольтеру с извинениями и просьбами простить. При первых словах гнев Вольтера мгновенно исчез: он обнимал старика, плакал вместе с ним, утешал его и тотчас же побежал просить об освобождении своего обидчика[122]122
  Condorcet N. Vie de Voltaire. P. 61. В этом отношении интересно также благородное письмо к Формэ (Formey), 12 мая 1752 г. Oeuvres, LXV, p. 64.


[Закрыть]. Одно лицо, бывшее в Ферне в то время, когда Вольтер получил «Письма о Монтене» Руссо, рассказывал потом Гримму, как очевидец, что когда Вольтер читал место, касавшееся уже прямо его, то мгновенно вспыхнул, глаза его заблистали яростью, он весь дрожал и кричал страшным голосом: «Негодяй! Чудовище! Я должен отколотить его палкой, – и я отколочу среди его гор, у ног его кормилицы». «Успокойтесь, пожалуйста, – сказал присутствующий, – мне известно, что Руссо намеревается посетить вас и в скором времени будет в Ферне». «О, пусть он только появится!» – отвечал Вольтер. – «Но как же вы его примете?» – «Как приму? …накормлю его ужином, уложу спать на собственной кровати и скажу ему: “Вот сытный ужин; вот самая покойная постель в моем доме, доставьте мне удовольствие: воспользуйтесь тем и другим – и будьте счастливы здесь”»[123]123
  Grimm F. M. Correspondence Litteraire, V, p. 5.


[Закрыть]. Чтобы понять этого ужасного человека, не следует никогда упускать из виду, как много было в нем до самых последних дней жизни чисто детского великодушия. Он жалел даже иезуитов, когда они подверглись жестоким гонениям, и один из них долгое время пользовался приютом в собственном доме Вольтера.