Текст книги "Пережитки большой войны"

Глава 4. Вторая мировая война как катализатор антивоенных настроений

В середине прошлого тысячелетия благодаря формированию в Европе организованных армий и сил правопорядка и ставшему следствием этого возникновению упорядоченных государств война в определенной степени была поставлена под контроль. Однако европейцы по-прежнему считали ее естественным, неизбежным и зачастую желанным фактом реальности. Травма, нанесенная Первой мировой, побудила европейцев задействовать уже имеющиеся механизмы контроля над войнами, дабы полностью исключить войну как институт из международных отношений.

После Первой мировой развитые страны участвовали в войнах четырех типов. Во-первых, это комплекс войн, объединяемых понятием «Вторая мировая война»; во-вторых, это войны, связанные с холодной войной; в-третьих, это различные войны в европейских колониях; в-четвертых, это военно-полицейские операции, отличительные признаки и определение которых еще предстоит сформулировать. К последним относятся имевшие место после холодной войны отдельные случаи применения военной силы с целью урегулирования гражданских конфликтов и свержения вредоносных политических режимов. О войнах второго и третьего типа пойдет речь в следующей главе, войны четвертого типа являются основной темой глав 7 и 8.

А в этой главе мы рассмотрим войны первого типа, обратившись к государствам-агрессорам, развязавшим Вторую мировую. Наш вывод будет заключаться в том, что эта война, вероятнее всего, не состоялась бы, если бы не махинации одного человека – Адольфа Гитлера. Помимо этого, мы рассмотрим следствия подобного заключения и оценим, какое влияние Вторая мировая оказала на формирование неприятия войны в развитом мире.

Запрос на мир после Великой войны

Великая война (как ее называли на протяжении более чем двух десятилетий после окончания) преимущественно оставила после себя в Европе ощущение горечи, разочарования, надлома и взаимных упреков. Теперь война, как правило, больше не приветствовалась как отменное театральное действо, искупительная смута, очистительная буря или духоподъемное утверждение человеческого. Она пришла в соответствие с тем определением, которое дал «первый современный генерал»[140]140
  Так характеризовал американского генерала Шермана (1820–1891), одного из самых прославленных полководцев времен Гражданской войны, известный английский военный историк Бэсил Хенри Лиддел Гарт, см. Liddel Hart B. H. Sherman: Soldeir, Realist, American. Boston, da Capo Press, 430. – Прим. ред.


[Закрыть] Уильям Текумсе Шерман, называвший войну адом. Первая мировая привела в ужас тех, кто прежде нередко восхвалял войну и охотно предвкушал ее жестокие и радикальные катаклизмы. Всего за половину десятилетия противники войны, прежде бывшие осмеиваемым меньшинством, превратились в уверенное большинство: казалось, что теперь за мир выступает каждый[141]141
  Природу произошедшей перемены наглядно объяснял А. А. Милн: «В 1913 году чуть ли не все думали, что война естественна и прекрасна, если мы хорошо к ней готовы и не сомневаемся в своей победе. Теперь же, за немногими исключениями, мы утратили иллюзии: мы согласны, что война не является чем-то естественным и прекрасным, а победитель страдает от нее наравне с побежденным» (Milne 1935, 9–10). Наше рассмотрение меняющегося отношения к войне в определенной степени следует принципу восходящего анализа – по аналогии с предложенным Александером Вендтом нисходящим анализом (Wendt 1999, chap. 6.) Он называет «гоббсовским» характерное для Средневековья и раннего Нового времени состояние, когда другие государства рассматриваются в качестве «врагов»; за ним следует «локковское» состояние, когда другие государства считаются «соперниками», а ему на смену приходит «кантовское» состояние, при котором другие государства воспринимаются как «партнеры».


[Закрыть].

Участники мирных переговоров 1918 года были твердо убеждены, что теперь войну следует либо контролировать, либо искоренить, и адаптировали под эти цели (по меньшей мере отчасти) многие из механизмов, за которые давно ратовали пацифисты. Так была учреждена Лига Наций – своего рода глобальное правительство, призванное высказываться от лица мирового сообщества и применять меры морального и физического воздействия к потенциальным нарушителям спокойствия. Была торжественно провозглашена недопустимость агрессии – расширения государственных границ военным путем, и государства, подписавшиеся под уставом Лиги Наций, впервые в истории официально взяли на себя обязательство «уважать и сохранять… территориальную целостность и существующую политическую независимость» всех стран – участниц организации[142]142
  Zacher 2001, 219–220.


[Закрыть]. Кроме того, появились правовые кодексы и органы, наделенные возможностями мирного разрешения межгосударственных споров. Пристальное внимание уделялось и вопросу ограничения вооружений, отчасти потому, что в послевоенное время пользовалась популярностью теория, сторонники которой считали Великую войну, равно как и войны меньшего масштаба до нее, делом рук алчных производителей оружия.

В это время война как таковая воспринималась многими как реальная угроза и настоящий враг, в связи с чем первоочередной задачей национальных интересов становилось сохранение мира между народами. Неотступный опыт 1914 года приводил к выводу, что лучшие способы предотвращения войны – это готовность идти на уступки и благонамеренное здравомыслие. Обиды можно загладить, а проявления враждебности, во многом основанные на недопонимании или упрощенческих взглядах, возможно сокращать. Однако некоторые историки сомневаются, что в 1914 году подобные действия привели бы к успеху, поскольку Германия, по их мнению, стремилась к войне и рассчитывала на победу, которая позволила бы ей значительно расширить подконтрольную территорию и утвердиться на ней в качестве господствующей державы. В 1914 году ситуация зачастую стремительно менялась, и мало какие мудрые действия могли предотвратить войну, по меньшей мере в тот момент. Кроме того, возможно, что в дальнейшем, с учетом определенного пространства для маневра, стремление всех действующих лиц к войне могло ослабнуть или даже сойти на нет. Так или иначе, события 1914 года давали пищу для размышлений, и из тех политических и военных телодвижений, которые привели Европу к катастрофе, западные сторонники мира определенно извлекли урок[143]143
  Kagan 1995, 329–330. Об ожиданиях Германии см. Fischer 1967, 1975, а также Kagan 1987, 22–24; Glynn 1987; Howard 2001, 78–84.


[Закрыть].

Но, как это часто бывает, нашлись лидеры, готовые различными способами использовать подобные настроения в собственных целях. Речь идет о трех странах – Италии, Японии и Германии.

Италия и Япония

Бенито Муссолини, пришедший к власти в Италии в 1922 году, а в 1927 году получивший диктаторские или почти диктаторские полномочия, был одним из тех немногих европейцев, которые и после Великой войны по-прежнему не скрывали свой восторг при первом упоминании войны. Фашистская философия Муссолини была проникнута неверием «в возможность и пользу вечного мира», а пацифизм он называл «проявлением трусости». «Лишь война приводит человека к величайшему напряжению всех его сил и отмечает печатью благородства каждого, у кого найдется храбрость встретиться с ней лицом к лицу», – писал Муссолини[144]144
  Mussolini 1935, 7. Цитата из статьи Муссолини «Политическая и социальная доктрина фашизма» (1935) – второй части его эссе «Доктрина фашизма» (1932). Обе работы внесены в федеральный список экстремистских материалов РФ. – Прим. ред.


[Закрыть]. Отчасти побуждаемый подобными бредовыми анахронизмами, Муссолини стремился к войне, в которой он смог бы проявить отвагу и энергию, дабы заслужить собственную «печать благородства», и вскоре обнаружил привлекательную мишень. Ею оказалась Эфиопия – слабая, отсталая, не имевшая выхода к морю, малонаселенная феодально-племенная африканская страна, которая либо вовсе не интересовала, либо мало прельщала других европейских колонизаторов.

Несмотря на исключительный объем властных полномочий, Муссолини все же пришлось побороться за то, чтобы заручиться поддержкой внутри Италии для ведения войны в далекой Африке. Армия, король, консервативно настроенный истеблишмент и даже некоторые видные члены его фашистской партии категорически не проявляли желания участвовать в том, что Муссолини считал «большой игрой». Его начинание получило определенную поддержку со стороны Римско-католической церкви, желавшей обратить эфиопов в свою веру и принести им свет цивилизации. Кроме того, война обрела некоторую популярность в массах, поскольку воспринималась как месть за унизительное поражение, понесенное Италией в Эфиопии в 1896 году[145]145
  Имеется в виду сражение при Адуа в ходе Первой итало-эфиопской войны 1895–1896 годов, когда итальянцы потеряли 11 тысяч человек убитыми, после чего Италия была вынуждена выплатить контрибуцию и признать независимость Эфиопии (Абиссинии). В военной истории это сражение известно как один из примеров успешных действий «примитивного» воинства против организованной армии. – Прим. ред.


[Закрыть], которое все еще доставляло итальянцам жгучую боль[146]146
  Knox 1984, 44–45.


[Закрыть]. Эфиопия сопротивлялась семь месяцев, но в итоге Италии удалось ее покорить. Популярность этой победы над страной, ценность которой была неочевидной для других европейских держав, придала Муссолини смелости: его чрезвычайно вдохновляло то, что страны, выступавшие за мир, оказались не готовы дать какой-либо существенный ответ его агрессии. Как следствие, Муссолини продолжил свои экзерсисы, так или иначе следуя прежним представлениям об успехе. В 1938 году он направил вооружение и войска на помощь фашистам в Гражданской войне в Испании, в 1939 году Италия аннексировала Албанию, а 10 июня 1940 года выступила против Франции и Великобритании на стороне Германии.

Однако каждый новый шаг Муссолини приводил к тому, что Италия всячески сопротивлялась. Армия саботировала грандиозный план нападения на Египет, а вступить в войну на стороне Германии итальянские генералы и адмиралы согласились, лишь когда стало очевидно, что Франция пала под натиском немцев (Италия оперативно направила туда несколько военных самолетов, дабы приложить руку к избиению лежачего), а Муссолини усыпил бдительность военачальников заверениями, что после Франции реальной войны не будет. «Генералы, – с отвращением жаловался он позже, – не хотели воевать». И хотя Муссолини был непревзойденным демагогом, он не смог пробудить значительный массовый энтузиазм к войне. Как отмечал Макгрегор Нокс, Муссолини «долгие годы тщетно пытался подготовить почву для того дня, когда итальянская общественность встанет с колен и будет требовать войны»[147]147
  Knox 1982, 48, 122, 290.


[Закрыть].

Таким образом, даже при наличии харизматичного лидера, являвшегося довольно искусным поклонником войны, Италия едва ли была образцом крупного современного агрессора. Муссолини, с его безумными авантюрами и безучастными итальянцами, едва ли пробил бы значительную брешь в общеевропейском мире образца 1918 года без координации с действиями его союзников, а затем и хозяев – немцев.

Япония – далекое, менее развитое государство, которое едва проявило себя в Первой мировой войне, – представляла собой более значительную угрозу. У многих японцев мог сохраняться тот энтузиазм в отношении войны, который в Европе преимущественно ушел в прошлое. Как указывает Альфред Вагтс, Япония была единственной страной, где милитаризм старого пошиба пережил Великую войну[148]148
  Vagts 1959, 451.


[Закрыть].

К 1920-м годам новая японская армия стала средоточием воинственной романтической идеологии, делавшей акцент на национализме и экспансии. Создатели этой идеологии осмеивали материализм, связывая его с теми социальными классами, которые они презирали точно так же, как главную, по их мнению, угрозу – Соединенные Штаты. Поэтому они ухватились за мистическое представление о том, что историческая миссия Японии заключается в экспансии в Восточную Азию, дабы гарантировать мир в этом регионе и оградить сотни миллионов собратьев-азиатов от империалистического гнета. К 1936 году носители подобного мировоззрения поставили страну под свой контроль, зачастую при помощи заказных убийств. Военное министерство Японии провозгласило войну «отцом созидания и матерью культуры»[149]149
  Luard 1986, 368.


[Закрыть].

Однако четкого плана действий у Японии не было: она ввязывалась в войны при помощи неуклюжих действий. Первый шаг был сделан в 1931 году, когда подразделения японской армии, дислоцированные в Маньчжурии, действуя во многом по собственной инициативе, по сути взяли этот регион под контроль. В 1937 году после нескольких военных инцидентов в Китае и серии непродуманных политических демаршей Япония приняла «бесповоротное решение завоевать Китай»[150]150
  Butow 1961, 99–101, 108–109, 154; Rich 1973, 224–225.


[Закрыть]. После этого китайского «инцидента» Япония окончательно встала на военные рельсы как экономически, так и психологически, но издержки масштабной войны в Китае вскоре принесли проблемы в экономике, а кроме того, ведение войны в принципе ухудшало отношения японцев с англичанами, американцами и СССР (пограничные столкновения с советскими войсками в 1938 и 1939 годах обошлись японцам дорого). Затем, когда летом 1941 года Япония, применив силу, гарантировала себе военные базы на юге Индокитая, Соединенные Штаты ответили на это экономическим эмбарго, которое должно было продолжаться до тех пор, пока Япония не откажется от своих имперских амбиций. Запасы нефти и других ресурсов, необходимых для ведения войны, стремительно истощались, поэтому Япония решила захватить необходимое сырье и установить новый порядок при помощи серии согласованных нападений на колониальные владения Голландии, Франции, Великобритании и Соединенных Штатов. Следуя этому плану, 7 декабря 1941 года японцы совершили молниеносную атаку на соблазнительно расположенную в пределах досягаемости их авиации базу военно-морского флота США в Перл-Харборе.

Японцы были готовы пойти на риск крупной войны, но не отказаться от своих грандиозных замыслов. Изучив перспективы предстоящей кампании, военный министр Хидэки Тодзио резюмировал, что однажды жизнь подводит нас к моменту, когда, закрыв глаза, нужно совершить прыжок в неизвестность. Как отмечает Роберт Бьютоу, это романтическое утверждение соответствовало «традиции самураев», чьим потомком был Тодзио: «Готовность самураев принять любой вызов независимо от шансов на победу вошла в легенду». В отличие от Европы, в Японии эта готовность на риск проникла в общество довольно глубоко. Мнения японского народа по этому поводу никто не спрашивал; при этом как в армии, так и среди гражданских нашлось немало групп, которые настойчиво призывали не затягивать с войной, а некоторые из них угрожали убийством любым представителям верхушки за возможное несогласие[151]151
  Butow 1961, 267. О поддержке войны японцами см. Butow 1961, 167, 251–252, 332–333.


[Закрыть].

Таким образом, в 1941 году Япония была в целом отсталой страной, где большая или тотальная война по-прежнему считалась возможным благом или почетной необходимостью, а имперский статус рассматривался как ключевой атрибут государственности[152]152
  См. также Brodie 1973, 272.


[Закрыть]. Чтобы японцы усвоили урок, вынесенный европейцами из Первой мировой, потребовалась новая чудовищная война, и Япония в итоге оказалась прилежным учеником.

Гитлер как неизбежная причина европейской войны

Итак, война на Тихом океане не была неизбежной, но вероятность ее была отчетливой, поскольку Япония в целом была готова поставить на карту все ради удовлетворения своих чрезмерных имперских амбиций. В Европе же такие настроения, напротив, едва ли кто-то приветствовал, однако решающим фактором оказалась позиция одного-единственного человека. Без лидера Германии Адольфа Гитлера войны в Европе, скорее всего, так бы и не состоялось.

С таким выводом хотя бы в какой-то степени согласны многие авторитетные историки. Например, как утверждает Дональд Кэмерон Уотт, «действительно экстраординарным моментом в событиях, которые привели к началу Второй мировой, является то, что гитлеровская воля к войне смогла преодолеть фактически всеобщее нежелание воевать. Гитлер был готов к войне, желал ее и жаждал… Войны больше не хотел никто, хотя Муссолини был опасно близок к тому, чтобы поддаться на уговоры. Во всех странах военные советники предрекали поражение, а экономические – разорение и банкротство». В том же ключе рассуждает Герхард Вайнберг: «Вне всякого сомнения, любой другой немецкий лидер едва ли решился бы пойти на столь решительный шаг. Но сами предупреждения, которые Гитлер слышал от некоторых своих генералов, возможно, лишь укрепляли его уверенность в личной роли того единственного человека, который способен, готов и даже стремится повести за собой Германию и втянуть весь мир в войну». Ф. Х. Хинсли указывал, что «историки справедливо почти единодушны в том, что… причинами Второй мировой войны были личность и цели Адольфа Гитлера… Эту войну спровоцировала гитлеровская агрессивность». Уильям Манчестер тоже отмечает, что развязанной Гитлером войны «хотел лишь он один», а Джон Лукач считает, что Вторая мировая война «была немыслимой и остается необъяснимой без Гитлера». Наконец, Джон Киган констатирует, что «в Европе войны хотел лишь один-единственный человек – Адольф Гитлер»[153]153
  Watt 1989, 610; с этим суждением Уотта соглашается автор рецензии на его книгу, еще один выдающийся историк Гордон А. Крейг (Craig 1989, 11). Weinberg 1980, 664 и 1994, 29–30; Hinsley 1987, 71–72; Manchester 1988, 197; Lukacs 1997, xi; Keegan 1989. См. также Kershaw 2000, 841; Byman and Pollack 2001; Bullock 1993, 973.


[Закрыть].

В совокупности эти оценки говорят о том, что в Европе не было импульса к очередной мировой войне, сколько-нибудь значимые исторические предпосылки для этого конфликта отсутствовали, а ведущие государства Европы не двигались к конфронтации, способной привести к войне. Иными словами, если бы Адольф Гитлер избрал карьеру художника, а не политика, или вдохнул чуть больше британского отравляющего газа, сидя в окопах в 1918 году, или умер от испанки в 1919 году, или во время Пивного путча 1923 года ему бы досталась пуля, которой был убит человек, маршировавший рядом с ним, или не пережил бы автомобильную аварию в 1930 году, или не дорвался бы до положения немецкого лидера, или был бы отстранен от власти в почти любой момент до сентября 1939 года (а возможно, даже и до мая 1940 года), то величайшая война в истории Европы, вероятнее всего, никогда бы не состоялась.

Необходимым моментом для того, чтобы развязать на континенте еще одну войну, должно было стать желание Германии осуществлять экспансию в тех территориях, где это спровоцировало бы военный отпор со стороны других крупных стран. Кроме того, от Германии требовалось быть готовой и способной к ведению войны в ситуации, когда подобные желания заведомо вызывали неприятие. Поэтому необходимо рассмотреть три момента: политику, тактику и личные способности Гитлера. Во-первых, насколько немцы соглашались с экспансионистской политикой Гитлера на территориях, где можно было нарваться на военный ответ со стороны других крупных государств? Во-вторых, в какой степени немцы разделяли готовность Гитлера использовать войну в качестве тактики для осуществления этих планов? И в-третьих, в какой степени личные способности Гитлера – его лидерские качества, организационные, политические и коммуникативные навыки, его целеустремленность и бескомпромиссное желание достигнуть поставленных целей – стали необходимыми предпосылками для развязывания войны?

Политика экспансии

Отчасти мистическое представление о том, что Германии требовалось Lebensraum [жизненное пространство – нем.] на негерманских землях к востоку, существовало издавна. В том виде, как эта концепция сложилась к 1914 году, она напоминала идею континентальной экспансии на запад США, сочетая мощный национализм и неприятие индустриализации с призывами к колониализму, подразумевающему переселение и аннексию территорий. Империализм Lebensraum пережил Первую мировую войну, по меньшей мере среди нескольких крайне правых партий. Эта доктрина по-разному выражалась в требованиях вернуть Германии утраченные заморские колонии (идея, популярная даже среди центристских и левых партий) и территории в Европе, отторгнутые по условиям Версальского мирного договора 1919 года, в инициативах по использованию «простаивающих» сельскохозяйственных земель в самой Германии, а кое-кто заявлял и об экспансии на восток. Отдельные представители правых также связывали подобные идеи с квазимистической разновидностью геополитики, для которой был характерен расизм, в особенности антисемитизм и полонофобия, а в качестве цели рассматривалась экономическая автаркия[154]154
  Smith 1986, 209–223, chap. 5.


[Закрыть].

Как утверждает Дэвид Вудрафф Смит, вклад нацистской партии состоял «в гораздо более успешной комбинации основных тенденций германского империализма в сравнении со всеми предшествующими политическими организациями, главным образом за счет их включения в более масштабную идеологическую структуру, представленную в программе партии». Ключевую роль в этом синтезе, полагает Смит, сыграл Гитлер: «Из всех видных сторонников нацизма именно Гитлер несет главную ответственность за крайне империалистское направление нацистской программы в процессе ее развития в 1920–1930-х годах». Гитлер, по-видимому, не внес существенный вклад в первое программное заявление партии в феврале 1920 года, где империалистическая идеология была изложена поверхностно и размыто. Однако в 1921 году крошечная на тот момент партия наделила Гитлера «диктаторскими полномочиями», и к 1926 году, когда была завершена работа над книгой «Майн Кампф» («Моя борьба»), Гитлер уже явно придерживался идеологии Lebensraum, призывавшей к экспансии на восток. В тексте «Майн Кампф», где соответствующие пассажи в основном выделены курсивом, Гитлер провозглашал «землю и почву целью нашей внешней политики», утверждал, что «государственные границы создаются человеком и изменяются человеком», отмечал, что «мы, национал-социалисты… обращаем свой взор на земли на востоке». Кроме того, на случай, если сказанное было не вполне понятно, Гитлер разъяснял, что, говоря о «будущей политике почвы… мы можем в первую очередь иметь в виду только Россию и ее пограничные вассальные государства»[155]155
  Smith 1986, 231, 238–239; Hitler 1943, 649, 653–654 (курсив в оригинале). Книга Гитлера «Моя борьба» внесена в федеральный список экстремистских материалов РФ. – Прим. пер.


[Закрыть].

Таким образом, хотя общая тема восточной экспансии существовала уже довольно давно и все еще витала в воздухе после Первой мировой, именно Гитлеру, похоже, принадлежит важный и, вероятно, ключевой вклад в то, что она стала частью не только актуальной внешней политики Германии, но и идеологии нацизма. Иными словами, превращение идеи Lebensraum в значимую тему не было чем-то очевидным или естественным. Джеффри Стоукс делает вывод, что «понятие Lebensraum превратилось в ключевое для философии нацизма усилиями Гитлера – похоже, это была идея его собственного сочинения». Но и после того как Гитлер взял под свой контроль партию и затем определил, а по сути изобрел нацистскую идеологию, даже внутри его партии оставалось немало противников экспансионистских положений Lebensraum в партийной доктрине[156]156
  Stoakes 1986, 216. О противниках включения концепции Lebensraum в партийную программу см. Smith 1986, 239; Stoakes 1986, 237; Hildebrand 1973, chap. 1.


[Закрыть].

Тем не менее возможна еще одна линия аргументации. Допустим, что превращение Lebensraum в сердцевину идеологии и политики нацизма произошло исключительно усилиями Гитлера. Но если бы сама идея экспансии, ясно изложенная в «Майн Кампф», не была привлекательной, Гитлер не смог бы получить должность рейхканцлера или удержать ее. Таким образом, если бы Гитлер не оказался в нужное время в нужном месте, экспансионистский импульс германского духа, вероятно, нашел бы иной выход вовне.

Проблема подобного рассуждения заключается в следующем: собственная политическая тактика Гитлера подразумевала, что тема экспансии как раз не является особенно популярной. Поэтому Гитлер считал тактически разумным смягчать и преуменьшать этот элемент своей программы, пока он подбирался к посту рейхсканцлера и в дальнейшем, уже когда его получил. Похоже, что после написания «Майн Кампф» Гитлер и правда больше нигде публично не делал отдельных заявлений, что Россия является потенциальной областью экспансии. Как отмечал Норман Рич, Гитлер, «решительно открещивался от любых экспансионистских амбиций… особенно в первые годы пребывания у власти»[157]157
  Rich 1973, xi. Нечто подобное происходило и с гитлеровским антисемитизмом. Хотя Гитлер никогда не отказывался от своего столь часто упоминаемого антисемитизма, по мере успешного продвижения к должности рейхсканцлера он смягчал свою риторику. Затем, уже заняв этот пост, он в течение нескольких лет вообще почти не упоминал на публике «еврейский вопрос» и проявлял чрезвычайную осмотрительность, дабы избежать ассоциаций своей персоны с непопулярными жестокими бесчинствами антисемитского толка, творимыми его последователями. См. Kershaw 1987, 233–241; см. также Steinert 1997, 136.


[Закрыть].

В своих выступлениях Гитлер делал акцент на проблемах, которые находили отклик у публики, в частности на возмущении условиями Версальского договора и недовольстве экономическим, социальным и политическим беспорядком. Но практически в каждой речи 1930-х годов, посвященной внешней политике, он решительно заявлял о своем отвращении к войне. Именно в этом ключе Гитлер энергично отрицал любые экспансионистские амбиции и неоднократно утверждал, что его расизм на деле диктует неэкспансионистскую политику. При этом Гитлер приводил такие доводы: поскольку он явно хочет «очистить» немецкую расу, экспансия бессмысленным и абсурдным образом потребует поглощения низших рас его драгоценным рейхом. «Мы, – провозглашал он, – в силу убеждений и образа жизни не просто не сторонники – мы противники империализма… Национал-социализм считает вынужденное смешение одного народа с другим, чуждым ему народом не только бесполезным в политических целях, но и в длительной перспективе опасным для внутреннего единства, а следовательно, и силы нации». В частности, Гитлер утверждал, что экспансионистская война была бы абсолютно бессмысленной:

«Вот почему наша расовая теория рассматривает любую войну за подчинение и господство другого народа как процесс, который рано или поздно изменит и ослабит победителя изнутри, а в конечном счете приведет к его поражению… Национал-социалистическая Германия хочет мира в силу своих фундаментальных убеждений… Неужели стоит положить два миллиона человек ради завоевания территории с таким же населением? К тому же для нас это означало бы пожертвовать двумя миллионами лучших немцев, мужчин в расцвете сил, элитой нации ради того, чтобы получить смешанное население, которое не является полноценными немцами и не ощущает себя немцами[158]158
  Hitler 1942, 1216, 1218, 1220, 1260, 1099. Подборка выдержек из речей Гитлера, где он отрицает необходимость войны, представлена в: http://psweb.sbs.ohio-state.edu/faculty/jmueller/hitpeace.


[Закрыть]».

Действия Гитлера также подкрепляли подобную позицию. На страницах «Майн Кампф» он мог призывать к вторжению в Россию, но одним из его первых внешнеполитических шагов на посту канцлера стало заключение в 1933 году десятилетнего пакта о ненападении с Польшей – страной, которая лежала прямиком на пути вторжения в Россию. «Проблема не в том, чтобы знать, что именно написал Гитлер» в «Майн Кампф», отмечает Ф. М. Х. Белл, «а в том, что за этим последовало»[159]159
  Bell 1986, 77. См. также Kagan 1995, 340.


[Закрыть]. В контексте середины 1930-х годов справедливо задавать вопрос так: почему нужно ставить ахинею из «Майн Кампф», написанную десяток лет назад, когда Гитлер сидел в тюрьме, выше того, что Гитлер говорит и делает сейчас как ответственный политик на посту канцлера Германии?

Таким образом, в своей агрессивной политике восточной экспансии – именно этот вопрос и станет спусковым крючком для континентальной войны в Европе – Гитлер разыгрывал старые карты. Но, несмотря на поддержку этих тем среди отдельных немцев, в том, что они стали господствовать во внешней политике Германии в 1930-х годах, и близко не было чего-то естественного или неизбежного. Кроме того, чтобы претворять свою политику в жизнь, Гитлеру приходилось не только вводить в заблуждение собственный народ, но и преодолевать возражения некоторых из его наиболее значимых приспешников и соратников, которые выступали против агрессивной экспансии на восток и пытались изменить политический курс фюрера. Как сказал он сам в конце 1938 года, «обстоятельства десятилетиями вынуждали меня говорить почти исключительно о мире»[160]160
  Fest 1974, 536. Герман Геринг, взаимодействуя с сотрудниками гитлеровского министерства иностранных дел, по-видимому, стремился выработать мирную внешнюю политику, основанную на сильной позиции Германии в Европе – позиции косвенного господства, – но в то же время нацеленную на приобретение заморских колоний (Hildebrand 1973, 57, 71, 143, 173, n. 21; Stoakes 1986, 237). А гитлеровский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп был далеко не согласен с тем, что вторжение на восточные территории является естественной участью Германии, вместо этого выступая за формирование антибританского альянса с Советским Союзом и, подобно Герингу, за приобретение заморских колоний. Эту позицию также разделяли сотрудники министерства иностранных дел, военно-морской флот и крупнейшие немецкие промышленники (Hildebrand 1973, 48–49, 58; Stoakes 1986, 238).


[Закрыть].

Тактика готовности использовать войну

Хотя гитлеровская политика экспансии на восток могла вызывать в Германии определенный абстрактный энтузиазм, представление, что для реализации этой политики необходима война, пользовалось незначительной поддержкой. В Германии, как и на Западе в целом, страх перед войной был огромен. Некоторые немцы уже пришли к полному и принципиальному неприятию войны, а также были те, кто выступал против нее из опасений, что новая война, как и Первая мировая, обойдется стране крайне дорого и/или из уверенности, что Германия проиграет.

По счастливому стечению обстоятельств нам доступно довольно много информации об общественном мнении в нацистской Германии. Разумеется, в то время не проводились опросы, но правительство, полиция, сотрудники органов юстиции, службы безопасности и подразделения нацистской партии регулярно готовили бесчисленные конфиденциальные и, по-видимому, объективные доклады о настроениях и моральном состоянии общества. К этим материалам добавляется ряд докладов об общественном мнении в Германии 1930-х годов, которые тайно вывезли из страны сторонники социалистической оппозиции либо были подготовлены их изгнанными из страны лидерами. Изучив этот массив материалов, Иэн Кершоу пришел к выводу, что население Германии, как и жители других государств Европы, было «чрезвычайно напугано перспективой новой войны» и при мысли об «очередном конфликте» испытывало «явный ужас». Уильям Манчестер писал, что «немецкий народ ненавидел войну так же страстно, как и его бывшие и будущие враги»[161]161
  Kershaw 1987, 2, 143; Manchester 1988, 307. Еще один исследователь общественных настроений в Германии пишет о «решительном неприятии» большой войны: Steinert 1977, 50. В разгар мюнхенского кризиса 1938 года из Берлина к чешской границе выехала моторизованная дивизия. Дело было вечером, когда берлинцы шли с работы домой. Вспоминая, как в 1914 году люди на этих же улицах провожали солдат на фронт добрыми напутствиями и цветами, американский журналист Уильям Ширер был поражен тем, что в 1938 году граждане «старались юркнуть в метро, отказывались смотреть на военных, а те немногие, кто все же остался стоять на обочине в полной тишине, были не в силах подобрать ни слова приветствия цвету немецкого юношества, уходящему на славную войну». Собрать толпу не смогло даже появление на балконе Гитлера для проведения смотра войск. «Гитлер выглядел мрачным, затем рассерженным и вскоре ушел обратно – его войска шли парадным строем без присутствия фюрера». Ширер назвал этот инцидент «самой выразительной из всех известных ему антивоенных демонстраций» и констатировал, что немецкий народ был «решительно настроен против войны» (Shirer 1941, 142–143). Утверждается, что Гитлер по этому поводу с отвращением, но, как оказалось впоследствии, безосновательно заметил: «С этими людьми я не смогу воевать» (Taylor 1979, 877).


[Закрыть].

Все это нисколько не опровергает того, что германская общественность обнаруживала привлекательность во многих внешнеполитических устремлениях Гитлера. Кершоу отмечает, что «желание масс видеть растущий национальный престиж и мощь Германии было сродни расистско-империалистическим устремлениям Гитлера. Идея расширения границ Германии, в особенности включения в состав рейха ее „этнической“ территории, пользовалась огромной популярностью», но лишь «до тех пор, пока ее воплощение не предполагало кровопролития»[162]162
  Kershaw 1987, 229. Нацисты обнаружили, что «энтузиазм к войне как таковой и к апокалиптической борьбе за „жизненное пространство“ было трудно пробудить у кого-то еще, кроме обработанной нацистами молодежи, СС и партийных фанатиков». В итоге «несмотря на то, что подавляющее большинство населения Германии определенно желало „успеха нации“, то есть восстановления могущества и славы Германии в Европе, немцы столь же явно не хотели достигать этой цели ценой национальных жертв: еще одна война считалась наименее приемлемым решением – в особенности для старшего поколения, помнившего страдания 1914–1918 годов» (Kershaw 1987, 122).


[Закрыть]. Возможно, эти настроения во многом были схожи с общественным мнением Западной Германии после 1945 года в отношении территорий страны, оккупированных Советским Союзом. В каком-то смысле западные немцы хотели расширения на восток (что в конце концов и произошло), но решительно не желали применять для этого силу.

Особого энтузиазма по поводу войны на континенте не было и в армии. «В 1914 году, – замечает Уотт, – воинственно настроенные армейские вынуждали к вступлению в конфликт осторожные гражданские власти, не гнушаясь обмана и подтасовки фактов, чтобы добиться от кайзера, австрийского императора и русского царя принятия принципиальных решений. В 1938–1939 годах все было наоборот: отсрочить войну повсюду в Европе пытался именно генералитет». Военное руководство Германии разделяло почти всеобщее мнение, которое, по утверждению Вайнберга, «было способно представить себе еще одну мировую войну лишь как повторение недавней Великой войны»[163]163
  Watt 1975, 11; Weinberg 1980, 18–19. См. также Gat 2000, 83.


[Закрыть]. Но Гитлер придерживался иного мнения, и тот факт, что именно он возглавлял Германию, оказался решающим для преодоления этих опасений и начала войны.

Чтобы осуществить свои планы, Гитлеру нужно было разобраться как с тактическими, так и со стратегическими возражениями военных против его экспансионистской политики. На тактическом уровне, утверждает Барри Поузен, его вмешательство было «решающим» для утверждения в качестве главного новшества в доктрине германского вермахта тех мер, которые известны под термином «блицкриг», а еще бо́льшую роль Гитлер сыграл в разработке стратегии, которая делала возможной тактику быстрой войны. Гитлер соглашался с мнением большинства своих советников, что с имеющимся запасом ресурсов Германия едва ли способна выиграть войну на истощение[164]164
  В руководстве Германии середины 1930-х годов была крайне влиятельна точка зрения, что страна не сможет вести новую большую войну по экономическим соображениям. Фактически Гитлер смог приступить к политике тотальной милитаризации лишь после того, как потерпел аппаратное поражение главный сторонник этой позиции – министр экономики (до осени 1937 года) и президент Рейхсбанка (до января 1939 года) Ялмар Шахт. – Прим. ред.


[Закрыть]. Но в отличие от других сторонников этого мнения в своем окружении, Гитлер был убежден, что ему удастся разъединить своих врагов и расправиться с ними поодиночке[165]165
  Posen 1984, 211–213, 218. Об изоляции противников см. Weinberg 1994, 22.


[Закрыть]. Кроме того, похоже, лишь Гитлер верил, что с помощью серии впечатляющих завоеваний ему удастся запугать своих противников до состояния оцепенения. Таким образом, Гитлер придумал не только теорию экспансии и завоевания, но и военную методологию для ее осуществления.

Далее, преодолев как внутреннее, так и внешнее сопротивление, Гитлер приступил к воплощению своей теории в жизнь. Его непревзойденное упорство сыграло важную роль в перевооружении Германии и обеспечило ее первый крупный военный успех – повторную оккупацию в марте 1936 года Рейнской области, демилитаризованной в соответствии с условиями Версальского договора. Французы значительно превосходили немцев числом, однако Гитлер пришел к выводу, что из-за Рейнской области французы и британцы не станут ввязываться в войну. При этом военные советники Гитлера, напротив, сочли «немыслимым», что «Британия и Франция оставят столь грубое нарушение их внешнеполитических интересов без внимания», и, как писал Мэтью Купер, «опасались худшего». Ободренный удачным демаршем, Гитлер алчно нацелился на Австрию и Чехословакию. Хотя высшему генералитету нравилась идея включения Австрии в состав рейха и они не возражали против уничтожения Чехословакии, они были твердо убеждены, что попытки сделать все это военным путем вызовут сопротивление, и это приведет к еще одной общеевропейской войне. Но под руководством Гитлера и в порядке прямого осуществления его воли Германия захватила часть Чехословакии, которую она не сумела получить от Запада в рамках политики умиротворения. Затем Германия последовательно вторглась в Польшу, Данию, Норвегию, Голландию, Бельгию, Люксембург, Францию и, наконец, в Советский Союз. В этой череде неспровоцированных агрессий, отмечает Манчестер, только нападение на Норвегию не было инициативой Гитлера[166]166
  Cooper 1978, 53; как писал один из генералов, эти события происходили в атмосфере «наподобие той, что царит за игорным столом, когда игрок ставит все свое состояние на одно число» (54); см. также Weinberg 1970, 262; Manchester 1988, 622.


[Закрыть].