Текст книги "Манхэттен"

Раздел второй

I. Великая дева на белом коне

Утро грохочет вместе с первым поездом на Аллен-стрит. Дневной свет гулко пробивается в окна, встряхивая старые кирпичные дома, осыпая стропила воздушной дороги ярким конфетти.

Кошки убегают с помойных ям, клопы прячутся в стенные щели, покидая потные тела, покидая грязные нежные шейки спящих детей. Мужчины и женщины копошатся под одеялами и простынями на матрацах в углах комнат, клубки малышей начинают расползаться, крича и брыкаясь.

На углу Ривертона старик с бородой из пакли, спящий неизвестно где, выставляет свой ларек. Кадки с огурцами, индейский перец, дынные корки, пикули пахнут влажной, острой и пряной зеленью – кажется, что из постельной прели и мерзкого гуда просыпающейся булыжной улицы возникает болотистый сад.

Старик с бородой из пакли, спящий неизвестно где, сидит среди всего этого, как Иона в своей куще.

Джимми Херф поднялся по четырем скрипучим ступенькам и постучал в белую дверь. Дверь была испятнана пальцами вокруг ручки, над которой висела карточка, аккуратно прикрепленная медными кнопками: Сондерленд. Он долго ждал около бутылки с молоком, двух бутылок со сливками и номера воскресной газеты. За дверью послышались шаги и шорох, затем все стихло. Он нажал белую кнопку на дверном косяке.

– А он говорит: «Марджи, у меня было ужасное столкновение из-за вас», а она говорит: «Войдите же, что вы стоите на дожде, вы совсем мокрый…»

Сверху лестницы неслись голоса, показались мужские ноги в ботинках на пуговках, женские ноги в лодочках, розовые шелковые икры. Девица – в пышном платье и светлой шляпе, молодой человек – в жилете с белой каймой и пестром сине-зелено-лиловом галстуке.

– Ну, вы-то не из таких!

– Откуда вы знаете, из каких я?

Голоса замерли внизу лестницы. Джимми Херф позвонил еще раз.

– Кто там? – раздался в щелку шепелявый женский голос.

– Я хочу видеть мисс Принн.

Мелькнуло синее кимоно и пухленькое личико.

– Я не знаю, встала ли она.

– Она сказала, что будет готова.

– Подождите, пожалуйста, минутку, пока я убегу, – прощебетали за дверью, – а потом входите. Миссис Сондерленд думала, что это пришли за квартирной платой. Иногда за квартирной платой приходят в воскресенье, чтобы поймать врасплох.

Жеманная улыбка перекинулась мостиком в щелке.

– Взять с собой молоко?

– Спасибо. Присядьте, пожалуйста, в передней, я сейчас позову Рут.

Передняя была очень темная, пахла сном, зубной пастой и вазелином. В углу стояла складная кровать, еще носившая отпечаток лежавшего на ее смятых простынях тела. Соломенные шляпы, шелковые манто и несколько мужских пальто болтались в беспорядке на оленьих рогах вешалки. Джимми снял с качалки лифчик и сел. Из соседних комнат просачивались женские голоса, тихий шорох одевающихся людей и шелест воскресной газеты.

Дверь ванной открылась; луч солнечного света, отраженного зеркалом, разрезал пополам темную переднюю, на фоне его возникли волосы, похожие на медную проволоку, темно-синие глаза, хрупкий белый овал лица. В глубине передней волосы стали каштановыми; под ними – гибкая спина в желтом халате, розовые пятки, вылезающие при каждом шаге из ночных туфель.

– Ау, ау, Джимми! – запищала за дверью Рут. – Только не смотрите ни на меня, ни на мою комнату.

Голова в папильотках высунулась, как голова черепахи.

– Здравствуйте, Рут.

– Можете войти, если обещаете не смотреть. Мы обе ужасно выглядим – и я, и комната. Я сейчас причешусь. Тогда я буду совсем готова.

Маленькая серая комнатка была набита платьями и фотографиями артистов. Джимми стоял спиною к двери. Что-то шелковое, висевшее на гвозде, щекотало ему уши.

– Ну как поживаете, господин репортер?

– Так себе… А вы уже нашли работу, Рут?

– Мм… Кое-что, может быть, выйдет на этой неделе. Но вероятней всего – ничего. Я начинаю отчаиваться, Джимми.

Она тряхнула каштановой головой – папильотки вылетели; она стала причесываться. У нее было бледное удивленное лицо с большим ртом и синими веками.

– Я помнила, что мне сегодня утром надо пораньше встать и быть готовой, но я никак не могла себя заставить. Так не хочется вставать, когда нет работы… Иногда мне кажется, что я лягу в кровать и буду лежать в ней до конца мира.

– Бедная старушка Рут!

Она бросила в него пуховку, осыпавшую его галстук и отвороты синего пиджака пудрой.

– Какая я вам старушка, крыса вы этакая!

– Ну вот, вы все погубили. А я так трудился, чтобы быть респектабельным… Ах вы, чертенок!

Рут откинула голову и визгливо расхохоталась:

– Какой вы смешной, Джимми! Смахните пудру метелочкой.

Покраснев, он сдувал пудру с подбородка и галстука.

– Что это за забавная девушка открыла мне дверь?

– Тсс… за перегородкой все слышно. Это Касси, – шепнула она, хихикая, – Кассандра Уилкинс… танцует в труппе Моргана. Не надо смеяться над ней, она очень славная. Я ее очень люблю. – Она рассмеялась. – Вы душка, Джимми. – Она вскочила и ущипнула его за руку. – Я с вами всегда веду себя как сумасшедшая.

– Это от Бога… А знаете что? Я ужасно голоден. Я шел к вам пешком.

– Который час?

– Второй.

– О, Джимми, я не знаю, куда девать время… Нравится вам эта шляпа?.. Да, совсем забыла сказать: я вчера была у Харрисона. Это прямо ужасно… Хорошо еще, что я успела подскочить к телефону и пригрозить, что вызову полицию.

– Посмотрите-ка на ту женщину напротив. У нее лицо совсем как у ламы.

– Я из-за нее должна весь день держать ставни закрытыми.

– Почему?

– О, вы еще слишком молоды для таких вещей. Вы будете шокированы, Джимми.

Рут наклонилась к зеркалу и намазала губы.

– Меня столь многое шокирует, что это уже не имеет значения. Однако идем на улицу. Светит солнышко, люди идут из церкви домой, чтобы нажраться и почитать в воскресной газете про каучуковые плантации.

– Ах, Джимми, вы такой непоседа… Подождите минутку. Смотрите, вы зацепились за мой лучший шарф.

Девица с короткими черными кудряшками, в желтом джемпере, убирала в передней складную кровать. Под слоем розоватой пудры и румян Джимми не сразу узнал лицо, которое он видел в щелку двери.

– Привет, Касси… Извините, мисс Уилкинс, разрешите представить вам мистера Херфа… Расскажи ему про женщину – знаешь, ту, что напротив… Сафо…

Кассандра Уилкинс надулась и зашепелявила:

– Разве она не увасна, мистер Херф? Она говорит уваснейшие вещи.

– Она просто дразнит вас.

– О, Херф, я так вада, что наконец-то познакомилась с вами. Рут столько гововила мне о вас… Может быть, несквомно с моей стороны говорить это… Я увасно несквомная.

В конце передней приоткрылась дверь, и Джимми увидел белолицего человека с крючковатым носом; рыжие волосы вошедшего торчали двумя неровными пучками по обе стороны прямого пробора. На нем были красные сафьяновые туфли и зеленый шелковый халат.

– Ну как, Кассандра? – спросил он. – Какие предсказания сегодня?

– Ничего, квоме телегваммы от миссис Фитцсимонс Гвин. Она хочет, чтобы я завтва пвиехала к ней в Скавсдейл погововить о ваботе в новом театве. Ах да, пвостите – мистер Херф, мистер Оглторп.

Рыжеволосый человек поднял одну бровь, опустил другую и протянул Джимми вялую руку.

– Херф, Херф… Дайте-ка вспомнить… Вы не из штата ли Джорджия? В Атланте есть старинная семья Херф…

– Нет, я думаю, что я не из тех.

– Очень жаль. Когда-то мы с Джозией Херфом были добрыми друзьями. Теперь он председатель Первого национального банка и один из самых уважаемых граждан Скрентона в Пенсильвании, а я… я только лицедей, скоморох, раскрашенная кукла. – Он пожал плечами, и его халат распахнулся, обнажив плоскую, гладкую, безволосую грудь.

– Знаете, мы с мистевом Оглтовпом исполняем Песнь Песней. Он читает текст, а я интевпветивую его танцами. Вы должны обязательно пвийти к нам на вепетицию.

– Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино. Чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями…

– Ой, только тепевь не начинайте! – Она хихикнула и сжала колени.

– Джоджо, закрой дверь, – раздался из соседней комнаты спокойный, глубокий женский голос.

– О, бедная, дорогая Элайн, она хочет спать… Очень приятно было с вами познакомиться, мистер Херф.

– Джоджо!

– Да, моя дорогая!

Несмотря на одолевавший его свинцовый сон, Джимми вздрогнул, услышав этот голос. Он молча стоял против Касси в темной передней. Откуда-то доносился запах кофе и жженых сухарей. Рут появилась позади них:

– Ну, Джимми, я готова. Не забыла ли я чего?

– Это безразлично, я умираю от голода. – Джимми взял ее за плечи и мягко подтолкнул к выходу. – Уже два часа.

– Ну, до свидания, Касси, дорогая. Я позвоню тебе около шести.

– Очень ховошо, Вут… Так вада, что познакомилась с вами, мистев Хевф…

Дверь заглушила шепелявый смех Касси.

– Ох и неспокойная же у вас квартира, Рут!

– Джимми, вы брюзжите оттого, что вы голодны.

– Скажите-ка, Рут, что это за тип – этот мистер Оглторп? Ничего подобного я в жизни не видел.

– Разве Огл тоже выполз из своей норы? – Рут рассмеялась; они вошли в полосу солнечного света. – А он рассказывал вам, что он, знаете ли, прямой потомок Оглторпов из Джорджии?

– А та прелестная женщина с медными волосами – его жена?

– У Элайн Оглторп рыжие волосы. И вовсе она не прелестная. Она еще ребенок, а держится как царица. Эго потому, что она имела успех в «Персиковом бутоне». А в сущности, она плохая актриса.

– Какой позор иметь такого мужа!

– Огл делает для нее все на свете. Если бы не он, она все еще была бы хористкой.

– Красотка и чудовище…

– Вы лучше поберегитесь, чтобы он не воспылал к вам нежными чувствами.

– Почему?

– Он «такой», Джимми, он «такой».

Воздушный поезд пронесся над ними, заслонив солнечный свет. Джимми смотрел на беззвучно шевелившиеся губы Рут.

– Пойдем позавтракаем у Кэмпеса, а потом погуляем в парке! – прокричал он сквозь стихающий грохот.

– Чудесно! – Она, хохоча, взяла его под руку; ее серебряная сумочка билась об его локоть.

– Ну а Касси, таинственная Кассандра?

– Не надо смеяться над ней, она – душка. Если бы только она не возилась со своим ужасным белым пуделем. Она держит его в своей комнате. Его никто не выводит, и он ужасно воняет. Ее комната рядом с моей… И потом, у нее есть друг сердца… – Рут хихикнула. – Он еще хуже, чем пудель. Они помолвлены, и он забирает у нее все деньги. Только, ради бога, никому не говорите.

– Мне некому говорить.

– Потом, у нас есть еще миссис Сондерленд…

– Я мельком видел ее, когда она шла в ванную, – такая старая дама в розовой накидке и в ватном капоте…

– Джимми, вы шокируете меня! У нее все зубы вставные и… – начала Рут; промчавшийся над ними поезд не дал ей кончить фразу.

Захлопнувшаяся дверь ресторана обрезала грохот колес.

Оркестр играл «Когда в Нормандии цветут яблони». Ресторан был полон дымных солнечных лучей, бумажных фестонов и плакатов, возвещавших: «ЕЖЕДНЕВНО СВЕЖИЕ ОМАРЫ», «ОТВЕДАЙТЕ НАШИХ ИЗУМИТЕЛЬНЫХ ФРАНЦУЗСКИХ УСТРИЦ» (одобр. департаментом земледелия). Они сели под красным плакатом: «БИФШТЕКСЫ – НАВЕРХУ».

– Джимми, как вы думаете, это безнравственно – позавтракать устрицами? Но прежде всего я хочу кофе, кофе, кофе.

– А я не прочь съесть бифштекс с луком.

– Нет уж, пожалуйста, если вы намерены провести со мной день, мистер Херф!

– Подчиняюсь, Рут, и кладу лук к вашим ногам.

– Это отнюдь не значит, что я разрешу вам поцеловать меня. – Рут прыснула.

Джимми побагровел.

– Я вас об этом и не прошу, мадам.

Солнечный свет капал на ее лицо сквозь маленькие дырочки в полях соломенной шляпы. Она шла быстрыми, слишком частыми из-за узкой юбки шагами. Сквозь тонкий шелк солнечные лучи щекотали ее спину, точно человеческая рука. В тяжелом зное улицы магазины, люди в воскресных костюмах, соломенные шляпы, зонтики, трамваи, таксомоторы мчались на нее, ослепляя острым, режущим блеском, точно она проходила мимо кучи металлических отбросов. Она шла на ощупь в путанице пыльного, иззубренного, ломкого шума.

По Линкольн-сквер в уличной толчее медленно ехала девушка верхом на белой лошади. Ее каштановые волосы ниспадали ровными поддельными волнами на белый конский круп и на золоченое седло, на котором зелеными и красными буквами было написано: АНТИПЕРХОТИН. На ней была зеленая шляпа с ярко-красным пером; одна рука в белой перчатке небрежно держала повод, другая играла хлыстом с золотым набалдашником.

Эллен посмотрела ей вслед, потом пошла по направлению к парку. Мальчики, игравшие в бейсбол, пахли сожженной солнцем, истоптанной травой. Все скамейки в тени были заняты. Когда она переходила автомобильную дорогу, ее острые французские каблуки вязли в асфальте. На скамейке на солнце развалились два матроса; один из них щелкнул языком, когда она проходила, она чувствовала, как их голодные глаза колют ей шею, бедра, лодыжки. Она постаралась не качать на ходу бедрами. Листва на молодых деревьях по обе стороны аллеи съежилась. С юга и востока облитые солнцем дома наступали на парк, на западе они были лиловыми от тени. Все было душно, пыльно, потно, стиснуто полисменами и воскресными платьями. Почему она не поехала по воздушной дороге? Она посмотрела в черные глаза молодого человека в соломенной шляпе, который медленно ехал вдоль тротуара в открытом автомобиле. Его глаза мигнули, он откинул голову, улыбнулся опрокинутой улыбкой и вытянул губы так, что они, казалось, достали до ее лица. Он дернул рукоятку тормоза и открыл свободной рукой дверцу. Она отвела глаза, вздернула подбородок и пошла дальше. Два голубя с металлически-зелеными шейками и коралловыми лапками вспорхнули у нее из-под ног. Старик учил белку выуживать орехи из бумажного картуза.

Вся в зеленом, на белом коне скачет дивная дева ко мне… Дзин-дзин, антиперхотин… Годива в пышной мантии волос…

Памятник генералу Шерману перебил ее. Она остановилась на секунду, чтобы посмотреть на площадь, сверкавшую перламутром… Да, это квартира Элайн Оглторп… Она села в автобус, который шел на площадь Вашингтона. Воскресная, полуденная Пятая авеню пролетала, розовая, пыльная, стремительная. По теневой стороне шел человек в цилиндре и сюртуке. Зонтики, летние платья, соломенные шляпы сверкали на солнце, которое ложилось пламенными квадратами на нижние окна домов, играло яркими бликами на лаке лимузинов и такси. Пахло бензином и асфальтом, мятой, тальком и духами от парочек, которые прижимались друг к другу все теснее и теснее на скамьях автобуса. В пролетевшей витрине – картины, карминовые портьеры, лакированные старинные стулья за цельным стеклом. Магазин Шерри. Ее сосед был в гетрах и лимонных перчатках – наверно, приказчик. Когда они проезжали мимо церкви Святого Патрика, на нее пахнуло ладаном из высоких, открытых в темноту дверей. Дельмонико. Рука молодого человека, сидевшего напротив нее, блуждала по узкой серой фланелевой спине сидевшей рядом с ним девицы.

– Да, бедняге Джо не повезло – пришлось ему жениться на ней. А ему только девятнадцать лет.

– А по-твоему, это большое несчастье?

– Миртл, я ведь не нас имел в виду.

– Держу пари, что именно нас. Ну ладно, а ты видел девочку?

– Я уверен, что это не от него.

– Что?

– Ребенок.

– Билли, какие гадости ты говоришь.

Сорок вторая улица. Клуб Союзной Лиги.

– Очень интересное было собрание… очень интересное… Был весь город… Говорили прекрасные речи, я даже вспомнил прежние времена, – проскрипел интеллигентный голос над ее ухом. «Уолдорф-Астория». – Хорошенькие флаги, Билли, правда? Вон тот, смешной, – это сиамский, потому что в гостинице живет сиамский посланник. Я прочел сегодня утром в газете.

Когда, любовь моя, с тобою – час расставания пробьет – прильну последним поцелуем – к твоим губам… поцелуем волнуем почуем… с тобою голубою прибою… Когда, любовь моя, с тобою…

Восьмая авеню. Она сошла с автобуса и вошла в кафе «Бревурт». Джордж сидел спиной ко входу, щелкая замком портфеля.

– Ну и поздно же вы, Элайн! Не много нашлось бы охотников сидеть и ждать вас три четверти часа.

– Джордж, вы не должны бранить меня. Я получила большое удовольствие. Мне много лет уже не было так хорошо. Я весь день принадлежала самой себе. Я шла пешком от Сто пятой улицы до Пятьдесят девятой через парк. Я встретила массу забавных людей.

– Вы, наверно, устали? – Его худое лицо с блестящими глазами в паутине тонких морщин надвинулось на нее, точно бушприт корабля.

– Вы, вероятно, весь день были в конторе, Джордж?

– Да, рылся в делах. Я ни на кого не могу положиться, даже в мелочах. Все приходится делать самому.

– Знаете, я заранее знала, что вы это скажете.

– Что?

– Что вы ждали три четверти часа.

– Вы слишком много знаете, Элайн… Хотите пирожного к чаю?

– О, в том-то и несчастье, что я ничего не знаю… Я хочу лимонада.

Вокруг них звенели стаканы. Лица, шляпы, бороды колыхались в синем папиросном дыму, отражались в зеленоватых зеркалах.

– Но, дорогой мой, это та же старая история. В отношении мужчины это, может быть, и правильно, но в женщине это ничего не определяет, – гудела женщина за соседним столиком.

– Ваш феминизм вырастает в преграду, которую невозможно перешагнуть, – отвечал тусклый робкий мужской голос. – А что, если я эгоист? Видит бог, сколько я выстрадал… Это очистительный огонь, Чарли…

Джордж говорил, стараясь поймать ее взгляд:

– Как поживает очаровательный Джоджо?

– Не будем говорить о нем.

– Чем меньше разговора о нем, тем лучше, а?

– Джордж, я не хочу, чтобы вы издевались над Джоджо. Худой ли, хороший ли, но он мой муж до тех пор, пока мы не разойдемся. Нет-нет, я не хочу, чтобы вы смеялись! Как хотите, но вы слишком грубый и простой человек, чтобы понимать его. Джоджо – очень сложная, пожалуй даже трагическая натура.

– Ради бога, не будем говорить о мужьях и женах! Важно только то, маленькая Элайн, что мы сидим вместе и что никто нам не мешает. Пожалуйста, когда мы увидимся снова, по-настоящему, реально?

– Не будемте такими реальными, Джордж. – Она тихо рассмеялась в свою чашку.

– Но мне так много надо сказать вам. Я хочу спросить вас о многом, многом.

Она глядела на него, смеясь, держа надкусанный кусочек вишневого торта розовыми пальцами – указательным и большим.

– Вы так же разговариваете с каким-нибудь несчастным грешником, дающим свидетельские показания? По-моему, скорее надо так: где вы были ночью тридцать первого февраля?

– Я говорю серьезно. Вы не понимаете этого или не хотите понять.

Молодой человек остановился у их стола, слегка покачиваясь, упорно глядя на них.

– Здравствуйте, Стэн! Откуда вы взялись? – Болдуин смотрел на него, не улыбаясь.

– Я знаю, мистер Болдуин, это очень нескромно, но разрешите мне присесть на минутку к вашему столу. Меня тут ищет один человек, с которым мне не хочется встречаться. О господи, тут зеркало… Впрочем меня не заметят, если увидят вас.

– Мисс Оглторп, позвольте вам представить Стэнвуда Эмери, сына старшего компаньона нашей фирмы.

– Как это чудесно, что я познакомился с вами, мисс Оглторп. Я видел вас вечером, но вы меня не видели.

– Вы были в театре?

– Я чуть не перепрыгнул через рампу. Вы были так очаровательны!

У него была красновато-коричневая кожа; робкие глаза, посаженные слишком близко к острому, слегка выгнутому носу, большой, беспокойный рот, волнистые каштановые, взъерошенные волосы. Эллен смотрела то на него, то на другого, внутренне посмеиваясь. Все трое застыли на своих местах.

– Я видела сегодня девицу с «Антиперхотином», – сказала она. – Она произвела на меня большое впечатление. Именно так я представляла себе «Великую деву на белом коне».

– На пальцах перстни, на ногах бубенцы, и несет она гибель во все концы, – отчеканил Стэн одним духом.

– Кажется, музыка заиграла, – рассмеялась Эллен. – Действительно, гибель пришла.

– Ну, что слышно в университете? – спросил Болдуин сухим, неприязненным тоном.

– Вероятно, он стоит на месте, – сказал Стэн, вспыхнув. – Я желаю ему сгореть до моего возвращения. – Он встал. – Простите мое нескромное вторжение, мистер Болдуин.

Когда он, повернувшись, наклонился к Эллен, на нее пахнуло запахом виски.

– Пожалуйста, простите меня, мисс Оглторп.

Она инстинктивно протянула ему руку; сухие, тонкие пальцы крепко сжали ее. Он отошел пошатываясь, налетев по дороге на лакея.

– Я не могу понять этого дьявольского молодого щенка! – разразился Болдуин. – У бедного старика Эмери разрывается сердце. Он чертовски умен, у него сильная индивидуальность и все такое прочее, но он ничего не делает – только пьет и скандалит… Мне кажется, что ему нужно было бы начать работать и постичь значение ценностей. Слишком много денег – вот несчастье всех этих студентиков… Ну слава богу, Элайн, мы опять одни. Я работал беспрерывно всю мою жизнь с четырнадцати лет. Теперь пришло время отдохнуть. Я хочу жить, путешествовать, думать и быть счастливым. Я больше не в силах переносить такой темп жизни. Я хочу научиться играть, ослабить напряжение… Вот в какой момент вы вошли в мою жизнь.

– Но я не хочу быть сторожем при вашем предохранительном клапане. – Она рассмеялась и уронила ресницы.

– Поедем вечером куда-нибудь за город. Я весь день задыхался в конторе. Терпеть не могу воскресенья.

– А моя репетиция?

– Вы можете захворать. Я вызову по телефону автомобиль.

– Смотрите – Джоджо. Привет, Джоджо! – Она помахала перчатками.

Джон Оглторп, с напудренным лицом, со ртом, аккуратно сложенным в улыбку над стоячим воротником, лавировал между столиками, протягивая руку, облитую желтой перчаткой с черными полосками.

– Здравствуй, дорогая. Какой приятный сюрприз!

– Вы не знакомы? Мистер Болдуин…

– Простите, если я помешал… э-э… вашему tete-а́-tete’y.

– Ничего подобного! Садись, выпьем чего-нибудь. Я как раз до смерти хотела тебя видеть, Джоджо… Кстати, если тебе сегодня вечером не предстоит ничего более интересного, забеги на несколько минут в театр. Я бы хотела узнать твое мнение о моей новой роли.

– Разумеется, дорогая. Что может быть приятнее для меня?

Напрягаясь всем телом, Джордж Болдуин откинулся назад и сплел руки за спинкой стула.

– Человек… – Он отрывал слова, точно куски металла. – Три рюмки шотландского, пожалуйста.

Оглторп уперся подбородком в серебряный набалдашник трости.

– Доверие, Болдуин, – заговорил он, – доверие между мужем и женой – чудесная вещь. Пространство и время бессильны против него. Если бы кто-нибудь из нас уехал в Китай на тысячу лет, то это ни чуточки не отразилось бы на нашей взаимной привязанности.

– Понимаете, Джордж, все дело в том, что Джоджо в юности слишком много читал Шекспира… Ну, мне пора идти, а то Мертон опять будет ругаться… Поговорите об индустриальном рабстве… Джоджо, расскажи ему о равенстве.

Болдуин поднялся. Легкий румянец окрасил его скулы.

– Разрешите проводить вас до театра, – сказал он сквозь стиснутые зубы.

– Я никому не разрешаю провожать меня куда бы то ни было. А ты, Джоджо, пожалуйста, не напивайся, а то ты не сможешь смотреть, как я играю.

Пятая авеню была розовой и белой под розовыми и белыми облаками. Легкий ветер приятно холодил лицо после нудных разговоров, табачного дыма и коктейлей. Она весело махнула рукой шоферу такси и улыбнулась ему. Вдруг она увидела пару робких глаз, серьезно смотревших на нее из-под высоких бровей на коричневом лице.

– Я давно поджидаю вас. Можно мне отвезти вас куда-нибудь? Мой «форд» стоит за углом. Пожалуйста.

– Но я иду в театр. У меня репетиция.

– Тогда разрешите мне довезти вас до театра.

Она задумчиво натягивала перчатку.

– Хорошо, если это вас не затруднит.

– Чудесно! Автомобиль тут же за углом… Не правда ли, это ужасная наглость с моей стороны? Но это другой разговор, – так или иначе, я еду с вами. Мой форд называется «Динго», но это опять-таки особый разговор.

– Приятно все-таки встретить по-настоящему молодого человека.

Его лицо побагровело, когда он нагнулся, чтобы открыть дверцу автомобиля.

– О да, я чертовски молод.

Автомобиль зарычал и снялся с места.

– Нас, наверно, арестуют: у меня глушитель не в порядке.

На Тридцать четвертой улице они промчались мимо девушки, медленно ехавшей в уличной толчее верхом на белой лошади. Ее каштановые волосы ниспадали ровными поддельными волнами на белый конский круп и на золоченое седло, на котором зелеными и красными буквами было написано: АНТИПЕРХОТИН.

– Перстни на пальцах, – запел Стэн, нажимая клаксон, – на ногах звонки, и гибнет перхоть от ее руки.