Текст книги "Османская империя. Шесть столетий от возвышения до упадка. XIV–ХХ вв."

Султан по-прежнему выражал решимость скрестить оружие с императором Карлом, которого предпочитал пренебрежительно именовать «королем Испании». И 26 апреля 1532 года он еще раз двинулся вверх по Дунаю со своей армией и речным флотом. Еще не достигнув Белграда, Сулейман был встречен новыми послами Фердинанда, который теперь предлагал мир на еще более привлекательных усло виях, увеличив размеры предложенного пансиона и выразив готовность признать отдельные претензии Запольяи. Но султан, приняв послов Фердинанда в обстановке роскоши и одновременно унизив их тем, что разместил ниже посланника короля Франции, подчеркнул, что его враг не Фердинанд, а Карл. «Король Испании, – с вызовом сказал он, – на протяжении длительного времени заявлял о своем желании пойти против турок; но я, милостью Божьей, иду с моей армией против него. Если у него храброе сердце, пусть он подождет меня на поле боя, и тогда пусть на все будет воля Божья. Если, однако, он не захочет подождать меня, пусть пришлет дань моему императорскому величеству».

На этот раз император, вернувшийся в свои германские владения и временно находившийся в мире с Францией, полностью осознал серьезность турецкой угрозы и свою обязанность защитить от нее Европу. Он собрал самую многочисленную и наиболее сильную императорскую армию из всех, когда-либо противостоявших туркам. Вдохновленные сознанием того, что наступил решающий поворотный момент в борьбе между христианством и исламом, солдаты толпами стекались к театру военных действий из всех уголков его владений. Из-за Альп пришли итальянские и испанские контингенты. Никогда раньше в Западной Европе не собиралась такая крупная армия.

Для этого Карлу пришлось договориться с лютеранами, которые прежде делали напрасными все усилия по обороне империи своим нежеланием выделить для этой цели соответствующие денежные средства, военное снаряжение и припасы. Теперь, в июне 1532 года, в Нюрнберге было согласовано перемирие, по которому католический император в обмен на поддержку пошел на важные уступки протестантам и на неопределенное время отложил окончательное решение религиозного вопроса. Так Османская империя парадоксальным образом стала, по сути, «союзником Реформации». Более того, союз оказался таковым, что напрямую повлек за собой на завоеванных христианских территориях поддержку турками протестантов в противовес католическим общинам; он даже принес некоторое одобрение турками веры реформаторов, не просто в политическом, но в религиозном плане, с точки зрения запрета на поклонение образам, свойственного также исламу.

Теперь Сулейман, вместо того чтобы, как и раньше, следовать по долине Дуная прямо на Вену, выслал вперед нерегулярную кавалерию, чтобы продемонстрировать свое присутствие перед городом и разорить его окрестности. Сам он вел главные силы армии несколько южнее, на открытую местность, возможно с намерением выманить врага из города и дать ему сражение на местности более благоприятной для регулярной кавалерии. В 60 милях к югу от города он был остановлен перед небольшой крепостью Гюнс, последним венгерским городом перед австрийской границей. Здесь султан столкнулся с неожиданным героическим сопротивлением небольшого гарнизона, который под руководством хорватского аристократа по имени Николай Юрисич стойко держался, задержав продвижение Сулеймана почти на весь август.

Турки расположили свою артиллерию для ведения огня по городу в деревянном укрытии, выстроенном напротив наиболее уязвимого места в городских стенах. Они пробили в нескольких местах бреши в оборонительных сооружениях. Однако двенадцать следовавших друг за другом атак были удачно отбиты. Многочисленные мины, заложенные в стены города, обнаружили и взорвали воины гарнизона. Из-за дождей траншеи турок превратились в болота. Требования сдаться с презрением отвергались. В конце концов Ибрагим придумал компромисс. Защитникам объявили, что султан, учитывая их храбрость, решил даровать им пощаду. Военачальника с почетом принял Ибрагим, и тот согласился на условия сдачи «на бумаге», передав ключи от города в знак номинального турецкого владения. После этого лишь небольшому количеству турецких солдат было разрешено пройти внутрь города, чтобы встать на часах у пробоин в стенах и не допустить массового убийства и разграбления остальными.

Ценное для турок время было потрачено впустую, а погода все ухудшалась. Тем не менее Сулейман еще мог пойти походом на Вену. Вместо этого он, возможно в последней надежде выманить врагов из города на открытую местность, дал знать, что жаждет не города. Ему нужен император, который, как он надеялся, выйдет со своей армией, чтобы противостоять ему на поле битвы. На самом же деле Карл находился в 200 милях оттуда вверх по Дунаю, в Ратисбоне, и не имел намерения втягиваться в какое-либо решительное противостояние туркам. И султан, испытывая нехватку тяжелой артиллерии и зная, что гарнизон Вены теперь сильнее, чем тот, который нанес ему поражение прежде, повернул прочь от города на юг. Он начал обратный путь домой, ограничившись широкомасштабными разрушительными набегами по долинам и горам Штирии, где, избегая главных крепостей, разрушал деревни, разорял крестьян и превращал в пустыни большие участки сельской местности Нижней Австрии.

Двумя месяцами позже в Стамбуле султан записал в дневнике: «Пять дней празднеств и иллюминаций… Базары открыты всю ночь, и Сулейман посещает их инкогнито…» Несомненно, он хотел выяснить, рассматривают его подданные эту вторую кампанию против Вены как поражение или как победу. Как и в первом случае, официальная версия, предназначенная для общественного мнения, заключалась в том, что султан вновь хотел дать бой своему врагу, императору христиан, но тот не посмел показаться ему на глаза и предпочел спрятаться. Чтобы как-то возместить утрату престижа, Сулейман мог, по крайней мере, утверждать, что не произошло решающего испытания сил, – но таков был выбор противника. Главные силы турецкой армии вернулись в Стамбул невредимыми и готовы в любой момент сражаться.

Пришло время для мирных переговоров, к которым Габсбурги были готовы, так же как и османы. Соглашение было достигнуто с Фердинандом, который в формулировке, продиктованной Ибрагимом, обращался к султану, как сын к отцу, тем самым удовлетворив османскую гордость и престиж. Со своей стороны, Сулейман обещал отнестись к Фердинанду как к сыну и даровал ему мир «не на семь лет, не на двадцать пять лет, не на сто лет, а на два века, три века, в действительности навсегда, если Фердинанд сам не нарушит его». Венгрию следовало расчленить и ее крепости поделить между двумя суверенами, Фердинандом и Запольяи.

В действительности достичь соглашения оказалось трудно. Сулейман, с одной стороны, натравливал Запольяи, «моего раба», на Фердинанда и настаивал, что «Венгрия моя»; Ибрагим, с другой стороны, предпочитал соглашение на базе того, что каждый должен иметь то, что занимает. В конце концов, к полному замешательству Сулеймана, вдобавок еще и за его спиной, Фердинанд и Запольяи заключили самостоятельное соглашение, оговорившись, что каждый из них будет править как король в своей части страны до смерти Запольяи, после чего всей страной будет править Фердинанд. Тем временем так и не было мирного договора между султаном и императором, которые никак не могли согласовать имперские претензии в части титулов и званий.

Таким образом, получалось, что на одном из поворотных этапов истории Сулейман был остановлен перед Веной и не смог проникнуть в сердце Европы, так же как мусульмане из Испании восьмью веками раньше потерпели неудачу в битве под Туром. Его провал частично объяснялся героическим сопротивлением хорошо подготовленных и умело управляемых европейских войск, опытных бойцов, дисциплина и профессиональный опыт которых превосходили уровень воинов феодальных армий, до того времени противостоявших туркам на Балканах и в Венгрии. В этом случае Сулейман встретил равного себе противника.

Но его неудача в равной мере объяснялась географией и климатом регионов: растянутыми на более чем 700 миль между Босфором и Центральной Европой линиями коммуникаций, тяжелыми климатическими условиями долины Дуная с затяжными дождями, бурями и наводнениями. Эти факторы значительно сокращали продолжительность кампаний, и без того сокращенную – для армии, которая не везла с собой собственных припасов, – необходимостью заготавливать фураж для лошадей кавалеристов, что невозможно в зимнее время и в разоренных местностях. Сулейман теперь признал, что в Центральной Европе есть город, дальше которого вести военные кампании невыгодно. Вена в контексте военных событий века была, по сути, недосягаема для султана в Стамбуле.

Однако страх Европы перед турецкой угрозой был усилен, благодаря полученному опыту, уважением к турецкой армии. Здесь были не варварские орды из азиатских степей, а высокоорганизованная, современная армия, с которой Запад в этом веке еще не сталкивался. О ее солдатах итальянский наблюдатель отмечал: «Их военная дисциплина настолько справедлива и строга, что легко превосходит дисциплину древних греков и римлян. Турки превосходят наших солдат по трем причинам: они быстро подчиняются своим командирам; в сражении они никогда не проявляют ни малейшего страха за свою жизнь; они длительное время могут обходиться без хлеба и вина, ограничиваясь ячменем и водой».

Бесконечное множество европейцев подтверждало боевые качества османов, их боевой энтузиазм, самообладание, единое чувство цели.

Имея за собой такую сплоченную силу, Османская империя приобрела большое влияние в делах Запада. Сулейман сделал из этого обстоятельства долговременный политический фактор, который позднее получил название европейского согласия.

Глава 14

Когда Сулейман в юности унаследовал османский трон, кардинал Уолси сказал о нем послу Венеции при дворе короля Генриха VIII: «Этому султану Сулейману двадцать шесть лет, и он не лишен и здравого смысла; следует опасаться, что он будет действовать как его отец». Дож написал своему послу: «Султан молод, очень силен и исключительно враждебен к христианству». Великий Турок, Синьор Турко для венецианцев, внушал правителям Западной Европы только страх и недоверие к себе, как «сильный и грозный враг» христианского мира.

За исключением подобных воинственных определений, поначалу мало что свидетельствовало о будущем величии Сулеймана. Но вскоре его военные кампании стали все более и более уравновешиваться дипломатическими сражениями. До этого иностранные представительства при дворе султана ограничивались главным образом венецианцами, которые со времени поражения, нанесенного им турками на море в начале века, и последовавшей за этим утратой превосходства в Средиземном море, «научились целовать руку, которую не удалось отрубить». Венеция, таким образом, развивала тесные дипломатические отношения с Портой, что считала крайне важным. Она часто направляла в Стамбул миссии и имела там постоянную ре зиденцию байло, министра, который обычно был человеком высшего круга. Венецианские дипломаты постоянно направляли дожу и его правительству донесения и тем самым косвенно помогали держать Европу в целом хорошо информированной относительно развития событий при дворе султана. Король Франциск I однажды сказал о них: «Из Константинополя не поступает ничего правдивого, кроме как через Венецию».

Но теперь зарубежные контакты и, таким образом, присутствие в городе влиятельных иностранцев возросли с прибытием новых миссий других держав – французов, венгров, хорватов и, главное, сопровождаемых свитами представителей короля Фердинанда и императора Карла V. Благодаря им, а также растущему числу иностранных путешественников и писателей христианский мир Запада постоянно открывал для себя новые подробности о Великом Турке, образе его жизни, институтах, с помощью которых он правил. Европейцы узнавали больше о характере его двора с изощренным церемониалом, о жизни его подданных с диковинными, но далеко не варварскими традициями, манерами и обычаями. Образ Сулеймана, который теперь увидел Запад, был, в сравнении с его османскими предками, образом цивилизованного монарха. Пусть пока еще в восточном, а не западном понимании. Было очевидно, что он поднял восточную цивилизацию, вышедшую из племенных, кочевых и религиозных истоков, на самую вершину. Он обогатил ее новыми пышными чертами и отнюдь не случайно получил на Западе прозвище Великолепный.

Повседневная жизнь Сулеймана во дворце, с утра до вечера, следовала ритуалу, сравнимому в его детальной точности с ритуалом французских королей в Версале. Когда султан утром вставал с кушетки, избранные из числа слуг должны были одеть его в кафтан, который он надевал лишь один раз, с двадцатью золотыми дукатами в одном кармане и тысячей серебряных монет в другом. И кафтан, и неизрасходованные монеты в конце дня становились «чаевыми» постельничего. Еду для трех его ежедневных трапез подносила ему длинная процессия пажей. Он съедал ее в одиночестве из превосходных фарфоровых и серебряных блюд, поставленных на низком серебряном столике, с подслащенной и ароматизированной водой (изредка вином) для питья, в присутствии стоящего рядом доктора в качестве меры предосторожности от возможного отравления.

Ночью султан спал на трех бархатных матрацах малинового цвета, одном из пуха и двух из хлопка, летом под простыней из тончайшей дорогой ткани, а зимой – завернувшись в мягчайший мех соболя или черной лисицы, а голова его покоилась на двух подушках с зелеными кисточками. Над его ложем возвышался золоченый балдахин, а вокруг было поставлено четыре высоких восковых свечи в серебряных подсвечниках, при которых на протяжении всей ночи находились четыре вооруженных стража, гасившие свечи с той стороны, в которую мог повернуться султан, и охранявшие его до пробуждения. Каждую ночь в качестве меры безопасности он спал в разных комнатах, по своему выбору, которые его постельничий должен был успеть приготовить. Большая часть его дня была занята официальными аудиенциями и консультациями с чиновниками. Но когда не было заседаний дивана, он мог посвятить время досугу, возможно читая «Книгу Александра» – легендарный отчет персидского писателя о подвигах великого завоевателя – или изучая религиозные и философские трактаты. Также он мог слушать музыку или веселиться, наблюдая за ужимками карликов и поединками борцов, а еще развлекаться остротами придворных шутов. Во второй половине дня, после сиесты на двух матрацах: одном – парчовом, шитом серебром, и другом – шитом золотом, он нередко переправлялся с избранным спутником через пролив на азиатский берег Босфора, чтобы отдохнуть там в садах. Дворец мог тоже предложить ему отдых и восстановление сил. Для этого существовал сад у третьего двора, где росли пальмы, кипарисы и лавровые деревья и стоял павильон со стеклянным куполом, по крыше которого в жаркое время струились каскады сверкающей воды.

Его развлечения на публике оправдывали репутацию поклонника великолепия. Когда, желая отвлечь внимание от своего первого поражения под Веной, он летом 1530 года устроил торжество обрезания пятерых своих сыновей, празднества длились три недели. Ипподром был превращен в город ярко драпированных шатров с величественным павильоном в центре, в котором султан восседал перед своим народом на троне с колоннами из лазурита. Над ним возвышался балдахин из золота, инкрустированный драгоценными камнями, всю землю вокруг покрывали мягкие дорогие ковры. Здесь же располагались шатры самых разнообразных расцветок, но всех превосходили яркостью захваченные павильоны властителей, потерпевших поражение от оружия османов. Помимо официальных церемоний с пышными процессиями и роскошными банкетами, ипподром предлагал множество развлечений для народа. Здесь проходили игры, турниры, учебные бои и показательные выступления конников. Еще людям предлагались танцы, концерты, театр теней, постановки батальных сцен и великих осад; цирковые представления с клоунами, фокусниками, обилием акробатов. Не обходилось без шипения, взрывов и каскадов фейерверков в ночном небе – и все это с размахом, доселе невиданным в городе.

Когда торжества закончились, Сулейман с гордостью спросил Ибрагима, чей праздник был лучше – этот, в честь его сыновей, или свадьба великого визиря. Ибрагим смутил султана, ответив: «Никогда не было праздника равного моей свадьбе». А затем продолжал: «О мой падишах, моя свадьба была удостоена чести присутствия Сулеймана, господина века, оплота ислама, владельца Мекки и Медины, господина Дамаска и Египта, халифа высоких врат и господина жилища Плеяд. Но на твой праздник кто мог прийти, равный тебе по положению?»

Четыре венецианских посланника, единственные представители Запада, как всегда, оказались усердными и старательными в наблюдениях и описаниях происходящего во время празднества. Самого Сулеймана описал один из них, Пьетро Брагадино, венецианский посланник: «Ему тридцать два года, у него смертельно бледное лицо с орлиным носом, длинная шея; нет внешних признаков физической силы, но его рука очень сильна, что я заметил, когда целовал ее. Говорят, он способен согнуть более жесткий лук, чем кто-либо другой. По натуре он меланхолик, большой любитель женщин, либерал, горд, вспыльчив и все же временами очень благодушен».

Со временем двор Сулеймана приобретал все большее дипломатическое значение, и венецианцев дополнили представители других держав, которые вели, ради Запада, записи своих наблюдений об Османской Турции и ее султане. Выдающимся среди них был Ожье Джиселин де Бусбек, выходец из фламандской знати, видный ученый и человек, имеющий богатый опыт, широкий и открытый кругозор, который начиная с 1554 года с небольшими перерывами был послом императора Карла V в Стамбуле. В серии подробных и ярких писем другу он дал Западу уникальную возможность получить свежий, объективный и личный взгляд на Сулеймана, его двор и народ. С самого начала Бусбек, человек Запада, доказал свою способность быстро оценить более цивилизованные аспекты незнакомого мира Востока. Вскоре после прибытия в Стамбул для занятия должности посла он писал о зале приемов султана в Амасье: «Иди со мной и брось взгляд над необъятной толпой голов в тюрбанах, свернутых в бесчисленные складки белейшего шелка, и ярких одеждах любого вида и оттенка, и везде блеск золота, серебра, пурпура, шелка и сатина… Более красивого зрелища моему взору еще никогда не представлялось. И даже посреди всей этой роскоши большая простота и экономия. Одежда на всех была одного покроя, каким бы ни был ранг одетого в нее; и никакой особой вышивки или бесполезной отделки, как это принято у нас… Что поразило меня как особенно заслуживающее похвалы в этом огромном скоплении людей, так это тишина и хорошая дисциплина. Не было никаких криков и говора, которые обычно исходят от скопления разных людей, никто не толпился. Каждый человек занимал отведенное ему место и вел себя самым спокойным образом».

Бусбек быстро различил принципы, присущие обществу, которое составляло двор Сулеймана, обществу, где высокая степень демократического равенства преобладала под правлением абсолютной автократии.

«Во всем этом огромном собрании ни один человек не обрел достоинства иначе, чем с помощью своих личных заслуг и храбрости; ни один не выделен из массы остальных своим происхождением, и почет оказывается каждому человеку соответственно характеру должности и обязанностей, которые он исполняет. Никакой борьбы за старшинство, каждый занимает место, предписанное ему, согласно особенностям функции, которую он выполняет. Султан лично назначает на все должности и места и, делая это, не обращает внимания на богатство или пустые претензии высшего общества и не принимает во внимание влияние или популярность, которыми может обладать кандидат. Он учитывает только заслуги и тщательно изучает характер, прирожденные способности и наклонности каждого. Таким образом, каждый человек вознаграждается соответственно своим заслугам и должности занимают люди, способные выполнять требуемые функции».

Султан дал Бусбеку аудиенцию, «сидя на низкой софе, не выше одного фута от пола, покрытой многими покрывалами и усыпанной диванными подушечками, расшитыми изысканными орнаментами. Рядом с ним лежали его лук и стрелы. Выражение его лица… было каким угодно, только не улыбчивым, и отличалось суровостью, хотя и мрачной, но исполненной величия. По прибытии нас привел к нему его камергер… После церемониального целования руки султана нас подвели к стене, находившейся позади него, так чтобы мы не могли повернуться к нему спиной».

Далее Бусбек излагает цель своей миссии, заключавшейся в том, чтобы убедить турок прекратить набеги на Венгрию. Это вежливое требование и сопровождавшие его аргументы не отвечали политике султана, лицо которого «приняло презрительное выражение». Он только коротко молвил «Ну, ну», отпустив посланников императора к месту их пребывания. Бусбек не был удивлен прохладным отношением султана к его петиции. Такова была обычная практика Сулеймана – принимая иностранных послов, проводить четкое разграничение между представителями дружественных стран, таких как Венеция или Франция, и теми, кто представлял страну, считающуюся враждебной.

Прибытие Бусбека ко двору султана совпало с приездом пользовавшегося большим расположением посла Персии, привезшего великолепные подарки, просьба которого о мире была немедленно удовлетворена. «Ни одна из возможных почестей в отношении перса не была пропущена, – писал Бусбек, – так что у нас не могло возникнуть ни малейших сомнений относительно подлинности мира, заключенного с ним… Во всех делах… турки отличаются привычкой к крайностям, будь то воздаяние должного друзьям или демонстрация презрения и унижения врагов». Мир с Персией был ратифицирован, а Бусбек смог добиться всего лишь перемирия сроком на шесть месяцев. Поэтому он предпочел отправиться домой в Вену с письмом от султана и, возможно, вернуться с ответом. Вновь удостоенный чести быть принятым султаном, Бусбек писал: «Я был облачен в два богато расшитых халата, доходивших мне до лодыжек, – я должен был их надеть. Мои помощники также получили в подарок шелковые халаты разных расцветок и, облачившись в них, сопровождали меня. Я, таким образом, прошествовал в величавой процессии, как если бы собирался сыграть роль Агамемнона или похожего на него героя в трагедии, и попрощался с султаном после получения его послания, завернутого в шитую золотом ткань».

Он и его свита отбыли без официального завтрака, обычно предлагаемого отъезжающим послам, потому что «это делается, только если они дружественные, а наши отношения еще не были поставлены на мирную основу».

Стиль дипломатии Сулеймана менялся в тесном согласии с Ибрагим-пашой, который оставался его великим визирем вплоть до отлучения от власти в 1536 году. Этим назначением султан подготовил новую почву, выбрав своим главным министром не какого-нибудь армейского судью или провинциального губернатора из официальной иерархии, как это в основном делали его предшественники, а фаворита из своего собственного двора, о деловых качествах которого мог судить на основании личного опыта общения. Тем самым Сулейман создал важный прецедент, хороший или плохой – как посмотреть, для своих преемников в султанате. Статус и влияние Ибрагима среди иностранных правителей и их послов, несомненно усиленные изначально его греческим христианским происхождением, были таковы, что и Франциск, и Фердинанд писали письма ему лично и всем без исключения послам, едущим в Константинополь, неизменно рекомендовалось прежде всего встретиться с Ибрагим-пашой.

Венецианцы, давшие ему прозвище Ибрагим Великолепный, были склонны принимать за истину похвальбу Ибрагима, что он якобы может заставить султана делать то, что хочет он, его хвастливое утверждение, что «это я, кто правит». Сарказм и презрение, запугивание и бахвальство, напыщенность и неприступность – все это было просто уловками в дипломатическом арсенале Ибрагима, предназначенными произвести впечатление, выбить почву из-под ног и запугать послов враждебных государств. Искусство манипулирования ими в контексте османской победы и европейских мирных инициатив требовало скорее сурового, чем мягкого подхода. Сулейман вроде бы никогда и не возражал против наглых претензий своего визиря. Высокомерие Ибрагима соответствовало собственной надменности султана, вынужденного в силу занимаемого положения скрывать это за маской сдержанности и отстраненности. Эти двое, Сулейман и Ибрагим, по сути удачно дополняли один другого. Внешняя политика Сулеймана в долгосрочной перспективе была направлена на расширение своей власти в Европе за счет Габсбургов и в союзе с Францией. Ибрагим дополнял ее тактическими приемами решения более срочных проблем, а главное – своим собственным пониманием Европы, идеи которой, находящиеся вне сферы его хозяина, он открывал для него. Так в этот важный момент османской истории он способствовал установлению дипломатических отношений с Западом и, следовательно, развитию нового отношения европейцев к Османской империи.

Заключительным достижением Ибрагима было проведение переговоров, составление и подписание в 1535 году договора с его «добрым другом» Франциском I. Это позволило французам торговать на всей территории Османской империи, уплачивая султану такие же пошлины, какие уплачивали сами турки. Турки, в свою очередь, могли пользоваться аналогичными привилегиями во Франции. Договор признавал действующей в империи юрисдикцию французских консульских судов с обязательством для турок исполнять предписания консульств, в случае необходимости даже силой. Он предоставлял французам в Османской империи полную религиозную свободу с правом держать охрану в святых местах и на деле был равнозначен протекторату французов над всеми католиками Леванта. Он положил конец торговому превосходству Венеции в Средиземноморье и обязал все корабли христиан, за исключением кораблей венецианцев, нести французский флаг в качестве гарантии защиты.

Этот договор имел важное значение, поскольку положил начало системе привилегий иностранным державам, известной как капитуляция. Умело оговоренный французами и допускающий обмен постоянными послами между двумя странами, договор позволил Франции стать и долгое время оставаться страной преобладающего иностранного влияния в Блистательной Порте. Франко-турецкий союз действительно мог под прикрытием торгового сотрудничества стабилизировать в пользу султана европейский баланс политических и военных сил между королем и императором, ось которого теперь смещалась в Средиземноморье. Но, предоставляя иностранной державе признанный статус, как таковой, в пределах границ империи, этот союз создал прецедент, чреватый проблемами на века вперед. Между тем это был последний дипломатический акт Ибрагима. Его падение было уже близко.

«Великолепный» для Запада, султан Сулейман для своих османских подданных стал Законодателем. Ибо он был не только великим полководцем и воином, как его отец и дед. Он существенно отличался от них тем, что был также человеком пера. Сулейман был великим законодателем, ставшим в глазах своего народа великодушным сувереном и благородным выразителем правосудия, которое он на деле осуществлял лично, сидя верхом на лошади во время проведения военных кампаний. Благочестивый мусульманин, с годами ставший строже, он был более, чем когда-либо, приверженным идеям и институтам ислама. В этом духе султан показал себя мудрым и гуманным отправителем правосудия.

Ранним законодателем империи был Мехмед Завоеватель. На заложенном им фундаменте развернул свою деятельность Сулейман. В консервативной стране, уже обладавшей обширным сводом законов и с течением времени принимавшей новые письменные и устные постановления султанов-предшественников, он не должен был стать радикальным реформатором или новатором. Сулейман стремился не создать новую правовую структуру, а осовременить старую, приводя законы в целом в соответствие с условиями новых времен и необъятно разросшейся империи. Он одновременно уточнял, кодифицировал и упрощал запутанную систему обычаев и практики. Он делал это, опираясь на два главных устоя османского правления: институт государственного управления – светское и исполнительное учреждение; и на мусульманский институт – религиозное и законодательное учреждение. Объединенные под абсолютной властью султана, они представляли, с точки зрения их различных функций, приблизительный эквивалент западного разграничения между церковью и государством.

Институт управления состоял наряду с султаном и его семьей из чиновников его двора, должностных лиц правительства, постоянной армии и большого числа молодых людей, которых готовили к службе в одном или другом из вышеупомянутых мест. Они были почти исключительно людьми или сыновьями людей, рожденных христианами и, таким образом, рабами султана. Как писал венецианский байло Морозини, они «очень гордились тем, что могли сказать: «Я раб Великого господина», потому что знали, что это есть власть или республика рабов, где именно им предстоит командовать». Как замечает другой байло, Барбаро: «Это действительно заслуживающий отдельного рассмотрения факт, что богатые слои, вооруженные силы, правительство, короче, все государство Османской империи основано и передано в руки лиц, рожденных в вере Христа».

Параллельно этой управленческой структуре существовал мусульманский институт, состоявший только из лиц, рожденных мусульманами. Судьи и юристы, богословы, священники, профессора, они составляли в качестве хранителей традиции и исполнителей священного закона ислама улему, сословие ученых мужей, ответственных за поддержание структуры просвещения, религии и закона на всей территории империи.

У султана не было власти изменить или игнорировать принципы шариата, священного закона, данного от Бога и посланного людям через Пророка, который служил ограничением его Божественной суверенной власти. Не то чтобы у него, благочестивого мусульманина, возникали подобные намерения. Но чтобы его подданные оставались добрыми мусульманами в быстро меняющемся мире, он видел необходимость вносить изменения в порядок применения закона. Начать с того, что Османская империя, захваченные территории которой в начале века были преимущественно христианскими, с тех пор необычайно расширила свои границы благодаря обширным завоеваниям в Азии, включив такие города бывшего исламского халифата, как Дамаск, Багдад, Каир, а также протекторат над священными городами Меккой и Мединой. Четыре пятых всего населения империи, которое к концу правления Сулеймана насчитывало около пятнадцати миллионов человек двадцати одной национальности, находившихся под управлением двадцати одного правительства, теперь были жителями Азии. Поскольку это давало ему права султана-халифа, Сулейман одновременно был покровителем ислама, защитником его веры, а также защитником, истолкователем и исполнителем его священного закона. Весь мусульманский мир взирал на него как на вождя священной войны. В любом случае империя подошла к обретению более широкого мусульманского характера, что требовало нового свода законов для дополнения предыдущего.