Текст книги "Сельские листья. Избранные страницы из «Современных художников»"

Отдел II
Сила и назначение воображения

9. В чем истинное назначение воображения, т. е. силы, открывающей и постигающей умом то, чего мы не можем постичь чувствами? Первое и благороднейшее[25]25
  Я был бы рад, если бы читатель, интересующийся поднятым здесь вопросом, для уяснения последующего положения прочел отчет о «Рае» Тинторетто, в связи с моей оксфордской лекцией о Микеланджело и Тинторетто, которую я издал отдельно, чтобы сделать ее общедоступной.


[Закрыть] его назначение – сделать доступными нашему взору вещи, о которых повествуют как об относящихся к будущему нашему состоянию или невидимо окружающих нас в этом мире. Оно дано нам, чтобы мы могли вообразить великое множество свидетелей на небе, на земле и на море – все эти души праведников, ожидающих нас; чтобы мы могли постичь существование великого воинства небесных сил и узнать среди них тех, с которыми нам хотелось бы жить вечно; чтобы мы имели возможность ясно видеть служение ангелов-хранителей и огненную колесницу на окружающих нас горах и, помимо всего этого, чтобы могли вызывать сцены и факты, в которые нам заповедано верить, и представить себе как бы воочию все записанные события земной жизни Спасителя. Второе, более обычное назначение воображения состоит в том, чтобы дать нам возможность присутствовать при исторических событиях, придавая фактам прежнюю ясность, так, чтобы они производили на нас такое же впечатление, какое мы получили бы, являясь их свидетелями; в низших же жизненных явлениях – одаряя нас способностью извлекать из наличного блага возможно большую долю радости, окружая это благо счастливыми сочетаниями. Далее, воображение дает нам возможность смягчать наличное зло, вызывая образы минувших дней; оно призвано также облекать умственные истины в видимые образы посредством аллегорий, сравнений или олицетворений, чтобы тем придавать им более глубокое значение; и, наконец, когда ум окончательно изнемогает, оно должно освежить его невинными отрадами, наиболее гармонирующими с внушительным голосом природы, допуская возможность живого товарищества, вместо безмолвной красоты, и создавая себе фей и наяд в траве и воде.

10. Уважая, таким образом, силу и искусство воображения, никто из нас не должен, однако, презирать силу и искусство памяти.

Пусть читатель серьезно подумает, чего бы он не дал в любой момент жизни, чтобы иметь способность удерживать прекрасные явления, которые так часто возникают перед ним только для того, чтобы мгновенно исчезнуть; чего бы он только не дал, чтобы остановить переходящее облако, дрожащий лист, тень в момент ее перелива, колеблющуюся пену на реке, чтобы увековечить рябь на озере, унося с собой впечатление не мрака или слабого солнечного освещения (хотя и это прекрасно), а призрак, но который должен казаться не призраком, а образом истинной и совершенной жизни. Или, вернее, (потому что полное значение этой способности недостаточно этим очерчено) пусть читатель обратит внимание на то, что в действительности это есть способность переноситься в любую минуту на всякое место действия – великий дар, каким могут обладать только бестелесные духи; пусть он не забывает также, что эта волшебная сила охватывает не только настоящее, но и прошлое и придает нам способность как бы присутствовать в кругу людей, давно обратившихся в прах, видеть их при жизни, только с преимуществом, гораздо более существенным, чем какое даровано было товарищам этих преходящих деятелей, а именно: видеть, как любой их жест и выражение словно замирают по нашей воле и остаются – в момент совершения любого великого дела – в бессмертной неподвижности их жгучего решения. Вообразите, насколько возможно, подобную силу, и тогда скажите, можно ли легкомысленно отзываться об искусстве, которое нам в этом помогает и не следует ли, напротив, относиться к нему с благоговением, как к полубожественному дару, который поднимает нас до высоты ангелов и дарует нам их блаженство[26]26
  Это написано в опровержение общего мнения, что «простое подражание» природе легко и бесполезно.


[Закрыть].

11. Я убежден, что истинное мерило великого человека есть его смирение. Но под словом «смирение» я разумею не сомнение в своих силах и не робость в выражении своего мнения, а верное понимание отношения между тем, что может сделать или сказать такой человек и делами и словами остального мира. Все великие люди не только знают свое дело, но и сознают обыкновенно, что знают его; они не только правы в своих главных взглядах, но и сознают обыкновенно свою правоту; только в силу этого они невысокого мнения о себе. Арнольфо знал, что он может построить прекрасный собор во Флоренции;

Альберт Дюрер спокойно писал одному лицу, находившему ошибки в его работе: «Это не может быть сделано лучше»; Исаак Ньютон знал, что он разрешил одну или две задачи, которые поставили бы в тупик всякого другого, но только они не претендовали, чтобы их собратья или люди вообще падали бы за это перед ними ниц и поклонялись им. Они обладают замечательным чувством беспомощности, которое подсказывает им, что величие не в них, а чрез них, что и дела их, и сами они таковы только потому, что такими создал их Бог; они видят нечто божественное, видят творение Божие во всяком человеке, встречающемся с ними, и преисполнены бесконечной, безумной, невероятной снисходительностью.

12. Судя по моим наблюдениям, существует неизменный закон, по которому самые великие люди, будь то поэты или историки, живут всецело в своей эпохе и из нее заимствуют величайшие плоды своих трудов. Данте рисует Италию тринадцатого столетия; Чаусер – Англию четырнадцатого; Макачио – Флоренцию пятнадцатого; Тинторетто – Венецию шестнадцатого. Все они, несмотря на анахронизмы и незначительные ошибки, извлекали всегда живую истину из живого настоящего. Если нам возразят, что Шекспир писал превосходные исторические трагедии на сюжеты, заимствованные из предыдущего столетия, то я отвечу, что трагедии его превосходны именно потому, что в них обращено внимание не на столетия, а на жизнь, которую все люди признают человеческой жизнью всех времен, и это не потому, что Шекспир думал дать людям мировую истину, а потому, что изображая честно и правдиво окружающих людей, он изображал человеческую натуру, которая настолько устойчива, что негодяи девятнадцатого столетия, в сущности, такие же, какими были в пятнадцатом и будут в двадцатом столетии; человек рыцарски честный похож на такого же человека любой эпохи. Дело этих великих идеалистов всегда мировое не потому, что они будто бы не дают точных изображений, а потому, что они именно дают точное изображение всей сущности души, одинаковой во все времена; дело же заурядных идеалистов не потому не мировое, что они дают портреты, а потому, что дают полупортреты, изображая внешнюю сторону человека, его манеры и одежду, а не душу. Таким образом, Тинторетто и Шекспир, оба изображают просто сущность души современных им венецианцев и англичан, душу своих современников, и делают это для всех веков; относительно же каких-либо усилий в их исторических работах уклониться в частности, изобразить оттенки мысли и обычаи прошлого, то вы не найдете ничего подобного ни у них, ни у других известных мне вполне великих людей[27]27
  Какие специально египетские черты характера встретите вы, например, в Клеопатре, афинские в Те-зее или Тимоне, древнеанглийские в Имогене или Корделии, древнешотландские в Макбете, или даже средневековые итальянские в Петруччио, Венецианском купце или Дездемоне? Римские трагедии потому только и являются определенно римскими, что сила Рима была вечной силой мира – силой чистой семейной жизни, поддерживаемой земледелием и охраняемой простым бесстрашным мужеством.


[Закрыть].

13. Весьма вероятно, что многие читатели удивятся моему мнению о Скотте как о великом умственном представителе литературы своего времени. Кто способен постичь проницательную глубину Вордсворта и изящно законченное, мелодичное дарование Теннисона, тот может оскорбиться тем, что я ставлю выше незаботящуюся об отделке и равнодушную к рифме поэзию, в которой Скотт изливал фантазии своей юности; а люди, знакомые с тонким анализом французских новеллистов и так или иначе подчинившиеся влиянию немецкой философии, также могут негодовать на то, что я отдаю преимущество Скотту перед литературными силами Европы в век, гордящийся Бальзаком и Гёте[28]28
  Я ничего не знал о Гёте, когда ставил его наряду с Бальзаком; но невыносимое тупоумие, наполняющее глубину «Вильгельма Мейстера», и жестокая сдержанность, скрывающая от всех, даже от самых вдумчивых, читателей смысл Фауста, был в значительной степени причиной того, что произведения эти имели дурное влияние на европейскую литературу; ну, а зло стоит всегда тут, за кулисами.


[Закрыть].

Но масса сентиментальной литературы, занятой анализом и описанием ощущений, с поэзией Байрона во главе, всегда стоит на гораздо низшей ступени, чем литература, просто описывающая виденное.

Истинный ясновидец чувствует так же сильно, как и всякий другой, но он не особенно много описывает свои чувства. Он рассказывает, кого он встречал и что говорили эти люди, предоставляя на основании рассказанного вам самим заключать о том, что они чувствовали, что он чувствовал, и вдаваться в мелкие подробности. Вообще говоря, патетическое описание и старательное объяснение страсти нетрудно сравнительно с полным отчетом о том, что люди говорят и делают или с искусным вымыслом, правдиво изображающим слова и дела людей. Для того чтобы сочинить рассказ или вполне превосходно передать любую часть его, нужно охватить весь внутренний мир каждого действующего в нем лица и знать, какое влияние оказывают на него обстоятельства жизни. Для этого требуются громадные умственные способности; для того же, чтобы тонко описать отдельное ощущение, нужно только самому прочувствовать его. Тысячи людей способны испытать то или другое благородное чувство, и только один из тысячи способен до тонкости понять все чувства господина, сидящего на другом конце стола. Поэтому даже и первоклассная сентиментальная литература, как, например, произведения Байрона, Теннисона и Китса, не может быть поставлена на одинаковую высоту с творческой; и хотя совершенство и на узком поприще может быть так же редко, как и на широком, и, вероятно, пройдет немало времени, прежде чем у нас будет другое «In Memoriam», также как и другой «Гей Мэннеринг», однако я, не колеблясь, признаю неизмеримо большее проявление таланта в нескольких изречениях Плейделя и Мэннеринга за ужином, чем в наиболее нежных и страстных мелодиях самосо-зерцающего стихотворца.

14. Фантазия резвится, как белка в своей кругообразной тюрьме, и счастлива, но воображение – странник на земле, и жилище его на небе. Лишите его простора небесных гор, отнимите от него возможность дышать их мягким воздухом, согретым солнцем, и это будет все равно что направить против него последнюю стрелу Башни Голода и дать ключ для охраны свирепой волны, омывающей Капрею и Горгону[29]29
  Я оставляю это место, так как оно выбрано моим другом, но оно непонятно без связи с целым, из которого видно, насколько все ощущения, описанные в предыдущем параграфе этого отдела, основаны на доверии к благости и к закону Всемогущего Духа.


[Закрыть].

15. В высшей поэзии нет такого даже самого обыкновенного слова, из которого великий человек не мог бы извлечь пользы или, вернее, которое не доставило бы ему пользы и не отвечало бы известной цели лучше всякого другого. Обыкновенный человек затруднился бы, например, назвать кого-нибудь щенком с целью высказать ему что-нибудь лестное. Есть известная свежесть и сила в этом выражении, придающие ему прелесть, но как-то неловко вначале услыхать его в виде привета. Если же с этим словом обращаются к принцу, то неловкость, по-видимому, увеличивается еще более; далее, если этого принца предстоит в одно и то же время назвать щенком и признать героем, то затруднительное положение простого идеалиста может достигнуть крайней степени. Но послушайте, что говорит Шекспир:

«Пробуди его воинственный дух и дух твоего великого дяди, Эдварда, мрачного принца, разыгрывавшего на полях Франции грозную трагедию, разбивая всю мощную силу французов; тогда как его отец, стоя на холме, улыбался, любуясь, как его львиный щенок упивался кровью французского дворянства».

16. Хотя в любой восхитительной картине природы есть значительная доля простой красоты, действующей исключительно на наше зрение, однако наибольшее впечатление часто производит на нас самая ничтожная частица этой видимой красоты. Красота эта может состоять, например, в прекрасных цветах, сверкающих ручейках, синеве неба или в белых облаках; и, однако, предметом, производящим на нас наибольшее впечатление и который нам было бы так грустно утратить, может служить ничтожное тонкое серое облачко на краю горизонта, которое по величине пространства, занимаемого им на сцене, не больше клочка паутины на ближайшем кустарнике и нисколько не красивее ее; но так как известно, что паутина есть маленькая частица изделия паука, а та серая полоска обозначает гору в десять тысяч футов вышины, населенную благородным племенем горцев, то вид последней и производит на нас такое величественное впечатление, хотя мысли и знания, содействующие этому впечатлению, так неясны, что мы даже не сознаем их.

17. Рассмотрите сущность ваших собственных ощущений (если они у вас есть) при виде Альп, и вы найдете, что вся живость этого ощущения, как росинка на паутине, покоится на изящной ткани тонкой фантазии и несовершенного знания. Сначала у вас является смутное представление о их величине и вместе с тем удивление работе великого Строителя их стен и основания; затем у вас возникает мысль о их вечности, патетическое чувство об их постоянстве, тогда как ваша жизнь так кратковременна, как и жизнь былинок, растущих на ее откосах; затем грустное чувство странного сотоварищества с исчезнувшими поколениями, видевшими то же, что и вы. Они не видали, правда, ни облаков, плывущих над вашими головами, ни стен хижины по ту сторону поля, ни дороги, по которой вы пришли, но эти Альпы они видели. Гранитная стена, теряющаяся в облаках, была такой же и для них, как и для вас. Они уже не любуются ею; скоро перестанете и вы любоваться, но гранитная стена будет по-прежнему красоваться для других. Потом в связи с этими, более величественными представлениями мысль сосредоточивается на дарах и славе Альп – на фантастическом стремлении всех потоков, изливающихся с их каменных стен, на больших реках, берущих начало в их льдах, на веселых долинах, извивающихся среди их ложбин, на шале, сверкающих среди их облаков, на счастливых фермах, раскинувшихся среди их пастбищ; и рядом с этими мыслями возникает удивительная симпатия ко всему неизвестному человеческой жизни, и к счастью, и к смерти, симпатия, пробуждаемая видом этой узенькой, белой, блестящей полоски вечного снега, рисующейся вдали на утреннем небе. Эти образы и многие другие кроются в основе того ощущения, которое вы испытываете при виде Альп. Вы не можете запечатлеть их в вашем сердце, как и многое другое, хорошее и дурное, но они, однако, волнуют и оживляют вас. Бесспорно, что вы чувствуете сильнее при виде снежных вершин, чем при виде другого какого-нибудь серебристо-серого предмета, только в силу зависимости от того рода образов, которые при этом пробуждаются в вас, а это, заметьте, только большее восприятие фактической стороны предмета. Мы называем эту силу «Воображением», потому, что она рисует или постигает; но благородной силой мы можем назвать ее только в том случае, когда она представляет себе или постигает истину, и соответственно степени обладаемого знания и чувствительности по отношению к патетическому или трогательному характеру познаваемых фактов будет и степень этого воображаемого наслаждения.

18. Человеческому сердцу так естественно сосредоточиваться больше на надежде, чем на наличном обладании, а очарование, которое воображение придает предметам, противоречащим действительности, так тонко, что часто в явлениях, рисующихся вдали, заключается больше прелести, чем они имеют в действительности, и больше притягательной силы, чем в явлениях, расточающих сокровища и силы природы в несокрушимом чудном великолепии и ничего не оставляющих для работы фантазии. Я не знаю области в мире, которая была бы более пригодна для иллюстрации этой чарующей силы воображения, чем местность, окружающая город Фрибург в Швейцарии и расстилающаяся от него вплоть до Берна. Эта песчаная возвышенность не представляет никакого живого интереса для путешественника, так что при беглом взгляде на нее, во время быстрого переезда от бернских Альп до Савойи, в большинстве случаев чувствуется только утомление, тем более неприятное, что оно сопровождается реакцией после сильного возбуждения, вызванного блеском и роскошью бернского Оберланда. Путешественник, с разбитыми ногами, лихорадочным ознобом, пресыщенный видом глетчеров и пропастей, забивается в угол дилижанса и разве замечает только одно, что дорога извилиста и холмиста, а страна, по которой они проезжают, возделана и уныла. Но пусть он, чтобы воздать долг справедливости этой унылой стране, пробудет в ней несколько дней, пока дух его окрепнет, пусть сделает одно или два основательных путешествия по ее полям, и мнение его о ней изменится. Эта, как я сказал, волнистая область серого песку, нигде не достигает значительной высоты, но достаточно гористая, чтобы постепенно образовывать резкие смены откосов и долин, а возвышается она над уровнем моря ровно настолько, чтобы дать возможность сосне произрастать в изобилии по ее причудливым кряжам. Чрез эту возвышенную местность река прокладывает себе путь к оврагу в пятьсот или шестьсот футов глубины и извивается на протяжении трех миль среди прелестных холмов, не задерживаясь, пока не достигнет конца; и тогда внезапно сквозь ветви сосен глаз замечает внизу зеленый скользящий поток и широкие стены песчаного холма, составляющие его берега; там же, где река при своем повороте примыкает к нему, образуется опасный выступ; на противоположном берегу, в том же месте, между утесом и водой остается небольшая полоска луга, наполовину поросшая густым кустарником, пустынная в своей красоте, недоступная взгляду, бросаемому сверху, и изредка посещаемая любопытными путешественниками, которым приходится пробираться по едва заметной тропинке, отстаивающей внизу скал свое существование. Река тут струится, волнуется и журчит в полном уединении. Она протекает по густо населенной стране, но никогда еще ни один поток не был так одинок. Самые ничтожные и самые отдаленные источники, протекающие среди высоких холмов, имеют сотоварищей: возле них пасутся козы, путники пьют из них воду и переходят через них вброд, опираясь на свой посох, а крестьяне проводят от них каналы к своим мельничным колесам. Но этот поток не имеет товарищей – он течет в полном уединении, не тайно и грозно, а открыто, под мягкими лучами солнца, на широком просторе спокойного, глубокого безлюдья, томясь в отчуждении от труда и жизни людей; его волны смиренно плещутся и некому слушать их; дикие птицы вьют среди ветвей свои гнезда, и никто не спугивает их; мягкая душистая трава появляется, растет и увядает здесь, и некому ее рвать; и все это среди блеска, при свободном доступе солнечных лучей и чистого дождя. Но за вершинами этих круглых утесов все сразу изменяется. Стоит только сделать несколько шагов по ту сторону сосен, распростерших в воздухе свои изогнутые сильные ветви, подобно извилинам молнии, и мы очутимся в роскошной стране, пригодной для культуры. Ряды ее зерновых хлебов блестят и желтеют на полях; красивые поселки оживлены плодоносными фруктовыми садами, цветниками, амбарами и гумнами с покатыми крышами; хорошо поддерживаемые дороги, твердые, напоминающие дорожки парков, поднимаются и опускаются со ската на скат, то исчезая во мгле и в кустарниках дикой малины и шиповника, то просвечивая сквозь ряды высоких деревьев, представляющих из себя полупросеки, полуаллеи, или прямо пролегая, или беспрепятственно поворачивая в сторону, в сад какого-нибудь господского дома, полного деревенского великолепия, с блестящими ульями, резными амбарами и живописно разбросанными дачами, обнесенными решетками и шпалерником. Эти домики веселят взор своей нежной и в то же время отчасти грубой простотой. Они не похожи на наши английские постройки – тщательно отделанные, до щепетильности чинные и безукоризненно комфортабельные, – нет, в них сказываются особая небрежность и широта во всех частностях, гармонирующие с вполне своеобразной привлекательностью этой страны, отличающейся неукротимой силой даже в такой, вполне спокойной и обитаемой местности. На ней действительно золотятся зерновые хлеба и благоухает густая трава, но они не поддаются косе и не являются плодом культуры. Нет, почва здесь дает все по своему произволу; у ней, по-видимому, ничто не вырвано насильно, ничто не добыто путем победы. Ничто не изменяет ее пустынности и не сдерживает ее плодородия – благодатная страна, блистающая причудливым изобилием и ликующая, благодаря благотворному и дикому плодородию своих долин. Но в самом сердце ее мы находим примесь суровости: на всех ее кряжах возвышаются темные массы бесчисленного множества сосен, не принимающих участия в ее веселии[30]30
  Почти единственное удовольствие, полученное мною лично от перечитывания моих старых сочинений, состоит в том, что я, во всяком случае, отдал в них дань справедливости сосне (сравни 47-й отрывок этой же книги).


[Закрыть]. Они укоренялись здесь навсегда, как представители постоянного мрака, сквозь который не в силах пробиться и которого не может рассеять даже самый яркий солнечный день. Падающие клочья и частицы ночи задерживаются в их величественных рядах, среди розоватых изгибов ветвей плодовых садов и золотистого блеска жнивья, и обрисовываются черной неподвижной бахромой на лазури горизонта с его священной чистотой.

А между тем сосны не портят пейзажа и как будто находятся здесь, главным образом, для того, чтобы ярче обрисовать блеск всего, их окружающего. Все облака принимают серебристый цвет, и весь воздух как будто наполняется более светлым и оживленным солнечным сиянием в тех местах, где их пронизывают острые иглы сосен; зелень пастбищ становится ярче там, где она пролегает между пурпуровыми стволами; и благовонные полевые тропинки, ради тени протоптанные по окраине леса, извиваются, то поднимаясь, то опускаясь около гладких корней, по временам совсем исчезая между фиалками и плющиком, под тенью иглистой листвы, наконец, погружаются как бы в открытый придел, где просвет сквозь отдаленные стволы показывает, что им есть возможность выбраться с другой стороны; и действительно, вскоре тропинки выходят из благоухающего мрака на ослепительный свет, озаряющий чудный ландшафт, который заменяется все новыми причудами в виде рощиц и садов, пока не появляются наконец скалистые Симентальские горы, с своими острыми вершинами на фоне южных облаков.

19.[31]31
  Этот параграф и следующий не имеют никакого отношения к главным положениям книги, а касаются только моего личного свойства. Я был очень удивлен, когда заметил в первый раз, до какой степени индивидуально было заявление живописцев-прерафаэлитов, что кусок гнилого болота, поросшего тростником, прекраснее Benvenue.


[Закрыть] Хотя существует очень мало областей в Северной Европе, которые при всей их мрачности и унылости не могли бы доставить мне удовольствия, хотя весь север Франции (исключая Шампани), очень скучный на взгляд большинства путешественников, представляется мне настоящим раем; хотя, исключая Линкольншира, Лейчестершира и одной или двух подобных же, вполне плоских областей, не найдется во всей Англии ни одного графства, проселки которого я не находил бы удовольствие исследовать шаг за шагом, тем не менее высшее наслаждение доставляют мне воспоминания о холмах, придающих своеобразную окраску каждому камешку и каждой травинке низин.

Прелестные французские холмы, зеленые при ярком солнечном освещении, восхищают меня или их действительным горным характером (так как на протяжении последовательного ряда мысов бока французских долин достигают величия настоящих горных местностей), или неровностью почвы и резкими выступами среди виноградных лоз, листва которых высоко тянется к голубому небу, как мы это видим, например, в Веве и Калэ. Нет той волны на Сене, которая бы не вызывала в моем уме представления о первых подъемах песчаника и о сосновых лесах Фонтенебло и не наполняла душу надеждой увидать Альпы, если покидаешь Париж и направляется на юго-восток, при утреннем солнце, сверкающем на светлых волнах Шарантона. Не будь этой надежды и такой ассоциации идей, не обманывай я себя мечтой о том, что, может быть, при следующем подъеме дороги покажется облачко голубого холма на светлом фоне горизонта, пейзаж, как бы он не был прекрасен, все же производил бы на меня род болезненного и удручающего впечатления. Весь вид с Ричмондского холма и Виндзорской террасы, нет, все сады Алкиноя с их непрерывным летом или сады Гесперид (если бы они были плоски и не прилегали к Атласу) с их золотистыми яблоками я, не колеблясь, отдал бы за один поросший мхом камень в фут шириною и за два листа папоротника.

20. Не могу найти подходящих слов для выражения того удовольствия, какое я испытывал всегда, когда, после продолжительного пребывания в Англии, я добирался до подножия старой башни церкви Калэ.

Ея глубокая небрежность и благородная невзрачность; ее ясно выраженная история прожитых ею лет, чуждая, однако, признаков слабости или упадка; ее запустение и суровая мрачность, как печать, наложенная дующими с канала ветрами и горькими морскими травами, которыми она поросла; ее графит и черепицы, расшатанные и покрытые трещинами; ее кирпичное здание со множеством болтов, скважин и безобразных трещин, но все еще крепкое, как обнаженная темная скала; ее равнодушие к мнению и чувствам о ней других – все это не предъявляет никаких требований, не обладает ни красотой, ни привлекательностью, ни гордостью, ни изяществом, но и не напрашивается на сострадание. Это не какая-нибудь бесполезная и жалкая развалина, слабая или безрассудно болтающая о лучших днях, – нет, это руина все еще полезная, выполняющая свой ежедневный труд, как старый рыбак, разбитый и поседевший среди бурь, который, изо дня в день, продолжает забрасывать и тянуть свою сеть. Так стоит она, не скорбя о своей прошедшей юности, белая, худая и массивная, и собирает под свой кров человеческие души. Звук ее колоколов, созывающих на молитву, все еще раздается с нее; и серый шпиц ее далеко виднеется с моря, главный из трех возвышающихся над пустынным берегом, холмистым и песчаным, о который разбивается прибой волн. Один из них, шпиц маяка – для жизни, другой, каланчи – для труда, а этот – для терпения и прославления.

Я не могу и на половину выразить ни того странного удовольствия, которое я испытываю при виде этой старой башни, ни тех мыслей, какие она во мне вызывает, являясь в некотором роде кратким резюме всего, что придает интерес континенту Европы, в противоположность новым странам; и, главным образом, вполне выражая ту старость среди деятельной жизни, которая гармонически связывает прошедшее с настоящим. У нас, в Англии, есть новые улицы, новые гостиницы, зеленые подстриженные лужайки и возвышающиеся среди них развалины – простые образчики Средних веков, выставляемые как бы напоказ на кусках бархата, которые, если бы не их размеры, с удобством можно было бы поместить под колпаками, на полках музея. Но на континенте сохранились и не порваны звенья, соединяющие прошлое с настоящим, и ввиду той пользы, какую могут оказывать эти седые развалины, им предоставлено стоять наряду с молодыми, и, таким образом, сохранившиеся здания непрерывающеюся цепью поколений следуют друг за другом, занимая место, подобающее каждому из них. Так и эта башня Калэ, с ее величием, с явными следами допускаемого постепенного упадка, с ее бедностью и отсутствием всяких претензий, всего показного и всякой заботы о внешнем блеске, заключает в себе глубокое и беспредельное символическое значение, тем более поражающее вас, что представляет резкий контраст с английскими сценами, полными противоположных чувств[32]32
  Мой Друг не хочет выписывать противоположных мест из книги, желая, по-видимому, составить чистейшее желе, без всякой примеси. Ну что ж, я очень благодарен, что она любит желе, и могу, во всяком случае, быть уверен, что оно выйдет у нее хорошо.


[Закрыть].