Текст книги "Операция «Шедевр»"

Глава 5. Авария

Черри-Хилл, Нью-Джерси, 1989 год

– Сэр? Вы в порядке? Сэр?

Голос в левом ухе звучал твердо и вежливо. Я открыл глаза и увидел перед собой серый ремень безопасности. Приподняв голову, посмотрел сквозь треснувшее лобовое стекло. Похоже, мы врезались в дерево. Оно разбило передний бампер. Я инстинктивно проверил, нет ли на руках крови. Нет. «Ага. Значит, не все так плохо. А еще… Я жив!» Выключив зажигание, я взглянул направо, на напарника и лучшего друга Дениса Бозеллу. Его сиденье было почти полностью откинуто назад. Он стонал.

– Сэр? – Опять этот голос. – Сэр? Как вас зовут?

Я медленно повернулся влево. К окну склонился полицейский из Черри-Хилл.

– Боб, – ответил я. – Меня зовут Боб. Боб Уиттман.

– Хорошо. Держитесь, Боб. Сейчас мы вас вытащим, – заверил полицейский, грея руки дыханием. – Через пару минут тут будут скорая и пожарные. У них есть гидравлический инструмент. Будем снимать крышу: бесплатно получите кабриолет.

Я что-то хрипло промычал в ответ и попытался получше рассмотреть Дениса. Но, начав отстегивать ремень, сморщился от боли в левом боку. Ручка двери не поддавалась. В разбитые окна дул морозный воздух. Я закрыл глаза и подумал о Донне. Вдалеке раздался звук сирен. Господи, как же тут холодно.

Я снова услышал стон Дениса, повернулся, но не мог разглядеть его лицо.

– Денис?.. Денис? Слышишь меня, приятель?

– Что случилось? – слабо отозвался он.

– Нас подрезали.

– В груди больно. Я ведь буду жить?

– Обязательно будешь! – Я почувствовал в своем голосе панику и постарался взять себя в руки. – С нами все будет в порядке, напарник. Все будет нормально.

Я взял его за руку. Сирены выли все сильнее, и я закрыл глаза.

А ведь день обещал быть таким хорошим.

Он начался за час до рассвета. Стараясь никого не разбудить, я поднялся с кровати. Сыновья уже ходили в детский сад и увлеченно считали дни до Рождества. За ночь тонким свежим слоем припорошило смерзшийся снег, выпавший неделю назад во время метели. Я принял душ, сделал себе кофе и надел форму: темные костюм и галстук, белую рубашку и кожаную кобуру с курносым револьвером калибра.357 магнум компании Smith & Wesson. Собираясь выходить, я вдохнул хвойный запах рождественской елки и включил белую гирлянду.

Таким счастливым я не был много лет. У меня энергичная жена, два здоровых мальчугана и работа мечты, которая дает все гарантии и привилегии госслужбы. Донна обожала наш уютный домик в Пайн-Бэрренс в получасе езды от побережья Нью-Джерси: три спальни и рыжевато-оранжевый декор в юго-западном стиле. Мы совсем недавно отпраздновали первую годовщину моего вступления в ряды ФБР. Как и большинство новичков, меня каждые несколько месяцев переводили из отдела в отдел, чтобы я попробовал себя в разной работе. Летом я перешел из команды по кражам собственности, где помогал Базену, в команду по борьбе с коррупцией. Там и оказался в паре с Денисом. Этот экстраверт с волнистыми каштановыми волосами и пронзительными зелеными глазами родился на холмах западной Пенсильвании. Он был восходящей звездой и своим щегольским шармом легко располагал к себе коллег-агентов, руководство, прокуроров, свидетелей и женщин. Мы подружились за несколько месяцев, когда готовились к процессу по делу о коррупции высших чинов полиции. Тогда приходилось работать почти круглые сутки без выходных. Свидетелей надо постоянно опекать: охранять в гостиничных номерах, возить на завтрак, обед и ужин, в офисы прокуроров, здание суда. Мы с Денисом любили играть на пианино, и иногда после работы я давал ему неформальные уроки, научил его The Load-Out и Stay Джексона Брауна.

В семь тридцать я поцеловал Донну, пообещал быть дома к ужину и осторожно вышел на замерзшую дорожку. Держа в руке вторую чашку кофе и старый портфель Базена, я осторожно нырнул в служебную машину, «Форд» 1989 года, включил стеклообогреватель и рок-станцию WMMR.

Сначала пришлось заехать к Денису. Его служебная машина была в ремонте, и я подвозил его на работу. С ним здорово было проводить время, даже когда приходилось пробираться через пробки южного Джерси. Дениса недавно перевели с повышением в Вашингтон, в службу охраны генерального прокурора США. В январе он уедет, и мне будет его не хватать.

Денис запрыгнул на переднее сиденье в момент, когда по радио раздались первые аккорды «Панамы» группы Van Halen. Он сделал погромче. Я очень хорошо это помню, потому что как раз в тот день США вторглись в Панаму. Ирония нам очень понравилась. Я пел и рулил, а Денис играл на воображаемой гитаре.

После обеда команда по борьбе с коррупцией устраивала в одном баре в Пеннсаукене ежегодную рождественскую вечеринку. Так что из Филадельфии мы сразу поехали отмечать. Хороший день. В офисе мы быстро управились с бумажной работой и прибыли как раз вовремя. Заведение называлось The Pub и было расположено у подножия большой треугольной развязки. Оно стало своего рода достопримечательностью южного Джерси. Изначально это был бар с нелегальным спиртным, но с тех пор он разросся и превратился в большой ресторан – швейцарское шале со средневековой атмосферой: мечи и щиты на стенах, бургундские ковры, простые деревянные столы и стулья. Благодаря размерам, расположению и незатейливой еде это было отличное место для нашей встречи. Мы просидели там два часа: дарили друг другу подарки, болтали о делах. Обычные дружеские разговоры. Команда по борьбе с коррупцией – серьезные, сдержанные люди, и вечер прошел легко и приятно. Потом мы оплатили счет, и большинство коллег пошли к бару выпить пива. Однако Денису захотелось продолжения, и он решил принять пару рюмок в баре под названием Taylor. Семьи у него не было, поэтому при любой возможности он старался попасть на бесплатный буфет в счастливые часы. Было уже почти семь, я хотел возвращаться домой, но потом подумал, что, может быть, это последняя возможность побыть с Денисом перед его отъездом. Я нашел таксофон и предупредил Донну, что буду поздно.

Taylor’s Bar and Grille представлял собой спортивный бар в пригородном торговом комплексе рядом с заброшенным ипподромом Garden State Race Track. Не самое роскошное место, но народу там было полно. Я пробился к бару, взял себе второе пиво за вечер и нашел столик. Денис и еще один наш сотрудник пошли в буфет, и вскоре мой напарник уже болтал с миловидной девушкой по имени Памела. Я чувствовал себя пятым колесом в телеге.

Денис по-прежнему танцевал с Памелой, а была половина десятого. Я сильно опаздывал домой, поэтому отвел друга в сторонку и сказал:

– Слушай, мне пора. Ты готов?

– Давай не сейчас, – ответил он и показал глазами на Памелу. – Если все получится, меня вообще не надо будет подвозить. Я пока не уверен, поэтому побудь рядом…

Это продолжалось еще час. Денис развлекался, танцевал, пил с Памелой текилу. Потом он принес мне еще пива и усмехнулся. Я посмотрел на него, как будто говоря: «Все, хватит». Примерно в одиннадцать мое терпение лопнуло. Я взял наши пальто и под руку повел Дениса с танцпола к машине. Он не сопротивлялся.

От бара до нужного нам шоссе рядом с ипподромом всего сотня метров, но это юг Нью-Джерси: сплошные развязки, характерные бетонные барьеры и никаких левых поворотов. В результате мне пришлось ехать в противоположном направлении и несколько раз свернуть направо. Когда мы добрались до нужного перекрестка, Денис уже спал. Я притормозил, и тут меня ослепил яркий белый свет в зеркале заднего вида.

У въезда на развязку был бетонный бордюр, направляющий движение вправо. Из-за вспышки я его не заметил, машина налетела на него со скоростью примерно шестьдесят километров в час, руль резко дернуло, и я его на мгновение выпустил. Когда снова схватил его и попытался вырулить, машина уже не реагировала. Мы оказались в воздухе.

Машина приземлилась прямо у края кольца, врезалась во внутренний овал, потом ее занесло вправо и перевернуло. Крыша ударила меня по голове, и я провалился во тьму.

В отделении травматологии Университетской больницы Купера нас с Денисом положили в одну палату. Женщина-хирург взяла кровь из плеча и спросила, пил ли я спиртное. Она объяснила, что говорить нужно только правду, так как сейчас мне будут вводить обезболивающее. Я вспомнил, что первое пиво выпил в The Pub вскоре после обеда, и ответил:

– Да, четыре или пять порций пива за восемь часов.

Она кивнула.

Я посмотрел на Дениса. На щеке у него было много крови, но выглядел он не очень плохо. Поймав мой взгляд, он пробормотал:

– Со мной все будет в порядке?

Этого я не знал, но заверил:

– Все хорошо, напарник. Ты поправишься.

Дениса увезли.

Потом медсестра сообщила, что у меня перелом четырех ребер, сотрясение и пробито легкое. Врачи сделали торакотомию: разрезали грудную клетку и вставили в поврежденное легкое трубку, чтобы вывести жидкость. Примерно через час я уже лежал в палате. Вокруг стояли медсестры, врач и мой начальник из ФБР. Я спросил про Дениса, и мне сказали, что он все еще в операционной.

– Вам повезло, ребята, – сказал доктор. – Угрозы для жизни нет. – Он показал на кровать рядом со мной. – Ваш друг скоро вернется.

Под действием лекарств я отключился.

Проснулся через три часа от яркого зимнего солнца. В голове был туман, мысли путались, тело ныло. Рукой я нащупал застрявшие в волосах маленькие осколки лобового стекла, а справа – шишку размером с грецкий орех. Потом я увидел, что у входа одна из медсестер беседует с моей женой и женщиной из ФБР. Донна посмотрела на меня воспаленными голубыми глазами и нервно улыбнулась. Соседняя койка была пуста.

Я поморщился и выговорил:

– Где Денис?

Женщины посмотрели в пол.

– Где Денис?

– Не здесь, – ответила медсестра.

– А когда его привезут? Он все еще в операционной?

Сестра замялась, и вперед вышла наша сотрудница.

– Денис не справился. Он мертв.

– Что… как?..

Моя грудь горела. Горло стиснуло. Я закашлялся, и медсестра подалась ко мне. Они ведь сказали, что он поправится! Разве врач не так говорил? «Травмы совместимы с жизнью». Да, именно так. «Угрозы для жизни нет».

Донна подошла к койке, обняла меня, и мы разрыдались.

– У него был разрыв аорты, – мягко сообщила сестра. – Его привезли после операции, но в четыре утра лопнул сосуд. Мы не смогли остановить кровотечение.

Я несколько секунд молча смотрел ей в глаза. Наверное, она почувствовала, что нужно заполнить тишину, и добавила:

– Это часто бывает при таких авариях.

Наверное, она хотела меня утешить. Я почувствовал опустошенность.

Я еще восемь дней лежал в больнице, пытаясь подавить в себе боль. Дениса похоронили без меня. Коллеги звонили и обо всем рассказывали, но я не мог сосредоточиться. Я думал о родных Дениса.

Перед выпиской ко мне пришел психиатр. Я не помню того разговора, но потом, годы спустя, нашел записи: «Пациент испытывает чувство вины, страдание, досаду и унижение. Он ощущает твердую поддержку жены, персонала больницы, сослуживцев и начальства… Острое посттравматическое стрессовое расстройство… Сильное горе».

А еще через несколько дней мне в палату позвонила репортерша и попросила прокомментировать расследование и результаты теста на наличие алкоголя в крови.

– Что вы имеете в виду? – с удивлением спросил я.

Как оказалось, прокурор округа собирался предъявить мне обвинение в убийстве при вождении в состоянии опьянения. Он утверждал, что у меня в крови было двадцать одно промилле – в два с лишним раза больше разрешенной законом нормы. Я отказался от комментариев, повесил трубку и попытался переварить услышанное. Это какой-то абсурд. Порция пива раз в два часа за восемь часов не может дать такой результат: даже четыре промилле было бы много. Я отчаянно искал объяснение. В анализе наверняка какая-то ошибка. Но где? И откуда она взялась? И, главное, как мне это доказать?

Через пять месяцев большое жюри присяжных предъявило мне официальное обвинение. Коллеги и руководство, видимо, сочувствовали, но сам я думал, что моя карьера закончена. Хуже того, меня мучила смерть Дениса. Почему выжил я, а не он? Из-за моей ошибки погиб лучший друг. Я могу лишиться работы и даже свободы. Что делать Донне с детьми, если меня отправят в тюрьму?

Мне грозил реальный пятилетний срок, и я решил бороться. Силы мне придавала семья и начинающаяся карьера – все самое хорошее, знакомое и утешающее в моей жизни. Друзья и коллеги старались подбодрить, но при этом я чувствовал: они считают, что надо пойти на сделку со следствием. Однако признать себя виновным я не мог. Мне было очень трудно смириться со смертью товарища, ведь руль держали мои руки. Сердце ныло, но подсказывало, что он простил бы меня. Родители Дениса тоже однозначно заявили, что не считают меня виновным, и даже просили власти отказаться от обвинений. Но позиция прокурора оставалась непреклонной, и я обратился к Майку Пински, высококлассному адвокату и специалисту по уголовным делам, а тот подключил к делу своих частных детективов. Пински был знаменит тем, что выигрывал самые сложные дела: наверное, больше всего его прославили оправдательные вердикты по делу одного гангстера, которого судили за убийство, и начальника канцелярии округа, обвиненного во взяточничестве. Как и я, Пински слыл крайне откровенным человеком, и на первой же встрече мы выложили все карты на стол.

Я спросил, как можно защищать бандитов. Адвокат заведомо знает, что они делают страшные вещи, даже иногда убивают людей. Как можно дружелюбно с ними общаться?

Пински вышел из-за стола, поставил стул рядом со мной и улыбнулся.

– Бобби, открою вам маленький секрет, – сказал он. – Внешность обманчива. И вообще все дело не в дружбе, а в восприятии. Мафиози постоянно мне звонят и говорят: «Майк, мне выписали штраф за неправильную парковку. Майк, у меня штраф за превышение скорости. Разберись, если не сложно». И я отвечаю: «Конечно, без проблем, я все улажу». И знаете, что я делаю? Я просто оплачиваю эти штрафы из своего кармана! Потом, гораздо позже, я учитываю это в счете по какому-нибудь другому делу, но они-то думают, что в моей власти решить для них вопрос со штрафами. А я позволяю им так думать. Это законно и полезно для бизнеса.

Он наклонился ко мне и сказал:

– Бобби, прежде чем мы приступим, я хочу, чтобы вы меня поняли. Я должен увидеть, что вы осознаёте, чем рискуете. Если мы отвергнем обвинения и доведем дело до суда, процесс может занять годы. Юридические издержки и расходы на расследование наверняка составят десятки тысяч долларов. Вы не представляете, как тяжело придется вашей семье, как это отразится на вашем браке и работе. И в итоге все равно можно проиграть и попасть за решетку. Вы агент ФБР. Вы сами знаете, что, если не признать вину сразу и суд вас приговорит, вы получите намного более серьезный срок.

– Майк, я невиновен, – ответил я без колебаний.

Глава 6. Я учусь видеть

Мерион, Пенсильвания, 1991 год

Я медленно ехал по Норт-Лэтчес-Лайн в нарядном служебном «понтиаке». Эта широкая боковая улица располагалась в сердце Мейн-Лайн, фешенебельного района Филадельфии. Вдоль дороги росли красивые дубы, а за оградами скрывались каменные особняки. Я сверился с запиской и поехал дальше, пока наконец не увидел черные кованые ворота с неприметной надписью «Фонд Барнса». У будки охраны я опустил правое стекло.

– Чем могу быть полезен? – спросил охранник, доставая планшет.

– Добрый день. Меня зовут Боб Уиттман. Я на занятия.

Он сверился со списком и дал знак проезжать.

Я прибыл рано, поэтому, найдя место для парковки, не стал сразу выходить из машины, сжал руль и выдохнул. Был прохладный осенний день. Прошло почти два года после аварии, а я все еще ждал процесса по обвинению в убийстве. Пински эти проволочки не беспокоили: они давали время раскрыть загадку странных анализов на алкоголь. Каждые несколько недель я получал от него пачку связанных с делом бумаг: ходатайства, медицинскую документацию, протоколы бесед частных детективов со свидетелями. Я быстро просматривал материалы, но читать о следствии над собой невероятно тяжело. Еще сложнее видеть холодные клинические оценки в отношении Дениса. Иногда я открывал длинный конверт, клал бумаги на кухонный стол и просто смотрел на них.

Слава богу, с работы меня не выгнали. ФБР провело внутреннее расследование, признало меня невиновным и отправило обратно на улицы города. Некоторое время я был в команде по борьбе с наркотиками. Мы перехватывали наличные, «дурь», «Шевроле Корвет» и упрятали за решетку несколько опасных типов. Я поддерживал тайных агентов, которые рисковали жизнью во время операций в гостиничных номерах, и пережил свою первую перестрелку: пришлось уворачиваться от пуль бандитов. Однако дела о наркотиках были мне не по душе. Я сомневался, что в этой работе есть какой-то смысл. Большинство людей, которых я тогда встречал, торговали наркотиками только потому, что у них не было другого заработка. Они шли на это, чтобы выжить. Мне казалось, что это социальная проблема, а не вопрос охраны правопорядка, поэтому я попросил перевести меня обратно в команду по кражам собственности и вскоре с удовольствием работал с Базеном над преступлениями в сфере искусства.

Всего за несколько месяцев нам удалось вернуть многотомное собрание эскизов Марка Кейтсби – британского художника XVIII века. Это были книги полметра высотой; он рисовал дикую природу, и работы были не менее впечатляющими, чем произведения Джона Одюбона[6]6
  Джон Джеймс Одюбон (1785–1851) – американский натуралист, художник, орнитолог, автор книги «Птицы Америки». Прим. ред.


[Закрыть]. Коллекция стоила двести пятьдесят тысяч долларов, но дело не в деньгах: спасти такие прекрасные книги было для меня гораздо важнее, чем посадить какого-нибудь унылого барыгу из наркопритона. Базен сказал, что, если я всерьез хочу сделать карьеру на преступлениях в сфере искусства, мне стоит подумать об уроках в Фонде Барнса. Насколько я знал, в этот музей на окраине города – настоящую сокровищницу импрессионизма – пускают только по приглашениям, но Базен все устроил.

Я вышел из машины и направился на свой первый урок, не зная, чего ждать.

Главный вход был величественным: шесть мраморных ступеней, четыре дорические колонны и двери с большими деревянными створками. Даже стена выглядела примечательно. Она была покрыта рыжей керамической плиткой из Энфилда, а в центре каждой детали был рельеф с африканской маской и крокодилом – искусство народностей акан, живущих в Кот-д’Ивуаре и Гане. Вскоре я узнал, что все украшения в Фонде Барнса имеют свой смысл. Оформление входа, например, символизировало долг современного западного искусства перед племенами Африки.

Я вошел в здание, отметился на стойке охраны и направился в первую галерею – наполненный шедеврами огромный зал, равного которому нет ни в одном европейском музее. На стене передо мной было десятиметровое окно, а вокруг – произведения общей стоимостью пятьсот миллионов долларов. Справа висела мощная, поразительная картина Пикассо «Крестьяне. Композиция»: мужчина, женщина и цветы в глубоких оттенках ржавчины и хурмы с карминовым акцентом. Слева – сказочный «Сидящий риф» Матисса, написанный маслом на холсте. С картины грозно смотрел молодой марокканский горец, лицо которого было выдержано в смелых средиземноморских тонах. Над всем этим возвышался, достигая потолка, «Танец» – шедевр того же мастера, четырнадцать метров в длину, на котором радостно плясали гибкие фигуры розоватого, голубого и черного цветов. Я посмотрел направо. Коллекция поражала воображение. Внизу – «Игроки в карты» Сезанна, в приглушенных джинсовых тонах с характерными складками на плащах героев. Выше – гораздо более крупные «Натурщицы» Сёра, скромные обнаженные девушки в цветном фейерверке, составленные из миллионов точек. Этот стиль называется пуантилизмом.

На паркетном полу в центре зала стояло двенадцать складных стульев. Каждый ученик получил бумагу для записей, карандаш и «Искусство живописи»[7]7
  Barnes A. The Art in Painting. Barnes Foundation Press, 1965.


[Закрыть] – толстую книгу в желтоватой обложке, которую написал наш благотворитель, создатель фонда доктор Альберт Барнс. В пригласительном письме было сказано, что двери музея закроются ровно в 2:25, а строго в 2:30 начнется лекция.

Нашим преподавателем был Гарри Сефарби, пожилой мужчина в больших круглых очках с торчащими из-за ушей короткими пучками седых волос. Он преподавал в фонде более тридцати лет, а до этого – в конце 1940-х – сам ходил на такие же занятия. Для начала мистер Сефарби – он любил, когда мы его так называли, – провел небольшую лекцию об основателе фонда.

Барнс родился в 1872 году в Филадельфии в рабочей семье. Он прекрасно учился в школе и уже к двадцати годам окончил Пенсильванский университет, став врачом. Он интересовался многими вещами, поэтому позже присоединился к движению прагматистов, которое стало основой его практичной и простой философии искусства. Затем Барнс учился химии и фармакологии в Берлинском университете, а на рубеже веков вернулся в Америку с немецким коллегой. Они открыли в Филадельфии лабораторию и вместе изобрели новое антисептическое соединение серебра – аргирол, которое помогало при воспалениях глаз. Это лекарство господствовало на рынке еще сорок лет и сделало Барнса мультимиллионером. Он начал много путешествовать и вскоре стал коллекционировать предметы искусства, присоединившись к легиону просвещенных богатых американцев, среди которых были Жюль Мастбаум и Изабелла Стюарт Гарднер. В Европе им удавалось сравнительно недорого приобрести произведения старых мастеров и талантливых современников. Число и качество импрессионистских и модернистских работ, которые собрал Барнс, поразительно по любым меркам: общественным и частным, национальным и международным. В его коллекции было сто восемьдесят одно произведение Пьера-Огюста Ренуара, шестьдесят девять – Поля Сезанна, пятьдесят девять – Анри Матисса, сорок шесть – Пабло Пикассо, двадцать одно – Хаима Сутина, восемнадцать – Анри Руссо, одиннадцать – Эдгара Дега, семь – Винсента Ван Гога и четыре – Клода Моне.

Барнс стремился делиться своей любовью к высокому искусству. Начал он с собственных сотрудников: украсил ценными произведениями фабрику и устраивал бесплатные занятия по искусству и философии. Решив построить себе новый дом на участке в пять гектаров сразу за границей города, Барнс пригласил Поля Кре – того самого француза, который проложил в Филадельфии бульвар Бенджамина Франклина и спроектировал музей Родена. И поручил построить рядом с домом художественную галерею.

Миллионер объявил, что это будет не музей, а учебная лаборатория. Все двадцать три галереи станут классными комнатами, их стены – досками с планом урока. Для Барнса было принципиально сделать искусство доступным и понятным для масс.

Он верил, что ценить и понимать искусство может только тот, кто увидел его воочию. Большинство американцев, по его мнению, находились в невыгодном положении, поскольку поддерживали (сознательно или нет) западные представления об искусстве, сложившиеся под влиянием замкнутых в своих мирках ученых. Чтобы понять искусство, лучше всего смотреть на картину, сравнивать ее с соседней, делать свои выводы. Именно поэтому Барнс организовал галереи таким необычным способом. Шедевры у него разместились рядом с посредственными работами, старые мастера – рядом с импрессионистами, африканское искусство соседствовало с европейским, а модернисты – с ремесленниками древних племен. Чтобы подчеркнуть форму, он размещал рядом с картинами трехмерные предметы – зачастую простые металлические конструкции и кухонные принадлежности. На полу вдоль стен стояли мебель, свечи, чайники и вазы. Барнс называл такое неординарное и спорное расположение «ансамблями на стене». Они были призваны помочь студентам увидеть закономерности, формы и тенденции, которым нельзя научить по книгам. Он хотел, чтобы занятия были демократичными, на них оставалось место для свободной дискуссии.

Присмотритесь к плотно увешанным стенам, и вы заметите два стула, которые формой напоминают женские ягодицы на картине Ренуара, и африканскую маску, которая соответствует овалу мужского лица у Пикассо. Окажется, что деревянный стол рифмуется с формами Прендергаста и Гогена. Можно постичь смысл набора половников по обеим сторонам серии картин старых мастеров или пары подков для волов, которые висят рядом с картинами Сутина. Похихикайте, поняв, что тема угловой галереи – локти.

Барнс постоянно заставляет угадывать и думать. Легендарную «Радость жизни» Матисса, которую считают первой картиной модернизма (консервативные французские критики, как известно, обозвали ее «скотской»), он повесил в лестничном проеме.

Мне понравилась история жизни Барнса, его эгалитаризм и эклектичные галереи со сногсшибательными произведениями, но первое же домашнее задание заставило напрячься. Нам надо было прочесть несколько глав трактата «Искусство живописи», написанного Барнсом в 1925 году. Книга в желтой обложке была тяжелая, как кирпич, – пятьсот двадцать одна страница, – и я боялся, что содержание окажется не менее трудным для понимания. Но, осилив первую главу, я был приятно удивлен. Книга, как я и подозревал, была ученая, но доступная и незамысловатая философия Барнса нашла отклик в моей душе. Он писал, что его метод изучения искусства представляет собой «некую базовую объективность и должен заменить сентиментализм и косность, которые скрыты под личиной научного престижа и делают бесплодными курсы художественных университетов и колледжей». Иными словами, Барнс разработал для учеников метод, помогающий им мыслить самостоятельно и сопротивляться искушению принимать на веру доминирующие и часто претенциозные мнения так называемых экспертов. Он показался мне своим парнем.

«Людям часто кажется, что в искусстве есть какая-то тайна, для понимания значения и смысла которой нужно сначала узнать какой-то пароль, – писал Барнс. – Как ни абсурдна эта мысль, в ней есть важная истина. Видеть нужно учиться. Это не так же естественно, как дышать». Вот так. Учиться видеть.

Прежде всего Барнс объясняет, что искусство основано на труде предыдущих поколений. «Человек, который заявляет, что понимает и ценит Тициана и Микеланджело, и при этом не узнает тех же традиций у современных художников – Ренуара и Сезанна, сам себя обманывает». Понимание раннего восточного искусства и Эль Греко влечет за собой признание Матисса и Пикассо. Лучшие из современников пользуются теми же средствами и преследуют те же цели, что и великие флорентийцы, венецианцы, голландцы и испанцы.

Задача искусства не в том, чтобы буквально, документально воспроизводить сцены из жизни. «Художник должен открывать нам глаза на то, чего не увидишь без посторонней помощи. Для этого часто приходится менять знакомый облик предметов, делать то, что в фотографическом смысле можно считать плохим подобием». Величайшие творцы учат воспринимать, прибегая к экспрессии и украшению. Они как ученые: манипулируют цветом, линиями, освещением, пространством и массой, чтобы раскрыть человеческую природу. «Художник дарит нам удовольствие, потому что видит гораздо четче, чем мы».

Великая картина должна быть не просто воплощением технической красоты. В Фонде Барнса нас учили видеть деликатность, тонкость, мощь, неожиданность, грацию, твердость, сложность и драматизм – но глазами ученого. Это очень важно. Когда я вел дела о преступлениях в сфере искусства или играл роль коллекционера во время тайной операции, мне нужно было оценивать и комментировать самые разные произведения независимо от того, нравятся они мне или нет.

Весь следующий год я каждую неделю четыре часа уделял занятиям. Наша группа – одиннадцать человек – собиралась в одной из двадцати трех галерей Фонда Барнса и садилась буквально в метре от трех-четырех шедевров, которым был посвящен урок. Преподаватель объяснял тонкости композиции, палитры, содержания и освещения, а мы впитывали знания. При этом я не только слушал: иногда полезнее было отключиться и созерцать ансамбль на стене. Меня не учили определять подделки и имитации, но я натренировал глаз, чтобы отличать хорошие картины от плохих. Я стал видеть разницу между произведениями Ренуара и Мане, Гогена и Сезанна и, что очень важно, уверенно и подробно рассказывать об этих различиях и закономерностях. Это не так сложно, как может показаться, особенно для искусствоведов и музейных работников. Однако полицейские, как правило, не обладают подобными знаниями. Как я понял годы спустя, не разбирается в этом и большинство похитителей.

Занятия в Фонде Барнса пришлись очень кстати и в личном, и в профессиональном смысле. Я помню, как однажды гулял по галерее на втором этаже. Я был подавлен обвинением, переживал по поводу счетов от адвоката, мучился мыслью, что могу попасть в тюрьму и расстаться с Донной и детьми. И тут наткнулся на «Сборщиков мидий в Берневале» Ренуара. Картина остановила меня. Молодая мать и дети на морском берегу цвета охры. Улыбающиеся сестры держатся за руки. Мальчик с корзиной мидий. Небо цвета индиго. Я подошел ближе, поднял голову, и взгляд последовал в море вслед за мазком краски. Картина показалась мне теплой и успокаивающей. Она пробуждала образы тихого, простого прошлого, когда для того, чтобы получить радость жизни – joie de vivre, – было достаточно играть на берегу и собирать свежие мидии на ужин.

Маленькие дети и мама. Берег. Семья. Моя семья.

Я нашел скамейку, сел на нее и вздохнул.

Уроки в фонде углубили мой интерес к искусству и понимание его ценности, и я неосознанно стал подходить к делам в этой сфере с еще большим энтузиазмом и иначе на них смотреть. В период учебы мы с Базеном совершили прорыв в старом расследовании об ограблении в 1988 году престижного Музея археологии и антропологии Пенсильванского университета. В ротонде высотой почти тридцать метров находилось одно из самых важных в США собраний китайских древностей. Однажды поздним зимним вечером воры унесли оттуда настоящую жемчужину коллекции: стоявший на почетном месте хрустальный шар весом двадцать два с половиной килограмма. Идеальная сфера из Императорского дворца в Пекине, в которой все отражается вверх ногами, когда-то принадлежала вдовствующей императрице Цыси. Это второй по величине предмет такого рода в мире. Триумф мастерства и терпения был создан вручную в XIX веке. Автор целый год полировал его наждаком, гранатовым порошком и водой. Грабители прихватили не только шар, но и бронзовую статую Осириса – египетского бога мертвых – возрастом пять тысяч лет. Музейное руководство считало, что это дело рук любителей, но предметы пропали без следа.

Теперь, три года спустя, Базену позвонили из музея и сообщили, что бывший хранитель заметил статую на Саут-стрит в Филадельфии, в одной из множества лавочек со всякой всячиной. Мы ринулись в бой, надавили на владельца и выведали у него подробности. По его словам, он купил бронзовую статую стоимостью полмиллиона всего за тридцать долларов у бездомного по кличке Эл, который бродил по улицам с тележкой для покупок и собирал вторсырье. Мы нашли Эла, и тот быстро признался, что статую дал ему некий Ларри, который живет в нескольких кварталах от лавки. Мы с Базеном отправились в гости к «Ларри».