Текст книги "Операция «Шедевр»"

Ларри оказался коренастым мужчиной с южнофиладельфийским характером и сомнительной историей. «Понятия не имею, ребята. Я просто нашел эту статую у себя в прихожей несколько лет назад», – заявил он, а потом неубедительно предположил, что, наверное, ее там забыл кто-то из знакомых. Тогда мы применили классический прием со злым и добрым полицейскими. Базен бушевал, топал ногой, хмурился и угрожал арестовать Ларри, если тот не скажет «правду». Я говорил мягко и уверял, что, если он поможет следствию, обвинений не будет. Когда это не сработало, я вышел к Базену.

– Почему вы так быстро закончили? – спросил я напарника.

Он пожал плечами.

– Хочу есть. Пора бы пообедать.

Мое лицо приняло спокойное выражение, и мы пошли в комнату к Ларри. Я попробовал действовать напрямую.

– Может, вы нашли в прихожей не только статую, но и еще что-нибудь?

– Что, например?

– Например, стеклянный шар.

– Стеклянный шар? А, точно. Такой большой и тяжелый. Я решил, что это штука для украшения газона. Он был не особо красивый, поэтому я отправил его в гараж, а где-то через год отдал.

Я снял колпачок с ручки, достал записную книжку и как можно беззаботнее поинтересовался:

– Отдали? И кому же?

– Ким Беклз. Моей домохозяйке. У нее в сентябре 1989 года был день рождения. Она любит всякие кристаллы, пирамиды и тому подобное. Она даже шутила, что хорошая ведьма.

Я попросил Ларри позвонить Беклз и сообщить, что шар оказался ценным и он отправит к ней пару оценщиков, чтобы они на него взглянули.

– Скажите ей, что, если его получится продать, деньги вы поделите, хорошо?

Ларри позвонил, и мы направились к ведьме в Трентон в штате Нью-Джерси. Там мы сразу отбросили все уловки. Я сильно постучал в дверь и крикнул: «Полиция!» Хозяйка быстро открыла. После описания Ларри мы ожидали увидеть старуху, но Беклз оказалась грациозной двадцатидевятилетней красавицей со светлыми кудрявыми волосами. Мы показали удостоверения и объяснили, что ищем. Она, видимо, была искренне удивлена и сказала, что шар лежит в спальне. Мы поднялись за ней наверх.

Никогда не забуду, с каким ощущением я шел по лестнице. Похожее нервное предвкушение появлялось у меня каждый раз, когда я ехал на облаву по делу о наркотиках или помогал схватить подозреваемого, но сейчас было еще лучше. Я чувствовал, как бьется сердце. Я искал не банальные наркотики или оружие, а утерянное сокровище.

Хрустальный шар вдовствующей императрицы «ведьма» держала на шкафу под бейсбольной кепкой.

Когда мы с Базеном вернули экспонат на законное место в ротонде пенсильванского музея, я как никогда гордился проделанной работой, хотя преступников мы не посадили. Связанные с искусством дела давали удовлетворение другого рода, а поскольку ими занимались только мы, у нас была определенная независимость, которую редко встретишь в зарегулированном мире ФБР.

Помогло и то, что дело получило широкую огласку. За день до официальной пресс-конференции кто-то слил эту историю в Philadelphia Inquirer, и газета напечатала на первой полосе эксклюзивную статью. После пресс-конференции о расследовании рассказали во всех вечерних новостях, а на следующее утро – еще в четырех газетах. Несколько лет спустя мы с Базеном вернули давно потерянную картину, украденную из Художественного музея Филадельфии, и история снова оказалась на первых страницах. Коллег, которые занимались более традиционными для ФБР преступлениями, например наркотиками и грабежами, наша работа, может быть, не слишком интересовала, однако журналистам не терпелось написать об искусстве, обыграть эти истории. В них всегда была какая-то изюминка, небольшая интрига, на которую клюет публика. Было приятно, что нам уделяют внимание, но главное – наши руководители представали в хорошем свете и им было легче дать зеленый свет очередному делу такого рода.

Одно из самых важных моих расследований пришлось на начало 1990-х, когда я еще ждал суда. Банды тогда среди бела дня нападали на фешенебельные ювелирные магазины – Tiffany, Black, Starr & Frost, Bailey Banks & Biddle. Они разбивали молотками и монтировками витрины. Забирали пригоршни бриллиантов и «Ролексы» стоимостью десятки тысяч долларов. Преступники были из Филадельфии, но пострадала более чем сотня магазинов в пяти штатах. Я организовал и возглавил группу особого назначения, которая не только посадила по федеральным обвинениям тридцать членов группировок, но и поймала главарей, укрывавших краденые ценности. Ими оказались двое нечистоплотных торговцев с Ювелирного ряда Филадельфии. Мы снова попали на первые полосы газет, а у меня появились свои информаторы в среде ювелиров.

Успехи на работе меня радовали, но авария не давала покоя. Как мы с Донной ни старались, убежать от этой темы было невозможно: она постоянно маячила где-то рядом. Соседи и друзья следили за продвижением моего дела в Inquirer и Camden Courier-Post. В основном они были настроены доброжелательно, но при любой возможности задавали неудобные вопросы. Грубо им отвечать не хотелось, но и говорить об этом тоже. Проволочки накапливались, росли юридические расходы. Слушания были назначены, потом отложены, еще раз назначены и снова отложены. Я сходил с ума: хотелось, чтобы мучения кончились, неопределенность пугала. Мне нужна была какая-то отдушина, чтобы отвлечься.

– Я должен чем-нибудь себя занять, найти хобби, – сказал я однажды Донне. Она согласилась.

Выбор пал на бейсбол. Я тренировал сыновей, Кевина и Джеффа, в Малой лиге, и мы любили ездить в Балтимор, чтобы посмотреть, как на новом классическом стадионе Camden Yards играют мои Orioles. У нас сложилась традиция: мы приезжали пораньше, чтобы посмотреть на отработку ударов, брали дешевые места, делили пачку бейсбольных карточек, а иногда задерживались, чтобы попытаться получить автографы. Вскоре мы начали посещать встречи коллекционеров, и я обнаружил спрос на дебютную карточку Кела Рипкена (специальный выпуск серии Topps 1982 года): в отличие от Филадельфии, в Балтиморе этот инфилдер[8]8
  Инфилдер в бейсболе – участник защищающейся команды, находящийся на игровом поле. Принимает отбитые мячи, летящие на игровое поле. Прим. ред.


[Закрыть] Orioles был невероятно популярен. Я начал объезжать ярмарки и магазины в торговых центрах рядом с Филадельфией и скупать карточки Рипкена. За штуку я платил от двадцати пяти до пятидесяти долларов, потом ехал на шоу и игры в Балтиморе и продавал их на сто-двести долларов дороже. В год, когда Рипкен побил рекорд Iron Man по наибольшему числу последовательных игр, карточки у меня уходили по четыреста долларов. Я зарабатывал на любимом деле и думал: «Кто знает, что будет дальше?» Если я потеряю работу и окажусь в тюрьме, после освобождения карьеру придется делать заново. Вдохновленный, я расширил поле деятельности и попробовал себя в предметах времен Гражданской войны и старинном огнестрельном оружии. Я ездил на встречи коллекционеров, прочесывал новостные рассылки в поисках хороших предложений, начал покупать, меняться, продавать. Я даже воспользовался своим опытом, полученным в Фонде Барнса, и занялся изящным искусством: купил несколько гравюр Пикассо и по выходным после обеда бродил по пригородным галереям и блошиным рынкам. Я мечтал, что когда-нибудь мне попадется давно утраченный Моне за тысячу долларов и я продам его за сто тысяч.

Тем временем Донна думала совсем о другом: ей хотелось третьего ребенка. Я не знал, стоит ли, – мое будущее казалось очень неопределенным, – но жена была непреклонна. «Нельзя ставить нашу жизнь на паузу», – заявила она. Мальчикам уже четыре и шесть лет. Донне – тридцать пять. Потом увеличивать семью будет поздно. Я согласился, хотя и нервничал. Маленькая Кристин родилась на День благодарения. Как оказалось, это было наше лучшее решение в те напряженные годы.

Как ни странно, процесс всё откладывали. Прошел 1993 год, потом 1994-й. Я как можно больше занимался детьми, работой, новыми увлечениями и искусством, но мысли все равно каждые несколько часов возвращались к Денису и тому, что ждет меня впереди. Каждый день по дороге на работу я пересекал реку Делавер по мосту Бенджамина Франклина. Прямо у его подножья находится «Риверфронт», тюрьма штата Нью-Джерси. Туда меня отправят в случае обвинительного приговора.

Однажды в 1995 году, за несколько недель до очередной даты процесса, я столкнулся на Саут-стрит с членом прокурорской следственной группы. Нам не полагалось разговаривать вне суда, поэтому надо было быть осторожными.

Мы обменялись любезностями. Потом повисла неловкая пауза, и наконец этот человек сказал:

– Как вы держитесь?

Как я держусь? Я, стараясь говорить как можно вежливее, ответил вопросом на вопрос:

– Зачем вы это делаете?

Ответ потряс меня:

– Послушайте, мы понимаем, что это плохое дело, но оно из тех, которые нам придется проиграть в суде.

Эта реплика вдребезги разбила мою веру в то, что прокуроры хотят справедливости. Я был подсудимым и считал, что правда, свидетели и доказательства на моей стороне, но мне и в голову не приходило, что государственные служащие ведут дело, в которое сами не верят. Послушайте, мы понимаем, что это плохое дело, но оно из тех, которые нам придется проиграть в суде. Я начал судорожно подыскивать ответ, но потом сдержался и отошел.

Мне было сорок, а я уже поседел.

Глава 7. Новая жизнь

Камден, Нью-Джерси, 1995 год

– Подсудимый, встаньте!

Присяжные вошли в зал. В руках у старшины был лист с вердиктом. Я попытался поймать взгляд этой женщины. Их не было всего сорок пять минут. Шел девятый день процесса: невероятно долго для дела о вождении в состоянии опьянения. Но мне казалось, что все идет очень хорошо. Я признал, что выпил за восемь часов четыре или пять кружек пива. Майк Пински, мой защитник, буквально разорвал в клочья свидетелей обвинения, а персонал скорой помощи подтвердил, что я не выглядел пьяным. Памела – девушка, с которой Денис познакомился в баре, – заявила, что я был трезв и ее новый знакомый явно просил меня его отвезти. Прокурор сделала ставку на свое самое сильное доказательство: больничный отчет, в котором говорилось о двадцати одном промилле. Это так много, что мне было бы сложно даже ходить, не то что водить машину.

К счастью, эксперты Пински к тому времени уже раскрыли эту загадку. Они объяснили присяжным, что при подробном сравнении медицинских записей обнаружилось нечто странное: у меня содержание алкоголя в крови с точностью до пятого знака после запятой – 0,21232, а у Дениса – 0,21185. Разница всего 0,00047 – меньше, чем обычная вариабельность для одной и той же пробы. Такой близкий результат не может быть случайным, и эксперты это подтвердили. Кто-то в больнице, видимо, перепутал образцы. Поскольку каждую пробу положено проверять дважды, мне приписали второе показание напарника. Этот аргумент стал звучать еще убедительнее, когда эксперты выяснили, что в больнице не было процедуры защиты образцов и надлежащей цепочки ответственности. Один из наших свидетелей раньше возглавлял криминалистическую лабораторию полиции штата. Под присягой он решительно заявил: единственное доказательство обвинения не стоит выеденного яйца.

Когда секретарь подал судье лист с вердиктом, мои мысли понеслись как бешеные. Почему так быстро? Присяжные хотя бы успели проанализировать лабораторные отчеты? Им понравился мой адвокат? А прокурор? Я сам? За мной тихо проскользнул судебный работник в форме. Что это значит? Меня возьмут под стражу? Или он здесь, чтобы меня защитить?

Когда судья развернул лист с вердиктом, в голове промелькнула встреча с членом прокурорской группы. «Мы понимаем, что это плохое дело, но оно из тех, которые нам придется проиграть в суде». Что, если присяжные этого не поняли? Что, если все не так?

Судья откашлялся.

– Рассмотрев дело «Штат Нью-Джерси против Роберта Уиттмана», мы признаем подсудимого… невиновным.

Я глубоко выдохнул и разжал кулаки. Мы с адвокатом обнялись. Я обнял жену. И даже прокурора. В новостях говорили потом, что я «не скрывал слез». Мне хотелось обнять и судью. После вердикта он сделал необычный жест и во всеуслышание заявил, что согласен с присяжными. Анализ крови он назвал липовым доказательством и заключил:

– Человек просто потерял управление. Авария и смерть пассажира были трагической случайностью.

Мы с Донной поклялись начать жизнь заново и решили переехать из Нью-Джерси в Пенсильванию – тоже в пригород.

О Денисе я думал каждый день.

Поздним вечером я часто сидел на крыльце, держал в руке большой стакан чая со льдом и размышлял, чему меня научило это испытание. У меня был выбор. Можно начать жалеть себя и больше не высовываться из офиса: до пенсии работать положенные сорок часов в неделю и не отсвечивать. Но можно собраться с силами. Так или иначе, авария и суд – поворотная точка в моей жизни и карьере.

Я никогда всерьез не собирался уходить из ФБР, но пообещал себе, что уже не буду таким агентом, как раньше. Большинство знакомых мне служителей закона – достойные люди, но некоторые любой ценой хотят закрыть дело, человек им безразличен. Это опасное отношение. Такие ребята могли бы сказать: «Может, он и не совершал того, за что я его посадил, но ничего страшного. Этот подонок наверняка улизнул от какого-нибудь другого наказания». Я никогда не поддерживал такой подход. Невиновен – значит, невиновен. Теперь я знал, каково быть обвиненным в преступлении, которого ты не совершал. Как это отражается на семьях. Каким беспомощным и одиноким чувствует себя невиновный во время процесса. Я никогда бы не смог сознательно обречь кого-то на такое.

Теперь я принадлежал к узкой прослойке. Агенты ФБР, обвиненные в серьезном преступлении, редко доводят дело до суда. Еще меньше добивается оправдания, а решают после этого остаться на службе единицы. Я видел мир не так, как большинство моих коллег: не черно-белым, а в оттенках серого. Я понял, что неверное решение само по себе не делает человека злодеем. Может, так же важно и то, что я осознал, чего по-настоящему боится большинство подозреваемых – виновных и невиновных – и что они хотят услышать. Обретенная способность видеть обе стороны – думать и чувствовать как обвиняемый – была бесценной, и я знал, что благодаря этому стану работать еще лучше, особенно в качестве тайного агента.

Но каким агентом я хочу стать?

Однажды вечером, оставшись в одиночестве, я играл «Фантазию» Шопена, которую уже много лет не слышал. Эта музыка мне нравилась, еще когда занимался фортепиано в колледже. Забывшись, я подумал о шумихе, которая поднялась, когда мы вернули китайский шар и скульптуру Родена. О том, как здорово держать в руках историю. Мои мысли плыли в такт музыке и остановились на пианисте Ване Клиберне. Он всегда вдохновлял меня тем, что сумел подняться из самых низов и благодаря невероятной настойчивости в разгар холодной войны выиграл в Москве конкурс имени Чайковского. Немыслимая отвага: в те времена у американцев было мало шансов выиграть что-то в России. Я решил последовать его примеру, воспользоваться моментом и направить свою энергию на что-нибудь важное.

И тут я все осознал. У меня уникальное положение, чтобы бороться с преступлениями в сфере искусства. Я уже агент ФБР, успешно трудившийся над подобными делами, который во время сложного расследования ограблений ювелирных магазинов возглавлял целую команду. Более того, я работал над собой, чтобы стать специалистом в некоторых областях. За пять лет между аварией и оправданием я учился в самых разных местах, от блошиных рынков до Фонда Барнса, и разобрался во множестве нюансов, начиная с коллекционирования и заканчивая высоким искусством. Не забывал я и о бейсбольных карточках, предметах периода Гражданской войны, японском искусстве, старом оружии и импрессионистах, – мои знания и навыки пригодятся почти в любой области.

Я могу уверенно разговаривать и торговать в обществе коллекционеров, любителей антиквариата и изящных искусств. Я знаю, что дебютная карточка Микки Мэнтла в идеальном состоянии стоит в два раза дороже, чем такая же карточка Джо Ди Маджо, а автограф Кастера гораздо ценней автографа Роберта Ли. Могу за секунду узнать картину Сутина и объяснить, как на его конструктивное применение цвета повлиял Сезанн, а потом с той же легкостью беседовать о влиянии Буше, жившего в XVIII веке, на обнаженные фигуры Модильяни, творившего на столетие позже. Я способен объяснить разницу между провенансом – историей владения произведением искусства – и происхождением – информацией о месте, где был найден древний предмет. Могу компетентно рассуждать о различиях между кольтом, который взял с собой в свой последний бой техасский рейнджер Сэм Уокер, и тем, который был у Рузвельта на холме Сан-Хуан[9]9
  Речь о сражении испанской и американской армий на холме Сан-Хуан в 1898 году: в нем участвовал добровольческий кавалерийский полк под названием «Мужественные всадники», заместителем командира которого был будущий президент США Теодор Рузвельт. Прим. ред.


[Закрыть]. Я знаком с большинством крупных игроков на Восточном побережье, знаю, на какие мероприятия ходить и кому доверять.

Мое неофициальное образование завершено.

Я готов работать под прикрытием и гнаться за сокровищами.

И летом 1997 года мне представился первый шанс.

Творческий путь

Глава 8. Золотой человек

Шоссе Нью-Джерси Тернпайк, 1997 год

Контрабандисты прибыли за двадцать минут до назначенного срока.

Наша команда наблюдения уже была на месте и смотрела, как они въезжают на стоянку у пункта сбора оплаты рядом со съездом 7A – на полпути между Филадельфией и Нью-Йорком. Парковка была переполнена тайными агентами. В пикапе двое рабочих ели сэндвичи из Blimpie, женщина со стаканчиком кофе разговаривала по таксофону, а за столиком для пикника расположилась пара с обедом из Burger King. Внутри темного фургона с затененными окнами двое сотрудников снимали на видеокамеру место встречи всего в шестидесяти метрах от шоссе. О том, что контрабандисты припарковали свой серый «понтиак» и нашли столик, мне сообщили по мобильному телефону. Я и испаноговорящий агент Анибал Молина сидели в нескольких километрах оттуда в арендованном бежевом «Плимуте Вояджере». Мы прикрепили к телу микрофоны, спрятали оружие под сиденье и поехали.

В этот солнечный и ветреный сентябрьский день ФБР охотилось за сокровищем из Южной Америки: изысканной золотой пластиной, элементом убранства короля индейцев моче (мочика). Семнадцать столетий пластина покоилась в похожей на соты гробнице в пустыне на побережье северного Перу, пока в 1987 году на нее не наткнулись расхитители могил. После этого след ее терялся. Это был самый ценный пропавший артефакт во всей стране, и преступление не давало покоя археологам и правоохранителям в обеих Америках. И вот двое смуглых контрабандистов из Майами, с которыми мы договорились встретиться на парковке, предлагают продать пластину за миллион шестьсот тысяч долларов. Я не мог всерьез поверить, что они ее достанут. Мне казалось, что это просто подделка или обман: в конце концов, речь о величайшей золотой реликвии двух континентов.

Преступники поприветствовали нас блеском солнечных очков и крокодильими улыбками. Мы пожали руки и сели за столик. Говорить начал старший, – это хорошо, потому что на него в ФБР уже есть толстая папка. Денис Гарсия, латиноамериканского происхождения, пятьдесят восемь лет, вес сто два килограмма, рост метр восемьдесят, глаза карие, волосы седые, продавец сельскохозяйственной продукции в Южной Флориде, промышляет контрабандой древностей. У Гарсии не было судимостей, но ФБР подозревало, что он начал заниматься этим нелегальным делом еще в конце шестидесятых, когда жил в Перу и научился торговать искусством доколумбовой Америки.

– Орландо Мендес, мой зять, – представил Гарсия своего партнера, мускулистого пуэрториканца. Тот был на двадцать пять лет моложе и на полголовы ниже.

Мы снова пожали руки, и я представился агентурным псевдонимом: Боб Клэй. Мендес нервно заерзал. Гарсия был профессионалом, полностью в теме, и сразу перешел к делу.

– Деньги при себе?

– Деньги не проблема, если у вас есть пластина.

– Доставим, когда окончательно договоримся. – Гарсия снова переключился на деньги. – Она будет стоить один запятая шесть.

– Как и договаривались, – не моргнув глазом ответил я. – Но мне нужно подтвердить подлинность. Ее должны увидеть и осмотреть мои эксперты. Когда это можно сделать?

– Через пару недель. У нас есть знакомый в панамском консульстве. Он ее привезет.

– Как с таможней?

– Не вопрос, – махнул рукой Гарсия.

– А можно поподробнее? Как пластина оказалась у вашего знакомого?

Гарсия начал рассказывать заранее заготовленную историю, которая должна была придать атмосферу законности продаже перуанского национального сокровища на парковке у шоссе. Я кивнул, изображая, что впечатлен «провенансом», позволил ему договорить, а затем сменил тему. Мне надо было, чтобы он под запись признал, что сознательно нарушает закон. Это будет очень важно, если получится довести дело до суда.

– Это щекотливое дело, – мягко заметил я.

– Да, так и есть, – кивнул с пониманием Гарсия.

– При перепродаже придется вести себя очень осторожно. Очевидно, в музей она попасть не может?

Мой собеседник только развел руками, как будто говоря: «Само собой».

Тут первый раз в разговор вмешался Мендес, который до этого крутился на стуле.

– А почему вы так уверены? – быстро и напористо сказал он. – Откуда вы знаете, что нельзя привезти пластину в США?

Прежде, чем я ответил, он разразился новой тирадой:

– Откуда вам знать? Откуда вам знать?

Я ответил так, как будто делал это сотню раз:

– Уж поверьте, я все проверил. – Надо было на этом остановиться, но Мендес, видимо, не был убежден, и я добавил: – Я адвокат.

На это возразить было нечего, но я тут же пожалел о своих словах. От такой лжи всегда один вред, а говорить, что ты юрист, особенно глупо. Преступники легко это проверят, а в суде такое заявление может вызвать проблемы.

Мендес подвинулся вперед и задал еще один вопрос:

– Боб, поймите меня правильно, но я должен спросить.

Было видно, что он нервничает, хоть он и не опускал взгляд. Несложно было догадаться, какие слова последуют дальше. Мендес верил в старую сказку, что по закону тайные сотрудники якобы обязаны говорить правду в ответ на прямой вопрос.

– Боб, вы легавый?

– Я нет. А ты? – перешел в наступление я.

– Нет, конечно, – резко ответил Мендес и сказал еще одну глупость, которую старый контрабандист никогда не произнесет в разговоре с другим преступником: – Расскажите поподробнее о своем покупателе.

Я решил перехватить инициативу, поймал его взгляд и жестко сказал:

– Покупатель пожелал остаться неизвестным. Больше тебе ничего знать не надо.

Затем я повернулся к Гарсии – мозгу банды – и смягчил тон.

– Мой покупатель – коллекционер. Он любит золото и берет все, что сделано из золота. Давайте называть его «Золотой человек».

– Можно ли мне будет встретиться с Золотым человеком? – Гарсии явно понравилось прозвище.

– Возможно. Когда-нибудь.

Мы пожали руки на прощание. Я сел в фургон и набрал номер Золотого человека.

Трубку взял секретарь.

– Прокуратура США. Чем могу помочь?

– Боба Гольдмана[10]10
  Игра слов: Goldman – от англ. gold (золото) и man (человек). Прим. ред.


[Закрыть], будьте добры.

Помощник прокурора США Роберт Гольдман не был похож на федеральных прокуроров, которых я встречал раньше.

Жил он на большой ферме в округе Бакс на севере Филадельфии и держал там павлинов, лошадей, овец, уток и собак. Хотя он родился в семье юристов – и стал юристом сам, как от него и ожидали, – любил называть себя несостоявшимся историком. Он носил усы в стиле своего героя Теодора Рузвельта, а в домашней библиотеке собрал полторы с лишним сотни книг об этом политике. Учитывая любовь Гольдмана к истории и культуре, это был именно тот прокурор, который мне нужен для расследования преступлений в сфере искусства. Без родственной души в прокуратуре я бы далеко не зашел. Как сотрудник ФБР я мог вести расследование почти любого федерального преступления, но чтобы привлечь на свою сторону всю мощь Министерства юстиции США – от вызова в суд до обвинительного акта расширенной коллегии присяжных, – мне требовался единомышленник, партнер, который будет браться за трудные, необычные дела, даже если негласной целью расследования станет не арест, а спасение украденных ценностей. Гольдман понимал, как важно вернуть частицы истории, и его не заботило, разделяет ли это мнение руководство.

Важно было и то, что Гольдман, в отличие от некоторых своих коллег по прокуратуре, считал агентов ФБР партнерами. Многие молодые прокуроры ведут себя нагло и неуверенно одновременно. Они как будто боятся провала и из-за этого срывают зло на агентах: бросают им команды и обращаются как с прислугой. Гольдман же был отличным парнем. Он почти десять лет проработал окружным прокурором, бывал на местах преступления и выработал здоровое уважение к следователям, будь то местные полицейские или федеральные агенты. Я понял это еще в 1989 году, когда мы работали над нашим первым делом – высококлассным ограблением инкассатора. Я тогда был еще новичком. И с тех пор периодически приходил к Гольдману с делами о краже собственности. У меня постепенно складывалась специализация: сначала ограбления ювелирных магазинов, потом похищения с выставок антиквариата, а теперь эта пластина моче.

Встреча на парковке прошла хорошо, но восторга я не испытывал. Начнешь мечтать о предъявлении обвинений и пресс-конференциях – и тебя могут убить.

Действительно ли я в шаге от южноамериканского сокровища? А если да, заметит ли кто-нибудь успех? В конце девяностых ФБР куда больше интересовал другой южноамериканский товар: наркотики. Руководство и общественность, конечно, рукоплескали, когда мне удалось арестовывать грабителей ювелирных магазинов, но на этот раз предсказать реакцию было невозможно. Это древность, похищенная частица истории, но она даже не из США. Интересна ли она кому-нибудь?

Если я верну пластину и реакция окажется прохладной, это не сулит ничего хорошего моей будущей карьере в сфере искусства.

Имелась и еще одна проблема: Гарсия может попытаться всучить мне подделку. У меня были все основания его в этом подозревать.

Тремя годами ранее этот контрабандист уже предлагал пластину за миллион долларов нью-йоркскому арт-брокеру по имени Боб Смит. Как мне было известно, Смит считал, что близок к заключению сделки, и в знак добрых намерений даже выплатил Гарсии сто семьдесят пять тысяч долларов наличными за древний перуанский головной убор. Но шли месяцы, а Гарсия уклонялся от продажи пластины. Своими неубедительными оправданиями он выводил из себя и без того нервного клиента. Чтобы потянуть время, он предложил серию картин и древностей – Смит отверг их как грубые подделки. Когда Гарсия наконец попытался всучить фальшивого Моне, покупатель взорвался и заявил, что его терпение лопнуло. «Давай пластину или проваливай», – заявил он, и Гарсия перестал звонить.

Я все это знал, потому что «Боб Смит» – это оперативный псевдоним Боба Базена, моего наставника.

Роль грубого арт-брокера была не в моем стиле, а вот у Базена хорошо получалось. Когда он в 1997 году вышел в отставку – так и не раскрыв дело о похищенной пластине, – руководство приняло два удачных решения. Во-первых, Гарсии не предъявили обвинений в нелегальной продаже головного убора. Это могло повредить другому связанному с этим расследованию, и контрабандист вышел сухим из воды (попутно прикарманив сто семьдесят пять тысяч долларов). Таким образом, Гарсия считал, что Смит-Базен по-прежнему хочет купить пластину. Во-вторых, ФБР на всякий случай сохранило конспиративный номер телефона Базена.

Поздним летом 1997 года Гарсия вдруг позвонил «Смиту» по этому номеру. Оператор передал сообщение мне, я нашел Базена в его кондоминиуме на побережье и попросил перезвонить Гарсии. Отставной агент тут же вошел в роль вспыльчивого брокера и набросился на контрабандиста. Он назвал его шутом, позером, лжецом, который сначала обещает невесть что, а потом исчезает на много лет. Базен кричал, что у него нет времени, он болен и ему предстоит тройное шунтирование. Но потом добавил:

– Не знаю, зачем я это делаю, но я скажу о вас моему партнеру Бобу Клэю. Может быть, он вам перезвонит.

Глубоко извиняясь, Гарсия поблагодарил Смита-Базена. Не прошло и недели, как мы уже обсуждали по телефону сделку. Он запросил миллион шестьсот тысяч долларов. Цена для меня не имела большого значения – платить я в любом случае не собирался, – но надо было вытащить его и собрать как можно больше доказательств. Я попросил Гарсию дать дополнительную информацию, и тот сказал, что отправит мне посылку. Вариант был идеальный: использовать почту для мошенничества – отдельное, серьезное федеральное преступление. Даже если сделка провалится, я смогу предъявить ему обвинения. Несколько дней спустя я получил обещанное.

14 августа 1997 года

Уважаемый мистер Клэй,

как вы и просили, отправляю вам информацию о пластине. Ее возраст приблизительно две тысячи лет. Она относится к культуре моче. Вес около 1300 граммов. Длина – 68 сантиметров, ширина – 50 сантиметров. Кроме того, предлагаю вашему вниманию фотографии и два журнала National Geographic с подробным описанием предмета. Если вам понадобится какая-либо дополнительная информация, обязательно мне сообщите.

Искренне ваш,

Денис Гарсия

Потрепанные журналы 1988 и 1990 годов были очень кстати. Я работал над делом всего неделю, и то немногое, что знал о пластине, мне рассказал во время короткой беседы Базен. Он предупредил, что с информацией от экспертов и ученых надо быть осторожнее. «Среди любителей южноамериканских древностей много жуликов, – сказал бывший напарник. – Никогда не знаешь, кому доверять». Я положил National Geographics в портфель и отправился домой.

После семейного ужина я устроился поудобнее на нашем старом диване, осторожно открыл первый журнал и пролистал его до страницы, которую Гарсия предусмотрительно пометил желтой бумажкой. История, которую рассказывал один из ведущих археологов Перу, начиналась со звонка посреди ночи.

ОТКРЫТИЕ САМОЙ БОГАТОЙ НЕТРОНУТОЙ ГРОБНИЦЫ В НОВОМ СВЕТЕ

Уолтер Альва

Как и многие другие драмы, эта история началась с насилия: в первом акте погиб расхититель гробниц.

Около полуночи мне позвонил глава полиции. По голосу было понятно, что дело срочное. «Вы должны это увидеть. Приезжайте немедленно». По дороге из Археологического музея Брюнинга в Ламбаеке, где я жил и работал, я размышлял, какой объект лишился своих сокровищ на этот раз. Засушливое северное побережье моего родного Перу усеяно древними пирамидами и церемониальными платформами.

Альва писал, что вставать с кровати ему не хотелось. Скорее всего, охотники за гробницами уже успели вытащить и продать все самое ценное, оставив лишь объедки. Но когда археолог добрался до деревушки, где арестовали грабителей, и увидел, что полиция обнаружила у них дома, он был поражен. Это оказались не просто заурядные древности, а изящные золотые шедевры: человеческая голова с широким лицом и пара похожих на кошек чудовищ со сверкающими клыками. Расхитители могил – по-испански huaqueros – грабили гробницы культуры моче не один век, но такие находки были редкостью. Полиция сообщила, что, по слухам, подобную добычу продают в десять раз дороже обычного.