Текст книги "Психические убежища. Патологические организации у психотических, невротических и пограничных пациентов"

Глава 3
Параноидно-шизоидная и депрессивная позиции[3]3
  Некоторые фрагменты этой главы были опубликованы ранее (Steiner, 1990c, 1992).


[Закрыть]

Когда патологическая организация личности распадается и перестает эффективно функционировать, пациент впадает в состояние тревоги и паники. Пациент сам может обозначать его как состояние «распада», и нередко именно оно служит мотивом обращения за лечением. Зачастую тревога оказывается невыносимой, и пациент в отчаянии может обратиться к анализу для того, чтобы восстановить равновесие, существовавшее до распада, и с его помощью создать убежище, сходное с тем, что защищало его ранее. Может потребоваться значительная аналитическая работа для того, чтобы пациент снова рискнул выйти из убежища и попытался установить контакт с аналитиком и психической реальностью. Однако есть пациенты, которые достигают такого состояния раньше, а некоторые даже обращаются за лечением потому, что чувствуют себя «застрявшими» в убежище и пытаются вырваться на свободу. Со временем или благодаря аналитической работе они чувствуют себя более сильными и могут почувствовать вкус к тем удовольствиям, что предоставляет реальность. Выходя из-под защиты убежища, пациенты сталкиваются с различными типами тревог, а если эти переживания становятся невыносимыми, могут снова скрыться в убежище.

В данной главе я рассматриваю различные типы ситуаций, в которые попадает выходящий из психического убежища пациент, с точки зрения возникающих у него видов тревоги. Эти ситуации можно классифицировать по-разному, но эффективнее всего, как мне представляется, опираться на проведенное Мелани Кляйн различение двух основных групп тревог и защит – параноидно-шизоидной и депрессивной позиций. Вначале я вкратце опишу идеи Кляйн, а затем выскажу предположение, что проведенная с того времени работа позволяет нам уточнить эти концепции и вычленить отдельные фазы каждой из этих позиций. Так мы приходим к непрерывному спектру душевных состояний в рамках этих позиций, где каждое состояние находится в динамическом равновесии с соседним. Следовательно, у нас появляется возможность описать ситуации, с наибольшей вероятностью влекущие за собой отступление пациента в психическое убежище.

Две основные позиции

Вероятно, наиболее значимое различие между двумя основными позициями состоит в увеличении интеграции, приводящей к ощущению целостности как для самости, так и для объектных отношений, по мере перехода пациента от параноидно-шизоидной к депрессивной позиции. Параллельно с этим происходит сдвиг от озабоченности, в первую очередь, выживанием самости к пониманию зависимости от объекта и последующему интересу к состоянию объекта. Однако эти позиции можно сравнивать практически в каждом измерении психической жизни, в частности, в терминах характерных тревог, защит, психических структур и типов объектных отношений. Более того, они характеризуются такими особенностями, как тип мышления, чувствования или фантазирования, так что каждую из них можно считать «душевной установкой, констелляцией фантазий и отношений к объектам, объединенных с характерными тревогами и защитами» (Joseph, 1983).

Параноидно-шизоидная позиция

На параноидно-шизоидной позиции (Klein, 1946; Segal, 1964) примитивные по природе тревоги угрожают незрелому Эго и приводят к мобилизации примитивных защит. Кляйн полагала, что угроза исходит от внутренних источников деструктивности, основанных на инстинкте смерти и что они проецируются в объект, создавая прототип враждебного объектного отношения. Ребенок ненавидит плохой объект и боится его ненависти, в результате чего развивается ситуация преследования. Параллельно проецируются примитивные источники любви, основанные на инстинкте жизни, создавая прототип любовных объектных отношений.

На параноидно-шизоидной позиции эти два типа объектных отношений держатся на максимально возможном удалении друг от друга, что достигается расщеплением объекта, который воспринимается как необычайно хороший или как чрезвычайно плохой. Состояния преследования и идеализации обычно чередуются, и, если наличествует одно из них, другое, как правило, где-то неподалеку, отщепленное и спроецированное. Подобно объекту, расщепляется также и Эго, и плохая самость максимально изолирована от хорошей.

На параноидно-шизоидной позиции основными защитами являются расщепление, проективная идентификация и идеализация, структура Эго отражает расщепление на хорошую и плохую самости в отношениях с хорошими и плохими объектами, и объектные отношения расщепляются подобным же образом. Эго слабо интегрировано во времени, так что, когда хороший объект утрачивается, воспоминание о нем не сохраняется. Более того, утрата хорошего объекта переживается как присутствие плохого объекта, и ситуация идеализации заменяется ситуацией преследования. Сходная картина присутствует и в пространственном измерении, когда самость и объекты воспринимаются как набор отдельных частей тела, таких как грудь, лицо или руки, и они еще не интегрированы в целостный образ человека.

Параноидно-шизоидные защиты оказывают также сильное влияние на процессы мышления и символизации. Проективная идентификация приводит к путанице между самостью и объектом, и в результате возникает путаница между символом и символизируемым (Segal, 1957). Конкретное мышление, развивающееся в результате нарушения символизации, приводит к росту тревоги и ригидности.

Депрессивная позиция

Депрессивная позиция (Klein, 1935, 1940; Segal, 1964) представляет собой важное достижение в развитии. В этой позиции объекты начинают восприниматься в своей целостности и амбивалентные импульсы направляются на первичный объект. Ребенок признает, что фрустрирующая грудь и грудь, приносящая удовлетворение, – одно и то же, и результатом такой интеграции во времени становится переживание амбивалентности – т. е. как любви, так и ненависти к одному и тому же объекту. Эти изменения являются следствием возросшей способности к интеграции опыта и приводят к сдвигу от первичной заботы о выживании самости к заинтересованности объектом, от которого индивид зависит. В результате возникают чувства утраты и вины, выливающиеся в конечном итоге в последовательность переживаний, известных нам как скорбь. Последствия включают развитие символической функции и возникновение репаративных способностей, что возможно, когда ничто уже не вынуждает мышление оставаться конкретным.

Равновесие P/S ↔ D

Хотя параноидно-шизоидная позиция предшествует депрессивной и более примитивна с точки зрения развития, Кляйн предпочла фрейдовской идее стадий развития термин «позиции», поскольку он подчеркивает динамическое взаимоотношение между ними (Klein, 1935; Joseph, 1983; Segal, 1983). Между этими позициями происходит постоянное движение, так что доминирование какой-либо из них никогда не бывает полным и постоянным. Именно за этими колебаниями мы и следуем в лечении, когда наблюдаем периоды интеграции, приводящие к функционированию депрессивной позиции, или периоды дезинтеграции и фрагментации, завершающиеся параноидно-шизоидным состоянием. Подобные колебания совершаются в ходе анализа на протяжении месяцев и лет, но их можно различить также и в тонкой структуре отдельно взятой сессии, в моментальных изменениях. Если пациент делает значительные успехи, наблюдается постепенный сдвиг к депрессивной позиции, а если положение ухудшается, мы видим возврат к параноидно-шизоидному функционированию, как это происходит при негативных терапевтических реакциях. Эти наблюдения заставили Биона (Bion, 1963) предположить, что между этими двумя позициями поддерживается равновесие наподобие химического, и он предложил обозначать его, как принято в химии: P/S ** D. Таким образом подчеркивается его динамическая природа, и внимание фиксируется на факторах, которые приводят к сдвигу в том или ином направлении.

Убежище добавляет к диаграмме этого базового равновесия третью позицию, что позволяет нам следовать за сдвигами между двумя основными позициями и между каждой из них и убежищем. Хотя последнее отчетливо отличается от двух базовых позиций, по отношению к ним оно действительно функционирует как позиция. Так же как параноидно-шизоидную и депрессивную позиции, убежище можно рассматривать как совокупность тревог, защит и объектных отношений, но его структура отмечена ригидностью, сообщаемой патологическими организациями личности. Сама Кляйн (Klein, 1935, 1940) одно время размышляла над другими позициями и описывала маниакальную позицию и обсессивную позицию, функционирующие как защитные организации. Аналогия между убежищем и позицией помогает аналитику запоминать, как может меняться душевное состояние пациента, сдвигаясь иногда по основанию треугольника, как предвидел Бион в своем обозначении равновесия P/S ** D, а иногда обращаясь к убежищу, если тревоги в любой из основных позиций становятся чрезмерными.

Когда анализ «застревает», можно различить в лучшем случае лишь очень слабое колебание в этом равновесии; пациент прочно закрепляется в убежище под защитой патологической организации и крайне редко из него выходит, сталкиваясь в результате либо с депрессивными, либо с параноидно-шизоидными тревогами. В ситуациях меньшего «застревания» – при этом пациент может быть весьма болен, это может быть даже пациент-психотик – можно различить больше движения и возникают сдвиги, в ходе которых он, по крайней мере, временно противостоит тревогам.

Контраст между двумя основными позициями впечатляюще прост и ясен и доказал свою исключительную полезность в анализе. На практике, однако, мы обнаруживаем защиты, развернутые более сложным образом, и более глубокое понимание психических механизмов приводит нас к выделению различных уровней организации в рамках каждой из основных позиций, как параноидно-шизоидной, так и депрессивной.

Дифференциация внутри параноидно-шизоидной позиции

Схематически можно разделить параноидно-шизоидную позицию на две фазы: одну, включающую в себя патологическую фрагментацию, как она описана Бионом (Bion, 1957), и другую, более похожую на то, что исходно описывала Кляйн (Segal, 1964), в которой преобладает нормальное расщепление.

Можно считать, что эти две разновидности параноидно-шизоидной позиции также находятся в равновесии, как изображено ниже:

Нормальное расщепление

Мелани Кляйн подчеркивала значимость нормального расщепления в здоровом развитии (Klein, 1946; Segal, 1964). Маленький ребенок с еще незрелой психикой вынужден организовывать свой хаотический опыт, и примитивное структурирование Эго обеспечивается расщеплением на плохое и хорошее. В этом отражается процесс интеграции, позволяющий развивать хорошее отношение к хорошему объекту путем отщепления деструктивных импульсов, направляемых на плохие объекты. Расщепление такого типа мы может наблюдать в терапевтической практике или непосредственно у детей как чередование состояний идеализации и преследования. Если все идет нормально, Эго укрепляется до такой степени, что становится способным выносить амбивалентность и расщепление может быть уменьшено для перехода в депрессивную позицию. Периоды интеграции, которые на этой стадии соотносятся с хорошими объектам, можно считать предшественниками депрессивной позиции – несмотря на то, что они являются идеализацией, а потому искажением реальности.

Патологическая фрагментация

Хотя нормальное расщепление способно по большей части эффективно справляться с психической угрозой, возникающей перед индивидом, зачастую оно не может одолеть всю тревогу даже у относительно здоровых индивидов и на сцену выходят защиты, чье действие более интенсивно и более разрушительно. Подобная ситуация возникает, например, когда тревога преследования становится чрезмерной, так что индивид может чувствовать, что само его существование оказывается под угрозой. Эта угроза может парадоксальным образом приводить к дальнейшей защитной фрагментации, включающей в себя расщепление на все более мелкие части и насильственное проецирование фрагментов. Бион (Bion, 1957) описывал, как это приводит к созданию причудливых объектов, усиливающих состояние преследования переживаниями безумного характера.

Результатом становится интенсивный страх и ощущение хаоса и спутанности, что наблюдается в состояниях деперсонализации и дереализации, когда пациент описывает свое переживание раздробленности на мелкие части или атаки странных ощущений, иногда в форме галлюцинаций. Человек все же может переносить эти периоды крайней тревоги, если нормальное расщепление позволит выжить хорошим переживаниям. Однако если такое расщепление разрушается, тревога может захватить личность целиком, что может привести к невыносимому состоянию с катастрофическими последствиями. Подобное разрушение угрожает нормальному расщеплению, в частности, в случае откровенной зависти, поскольку в этом случае деструктивные атаки направляются на хорошие объекты, и удерживать всю деструкцию отщепленной оказывается невозможно. В результате может развиваться состояние спутанности, зачастую с совершенно непереносимыми для индивида проявлениями (Klein, 1957; Rosenfeld, 1950).

Наиболее вероятно развертывание патологических организаций для совладания с тревогами, возникающими в фазе патологической фрагментации. Детальное расщепление, фрагментация и катастрофическая тревога, в которой самость ощущается расколотой и распадающейся на части, могут оказаться настолько невыносимыми, что возникает потребность в защитных организациях для создания какого-то порядка из этого хаоса. В этих отчаянных состояниях облегчение могут приносить даже всемогущие организации с психотическими характеристиками. Те, кто работает в психиатрии, наверняка вспомнят яркие примеры такого рода среди пациентов, поступивших в больницу в предпсихотическом состоянии. Можно наблюдать пациентов с «расположенностью к бреду» («delusional mood»), когда крайняя тревога сопровождается деперсонализацией и ощущением неопределенного ужаса; иногда эти пациенты как будто действительно получают существенное облегчение, когда смутный ужас обретает выход в фиксированном систематизированном бреде. Некоторые пациенты действительно успокаиваются и ободряются, когда тревога и преследование оказываются ограниченными областью системы бреда, находящейся под контролем психотической организации.

Пациент А.

Сначала я представлю некоторый клинический материал, почерпнутый из консультационного интервью с пациентом, находящимся на параноидно-шизоидном уровне, где превалирующими страхами были страхи фрагментации и преследования.

С самого начала интервью пациент был очень раздражен. Его жена перенесла несколько психологических срывов и нуждалась в госпитализации, и социальный работник принимала моего пациента и его жену вдвоем, как пару. Социальный работник договорилась об индивидуальном лечении для его жены, после чего мой пациент пришел в ярость и добился для себя направления в Тэвистокскую клинику. Он мог рассказать о себе лишь очень немногое, и когда я указал на это, он возмутился, заявив, что неуместно ожидать успешного общения от пациента с проблемами в общении. После нескольких безрезультатных попыток установить с ним контакт, я попросил его рассказать какой-нибудь сон.

Он описал сон, в котором встретился с другом, и тот предложил подвезти его домой на мотоцикле. Они проехали через весь Лондон и остановились у реки, тогда как его дом находился в совсем другой части города. Во сне пациент рассердился и сказал, что быстрее было бы добраться домой пешком.

Я интерпретировал это как ощущение, возникшее у пациента на сеансе, когда я направлял его куда угодно, но только не туда, куда он сам хотел. Я предположил, что ему это надоело, и поинтересовался, зачем вообще ко мне пришел. На это он заметил: «Очень разумно».

Затем я попросил его описать ранние воспоминания, и он весьма смутно упомянул несколько из них, а когда я попросил остановиться на деталях, он вспомнил случай из раннего детства, когда ему дали попить из стеклянного стакана. Он откусил край этого стакана, так что его рот наполнился стеклом. Он полагал, что до этого пользовался гибкими пластиковыми чашками. Я связал это воспоминание с его гневом на сеансе и его страхом, что все вокруг него разламывается. Я интерпретировал это так, что он боится, что я не смогу быть гибким, как пластиковая чашка, но вдруг «сломаюсь», как его жена. После этого он оказался способен признать свое насильственное поведение и сознался, что ударил жену и крушил дома мебель. Но работать с ним и после этого было невозможно, поскольку «быть гибким», видимо, означало стать абсолютно податливым и позволить ему диктовать ход сеанса и всего лечения.

Опираясь всего лишь на короткую беседу во время консультационного интервью, невозможно сколь-либо детально описать защитную организацию этого пациента, но его высокомерное и требовательное поведение на сеансе предполагает организацию, властвующую над своими объектами путем угроз и запугивания. Когда у жены пациента произошел срыв, эта организация не только не пошла на уступки и не подстроилась под запросы пациента, но также угрожала распадом или срывом, и именно это привело его на консультацию. Я думаю, эта организация была ему жизненно необходима, потому что он чувствовал, что его высокомерный и требовательный характер являлся средством спасения от внутреннего хаоса и смятения. Возможно, он не знал, как справиться с болезнью жены, потому что она слишком живо напоминала ему его собственную болезнь и всякое ослабление его сердитого всемогущества угрожало наступлением хаоса и спутанности.

Пациент Б.

У 25-летнего художника стали возникать иррациональные страхи по поводу того, что в водопроводе образуется течь, система центрального отопления разрушится, телефон отключат и так далее. Он с огромным нетерпением ждал начала анализа и сразу же пришел в состояние радостного возбуждения, уверившись, что стал моим «звездным» пациентом, и спрашивал, пишу ли я о нем книгу. Однако очень быстро он почувствовал себя в ловушке и стал настаивать на поддержании дистанции, устраивая в анализе перерывы, что создавало атмосферу, провоцирующую меня на заботу о нем и на удержании его в анализе. Степень его клаустро-агорафобических симптомов проявилась в ходе его поездки в Италию, где он проводил отпуск. В его случае (из-за страны происхождения) требовалась виза, он знал об этом, но просто не позаботился ее получить. Когда иммиграционные служащие в Риме сказали ему, что он должен вернуться в Лондон, он устроил такую сцену с криками и слезами, что они уступили и позволили ему въехать в страну. Однако потом он начал бояться, что ему не позволят выехать, поскольку служащие увидят, что в паспорте у него нет нужного штампа. Поэтому он ухитрился уговорить своих друзей отвезти его во Францию, границу которой пересек в багажнике их автомобиля. Там он получил визу, вернулся в Италию уже легальным образом и продолжил отпуск.

Было очевидно, что он регулярно прерывал контакт со мной, чтобы поддерживать мое беспокойство и интерес к нему; это особенно отчетливо проявилось, когда он поехал в отпуск в Советский Союз. На этот раз он обнаружил, что в его визе указана неправильная дата отъезда, и просто взял ручку и эту дату исправил. Он благополучно возвратился и вскоре увидел следующий сон.

Он находится в московской гостинице со своим гомосексуальным другом и собирается заняться с ним мастурбацией. Однако две женщины, их гиды, отказываются покинуть комнату. Они очень горды своей работой, гостиницей и даже заказали в номер превосходный ужин. Пациент жалуется на это, поскольку чувствует себя в ловушке, ему не позволяют даже пойти в ресторан, и он начинает подозревать гидов в связях с КГБ.

Паника, постоянно охватывавшая этого пациента, чаще всего возникала тогда, когда ситуация выходила у него из-под контроля. Его защитная организация была попыткой справиться с хаотической тревогой с помощью методов всемогущества, когда он втискивался в свои объекты, а затем ощущал приступ клаустрофобии и вынужден был, ощущая сильную тревогу, спасаться бегством. Его сон о Советском Союзе, по-видимому, содержал репрезентацию хорошего объекта в форме двух женщин-гидов, возможно, представлявших анализ, которые подали превосходный ужин, но его основной реакцией на них было чувство преследования, он жаловался, что его лишили свободы и не позволяют пойти в ресторан. Гиды своим присутствием мешали его гомосексуальной активности, и я думаю, именно в этом направлении и начал действовать анализ. Хотя пациент как будто ценил то, что предлагал ему анализ, он не мог подвергать себя риску утратить защиту патологических организаций личности. Прогресс и особенно значимый контакт приводили к бурным негативным терапевтическим реакциям, связанным с возвратом к промискуитетной гомосексуальности.

Оба эти пациента оказывались перед угрозой возникновения тревоги, когда патологическая организация распадалась и не способна была обеспечить адекватное убежище. Именно распад патологической организации толкал пациентов к началу лечения, которое, как они надеялись, должно было помочь им восстановить существовавшее ранее равновесие. Хотя убежище мешало их развитию и создавало для них серьезнейшие проблемы, оно, по-видимому, действительно защищало их от параноидно-шизоидной фрагментации и всякий выход из убежища ради контакта с аналитиком наталкивался на сопротивление.

Дифференциация внутри депрессивной позиции

Расщепление не ограничено параноидно-шизоидной позицией (Klein, 1935), к нему обращаются снова, когда хороший объект интернализуется как целостный объект и направленные на него амбивалентные импульсы приводят к депрессивным состояниям, в которых объект ощущается как поврежденный, умирающий или мертвый и «бросает тень на Эго» (Freud, 1917). Попытки достичь обладания хорошим объектом и сберечь его являются частью депрессивной позиции и приводят к возобновлению расщепления, на этот раз ради предотвращения утраты хорошего объекта и защиты его от атак.

Целью этой фазы депрессивной позиции является отрицание реальности утраты объекта, и это душевное состояние сходно с состоянием человека, пережившего утрату, на ранних стадиях процесса скорби. Здесь оно оказывается нормальной стадией, которую необходимо пройти, прежде чем наступит последующее переживание признания утраты.

В этом отрицании развертывается такой важный механизм, как проективная идентификация особого типа, которая приводит к обладанию объектом путем идентификации с ним. Сам Фрейд полагал (Freud, 1941), что понятие «обладать объектом» возникает позже, чем более примитивное: «быть объектом». Он писал: «Пример: грудь. „Грудь – это часть меня, я – это грудь“. Только позже: „Я обладаю грудью“ – то есть, „я не грудь“». Более того, в этом коротком примечании он добавляет, что после утраты «обладание» снова возвращается к «бытию».

Критический момент в депрессивной позиции наступает при необходимости ослабить контроль над объектом. Если депрессивную позицию следует проработать, предшествовавшая тенденция, нацеленная на обладание объектом и отрицание реальности, должна быть направлена в противоположном направлении, и объекту нужно позволить обрести независимость. В бессознательной фантазии это означает, что человек вынужден столкнуться со своей неспособностью защитить объект. В его психической реальности присутствует осознание внутренней катастрофы, вызванной его садизмом, а также понимание того, что его любви и репаративных желаний недостаточно для того, чтобы уберечь его объект, которому следует позволить умереть, хотя это и принесет опустошенность, отчаяние и вину. Кляйн (Klein, 1935) излагает это следующим образом:

«Здесь мы видим одну из тех ситуаций, которые я описывала выше как базовые для „утраты любимого объекта“; а именно ситуацию, когда Эго полностью идентифицируется со своими хорошими интернализованными объектами и в то же самое время начинает осознавать свою неспособность защитить и оберечь их от интернализованных преследующих объектов и Оно. Эта тревога психологически оправдана».

Эти процессы включают в себя острый конфликт, который мы ассоциируем с работой скорби и который вызывает тревогу и душевную боль.

Таким образом, в депрессивной позиции можно увидеть внутренние градации, в частности в отношении вопроса о том, существует ли страх и отрицание утраты или же утрата признается и проделывается работа скорби. Я воспользовался этим различением, чтобы разделить депрессивную позицию на фазу страха утраты объекта и фазу переживания утраты объекта следующим образом:

Скорбь

Подробно и ярко описав процесс скорби, Фрейд (Freud, 1917) подчеркнул, что острую болезненность работе скорби придает именно необходимость выдержать реальность утраты. В этом процессе каждое воспоминание, связанное с утраченным, всплывает вновь и вновь и подвергается проверке реальностью, пока постепенно утрата не будет признана в полном объеме.

«Проверка реальностью показала, что любимого объекта больше не существует, и теперь требуется отвлечь все либидо от связей с этим объектом» (Freud, 1917, р. 245). И далее: «По каждому отдельному воспоминанию и по каждой ситуации ожидания, свидетельствующим о том, что либидо привязано к утраченному объекту, реальность выносит свой вердикт: объект больше не существует, а Эго, словно поставленное перед вопросом, хочет ли оно разделить эту участь, благодаря сумме нарциссических удовлетворений решает „остаться в живых“ и расторгнуть свою связь с пропавшим объектом»[4]4
  Перевод А. М. Боковикова.


[Закрыть] (Freud, 1917, р. 255).

Если этот процесс протекает успешно, он ведет к признанию утраты и вытекающему отсюда психологическому обогащению скорбящего. Когда ход процесса скорби описывается достаточно подробно, то в нем можно заметить две стадии, соответствующие тем двум фазам депрессивной позиции, которые я вкратце обрисовал выше.

Сначала, на ранних фазах скорби, пациент пытается отрицать утрату, стремясь к обладанию объектом и его сохранению, и одним из способов сделать это, как мы видели, является идентификация с объектом. Скорбящий отказывается от всех интересов, за исключением тех, что связаны с утраченным человеком, и такое сужение внимания служит задаче отрицания раздельности и доказательства того, что судьбы субъекта и объекта неразрывно переплетены. В результате идентификации с объектом скорбящий верит, что, если умрет объект, ему придется умереть вместе с ним, и, наоборот, если скорбящему надлежит выжить, то и реальность утраты объекта должна отрицаться.

Эта ситуация зачастую представляет некий парадокс, поскольку скорбящий так или иначе вынужден позволить объекту удалиться, даже будучи уверенным, что он сам не переживет эту утрату. Работа скорби включает в себя столкновение с этим парадоксом и связанным с ним отчаянием. Если он проработан успешно, это приводит к достижению раздельности самости и объекта, поскольку именно в процессе скорби проективная идентификация обращается и части самости, ранее приписываемые объекту, возвращаются в Эго (Steiner, 1990a). Таким образом развивается более реалистичное видение объекта, уже не искаженное проекциями самости, и Эго обогащается теми вновь обретенными частями самости, которые ранее им не признавались.

Кляйн (Klein, 1940) ярко описала этот процесс у пациентки, которую она называет госпожа А. Эта пациентка потеряла сына и после его смерти принялась сортировать свои письма, оставляя те, что были получены от него, и выбрасывая все остальные. Кляйн предполагает, что бессознательно пациентка пыталась возродить сына и обеспечить ему безопасность, выбрасывая то, что она воспринимала как плохие объекты и плохие чувства. Вначале она плакала мало и слезы не приносили ей того облегчения, которое стали приносить впоследствии. Она чувствовала себя оцепеневшей и закрытой, и ей перестали сниться сны, как будто она пыталась отрицать реальность своей фактической утраты и боялась, что сны заставят ее с этой реальностью соприкоснуться.

Затем она увидела во сне мать и сына. Мать была одета в черное платье, и пациентка знала, что сын этой женщины умер или умирает.

Этот сон заставил пациентку соприкоснуться с реальностью не только ощущения утраты, но и с целым рядом других чувств, которые были спровоцированы сновидением, в том числе с чувством соперничества с ее сыном, который, видимо, символизировал также ее брата, утраченного в детстве, и другими примитивными чувствами, которые необходимо было проработать.

Позднее она увидела второй сон, в котором летала вместе со своим сыном, и тут он исчез. Она почувствовала: это значит, что он умер, утонул. Она чувствовала, что тоже должна утонуть, но затем совершила усилие и ушла от опасности, вернувшись к жизни.

Эти ассоциации показали, что она решила, что не умрет вместе с сыном, а выживет. Во сне она чувствовала, что быть живой хорошо, а мертвой – плохо, и это значит, что она приняла свою утрату. Она горевала и чувствовала вину, но это сопровождалось меньшей паникой, поскольку существовавшая ранее убежденность в собственной неизбежной смерти была утрачена[5]5
  Это описание отличается особенной остротой, поскольку данную работу Мелани Кляйн написала вскоре после гибели своего сына при альпинистском восхождении, и очевидно, что госпожа А., фигурирующая в ее работе, – это на самом деле она сама (Grosskurth, 1986).


[Закрыть].

Итак, мы видим, что способность признать реальность утраты, приводящая к различению самости и объектов, является решающим моментом и определяет, будет ли достигнуто нормальное завершение процесса скорби. Сюда входит задача ослабления контроля над объектом, и это значит, что предшествовавшая тенденция, нацеленная на обладание объектом и отрицание реальности, должна смениться на противоположную. В бессознательной фантазии это означает, что человек вынужден столкнуться со своей неспособностью защитить объект. В его психической реальности присутствует осознание внутренней катастрофы, вызванной его садизмом, а также понимание того, что его любви и репаративных желаний недостаточно для того, чтобы уберечь объект, которому следует позволить умереть, хотя это и принесет опустошенность, отчаяние и вину. Эти процессы сопровождаются душевной болью и душевным конфликтом высокой интенсивности, что является частью успешного выполнения функции скорби.

Пациент В.

Я вкратце упомяну еще одного пациента, который проходил долгий и постоянно застревающий анализ, в котором превалировала его убежденность в том, что ему обязательно надо стать врачом. На деле он не смог поступить в медицинский институт и после нескольких попыток изучить стоматологию вынужден был смириться с должностью больничного администратора, которую ненавидел. Сеанс за сеансом посвящались его потраченной впустую жизни и все слабеющей надежде на то, что обучение на вечерних курсах приведет его к поступлению в медицинский институт если не в этой стране, то за рубежом.