Текст книги "Психические убежища. Патологические организации у психотических, невротических и пограничных пациентов"

Глава 2
Психические убежища: клиническая иллюстрация[2]2
  Данная глава основана на идеях и клиническом материале, опубликованных ранее (Steiner, 1987).


[Закрыть]

Для иллюстрации функционирования психических убежищ в процессе анализа я привожу здесь клинический материал пациентки (госпожи А.), чей анализ то развивался, то «застревал». Одной из главных технических проблем работы с этой пациенткой было ее молчание, которое часто продолжалось большую часть сеанса и даже несколько сеансов кряду. Несмотря на это, были периоды, когда она чувствовала себя более свободно и была в состоянии сообщать мне сновидения и другой материал, помогая мне лучше понять, что она испытывала в периоды «застревания». Как в повседневной жизни, так и на сеансах она могла устанавливать временный контакт, который обеспечивал достижение некоторого прогресса, но зачастую этот контакт резко и жестко обрывался.

Я покажу, каким образом оказалось возможным наблюдать отступление пациентки в укрытие, где она была относительно свободна от тревоги, но ее развитие было минимальным. Отступление защищало пациентку от контакта, и история ее жизни свидетельствовала, что это происходило уже на протяжении многих лет. Незадолго до начала анализа распалась защитная организация, на которой было основано ее убежище. В результате пациентку стала охватывать паника и чувство преследования, что побудило ее к началу лечения. В ходе анализа она использовала процесс лечения и отношения с аналитиком для воссоздания своего убежища. Это избавило ее от паники, но привело к восстановлению ригидной защитной организации.

Молчанием, по-видимому, были отмечены те периоды, когда пациентка укрывалась от контакта. Долгое время такое положение идеализировалось, и с этой позицией силы пациентка могла высмеивать и порочить анализ. Она успешно проецировала в меня желание установить контакт и затем наблюдала за моими колебаниями в выборе подходящей реакции. Мне казалось неправильным сохранять молчание, но попытки установить с ней связь оказывались, как правило, безуспешными. Если я проявлял терпение, то иногда добивался временного контакта и мог следовать за пациенткой, не теряя с ней связи, но, как только что-то складывалось неблагополучно, она резко ретировалась.

Хотя отступление в укрытие как будто обрывало контакт с аналитиком, при более тщательном рассмотрении этих моментов выяснилось, что фактически оно вело к установлению взаимодействия другого типа, ничуть не менее интенсивного. Этот патологический тип контакта включал в себя интенсивное садомазохистическое взаимодействие между пациенткой и аналитиком, характерное для пациентки в периоды ее пребывания в убежище. Хотя это состояние доставляло ей множество страданий и даже вызывало чувство преследования, укрытие служило защитой от «реального контакта», который заставил бы ее соприкоснуться с психической реальностью.

Сны и рассказы пациентки о своей фантазийной жизни предоставляли мне информацию о природе убежища, куда она скрывалась, и указывали на его защитную функцию. Иногда оказывалось возможным отследить происходящие в ходе сеанса изменения и связать их с образами из сновидений и с другим предоставляемым ею материалом. Так мне удалось получить представление об изменяющемся характере тревоги, с которой она сталкивалась. В ходе почти всего анализа, особенно вначале, это была тревога, относящаяся к панике, фрагментации, деперсонализации и преследованию. Однако позже появились намеки на то, что пациентка страшилась также депрессивной боли. Таким образом, убежище позволяло ей избегать контакта с чувствами утраты, вины и другими тревогами, связанными с депрессивной позицией.

Иногда возникало впечатление, что пациентка пользовалась убежищем не только для защиты от тревоги и боли. Взаимодействие часто носило перверсивный оттенок, и тогда в нем явственно начинала проступать жестокость. Бегство в укрытие также носило характер зависимости, как будто пациентка получала при этом некое удовлетворение, и всякий достигнутый прогресс держался в секрете, чтобы ее приверженность укрытию оставалась оправданной.

Зачастую пациентку было сложно понять, и нелегко было определить природу ее тревоги или узнать, хорошо или плохо я работаю – особенно в те периоды, когда она пыталась установить контакт, а затем резко отступала, как будто я ее шокировал или причинил ей боль.

История жизни

Моя пациентка была привлекательной женщиной двадцати с небольшим лет, которая недавно вышла замуж. Без особых на то причин она бросила университет и стала стремиться к уединению: она укладывалась в постель и ничего не делала, только безостановочно читала романы. Когда она была еще ребенком, ее семья из-за политических преследований бежала из родной страны. Периодически им удавалось навещать оставшуюся на родине бабушку, и в ходе этих визитов и связанного с ними пересечения границ тревога моей пациентки возрастала.

Она прибегла к лечению из-за приступов всепоглощающей тревоги, которые вначале были связаны с серьезными решениями, такими как оставаться ли ей в Англии или должна ли она позволить своему будущему мужу – а тогда он не планировал на ней жениться – переехать в ее квартиру. Подобные приступы возникали также, когда она вовлекалась в долгие дискуссии на экзистенциальные темы или вдруг обнаруживала, что не видит в жизни смысла. Ее охватывала дрожь, окружающие словно отдалялись, и между нею и остальными людьми вставал барьер, мешающий ей контактировать с ними. Когда ее будущий муж согласился на ней жениться, тревога уменьшилась, но периодически возникала вновь – например, когда она потеряла медальон, где хранила прядь его волос. Вдобавок она страдала от специфического страха отравления консервированной пищей, которая, как она полагала, заражена. Даже между приступами тревоги она много думала о загрязнении и отравлении и видела пугающие сны, например, как радиоактивность несет смерть всему живому и люди превращаются в автоматы. С ее тягой к безжизненности и сухости был связан повышенный интерес к пустыне Сахара, где она путешествовала и куда планировала вернуться, отправившись в экспедицию по окончании лечения.

Поведение на сеансах

Основной особенностью анализа было молчание пациентки – фактически, на протяжении несколько месяцев подряд молчание часто занимало большую часть сеанса. Обычно она начинала сеанс с продолжительного молчания или таких реплик, как «Ничего не произошло» или «Похоже, это будет еще один сеанс молчания». Изредка она давала этому объяснение и говорила, например: «Я подумала над тем, что могу сказать и что не могу, и то, что я могу сказать, не стоит того, чтобы о нем говорить». Очень часто проявлялся оттенок насмешки, поддразнивания, обычно вместе с тоном маленькой сердитой девочки: «Вчера я осталась абсолютно непонятой, поэтому сегодня я ничего не собираюсь говорить, вот так!» Или она могла сознаться, что сказала себе: «Ничего ему не показывай, прежде чем не продумаешь все до конца, чтобы он не смог уличить тебя в ошибке» или «Ничего ему не говори, пока не будешь уверена, что победишь в споре». Молчание могло превращаться в игру, в которой сеанс начинался либо с ее реплики, либо с моей; или же она пыталась угадать, сколько ей нужно будет продержаться, прежде чем я заговорю. Сохраняя молчание, она часто представляла себя загорающей на пустынном острове; она признавала, что получает удовольствие от этих игр и сопровождающих их фантазий. В ее настроении преобладало улыбчивое безразличие, некая бесстрастность и насмешливая незаинтересованность, как будто все затруднения в анализе и вообще все реалии ее жизни были моей проблемой. Поэтому временами я чувствовал себя обманутым и эксплуатируемым, как будто тайно согласился беспокоиться о ее анализе больше, чем она сама. Иногда же она провоцировала меня на критическую интерпретацию ее незаинтересованности, чтобы я попытался подтолкнуть ее к большему участию в терапевтическом процессе, аргументируя это тем, что я не желаю брать ответственность на себя.

В то же время она относилась к анализу с убийственной серьезностью, очень редко опаздывала и практически никогда не пропускала сеансы. Однажды, когда я позволил молчанию тянуться дольше обыкновенного, она молча заплакала, и когда я спросил, что она думает, то услышал трагическую историю о девушке, принявшей слишком большую дозу лекарств и оставленной умирать, поскольку никто не пришел к ней, пока не было уже слишком поздно.

Лежа на кушетке, пациентка непрерывно и неутомимо двигала руками. Она резко и неприятно щелкала пальцами, или выдергивала нитки из своей повязки или одежды, или теребила рукава или пуговицы на одежде. Одно время она не могла удержаться и постоянно пыталась оторвать от стены возле кушетки отставший кусочек обоев. Чаще всего она теребила свои длинные волосы, разбирая пучок «доящими» движениями, разделяя его на отдельные волоски, затем сплетая их, скручивая и снова «выдаивая» из пучка. Это напомнило мне комментарий Фрейда из случая Доры: «Ни один смертный не способен хранить тайну. Если молчат его губы, он выбалтывает ее кончиками пальцев» (Freud, 1905a). Но, как правило, я не мог понять, какие факторы обусловливают ее молчание и что означают движения ее рук.

Она говорила, что у нее множество мыслей, которые она не может собрать воедино, что указывало на фрагментацию этих мыслей. Однако было понятно, что происходит что-то активное, дразнящее и приятное. В целом же царила атмосфера долгих периодов безжизненности и сухости, когда не наблюдалось никакого развития.

На основании истории пациентки и общего описания ее поведения можно выдвинуть предположение, что она спасалась бегством в укрытие, защищавшее ее от контакта; это укрытие было представлено в образе пустынного острова, где она могла загорать, переложив на меня всю ответственность за анализ. Ощущение сухости и безжизненности, ассоциирующееся с этим состоянием, было отчетливо представлено ее интересом к пескам и любовью к пустыням, и для нее было важно научиться существовать в условиях, почти исключающих жизнь.

Иногда укрытие словно разрушалось и возникала тревога в форме приступов паники. Именно это произошло перед началом анализа, и быстрое улучшение ситуации в начале лечения было обусловлено восстановлением укрытия, которое теперь задействовало аналитика и анализ как часть защитной организации. В основном паника, по-видимому, включала в себя страх дезинтеграции или параноидный страх отравления. Позже, как мы увидим, укрытие также использовалось и как защита от депрессивных ощущений.

Материал одного сеанса

Один из сеансов (анализ к тому времени длился уже около двух лет) она начала, роясь в своей сумочке в поисках чека, который в итоге нашла и отдала мне, причем я заметил, что заполнен чек неправильно – она забыла проставить цифры.

На этот раз пациентка молчала недолго, а затем рассказала мне сон, в котором она пригласила пообедать молодую пару, а затем поняла, что у нее что-то закончилось, вероятно вино или пища. Ее муж и приглашенные друзья вышли купить продукты, а она осталась дома. Вернувшись, они принесли девушку на носилках и объяснили, что ее разрезало надвое по линии талии и нижняя половина отсутствует. Девушка не была расстроена, улыбалась и позже удалилась на костылях. Пациентка попросила мужа показать, где все это произошло. Он провел ее на это место и объяснил, что машина наехала на девушку сзади и разрезала пополам.

Меня очень обрадовало появление сна взамен молчания, и я интерпретировал его так, что сам этот сон мог представлять пищу для анализа, как если бы пациентка поняла, что материал для работы у нас закончился. Девушка во сне была жестоко атакована, когда пошла за продуктами, и я предположил, что пациентка, вероятно, боялась, что с ней случилось бы нечто подобное, если б она предоставила что-то для анализа. Возможно, добавил я, сейчас она меньше боится нападения и могла бы выразить желание понять эти страхи, представленное во сне просьбой показать место происшествия, и рассказать, что именно случилось.

Она слушала меня внимательно, кивала, как будто понимая, что я имею в виду, поэтому чуть позже я продолжил свою мысль и попытался связать сон с ее переживанием в начале сеанса, когда она искала в сумочке чек. Я предположил, что она, возможно, была как бы разделена в своих чувствах, связанных с оплатой моей работы, – поскольку принесла мне чек, а затем потеряла его в сумочке, а также неправильно его заполнила.

Здесь ее настроение мгновенно изменилось, и она небрежно заявила, что, если все дело в этом, она может исправить чек немедленно, у нее с собой ручка, и она не хочет, чтобы у меня было что-то, что я могу использовать как улику против нее. Я почувствовал, что контакт с ней резко оборвался. Теперь она как будто чувствовала, что я уличил ее в чем-то и устраиваю скандал, воспользовавшись ее ошибкой при заполнении чека для того, чтобы надавить на нее, заставить признать амбивалентность и поговорить о ее чувствах. Ошибка, которую она не заметила, поставила ее в опасную ситуацию отсутствия контроля над собой, и она должна была разрушить настрой на сотрудничество и исправить ошибку как можно быстрее. Однако ее настроение в первой части сеанса оставляло впечатление контакта и, я думаю, выражало выход из-под защиты убежища. Когда же я слишком смело или, возможно, слишком быстро попытался связать выход из убежища с актуальными событиями в ходе сеанса, это вызвало бурную атаку.

Интенсивность обрыва контакта была столь же впечатляюща, сколь и интенсивность воздействия на девушку в сновидении. Она вышла из убежища, стремясь к контакту для того, чтобы получить продукты – материал для анализа, что указывало на принятие ею ощущения нехватки чего-то и на желание это обрести. Но что-то пошло не так, и она вернулась к душевному состоянию, в котором была разрезана надвое, как та девушка в сновидении. В своих интерпретациях я связал ее отрезанность от своих чувств на сеансе с безразличной, веселой и небрежной безучастностью девушки в сновидении, которая улыбалась и не волновалась, что ее разрезало надвое.

Проскользнул также намек на то, что меня больше заботит мой чек, чем ее потребности, так что она быстро достала ручку, как будто вынуждена была удовлетворить мою жадность. Это заставило меня усомниться в собственных мотивах и почувствовать, что я ее подвел; я был тем, кто понимает ее тревогу перед возможным нападением на нее, а стал тем, кто, по ее ощущениям, ее атакует, указывая на ошибку при заполнении чека. Возможно также, что она бессознательно выстроила ситуацию так, будто я устанавливал с ней контакт в ответ на ее сновидение и вместе с тем «портил» этот контакт, критикуя ее за ошибку в чеке. Результат совпадал с описанным в сновидении: нападение было направлено против взаимоотношений со мной и против той части ее личности, которая стремились к сотрудничеству в аналитической работе путем предоставления материала, признания ее амбивалентности и желания понять эту амбивалентность. Сначала был виден интерес пациентки к анализу сна и к стремлению понять свое душевное состояние, представленные во сне ее желанием понять, где и как произошел несчастный случай с ее знакомой. Затем стремление к пониманию полностью перешло к аналитику, а пациентка направила свои усилия на то, чтобы удерживать меня на расстоянии.

Прогресс в анализе

Признание прогресса вызывало особые затруднения и обычно приводило к жестоким нападкам со стороны пациентки – она редко соглашалась с тем, что наши рабочие отношения и даже ее жизнь в целом улучшились. Только случайно в течение нескольких следующих месяцев я узнал, что она подала заявление о зачислении в школу искусств и готовила портфолио, а также что она брала уроки вождения. Между тем она упомянула, что муж устанавливал в доме систему центрального отопления и, хотя она с неохотой отрывалась от творческой работы, она согласилась ему помогать, переступив через свое нежелание. Впоследствии это занятие ощутимо увлекло и заинтересовало ее, и она признала, что, решившись помогать мужу, получила от этого удовольствие. «Я стала хорошо разбираться в батареях и котлах», – сказала она. Это как будто соответствовало постепенному потеплению атмосферы на наших сеансах, хотя ее недовольство, угрюмость и раздражительность отнюдь не исчезли полностью.

Затем она пропустила три сеанса, и, поскольку это было очень необычно, я позвонил ей, чтобы узнать, что произошло. Она объяснила, что, устанавливая центральное отопление, уронила себе на палец батарею, пыталась позвонить мне в назначенное ей для сеанса время, но я не ответил – а не ответил я потому, что звонок моего телефона оказался по недосмотру отключенным.

Материал другого сеанса

По возвращении пациентка смогла признать, что не только палец, но и чувства ее были травмированы тем, что я не вышел на связь; она снова легла в постель и погрузилась в чтение романов.

Затем она описала сон, в котором некая девушка умерла от загадочной болезни, а саму пациентку вызвали на разговор родители этой девушки. Пациентка не знала, что говорить, и тогда родители сказали ей, что это неважно, как будто видели, что она расстроена, и старались, чтобы она не заплакала. Она добавила: «Вы можете сказать „Как славно“, когда случается что-то хорошее, но… когда случается что-то плохое…» Во сне в той комнате, куда ее вызвали, были книжные полки и печь, растапливаемая углем, которую она смогла связать с книжными полками в детском доме, куда ее отдали в младенчестве.

Она идеализировала воспоминания об этом доме – вспоминала, например, прекрасных кукол – но по существу сказала, что ее оставили там, когда семья уезжала в отпуск с младшим братом, и по их возвращении она отказалась узнавать мать и чувствовала себя настолько плохо, что еще две недели не могла покинуть этот дом.

Далее возникла ассоциация с залом ожидания на границе, где семью остановили после визита к бабушке. Мать сняли с поезда пограничники для проверки какой-то неясности в паспорте, и семья ожидала ее в зале с книжными полками и печью, которая топилась углем.

Я дал следующую интерпретацию: элементы сновидения отражали ее ощущение, что, когда я не ответил на телефонный звонок, произошло трагическое событие, вроде смерти от загадочной болезни, а когда я позвонил ей, это ощущалось так, будто я вызываю ее обратно на анализ, чтобы попросить объяснить ее реакцию. Я думаю, аналитическая работа, представленная в сновидении в виде установки центрального отопления, приблизила ее к собственным чувствам, и ассоциации к сновидению подтвердили, что были активированы пугающие воспоминания о тех ситуациях, когда она боялась, что может потерять мать.

Обсуждение

Вернувшись к фрагменту материала первого сеанса, можно видеть установление некоторого контакта вслед за моим анализом сновидения, в котором поход за продуктами был связан с предоставлением материала для аналитической работы. Пациентка даже смогла признать, что сон показал, как она боялась жестокого нападения, а также – что она хотела, чтобы ей показали, где и как это произошло. Однако контакт был внезапно и резко оборван, когда я связал ситуацию в целом с тем фактом, что она, выписывая чек, пропустила несколько цифр. Контакт сменился отношением небрежного превосходства, что было проявлением защиты ее убежища, и пациентка меня быстро изолировала и отторгла. Подразумевалось, что я совершил нечто ужасное, и она должна защитить себя от созданной мною травмы. Установилась атмосфера преследования, и, когда пациентка укрылась в убежище, к этой атмосфере добавилось некоторое ощущение паники, и контакт оказался слишком пугающим, так что поддерживать его было невозможно. Хотя сначала она смогла признать наличие у себя параноидных страхов и установить со мной контакт для того, чтобы я помог ей противостоять им, мы не смогли избежать актуализации этих страхов на сессии, и когда это произошло, она почувствовала необходимость вернуться в укрытие.

На втором из описанных выше сеансов уход в убежище был вызван тем, что я не смог ответить на телефонный звонок, и на этот раз установился совсем другой климат. В анализе был достигнут прогресс, даже несмотря на то, что она редко соглашалась его признать, и совместная с мужем работа над проведением в доме центрального отопления была отражена значительным потеплением отношений на сеансах. Затем, когда я не смог ответить на телефонный звонок, она испугалась. Пациентка плохо переносила утрату, и как раз тогда, когда отношения постепенно становились более теплыми и она смогла установить чуть более близкий контакт, она словно столкнулась с предательством. Вполне понятно, что она не смогла противостоять соблазну спрятаться в укрытии и оттуда общаться со мной небрежно и незаинтересованно. Она вернулась в постель, к бесконечному чтению романов, что составляло особенность ее поведения до начала анализа. В то же время ощущение паники ослабло и связанная с контактом боль теперь больше была связана с утратой и тревогой по поводу утраты. Ее сон был связан с воспоминаниями о покинутости и с более поздними воспоминаниями о пересечении границы, когда она боялась потерять мать. На этой стадии укрытие было представлено залом ожидания на границе, где были книжные полки и печь, растапливаемая углем, и в сновидении оно было связано с семьей, потерявшей дочь. Тем не менее, это место все еще подвергалось идеализации и использовалось для того, чтобы избежать контакта. Она могла спасаться бегством в такое душевное состояние, когда ее чувства были травмированы, и это состояние удерживало ее в стороне от анализа. Трудно сказать, как долго она пробыла бы в постели, если бы я не позвонил ей. Казалось, телефонный звонок вернул ее к жизни, она ответила на этот звонок и смогла продолжить аналитическую работу, хотя и оставалась очень чувствительной и ранимой.

В предоставленном пациенткой материале убежище возникло как пространство, как место, где она могла скрываться и пребывать в безопасности. Позже я покажу, как оно могло также репрезентироваться в виде сложных объектных отношений, которые я называю патологической организацией личности. Точно так же можно предположить, что оно возникает в результате действия примитивных защитных механизмов, совместно формирующих защитную систему. Различные способы описания психического убежища отражают различные аспекты одних и тех же клинических явлений.

Убежище предлагало пациентке идеализированное укрытие от пугающих жизненных ситуаций, однако оно предоставляло, по-видимому, и другие источники получения удовольствия. Перверсивный оттенок был связан с видимой незаинтересованностью пациентки, а также с очевидным наслаждением и энергией, которые она черпала в самодостаточном пребывании в убежище. Аналитик, наоборот, чувствовал себя чрезвычайно дискомфортно, поскольку на него легла забота об анализе, а из опыта общения с пациенткой было известно, что любые его действия окажутся неудовлетворительными. Если бы я тогда не позвонил, у меня бы создалось впечатление, что пациентка не способна совершить движение мне навстречу, и в анализе могла бы наступить очень долгая пауза или он вообще мог оборваться. С другой стороны, у меня возникло чувство, что мой звонок пациентке оказался серьезной технической ошибкой, это было беспокойное ощущение неправильного поступка, как будто я поддался на соблазн или соблазнил ее, дав повод почувствовать, что она возвращается к анализу ради моей пользы и по моему призыву. Интересно отметить, что иногда именно промахи аналитика используются для оправдания возвращения в убежище. Здесь пациентка могла бы указать на то, что моя неспособность ответить на звонок означала, что я ее подвел, и это оправдывало бы бегство к романам, в постель, в теплое и безопасное место. Это порождает у аналитика чувство, что всякий просчет с его стороны может стать поводом для незаслуженного триумфа.

Значимость перверсивного элемента подробно будет рассматриваться в главах 8 и 9, но она присутствует и в большей части клинического материала этой и остальных глав. Именно этот фактор в молчании моей пациентки ассоциировался у нее с бегством в идеализированное состояние – она могла бы назвать его своим пустынным островом, где можно было загорать вдали от всех забот. Я полагал, что пациентка до некоторой степени понимала, как она создает такие душевные состояния, а также, что обретаемая таким образом безопасность иллюзорна, а вот создаваемые ею безжизненность и сухость реальны и радикально калечат ее. Поэтому она на самом деле испытывала стремление достичь прогресса в анализе и обнаружить у себя созидательные способности, которые обеспечили бы профессиональное развитие и привели бы к удовлетворению желания иметь детей, долгое время остававшегося скрытым.

Такая эволюция, однако, зависела от ее способности противостоять деструктивным атакам, которые предпринимались всякий раз, когда она приближалась к депрессивной позиции и устанавливала контакт со своей потребностью в объектах и своими репарационными импульсами по отношению к ним. Когда контакт с реальностью становился затруднительным, пациентка отступала в укрытие под влиянием угроз и соблазнов, но по мере того, как она лучше понимала этот процесс, она реже прибегала к молчанию и изоляции, и постепенно некоторый прогресс стал очевидным. Она начала обучение и в итоге получила степень в области искусства, а также сдала экзамены по вождению. Она стала лучше общаться с мужем и родителями, к которым начала относиться иначе, даже смогла пригласить их к себе, и, кроме того, она наконец забеременела. Она очень хотела иметь ребенка, но беременность воскресила множество примитивных тревог, и ее склонность к бегству в психическое укрытие снова активизировалась. Вскоре после этого она прервала анализ, отчасти по практическим соображениям, но через три года пришла ко мне с визитом. Она рассказала, что родила двух детей и, хотя встречается со множеством трудностей, все же справляется вполне нормально. Она снова была беременна и хотела обсудить вопрос об аборте. Как я понял, она относилась ко мне так, словно я оставался в ее распоряжении, когда у нее возникала необходимость в контакте, и представлял собой фигуру того, кто поддерживал ее в трудные времена. На этой консультации я говорил мало, но мне было очень интересно услышать о том, какого она достигла прогресса, и потом она написала мне, проинформировав, что решила не прерывать беременности.

Полагаю, на данном материале видно, как патологическая организация защищала пациентку от параноидно-шизоидной и от депрессивной тревоги. Эта организация предоставляла ей возможность комфортного бегства в состояние, которое было не вполне жизнью, но и не смертью (хотя все же ближе к смерти) и было относительно свободно от боли и тревоги. Это состояние идеализировалось, хотя пациентка и знала, что оторвана и изолирована от своих чувств. Я думаю, здесь налицо действие перверсивных источников удовлетворения, способствовавших ее зависимости от того облегчения, которое обеспечивалось укрытием. Приступы паники свидетельствовали о распаде защитной организации и следующем за этим возвращении к преследующей фрагментации параноидно-шизоидной позиции. В другие периоды анализа наблюдалось изменение отношения, в котором проявлялось движение к депрессивной позиции, и можно признать, что в эти периоды достигались аналитически значимые изменения. Пациентка была способна, по крайней мере, временно, ослаблять свою зависимость от укрытия и выстраивать отношения со мной как со своим аналитиком. Однако было очевидно, насколько хрупким оказывался этот контакт и насколько легко он мог вновь оборваться.