Текст книги "В битве с исходом сомнительным"

Пока еще два парня писали свою порцию адресов, Джим убрал со стола посуду, отнес ее в кухню, поставил стопкой на край раковины. Когда он вернулся в комнату, Мак клеил марки на конверты и совал письма в карман.

– Дик, – сказал он, – сегодня посуду тебе с Джоем мыть. Вчера вечером я один с этим справился. А сейчас иду письма отправлять. Хочешь со мной пойти, Джим?

– Ясно, хочу, – кивнул Джим. – У меня доллар есть. Я кофе куплю, и мы, когда вернемся, кофейку выпьем.

Мак протянул руку:

– Нет, кофе у нас есть, на доллар мы лучше марок купим.

И Джим отдал ему доллар.

– Ну вот, теперь я чист, – сказал он. – Теперь у меня ни цента не осталось.

Вслед за Маком он вышел в вечерний сумрак, и они направились по улице, глядя по сторонам в поисках почтовых ящиков.

– А что, Джой действительно не в себе? – спросил Джим.

– Ну да, порядком не в себе. Знаешь, последний случай с ним был самым тяжелым. Джой в парикмахерской речь держал, парикмахер сделал звоночек, и на митинг полиция нагрянула. Ну, Джой драться-то мастак, пришлось им челюсть ему дубинкой сломать, чтобы не брыкался, когда его в каталажку тащили. Не знаю уж, как ухитрялся Джой говорить со сломанной челюстью, но, похоже, он и доктора тюремного агитировал, потому что тот заявил, что не станет лечить «этих чертовых красных», и Джой промаялся в тюрьме целых три дня со своей челюстью. Вот с той поры он малость с катушек и слетел. Думаю, недолго ему на свободе гулять осталось – упекут. Слишком часто по башке получал.

– Бедняга, – пробормотал Джим.

Вынув из кармана ворох конвертов, Мак подобрал из них пять с разными почерками.

– Что ж, Джой никогда не умел язык свой придержать. Ты на Дика погляди. Ни одной царапинки на нем! А ведь в крутости наш красавчик Джою не уступит, только знает, когда показывать ее стоит. Схватят его, бывало, копы, а он им тут же: «сэр», уважительно так, и вот они в нем уже души не чают, и не успеешь оглянуться – он на свободе! А у Джоя соображения не больше, чем у бульдога!

Возле самой Линкольн-сквер, на обочине, отыскался последний из четырех требующихся ящиков. Мак бросил туда свои конверты, и они неспешно двинулись по брусчатой дорожке парка, на которой уже валялись кленовые листья. Лишь некоторые скамейки на аллеях были заняты. На высоких столбах зажглись фонари, и на землю легли черные тени деревьев. Неподалеку от центра Линкольн-сквер высился памятник бородатому мужчине во фраке. Джим указал на памятник.

– Вон там я на постаменте стоял, – заметил он, – разглядеть, что происходит, пытался. А коп, видать, подскочил и шмякнул меня по шее, сильно так, как муху прихлопывают. Догадываюсь поэтому, каково Джою приходится. У меня ведь и самого дней пять с головой плохо было. Какие-то мелкие картинки мелькали, а что к чему, понять не мог. Прямо в затылок меня угораздило.

Мак завернул к скамейке, сел.

– Да знаю я, – сказал он. – Читал доклад Гарри. И только одно это тебя в партию вступить подтолкнуло?

– Нет, – ответил Джим. – В тюрьме в камере со мной еще пятеро сидели, тогда же задержанных – мексиканец, негр, еврей, ну, и двое других – американцы, вроде меня – обычных смешанных кровей то есть. Они, понятное дело, разговоры со мной вели. Но не это меня подтолкнуло. Читать-то читал я побольше ихнего. – Джим поднял с земли кленовый листок и стал задумчиво отщипывать его края, превращая лист в округлое подобие ладони со скелетиком из жилок внутри. – Понимаешь, – сказал он. – Дома нам все время бороться приходилось с тем или иным, в основном с голодом. Отец с хозяевами своими боролся. Я тоже боролся – в школе. И всегда мы в проигрыше оказывались, так что постепенно, думаю, это как бы нам в мозг впечаталось, что все равно мы всегда проиграем. Мой старик бился, точно кот, которого в угол свора собак загнала. Рано или поздно та или иная псина его прикончит, а он все равно бьется, отбивается. Можешь ты понять, каково это – чувствовать безнадежность? Я вот рос с ощущением безнадежности.

– Понимаю тебя, – сказал Мак. – Миллионам людей это знакомо.

Джим помахал ободранным листком, пропустил его между пальцами – большим и указательным.

– Я больше скажу, – продолжал он, – дом, где мы жили, был вечно полон злобы. Злоба витала в воздухе, подавленная лютая злоба – на хозяина, на управляющего, на лавочника, когда он кредит закрывал. От злобы этой нам самим тошно было, а куда денешься!

– Ты давай выруливай поскорее, – поторопил его Мак. – А то не пойму, к чему ты клонишь. Может, объяснишь все-таки.

Вскочив с места, Джим стеганул себя по руке ободранным кленовым листком.

– Сейчас объясню суть. В камере со мной сидели люди, выросшие в обстановке вроде как у меня, а у некоторых и того хуже. В них тоже чувствовалась злоба, но другого рода. Каждый из них не хозяина своего ненавидел или там мясника. Они ненавидели всю эту систему, из хозяев состоящую. Вот в чем разница, Мак. И безнадежности в них не было. Они не ярились, не кипятились, а работали, делали свое дело, но где-то в подкорке у них таилось убеждение, что они найдут способ выбраться из этой ненавистной им системы. В людях этих, хочешь – верь, хочешь – нет, даже спокойствие какое-то чувствовалось.

– Ты, кажется, меня агитировать вздумал? – саркастически усмехнулся Мак.

– Нет, просто объяснить тебе пытаюсь. Я никогда не знал, что такое надежда, что такое спокойствие, и мне этого ужас как не хватало. Может, я и больше знал о всяком там радикализме, о революционном движении, чем все эти люди, вместе взятые. И читал я больше, зато в них было то, к чему я так стремлюсь. А достигли они этого, потому что дело делали, работали!

– Ну вот, ты поработал, письма перепечатал. Так что, лучше тебе теперь? – с едкой иронией осведомился Мак.

Джим вновь опустился на скамейку.

– Я этим с удовольствием занимался, Мак, – мягко ответил он. – Не знаю уж почему, но это так. Мне казалось, что я хорошее дело делаю. Что-то, в чем смысл есть. Раньше все, что я ни делал, мне бессмысленным представлялось – так, круговерть какая-то бестолковая. Думаю, меня не особо возмущало, что кто-то руки греет на всей этой бессмыслице, но очень уж обидно было себя крысой в крысоловке ощущать!

Мак вытянул ноги, а руки засунул в карманы.

– Ну, если от работы тебе так хорошо делается, – произнес он, – то впереди у тебя счастливое время. Если научишься готовить восковки и управляться с мимеографом, то я, похоже, смогу гарантировать тебе по двадцать часов счастья в день и, заметь, совершенно бесплатно.

Сказано это было вполне добродушно.

– Ты, Мак, важная шишка в организации, правда же? – спросил Джим.

– Я? Да нет, я говорю то или это, но никто не обязан слушаться. Никаких приказов отдавать я не могу. Исполнению подлежат только те приказы, за которые проголосовали.

– Но все равно же к тебе прислушиваются, Мак. Чего мне на самом деле хочется, так это работать на местах, с людьми. Быть в гуще борьбы!

Мак усмехнулся.

– Пострадать хочешь, да? Вот уж не знаю, единственное, что мне известно, это что комитету до зарезу требуется хороший печатник. Придется тебе на время притушить в себе романтические порывы, отставить представления вроде «благородные рыцари партии бьются в кровь с чудовищем капитализма»!

Внезапно он переменил тон и словно в атаку бросился:

– Работа и там и там, понятно? На местах работать трудно и опасно, но не думай, что работа внутри организации – это сахар! Никогда не знаешь, в какой вечер вдруг шайка ребят из Американского легиона[5]5
  Американский легион – организация ветеранов боевых действий, основанная в 1919 году после окончания Первой мировой войны.


[Закрыть] нагрянет – ребят, накачанных виски и мелодиями полковых маршей. Ввалятся они и зададут тебе перцу. Я прошел, знаю, что говорю, уж поверь. Ветераны – это тебе не парни, которых призвали, чтобы они по полгода в тренировочном лагере в мешок с опилками штыком тыкали! Солдаты в окопах – те в основном дело другое, но для подстрекательства, поджогов и патриотических драк с кастетом в кулаке нет ничего лучше шайки из двадцати головорезов, солдат-ветеранов, ведущих занятия в тренировочном лагере. Да разве не смогут они родину защитить против безоружных, если их целых двадцать, да еще если вечерком они виски достать сумели! И все нашивки их за ранения достались им только потому, что пьяны были так, что не смогли до ближайшего профилактория доползти!

Джим хохотнул.

– Видать, не шибко любишь ты солдат, Мак!

– Почетных ветеранов не люблю. Я был во Франции. Там солдаты другие были – честные, порядочные, добродушные, туповатые, как скотина. Война им не нравилась, но они послушно делали, что требуется.

Он перевел дух, и Джим заметил, как по лицу его пробежала смущенная ухмылка.

– Что-то я распалился малость, да, Джим? Могу объяснить почему. В один прекрасный вечер десять таких бравых молодцов меня здорово побили. А после, когда я без сознания уже был, еще и плясали на мне и правую руку мне сломали. А вдобавок дом материнский подожгли. Мать меня во двор сумела вытащить.

– Из-за чего это все? – спросил Джим. – Что ты такого сделал?

В голос Мака опять вернулись саркастические нотки.

– Что сделал? Ну как же! Основы подрывал! Свергал правительство! Я речь сказал, в которой было, что голодают, мол, некоторые. – Он встал. – Давай-ка возвращаться, Джим. Они уж там, поди, помыли тарелки. Не хотел я кипятиться, только рука искалеченная порою свербит, вот на стенку и лезешь от злости.

Они медленно пошли назад, люди на скамейках поджимали ноги при виде проходящих.

– Если ты, Мак, замолвишь словечко, с тем чтоб я работой на местах занялся, то я рад буду.

– Ладно. Но лучше бы ты освоил изготовление восковок и к мимеографу приспособился. Ты хороший парень, я рад, что с нами будешь.

Глава 3

Сидя под режущей глаза лампочкой, Джим печатал документы. Время от времени он останавливался, обратив лицо к двери. Кроме хрипловатого бульканья кастрюли в кухне, в доме было тихо. Доносившиеся издалека мягким гулом звон трамваев, шарканье ног прохожих на тротуаре перед домом делали тишину внутри еще полнее. Он взглянул на висевший на гвозде будильник, потом встал, пошел в кухню, помешал в кастрюле и прикрутил газ, превратив пламя всех горелок в крохотные голубые шарики.

Возвращаясь к машинке, он услышал торопливые шаги по гравийной дорожке. Дик ворвался в комнату.

– Мак еще не пришел?

– Нет, не пришел, – ответил Джим, – и Джоя тоже нет. Много собрал сегодня?

– Двадцать долларов, – сказал Дик.

– Господи, ну ты даешь, парень! И как это тебе удается, не знаю! На эти деньги мы месяц питаться сможем, если Мак их на марки не заберет. Прорва какая-то марки эти…

– Слышишь? – вскричал Дик. – По-моему, это шаги Мака!

– Или Джоя.

– Нет, это не Джой.

Дверь распахнулась, и в проеме появился Мак.

– Привет, Джим. Привет, Дик. Собрал сегодня денег с поклонниц?

– Двадцать долларов.

– Молодец!

– Знаешь, Мак, Джой сегодня это таки сделал!

– Что сделал?

– Толкал речь на углу, нес свою бредятину, коп его схватил, так Джой его в плечо ножиком пырнул перочинным. Джоя забрали и шьют ему умышленное нападение. Сейчас он в камере сидит и вопит как резаный, что все они суки.

– То-то утром мне показалось, что состояние у него похуже, чем обычно. Теперь слушай меня, Дик, утром мне уехать придется, так что действовать надо сегодня. Беги к автомату и позвони Джорджу Кемпу. Номер – Оттман сорок два одиннадцать, сообщишь ему все и объяснишь, что Джой не в себе. Пусть он подскочит туда, если сможет, и скажет, что он адвокат Джоя. За Джоем много чего числится, если они ему это припомнят – штук шесть подстрекательств к бунту, не то двадцать, не то тридцать задержаний за бродяжничество, а вдобавок чуть ли не с дюжину случаев сопротивления полиции и актов непредумышленной агрессии. Он по полной получит, если Джордж не вмешается. Попроси Джорджа попытаться выдать его за пьяного. – Мак помолчал. – Господи боже, только бы бедняге на психиатрическую экспертизу не попасть! Ведь запрут его тогда на веки вечные! И вели Джорджу попробовать уговорить Джоя язык придержать. А когда сделаешь это, Дик, побегай пособирай денег на поручительство – может, получится.

– А можно я поем сперва? – спросил Дик.

– Нет, черт возьми. Сначала Джорджа туда направь. Да еще – дай мне десять из двадцати долларов. Мы с Джимом завтра в Торгас-Вэлли едем. Позвонишь Джорджу, вернешься и поешь. А потом обежишь сочувствующих – на поручительство соберешь. Бог даст, Джордж выбьет предписание и организует поручительство сегодня же.

– Идет.

И Дик быстрым шагом удалился.

Мак повернулся к Джиму:

– Думаю, придется им все-таки его навсегда изолировать. Дело слишком уж далеко зашло. Впервые он за нож-то схватился.

Джим указал на пачку готовых документов-обращений на столе:

– Вот, Мак, эти сделал. Еще три осталось, и точка. А куда, ты сказал, мы едем?

– В Торгас-Вэлли. Там огромные, на тыщи акров тянутся, яблоневые сады. Яблоки созрели, снимать пора. И тыщи две кочующих сезонников там собралось. Ну а Союз садоводов объявил, что урезает оплату сборщикам. Те злы будут как черти. Если мы сможем раскачать их на большой шум, реально ему потом дальше, на хлопковые плантации в Тандейле перекинуться. А это будет уже кое-что. Всколыхнет многих! – Он потянул носом воздух. – Как вкусно пахнет! Готово уже?

– Сейчас на тарелки положу, – сказал Джим.

Он внес две глубокие тарелки, до половины наполненные густым варевом с кусочками мяса, картошки, моркови, бледными ломтиками репы и дымящимися цельными луковицами.

Поставив свою тарелку на стол, Мак попробовал еду.

– Черт, ей остыть требуется! Дело вот в чем, Джим: я всегда считал, что негоже посылать зеленых новичков в неспокойные районы. Слишком много ошибок наделают. Можно сколько угодно изучать тактику – если и поможет, то не очень. Но я запомнил, о чем ты просил тогда в парке и что говорил в вечер первого нашего знакомства, поэтому, когда получил это задание – очень выигрышное, то поинтересовался, можно ли прихватить тебя в качестве дублера, что ли. В такого рода вылазках я-то дока, знаешь ли. Я обучу тебя, а ты потом новичков обучать сможешь. Ведь вот собак охотничьих как натаскивают? Пускают в одной своре со старыми, опытными. Ясно? Учиться-то лучше на практике, чем читая всякое разное. Бывал в Торгас-Вэлли, а, Джим?

Джим подул на горячий ломтик картофеля.

– Я даже где это, понятия не имею. Мне из города-то выезжать раза четыре за всю жизнь довелось. Спасибо, что берешь меня с собой, Мак.

Небольшие серые глаза Джима так и сияли от восторга.

– Да ты, может, с кулаками на меня кидаться станешь, прежде чем мы успеем улепетнуть оттуда в случае заварушки. Ведь не на пикник едем. Как я слыхал, Союз садоводов – организация серьезная и очень даже монолитная.

Джим оставил попытки справиться с горячим, как огонь, блюдом.

– Так как же мы действовать будем, Мак? С чего начнем?

Окинув парня взглядом и заметив, как тот взволнован, Мак рассмеялся.

– Да не знаю я, Джим! В этом-то и беда всякого книжного знания. Работать приходится с тем, что есть, и всякий раз по-разному. И тут никакая в мире тактика не поможет. Даже двух одинаковых случаев не бывает.

Мак помолчал немного, налегая на еду, а когда тарелка опустела, вздохнул, выпустив изо рта облачко пара.

– Там у тебя на добавку хватит? А то я не наелся.

Пройдя в кухню, Джим наполнил ему тарелку новой порцией.

– Значит, так, – сказал Мак, – расклад такой. Торгас – долина небольшая, и там почти сплошь яблоневые сады. Владеют ими по большей части несколько крупных собственников. Есть, конечно, и мелкие владения, но их немного. Когда яблоки созревают, туда налетают кочующие сезонники – сборщики яблок. После, когда урожай собран, им прямая дорога через перевал на сбор хлопка. Если нам удастся устроить заварушку с яблоками, то она естественным образом может распространиться и туда, где хлопок собирают. Так вот. Эти крупные владельцы яблоневых садов выждали, пока большинство бродяг-сезонников уже прибыли на место. Почти все свои деньги они успели потратить по дороге, добираясь до Торгаса. Дело обычное. И вот тут как раз садоводы и объявляют, что оплата сборщикам будет снижена. Сезонники, конечно, на дыбы. А что делать? Надо работать, яблоки снимать, хотя бы для того, чтобы оттуда выбраться.

Джим даже есть перестал. В раздумье он мешал ложкой еду – мясо и картофель, кругами, опять и опять. Затем подался вперед.

– Так мы попробуем, значит, поднять людей на забастовку? Да?

– Конечно. Может, там уже готово все взорваться, полыхнуть, а от нас требуется только толчок. Мы организуем людей и выставим пикеты в садах.

– А что, если владельцы поднимут плату, чтобы яблоки все же были собраны? – спросил Джим.

Мак отодвинул в сторону вторично вылизанную тарелку.

– Ну, в таком случае для нас вскорости отыщется другая работа в другом месте. Нам, черт возьми, не нужны временные подачки, отдельные уступки, хотя мы и рады, конечно, были бы, если б нескольким бедолагам повезло немного заработать, поправить свое положение. Но надо мыслить перспективно. Забастовка, слишком быстро оканчивающаяся миром, не научит людей организовываться, сплачиваться для совместных действий. Нужна хорошая драчка! Мы хотим, чтобы люди поняли, какая они сила, когда действуют сообща, вместе!

– Нет, ну все-таки, – упорствовал Джим. – Предположим, что хозяева согласились на требования рабочих. Что тогда?

– Да не думаю, что они согласятся. В руках этих немногих большая сила. А люди в таких случаях становятся самонадеянными. Итак, мы начинаем забастовку, а власти Торгаса отвечают распоряжением считать всякое сборище незаконным. К чему это приводит? Мы все-таки собираем людей. Подручные шерифы делают попытку их разогнать, начинается драка. Нет ничего лучше для сплочения людей! Хозяева тогда в свой черед обращаются в Комитет бдительности[6]6
  Комитеты бдительности впервые были организованы в Сан-Франциско в период «золотой лихорадки» (1849–1850), чтобы противодействовать угрозам нараставшей преступности. Подобный способ самоорганизации граждан время от времени возрождался, в особенности на американском Западе, в периоды общенациональной истерии, к каковым можно причислить, например, антигерманскую кампанию, развернувшуюся в Штатах после вступления страны в Первую мировую войну.


[Закрыть], эту дурацкую шайку прилипал – клерков и старых моих знакомцев из Американского легиона, молодящихся ветеранов, старательно затягивающих пояса потуже, чтобы пузо не так выпирало. Ну а нам это только на руку! «Бдительные» затеют стрельбу, грохнут нескольких сезонников, а мы тогда соберем толпу на похороны. И вот тут уж дела пойдут и взаправду круто: может быть, хозяевам придется даже и солдат Национальной гвардии вызывать! – Мак пыхтел от возбуждения. – Солдаты возьмут верх? Ладно! Пусть так! Только в ответ на каждый тычок гвардейского штыка в бродягу-сезонника на нашу сторону перейдет тысяча людей по всей стране! Господи, Джим, ради такого мы этих гвардейцев и сами бы вызвали! – Он опустился на койку. – Я что-то шибко размечтался. Пока что наша задача – толкнуть народ, если сможем, на маленькую, детскую такую забастовочку. Но, черт возьми, Джим, если сейчас, когда сбор урожая на носу, до Национальной гвардии дело дойдет, то к весне весь округ наш будет.

Джим ерзал на койке – глаза горят, зубы стиснуты. Он то и дело нервно хватался за горло.

– Эти кретины думают, что солдатами можно усмирить бастующих! – продолжал Мак. Внезапно он рассмеялся: – Опять я из себя уличного оратора корчу. Завожусь с пол-оборота! Ни к чему это. Надо мыслить здраво. Ой, да, Джим, рабочие штаны у тебя имеются?

– Нет. Единственная моя одежда – это то, что на мне.

– Что ж, в таком случае придется нам выйти и купить тебе штаны какие-нибудь рабочие в лавке подержанных вещей. Ты же будешь яблоки снимать. Спать в ночлежках. А партийной работой заниматься после того, как в саду десять часов оттрубишь. Но ты же хотел такой работы!

– Спасибо тебе, Мак, – сказал Джим. – Мой старик всю жизнь в одиночку дрался. Вот и били его поэтому.

Мак встал, наклонился над Джимом:

– Допечатай-ка что осталось, Джим, и пойдем покупать тебе штаны!

Глава 4

Солнце еще только-только яснее обозначило очертания городских зданий, когда Мак с Джимом вышли к сортировочной станции, где сияющие металлом рельсы, то сбегаясь, то разбегаясь, ширились в гигантскую паутину запасных путей и рядами стоящих вагонов.

– В семь тридцать отсюда товарный отойти должен, – сказал Мак. – Порожняком. Давай подальше пройдем по этой вот ветке. – И он быстрым шагом направился туда, где путаница бесчисленных линий и ответвлений от них превращалась в главную магистраль.

– Мы что, на ходу в него запрыгивать будем? – удивился Джим.

– О, да он не быстро идти будет. Я и позабыл совсем, что раньше тебе не приходилось товарняк ловить. Правда ведь?

Джим старался шагать пошире, чтобы не наступать на все шпалы подряд. Оказалось, не так-то это просто.

– Похоже, мне раньше вообще мало что приходилось делать, – признался он. – Для меня все так внове.

– Сейчас-то это что, железнодорожники дозволяют парням так путешествовать, а раньше, если тебя ловили, сбрасывали с поезда прямо на ходу – без разговоров – и на рельсы!

Сбоку от них тянула гусиную шею черной своей трубы водонапорная башня. Паутина пересекающихся путей осталась позади, и вдаль устремлялась лишь одна истертая колесами колея с отполированными до зеркального блеска рельсами.

– Можно присесть передохнуть чуток, – предложил Мак. – Скоро появится.

Конец фразы утонул в долгом и заунывном, словно вой, паровозном свистке, сопровождаемом протяжным и оглушительным выпуском пара. И как по сигналу из ближайшей к железнодорожному полотну канавы стали подниматься и лениво потягиваться на утреннем солнышке люди.

– Вот и компания нам будет, – заметил Мак.

Длинный товарный состав из пустых вагонов медленно двигался от сортировочной – красные закрытые вагоны, желтые рефрижераторы, черные железные лодочки платформ, круглые цистерны. Состав шел со скоростью, едва ли превышающей скорость пешехода, и машинист поприветствовал людей в канаве взмахом черной засаленной рукавицы. «На пикник собрались?» – крикнул он игриво и выпустил под колеса новую порцию белого пара.

– Нам закрытый вагон нужен, – сказал Мак. – Вот он! Дверь приоткрыта!

Семеня вровень с вагоном, он толкнул дверь и крикнул:

– Подсоби!

Ухватив ручку двери, Джим приналег на нее всем телом. Тяжелая задвижная дверь со ржавым скрежетом сдвинулась, расширив отверстие еще на несколько футов. Мак, опершись руками о порожек, подпрыгнул, развернулся в воздухе и очутился в двери уже в положении сидя. Он тут же встал и посторонился, позволив тем самым Джиму повторить его маневр. Пол вагона был замусорен кусками содранной со стен бумажной прокладки. Пихая ногами бумагу, Мак собрал ее в кучу возле стены.

– Набери и себе тоже! – крикнул он Джиму. – Хорошая подстилка получится!

Но не успел Джим набрать себе бумаги, как в двери появилась чья-то голова. В вагон впрыгнул мужчина, а за ним еще двое.

Первый мужчина окинул быстрым взглядом пол вагона и, подступив к сидящему Маку, угрожающе навис над ним:

– Все заграбастал, да?

– Что я заграбастал?

– Бумагу. Всю сгреб подчистую!

Мак улыбнулся обезоруживающей улыбкой.

– Мы же не знали, что к нам гости пожалуют. – Он встал. – Бери себе, пожалуйста.

Секунду мужчина, приоткрыв рот, недоуменно глядел на Мака, а потом, наклонившись, ухватил в охапку всю его бумажную подстилку.

Мак легонько тронул его за плечо.

– Слышь, ты, сопляк вонючий, – ровным голосом, гнусаво произнес он. – Положи-ка все на место. Хочешь свинячить, так ничего не получишь!

Мужчина уронил бумагу.

– Ты меня, кажется, уделать вздумал? – вопросил он.

Неспешно отойдя на несколько шагов, Мак привстал на цыпочки, покачался на носках, ладони раскрыты, руки свободно висят вдоль тела.

– На боксерских состязаниях на стадионе Розанна бывать приходилось?

– Ну, приходилось. Дальше что?

– А то, что врешь как сивый мерин. Если бы приходилось, ты бы знал, кто я есть и что лучше тебе быть со мной поаккуратнее.

На лице у мужчины появилось выражение замешательства. Он с тревогой покосился на двух своих спутников. Один из них, стоя в дверном проеме, неотрывно глядел на проплывающий мимо пейзаж. Другой сосредоточенно ковырял в носу кончиком банданы и с интересом разглядывал результаты раскопок. Первый мужчина вновь перевел взгляд на Мака:

– Я что? Я в драку не лезу. Мне бы только бумаги немного, чтоб сесть.

Мак встал на полную ступню.

– Ладно, – сказал он. – Так и быть, бери. Только оставь чуток.

Приблизившись к куче бумаги, мужчина взял себе несколько обрывков.

– Да можешь и побольше взять!

– Нам недалеко ехать, – отозвался мужчина. Он сел возле двери и, обхватив руками колени, уткнул в них подбородок.

Городские кварталы закончились, и поезд набрал скорость. Деревянный вагон грохотал, что тебе орган. Джим встал и, толкнув дверь, раскрыл ее во всю ширь, впуская в вагон лучи утреннего солнца. Усевшись в дверном проеме, он свесил ноги наружу и глядел вниз, пока от мелькания земли под колесами у него не закружилась голова. Тогда он поднял голову и стал разглядывать пробегавшие мимо покрытые желтой стерней сжатые поля. Воздух был свеж и приятно попахивал паровозным дымком.

Вскоре к нему присоединился Мак.

– Послушай, не вывались смотри, – крикнул он. – А то один мой знакомый парень тоже так вниз смотрел, голова закружилась, и он из вагона полетел – мордой о землю шлепнулся.

Джим ткнул пальцем в сторону беленького дома фермерской усадьбы с красным амбаром, притаившимся за рядком молодых эвкалиптовых деревьев.

– А место, куда мы едем, такое же красивое, как вот это?

– Красивее, – отвечал Мак. – Там сплошь сады яблоневые на мили и мили вокруг, а ветви яблонь сейчас, в сезон, будут ломиться от плодов, сгибаться под тяжестью яблок, которые у нас в городе пятицентовик штука продают!

– Знаешь, Мак, странно даже, почему я не выбирался за город почаще. Забавно, как люди, бывает, хотят чего-то, а не делают. Когда еще мальчишкой был, какой-то там приют или общество благотворительное вывезло пятьсот ребятишек на пикник за город, погрузили нас на грузовики, и мы поехали. Мы там гуляли, нагуляться не могли. Деревья в том месте росли высокие, и, помню, взобрался я высоко, на самую верхушку дерева, и сидел там долго, чуть ли не весь пикник просидел. Я думал, что вернусь туда обязательно, как только сумею – вернусь. Но так и не вернулся.

– Вставай, Джим, и давай-ка дверь закроем, – сказал Мак. – Мы к Уилсону подъезжаем. Не стоит железнодорожную полицию лишний раз раздражать.

Совместными усилиями они задвинули дверь, и в вагоне внезапно стало тепло и сумеречно. Вагон дрожал, как корпус гигантской виолы; постукивание колес на рельсовых стыках стало реже, потому что поезд теперь шел по городу и сбавил скорость. Трое мужчин поднялись.

– Мы здесь выходим, – объявил главный и, толкнув дверь, приоткрыл ее на фут. Два его спутника скользнули вон. Главарь повернулся к Маку: – Надеюсь, ты на меня зла не держишь, приятель?

– О чем речь!

– Ну, бывай. – Скользнул прочь и он, а уже приземлившись, крикнул: – Сукин ты сын трёхнутый!

Мак рассмеялся и, потянув дверь, почти задвинул ее. Какое-то время поезд катил плавно, и ритм колес, постукивающих на стыках, участился. Мак вновь открыл дверь пошире и сел на солнышке.

– Красиво это он, ничего не скажешь! – заметил Мак.

– А ты и вправду чемпион по боксу? – спросил Джим.

– Господи, да какое там… Просто парень этот – слабак и недотепа. Вообразил, когда я с ним бумагой поделиться хотел, что это я с испугу, что боюсь его очень. Это уж, считай, общее правило. Хотя бывает, конечно, что оно и не срабатывает, но в большинстве своем те, кто пытается на испуг взять, сами тебя боятся. – Он обратил к Джиму добродушное, с крупными тяжелыми чертами лицо. – Не знаю, как так выходит, но почему-то всякий раз, как с тобой разговор завожу, я либо ораторствовать начинаю, либо поучать…

– Да ладно тебе, Мак! Слушать – это по моей части, черт побери!

– Надеюсь, что так. Нам в Уивере слезать придется и ловить товарный, что на восток идет. Это миль через сто будет. Если повезет, до Торгаса ночью доберемся. – Вытащив кисет, он скрутил себе самокрутку, стараясь, чтобы порывом ветра не вырвало из рук бумагу. – Закуришь, Джим?

– Нет, спасибо.

– Никаких вредных привычек, да, Джим? А ведь не святоша, поди… С девчонками-то хоть знаешься?

– Нет, – ответил Джим. – Когда очень уж припекало, в бордель ходил. Не поверишь, Мак, но я сызмальства, как взрослеть начал, боялся девушек. Наверно, боялся в ловушку попасть.

– Из-за красотки какой-нибудь?

– Нет. Понимаешь, со всеми приятелями моими такое случалось. Все они тискали девчонок где-нибудь на складах, зажимали их в углу за рекламными щитами, добиваясь того самого. Рано или поздно девчонка залетала, и тут уж пиши пропало. Точка! Я боялся, Мак, в ловушке очутиться, как мать моя или старик-отец – квартира двухкомнатная, дровяная плита… Господи боже, разве ж я о роскоши мечтал какой? Я только не хотел получать тычки и затрещины, не хотел, чтобы дубасили меня. Не хотел жить жизнью, какой, я знал, жили все парни вокруг: по утрам завтрак с собой захватить, кусок пирога непропеченного, несвежий кофе в термосе…

– Если так, то жизнь ты выбрал себе чертовски неподходящую. В нашем деле без того, чтоб дубасили, не обойдешься.

– Я не о том! – возразил Джим. – Пяткой в челюсть я готов получать и удары от жизни тоже, не хочу только, чтобы изводила меня она, умучивала, откусывая по кусочку, и так до самой смерти! Вот в чем разница!

Мак зевнул.

– А по мне – разница небольшая, и там и там – скука смертная. И в борделях тоже не шибко повеселишься.

Он поднялся и, пройдя в глубь вагона к своей бумажной куче, лег там и заснул.

Джим долго еще сидел у двери, глядя на проплывавшие мимо дома фермеров. Виднелись обширные огороды с рядами круглых кочанчиков салата, с кудрявой, как листья папоротника, морковью, ряды свеклы с красноватой ботвой, между рядами овощей поблескивали ручейки воды. Поезд шел, минуя поля люцерны, мимо белых коровников, откуда ветер доносил густой здоровый дух навоза и аммиака. А затем поезд нырнул в ущелье, и солнце скрылось. Высокие крутые холмы по обе стороны дороги поросли папоротником и виргинским дубом, и заросли подступали к самому полотну. Громкий ритмичный перестук колес бил Джиму в уши, отупляя и навевая дремоту. Пытаясь прогнать сон, мешавший ему любоваться окрестностями, он яростно тряс головой. Но насильственная встряска не помогала. В конце концов он встал и, задвинув дверь почти полностью, побрел к своей бумажной куче. Его сон был темной, гулкой, наполненной отзвуками эха пещерой, и пещера эта все длилась и длилась до бесконечности.

Маку пришлось несколько раз тряхнуть его за плечи, прежде чем он проснулся.

– С поезда прыгать вот-вот надо будет! – вопил Мак.

Джим сел.

– Господи, неужто уже сотню миль проехали?

– Почти. Шум этот вроде как наркотиком тебя шибает, правда? Меня в закрытых вагонах сон прямо с ног валит. Соберись. Через минуту-другую поезд ход замедлять будет.

На секунду Джим замер, обхватив руками гудящую голову.