Текст книги "Брестский мир. Победы и поражения советской дипломатии"

На следующий день вопрос был перенесен с неформального обсуждения на официальное, которое состоялось на заседании ЦК партии. Разногласия были столь сильны, что раскол в партии казался неизбежным. Ленин вновь страстно и убежденно отстаивал свою точку зрения. Он назвал формулу Троцкого «ни войны ни мира» «интернациональной политической демонстрацией», которую мы не можем себе позволить. «Если немцы будут наступать, нам все равно придется заключить мир, но условия тогда будут хуже, чем теперь», – подчеркнул он. С какой стати немцы, начав новое наступление, вдруг захотят пощадить нас и остановиться? Почему они должны отказаться от того, чтобы идти вперед и взять все, что им нужно, у совершенно беззащитных людей? Будет ли у России время, чтобы успеть подписать мирный договор? «Этот хищник прыгает неожиданно», – предостерегал Ленин. Он видел все очень ясно и отчетливо. Однако успех Октябрьской революции ослепил его товарищей. Троцкий говорил о неизбежной революции в Центральной Европе. «Мы не можем рассчитывать на германский пролетариат! – выкрикнул Ленин то, что было им выстрадано в мучительных размышлениях. – Германия только беременна революцией, однако не следует путать второй месяц с девятым. А у нас в России уже родился вполне здоровый ребенок, которого мы можем убить, начиная войну». Бухарину и его сторонникам Ленин заявил следующее: «Немцы занимают такие позиции на островах в Балтийском море, что в случае наступления могут взять Ревель и Петроград голыми руками».

Но все его усилия были напрасны. Россию охватила лихорадка революционной войны. Те же самые люди, которые выступали за мир любой ценой, теперь с равным энтузиазмом призывали к священной войне. Но для этого не было армии; она просто растаяла.

Чтобы не уступить этому политическому безумию, Ленин решил попытаться достичь компромисса с Троцким. Он не разделял планы Троцкого, поскольку считал, что они обречены на провал и неизбежным следствием этого будет мир на еще более худших условиях. Однако он не мог заставить своих соратников принять свою точку зрения, не прибегая к еще одному перевороту или расколу в партии, который мог привести к ее гибели. Из двух опасностей: мира на более тяжелых условиях и ведущего к катастрофе кошмара «революционной войны» – Ленин не колеблясь выбрал первую. Он согласился, чтобы подход Троцкого был опробован.

«В этом случае вы ведь не поддержите лозунг революционной войны?» – спросил Ленин, когда соглашение было достигнуто.

«Ни в коем случае».

«В таком случае этот эксперимент будет не столь опасен. Мы рискуем потерять Эстонию или Ливонию, но ценой доброго мира с Троцким. – На лице Ленина появилась усмешка. – За это стоит заплатить Эстонией и Ливонией».

11 января на заседании ЦК прошло голосование по этому вопросу. Предложение Бухарина о начале революционной войны было отклонено 11 голосами против 2 при 1 воздержавшемся. Предложение Ленина о дальнейшем затягивании переговоров было одобрено 12 голосами против 1. Формула Троцкого «ни войны ни мира» была одобрена незначительным большинством – 9 голосами против 7. Такое решение оставляло вопрос о принятии немецких условий открытым. Оно просто давало Троцкому возможность затягивать переговоры таким образом, каким он сочтет нужным, а в психологически подходящий момент, который он же должен был определить, Троцкий должен был использовать формулу «ни войны ни мира». Было объявлено, что данное решение является официальной позицией Совнаркома.

Для того чтобы оповестить рабочих Центральной Европы о чудовищных и неслыханных требованиях Германии в Бресте, 10 января были отправлены два телеграфных сообщения, в которых говорилось, что германские условия мира представляют собой «не что иное, как чудовищную аннексию», о деталях которой германское и австрийское правительства держат рабочих в неведении, боясь обнажить свои истинные намерения. «Народы Германии и Австро-Венгрии обманываются и вводятся в заблуждение своими собственными правительствами на глазах у всего мира».

Троцкий еще окончательно не отказался от надежды использовать помощь стран Антанты в случае немецкого наступления. Но главную ставку он делал на революцию в Германии, которая сделала бы продвижение немцев невозможным. Вся его политическая линия основывалась на том предположении, что в случае разрыва переговоров немцы не решатся наступать, а если все-таки решатся, то как раз на этот случай он хотел заручиться обещанием помощи со стороны союзников. Как обычно, он действовал через их неофициальных представителей в Петрограде. Два дня спустя после голосования в ЦК он попросил пригласить Садуля и, когда тот пришел, показал ему карту Гофмана, настоятельно прося его сообщить об этом послу или главе французской военной миссии.

Как вспоминает Садуль, Троцкий сказал ему: «Мы не хотим подписывать такой мир, но что делать? Вести священную войну? Да, ее можно объявить, но к чему это приведет? Настало время, чтобы союзники, наконец, определились и приняли решение»[102]102
  В письме Альберу Тома от 16 января 1918 г., комментируя опубликованный декрет о создании рабоче-крестьянской Красной армии и флота, Садуль обращает внимание на то, что у большевиков нет необходимых военных специалистов и что только в случае направления союзниками, особенно Францией, высоко технически оснащенных военных миссий можно рассчитывать на то, что в результате всех преобразований будут созданы действительно боеспособные вооруженные силы: «Большевики знают это; Ленин, и особенно Троцкий… готовы пойти на неизбежное для них сотрудничество с нами, поскольку в противном случае им просто придется принять условия победителя и подписать мир, унизительный для России и гибельный для революции». (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Троцкий также пригласил Робинса и спросил его, как продвигаются дела с признанием Советской России Соединенными Штатами. Робинс мог лишь сказать, что пока американский посол никаких указаний на этот счет не получал. Троцкий никак не мог быть доволен результатами встреч ни с Садулем, ни с Робинсом.

Троцкий, однако, не впал в отчаяние. Если союзники не пойдут на сотрудничество, он постарается запугать их. Немцы в любом случае не будут наступать. Вечером 13 января, перед возвращением в Брест-Литовск, Троцкий выступил с речью на III съезде Советов, который должен был заменить собой Учредительное собрание. Его речь представляла собой, с одной стороны, доклад, а с другой – открытый вызов; в ней в то же время отразилось странное незнание или неверное понимание им некоторых важных факторов сложившейся ситуации. Так же как союзники – по крайней мере, многие из их лидеров считали Ленина и Троцкого агентами германского Генерального штаба, – Ленин и Троцкий упорно придерживались убеждения, что существует секретная договоренность между Четверным союзом и Антантой относительно мирных переговоров с Советской Россией. Оба этих варианта были невозможны и смехотворны; тем не менее они сыграли свою роль в сложной и запутанной истории мирных переговоров.

«Правительства союзных стран несут ответственность за них (условия мира), – сказал Троцкий, обращаясь к делегатам съезда и показывая на развернутую и висевшую перед ними карту Гофмана. – Лондон дал молчаливое согласие на условия, выдвинутые Кюльманом, и я хочу особо это подчеркнуть. Англия готова пойти на компромисс с Германией за счет России. Условия мира, предложенные нам Германией, являются также мирными условиями и Америки, Франции и Англии; это счета, предъявленные русской революции империалистами всего мира.

Сегодня вечером мы отбываем в Брест-Литовск. мы не хотим делать хвастливых победных заявлений и праздных пророчеств. но мы будем бороться вместе с вами за справедливый демократический мир. Мы будем бороться с ними (Центральными державами), и они не смогут нас запугать угрозой наступления. Они не могут быть уверены, что германские солдаты выполнят такой приказ. Мы продолжим выполнять нашу программу по демобилизации старой армии и формированию социалистической Красной армии. Если германские империалисты попытаются сокрушить нас своей военной машиной. мы обратимся к нашим братьям на Западе: «Вы слышите нас?», и они ответят: «Да, слышим».

Для Ленина, сидевшего за столом президиума сзади Троцкого и наблюдавшего за его выступлением, за его головой с львиной гривой, мускулистыми плечами, время от времени жестикулирующими непропорционально маленькими руками, все эти слова должны были казаться просто вздором и пустой болтовней. Он хорошо знал, что революция в Германии еще не созрела; Либкнехт был в тюрьме, Роза Люксембург тоже; рассчитывать было не на что.

И все же, и все же… Казалось, что революционное чудо, которое все так ждали и на которое так надеялись, вот-вот произойдет. Не успел Троцкий выехать из Петрограда, как по Германии и Австро-Венгрии прокатилась волна забастовок и выступлений протеста. В Берлине и Вене были созданы Советы. Это движение охватило также Гамбург, Бремен, Лейпциг, Эссен и Мюнхен. Полмиллиона бастующих рабочих прошли по улицам Большого Берлина под лозунгом: «Вся власть Советам!» Одним из главных требований бастующих было немедленное заключение мира без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов в соответствии с принципами, провозглашенными советскими представителями в Брест-Литовске, а также участие представителей рабочих всех стран в мирных переговорах.

Однако, к разочарованию тех, кто со страстной и жгучей надеждой наблюдал за этими событиями из Петрограда, они оказались лишь короткой вспышкой, иллюзией занимавшейся зари. Хотя они и носили в определенной степени революционный характер, но были следствием главным образом крайней усталости и изнеможения рабочего класса; и хотя они показали, какой степени влияния добились в Германии независимые социалисты и спартаковцы, эти выступления, строго говоря, нельзя было охарактеризовать как протест рабочего класса против мирных условий, выдвинутых Германией в Брест-Литовске. Это был скорее протест физически и морально измученных людей против политики германского Верховного командования, контроль которого за экономической жизнью страны приводил к тому, что людям пришлось столкнуться с постоянно растущим бременем и лишениями.

Забастовки и выступления были подавлены безжалостно и эффективно. Поскольку забастовки во время войны приравнивались к государственной измене, то с участниками выступлений поступили сурово и жестко. Города, где проходили выступления, были объявлены на осадном положении, рабочие газеты были запрещены, а собрания бастующих разогнаны полицией. В Берлине один из их лидеров был арестован и приговорен к пяти годам заключения. Тысячи рабочих-резервистов были призваны в армию; наконец, семь крупнейших промышленных концернов в Берлине были взяты под военный контроль, и от рабочих потребовали немедленно приступить к работе под страхом наказания по всей строгости законов военного времени.

К 20 января забастовочное движение было подавлено, однако оно оказало на всю страну столь серьезное воздействие, что Людендорф направил 5 февраля письмо военному министру, в котором рекомендовал в будущем решать конфликты в производственной сфере, связанные с рабочими выступлениями, «в целом без применения силы». «Тем не менее, – добавлял он, – необходимо быть готовым к любому развитию событий, поэтому я согласен оставить в Германии то количество войск, которое необходимо». На самом деле он был настолько обеспокоен в связи с произошедшими событиями, что направил секретный приказ каждому командующему армией держать наготове два батальона для их использования против выступлений гражданского населения.

Для тех, кто наблюдал за событиями из Петрограда и Бреста, мираж растаял и надежды на начало революции в Германии и Австро-Венгрии вновь стали едва теплящимися. Ленин оказался прав. Второй месяц никогда нельзя путать с девятым.

5

Пока Троцкий отстаивал свою позицию в Петрограде, Кюльман и Чернин делали то же самое в «высших сферах» в столицах своих стран. Граф Гертлинг, воспользовавшись присутствием Кюльмана в Берлине, в ходе полномасштабного обсуждения внешнеполитических вопросов в рейхстаге 11 января 1918 г. выступил с ответом на «14 пунктов» Вильсона. Он согласился с формулой, предложенной в выступлении Вильсона, о том, что следует «открыто заключать открытые договора», и в качестве иллюстрации своего согласия с ней привел переговоры в Бресте, которые ведутся в атмосфере полной гласности и совершенно открыто, и подчеркнул, что Германия готова признать принцип гласного и открытого ведения переговоров в качестве общего основополагающего политического принципа.

Однако, касаясь России, канцлер говорил сдержанно и уклончиво. Он заявил, что страны Антанты и сотрудничающие с ними государства не имеют права вмешиваться в те вопросы, которые, ввиду их отказа от участия в мирных переговорах, стали вопросами, касающимися только Центральных держав и России. Этот подход был фактически признан Ллойд Джорджем в его выступлении 23 декабря, когда он, подобно Понтию Пилату, «умыл руки» и снял с союзников всякую ответственность в отношении России, если она будет продолжать сепаратные мирные переговоры.

«Теперь, когда страны Антанты отказались [от участия в переговорах]… я отказываюсь признать их право на какое-либо вмешательство, – сказал Гертлинг. – Мы рассматриваем вопросы, которые касаются только России и держав Четверного союза. Я выражаю надежду, что с признанием права на самоопределение народов, живущих на западной границе бывшей Российской империи, будут установлены хорошие отношения как с этими народами, так и с народами всей остальной России, которым мы искренне и серьезно желаем возвращения порядка и мира, а также условий, гарантирующих благосостояние страны».

Хотя в целом выступление канцлера можно было рассматривать как откровенную поддержку, хотя и с оговорками, принципов, сформулированных Вильсоном, ниже обсуждение в рейхстаге проходило в атмосфере националистического возбуждения. Кюльман вновь подвергся энергичным нападкам как за ведение переговоров в Брест-Литовске, так и за весь внешнеполитический курс; левые обвиняли его в макиавеллизме и неискренности, а правые – в отсутствии должной твердости и принципиальности. Некоторые выступали за откровенно захватническую политику, как на Востоке, так и на Западе; наиболее активно выражали эту точку зрения лидеры национал-либералов Штреземан и Фюрман. «(Государственный деятель, который возвращается с войны без Лонгви – Брие, без Бельгии, без очищенных от английского влияния прибрежных районов Фландрии и без контроля за линией Мюзе, войдет в историю как могильщик германского престижа!» – кричал Фюрман, повернувшись в сторону Кюльмана, сидевшего на месте, отведенном для министра иностранных дел.

Но мнение Фюрмана и его друзей ура-патриотов беспокоило Кюльмана меньше всего. За день до этого Кюльман и Гертлинг встретились с Гинденбургом и Людендорфом, и, как обычно, обсуждение было острым и резким. Ситуация в Бресте, заявил первый генерал-квартирмейстер, подрывает позиции Германии как внутри страны, так и за рубежом. То, с какой безропотностью Кюльман позволил Троцкому вести себя столь нагло и вызывающе, может привести страны Антанты к мысли о том, что Германия чуть ли не «бегает» за большевиками, умоляя их заключить мир. Как Кюльман рассчитывает запугать таких людей, как Ллойд Джордж и Клемансо, если он позволил так себя вести и так к себе относиться безоружному анархисту, который вел откровенную пропаганду против его страны и германской армии?

Гинденбург потребовал, чтобы ситуация на Востоке была прояснена как можно быстрее, даже если для этого потребуется применение военной силы, поскольку, пока мир не заключен, на Восточном фронте приходилось держать дивизии, которые можно было использовать на Западном фронте. Хватит проявлять колебания и нерешительность, заявил фельдмаршал; если русские и далее будут тянуть время, следует возобновить военные действия. Это приведет к падению правительства большевиков, а новое правительство будет только еще больше стремиться к заключению мира.

В качестве уступки со своей стороны Гинденбург и Людендорф представили измененную линию границы «защитной полосы» на границе Германии и Польши, отражавшую их минимальные требования. Эта новая граница проходила примерно посередине по сравнению с той, что была ими первоначально предложена на декабрьском совещании в Крейцнахе, и с линией, предложенной кайзером по рекомендации Гофмана на совещании в Бельвью 20 декабря. Это была последняя уступка, на которую согласилось Верховное командование; при этом Гинденбург и Людендорф потребовали, чтобы Кюльману было дано указание вести переговоры именно на этой основе.

Но Кюльман не собирался позволить Верховному командованию так просто запугать себя. Его позиции на самом деле были более сильными и устойчивыми, чем это могло показаться. Когда Гинденбург и Людендорф пытались добиться от кайзера отставки Кюльмана, в его поддержку, продемонстрировав редкий случай проявления мужества, выступило австрийское правительство, и Вильгельм II решил оставить Кюльмана на его посту. Однако взамен кайзеру пришлось пожертвовать главой своего гражданского кабинета – графом фон Валентини, который верно и преданно трудился на императорской службе, но навлек на себя гнев Людендорфа за поддержку в прошлом усилий Бетман-Гольвега, пытавшегося воспрепятствовать постоянно растущему вмешательству Верховного командования в вопросы, находящиеся в компетенции кайзера и правительства.

В ходе обсуждения с Гинденбургом и Людендорфом Кюльман при поддержке Гертлинга отверг их ультимативные требования и после упорнейшей и тяжелейшей борьбы добился возможности продолжать еще в течение какого-то времени свою линию: то есть продолжать ведение переговоров, а не выдвигать откровенно захватнические ультиматумы. В конце концов пришли к компромиссному соглашению: Кюльман проводит свою линию на Востоке, но не будет проводить ее на Западе, коль скоро там начнутся переговоры.

Кюльман все с большей неизбежностью понимал более чем насущную необходимость преодолеть тупик на переговорах в Брест-Литовске. Он по-прежнему надеялся, что переговоры с Украиной заставят Троцкого прекратить затягивание переговоров и согласиться на мир, который не слишком явно будет выражать захватническую политику, проводимую Верховным командованием.

6

Вернувшись в Вену, Чернин обнаружил, что дела обстоят еще хуже, чем он ожидал. Ситуация была катастрофической, и ее не смягчала почти что трогательная неспособность австрийского правительства справляться с кризисными или чрезвычайными ситуациями. Очевидное отсутствие координации и взаимопонимания между правительствами Австрии и Венгрии еще больше усугубляло положение и вело к реальной возможности уже второй угрозы голода.

На заседании Совета Короны, проходившем 9 января 1918 г. под председательством императора Карла, Чернин сделал доклад о переговорах как с Россией, так и с делегацией Украинской рады. Выступление было выдержано в трагических тонах, хотя Чернин старался быть максимально объективным, причем даже в самых, казалось бы, несущественных мелочах, что даже могло показаться странным; языком трагика министр иностранных дел поведал собравшимся о трудных и напряженных буднях переговоров в Бресте. Упражнения в дипломатической акробатике Кюльмана и Троцкого, прямолинейно-грубое, но отражавшее реальную действительность вмешательство Гофмана, долгие дни волнений и тревог, уменьшение его собственного авторитета и влияния в результате внутренних проблем в его стране – вся эта картина была воспроизведена Чернином перед императором и его советниками со сдержанностью и почтительностью дипломата старой школы. Однако ему не удалось скрыть последствия тех мучительных страданий, которые ему пришлось пережить в результате трагических событий в Бресте. Они оставили в его душе глубокие рубцы.

Совету предстояло принять решение по двум вопросам: должен ли Чернин продолжать переговоры с Украиной на основе, уже созданной Гофманом, что позволило бы получить миллионы тонн продовольствия для голодающей Австрии? Следует ли Чернину подписать сепаратный договор между Австро-Венгрией и Россией, если созданный Кюльманом и Троцким тупик в переговорах по-прежнему будет сохраняться?

Премьер-министр Австрии Сейдлер поддержал ту линию, которой придерживался Чернин на переговорах, и подчеркнул необходимость немедленного заключения мира с Украиной на максимально выгодных условиях. Конечно, условия, которые предложил Чернин, являются очень жесткими – ведь они означают разделение Галиции на две части, а также яростное сопротивление поляков по вопросам, связанным с Холмом и прилегающими районами, – однако и при таких условиях, даже без голосов польских депутатов, он сумеет собрать две трети голосов депутатов палаты, необходимые для утверждения этого договора.

Премьер-министр Венгрии граф Векерле выступил против заключения договора с Украиной на предложенных Чернином условиях. Не желая понять, что чрезвычайная ситуация требует чрезвычайных мер, он высказал опасение за сами основы «двойной монархии», которые могут оказаться под угрозой, если допустить вмешательство извне в вопросы ее внутреннего устройства. Надо найти какой-то другой путь.

Забыв о присутствии августейшего монарха и то, что за этим столом велись обсуждения начиная с древних времен, Чернин открыто выступил против человека, отказ которого послать зерно в Австрию и вызвал недавний кризис:

«Что должен сделать ответственный человек, отвечающий за внешнюю политику, когда премьер-министр Австрии, а также министры продовольствия Австрии и Венгрии в один голос говорят ему, что запасов продовольствия в Венгрии хватит только на следующие два месяца, после чего последует неизбежный крах, если только не удастся организовать срочные поставки зерна в качестве немедленной и экстренной помощи? Вы думаете, что я не понимаю всех опасностей, связанных с этим шагом? Да, это существенно снизит наш престиж, но он уже долгое время находится на низком уровне. Если вы сможете немедленно поставить в Австрию зерно, я соглашусь с вашей точкой зрения. Но до тех пор, пока вы не можете этого сделать, мы будем напоминать человека, стоящего на третьем этаже горящего здания и постоянно вычисляющего, сломает он одну или две ноги, если прыгнет вниз, предпочитая рисковать жизнью ради того, чтобы получить точный ответ на свой вопрос».

Чтобы обеспечить реализацию своей позиции вопреки любым ее противникам, Чернин напрямую обратился к императору, возлагая ответственность за принятие решения на кайзера, который был наставником Карла до вступления в должность. Император не обладал сильной волей или умением быстро принимать решения, но в данный момент он проявил похвальную решительность и твердость. Он без колебаний поддержал Чернина, уполномочив его заключить мир с Украиной на изложенных им условиях, а также в принципе согласился на заключение сепаратного мира с Россией.

Теперь Чернин мог уже более спокойно готовиться к выступлению перед членами австрийской делегации, которое являлось ответом на «14 пунктов» Вильсона. Однако это спокойствие длилось недолго. 10 января он получил из Бреста телеграмму от Визнера, в которой говорилось, что, согласно информации, полученной от Иоффе, правительство Советской Украины, располагавшееся в Харькове, направило в Брест двух своих представителей для участия в переговорах с Центральными державами. Они являлись членами советской делегации и не были связаны никакими обязательствами, взятыми делегацией киевской Рады, которая представляла только имущие классы и не могла поэтому выступать от имени всего украинского народа. Когда Чернин читал это сообщение, председатель Рады уже подал в отставку, а части красногвардейцев заняли Полтаву, промышленный район Екатеринослава, а также Донецкий угольный бассейн и приближались к Киеву. Это был ответный ход Троцкого на угрозу заключения сепаратного мира с Украиной. Соглашение, заключенное с Радой, более не являлось соглашением, заключенным с Украиной.

В своем выступлении 11 января Чернин дал подробный ответ на речь Вильсона, подчеркнув, что в этой речи есть предложения, которые он «с большим удовольствием» принимает. Он повторил, что не требует от России «ни одного квадратного метра и ни одной копейки» и строго придерживается на переговорах принципа мира без аннексий и контрибуций. От Польши также «нам ничего не надо. Польский народ сам определит свою судьбу свободно и без всякого давления». Лично он был бы рад, если бы Польша стала активным участником брестских переговоров, однако Россия отказывается признать польское правительство полномочным представителем страны.

Он напомнил коллегам о концептуальном различии в подходах Германии и России, особо подчеркнув при этом, что компромисс должен быть найден. Затем он страстно выступил в защиту своих переговоров с Украиной:

«Речь идет не об империалистических или аннексионистских планах, а о том, чтобы обеспечить наших сограждан тем вознаграждением, которое они в конце концов заслужили, столь долго и терпеливо прося о помощи, и поставить продовольствие, которое люди так ждут… Если вы хотите разрушить и похоронить все надежды на мир, если вы хотите сорвать поставки зерна, в таком случае было бы логично с вашей стороны попытаться усилить мои позиции при помощи зажигательных речей, митингов, революций, забастовок и демонстраций. Если вы организуете забастовки в тылу. вы рубите сук, на котором сидите, и все, кто думает, что таким образом можно ускорить достижение мира, глубоко и серьезно заблуждаются. Вы должны или оказать мне поддержку, или отправить в отставку; третьего не дано».

Три дня спустя он отправился в Брест. Чернин ехал с тяжелым сердцем, но для себя он принял твердое решение: необходимо вырваться из тупика.