Текст книги "Брестский мир. Победы и поражения советской дипломатии"

Глава 6
«Ни войны ни мира»

1

Когда мирные переговоры возобновились, вновь произошли ощутимые изменения как в общей атмосфере и тоне обсуждений, так и в темпе работы. Хотя большевики были воодушевлены, пусть это длилось недолго, своими военными успехами на Украине и в Финляндии, где части Красной гвардии захватили Гельсингфорс, а также мимолетным всплеском забастовочного движения в Германии и Австрии, они в то же время очень хорошо понимали, что роспуск Учредительного собрания наглядно обнажил перед Центральными державами те противоречия и острые разногласия, которые существовали внутри страны, и неотложную необходимость для них как можно скорее заключить мир. С другой стороны, и Кюльман, и Чернин вернулись на переговоры из своих столиц с твердым намерением положить конец возникшему на переговорах тупику во что бы то ни стало.

Вернувшийся из Петрограда Троцкий, который привез с собой двух украинских большевиков в качестве козырной карты, сразу почувствовал жесткие нотки в голосе Чернина, очевидное нежелание Кюльмана продолжать состязания в диалектике и мрачную решимость Гофмана. Впервые за все время переговоров все представители Четверного союза были едины в своем желании завершить работу в ближайшее время и прийти к окончательному решению, положив таким образом конец продолжавшейся уже шесть недель трагикомедии.

Новый этап этой острой игры был открыт 7 января 1918 г. представлением новых участников переговоров. Правительство Баварии, воспользовавшись своими правами по договору 1871 г., направило на переговоры своим посланником бывшего баварского премьер-министра графа фон Подвилз-Дюрпица. Это назначение отчасти было вызвано критическим настроем и недовольством в Баварии, выплеснувшимся на страницы мюнхенской печати, которое существовало в отношении политики Кюльмана. Граф фон Дюрпиц стал полноправным членом германской делегации.

Троцкий представил приехавших с ним председателя Центрального исполнительного комитета Украинской Советской Республики Е. Медведева и народных секретарей по вопросам образования и военным вопросам М. Сатарицкого и генерала В. Шахрая. Они были представлены как полноправные члены советской делегации, и, как подчеркнул Троцкий, только они имели право говорить от имени всего украинского народа. Троцкий подтвердил те военные успехи, которые войска большевиков достигли в боях с войсками Рады, и предупредил Кюльмана и Чернина, что мирный договор, заключенный с киевским правительством, не будет рассматриваться как мирный договор с Украиной.

Однако представители Центральных держав не собирались позволить Троцкому втянуть себя в длительное обсуждение того, какое правительство на самом деле имеет право представлять Украину. Они уже выработали условия мира для этого региона и решили, что будут вести переговоры и заключать мирный договор с Радой. Даже если орды большевиков подойдут к воротам Киева – ничего страшного: если Рада падет, ее можно будет снова восстановить у власти. «Эти трудности были временными и мимолетными, – записал Гофман в своем дневнике, – поскольку мы могли бы в любой момент оказать военную помощь правительству Рады и вновь поставить его у власти».

Кюльман поэтому отложил обсуждение вопроса до того, как из Киева вернется вся делегация Рады, напомнив при этом Троцкому, что 31 декабря 1917 г. советская сторона признала делегацию Украинской Рады в качестве полноправного представителя народа Украины. На следующий день (18 января) Чернин, бывший в этот день председателем, прямо спросил Троцкого, согласен ли он с тем, что любое украинское правительство, будь то киевское или харьковское, может вести прямые отдельные переговоры с Центральными державами по вопросам границ Украины. Троцкий решительно отверг подобное предложение. Он всегда подчеркивал, что Украина не имеет права вести подобные переговоры в одиночку, и настаивал и ранее, что необходимо заключить соглашение между Киевом и Петроградом относительно границ Украины. Сейчас, когда законные представители Украины являются полноправными членами российской делегации, этот вопрос стал еще более актуальным и важным. «Если в прошлом было необходимо заключение соглашения между российской и украинской делегацией, то теперь это соглашение является еще более обязательным, поскольку этого требует федеральная конституция Российской Республики».

Затем он зачитал телеграмму от командующего войсками большевиков на Украине, в которой говорилось, что большая часть Киевского гарнизона перешла на сторону советского правительства Украины и что поэтому Рада просуществует еще очень недолго.

Однако подобная перспектива никак не повлияла на действия Кюльмана и Чернина, и на следующем пленарном заседании, состоявшемся 19 января, они устроили трехсторонний гладиаторский поединок с участием обеих украинских делегаций, а также российской. Цель этого заключалась в том, чтобы стравить друг с другом всех троих и попытаться использовать противоречия между ними, чтобы заключить мир хотя бы с одной из сторон. «Я попытался устроить дело так, чтобы украинцы открыто обсудили все вопросы с русскими, – вспоминал Чернин, – и у меня получилось, причем даже слишком». Это был короткий миг торжества для молодых украинских либералов, которые, хорошо понимая всю шаткость и ненадежность своего положения, решили полностью воспользоваться представившимся шансом. На глазах явно довольных происходящим представителей Четверного союза – даже Талаат-паша проснулся и удовлетворенно, с поистине царственным видом покачивал головой в алом головном уборе – разгорелась яростная схватка между руководством всех трех делегаций.

Руководитель делегации Рады Севрюк вновь подчеркнул полную независимость своего государства от каких-либо связей, будь то физические, духовные или политические, с Советской Россией. Этот тезис был яростно отвергнут Троцким и руководителем делегации Советской Украины Медведевым, который заявил, что Рада до тех пор, пока она хоть кого-то представляет и имеет хоть какие-то официальные полномочия, является представителем интересов помещиков и некоторой части интеллигенции, стремящихся к отделению от России для того, чтобы сохранить свои привилегии. После этого другой представитель Рады, Любинский, произнес часовую речь, которая по своей едкости и оскорбительности превзошла все, что звучало на этой самой необычной и странной из всех мирных конференций. Он ругал и поносил большевиков без всякой сдержанности; его изложение их грехов напомнило знаменитый список обвинений, выдвинутых Гиббоном против папы Иоанна XXIII, в котором «самые серьезные из них не упоминаются».

Этот странного вида, диковатый молодой человек в явно не по размеру викторианском сюртуке с яростью обрушился на своих врагов:

«Все громогласные декларации большевиков о полной свободе народов России являются не чем иным, как самой пошлой демагогией. Большевистское правительство, разогнавшее Учредительное собрание и опирающееся на штыки наемных красногвардейцев, никогда не реализует в России справедливый принцип самоопределения честным и настоящим образом, поскольку оно очень хорошо знает, что не только в Украинской Республике, но и на Дону, Кавказе, в Сибири и других районах не признают их правительство и что сам русский народ также в конце концов отвергнет его; только из страха перед национальными революциями большевики провозглашают на этой конференции право народов на самоопределение, делая это с такой изощренной демагогией, которая, пожалуй, удивляет даже их самих. Они сами ведут борьбу против реализации этого принципа, не только опираясь на наемные банды красногвардейцев, но и используя еще более грязные методы».

Чернин, явно очарованный действиями находившихся рядом с ним духов, «выпущенных на волю» его стратегией, воспринимал происходящее как «гротеск», и радостно наблюдал за Троцким, который был белый как мел, нервно рисовал что-то на промокательной бумаге и смотрел в одну точку прямо перед собой; с его лба стекали капли пота. «Он явно ощущал очень сильное чувство позора и бесчестья оттого, что его же сограждане обличают его перед лицом врага». Троцкий также признавал, что испытывал некоторое замешательство, но вызвано оно, по его словам, было удручающей сценой «неистового самоунижения со стороны тех, кто, в конце концов, представлял выборный орган революции; причем самоунижения перед надменными аристократами, которые ничего, кроме презрения, к ним не испытывали. это была одна из самых отвратительных сцен, которую мне когда-либо приходилось видеть». Однако к концу этой разоблачительной тирады он взял себя в руки и несколько иронично поблагодарил председательствующего на заседании генерала Ганчева за то, что он, «выражая достоинство и самоуважение данной конференции, дал возможность свободно и до конца высказаться предыдущему оратору, а также осуществить переводчику точный перевод всего сказанного, хотя и с кое-каким смягчением выражений». Он добавил, что делегация Рады является делегацией без правительства и что она представляет территорию, не превышающую площадь тех комнат, которые эта делегация занимает в Брест-Литовске («Судя по полученным мной сообщениям с Украины, слова Троцкого, к сожалению, имели под собой определенную основу», – отметил для себя в этой связи Гофман).

В завершение заседания Чернин, несмотря на протесты со стороны Троцкого, объявил от имени Центральных держав, что они «немедленно и незамедлительно признают Украинскую Народную Республику (Раду) в качестве независимого, свободного и суверенного государства, которое имеет право независимо и самостоятельно заключать международные соглашения».

В результате этих длительных маневров приготовленная Троцким карта оказалась битой, однако для этого пришлось потратить три драгоценных дня. На 22 февраля в Берлине намечалось открытие очень важной конференции по обсуждению различных вопросов взаимоотношений между Германией и Австро-Венгрией, и дальше тянуть было нельзя. Поэтому, когда Троцкий попытался втянуть Кюльмана в их старый спор о польском представительстве, заявив, что у Королевства Польского нет ни короля, ни границ и поэтому оно не может считаться государством, германский министр иностранных дел, к его удивлению, ответил, что «делегации участвующих в переговорах держав собрались здесь не для того, чтобы устраивать состязания в интеллекте». Оставив в стороне польский вопрос, Кюльман резко объявил перерыв в конференции до 25 января и отбыл вместе с Чернином в Берлин.

2

В переговорах в Берлине, состоявшихся 22–23 января, приняли участие представители правительств Германии и Австро-Венгрии, а также германского Верховного командования. На них обсуждались не только вопросы, связанные с переговорами в Брест-Литовске. Был обсужден также целый ряд политических, экономических и военных вопросов между двумя основными участниками Четверного союза; эти переговоры стали кульминационным моментом в отношениях двух стран, в которых накапливалось напряжение начиная с неудач австрийской армии еще на первых этапах войны. Немцы испытывали презрение к своему более слабому партнеру, которого им не раз приходилось выручать, когда он попадал в сложную ситуацию; а у австрийцев превалировало неизбежное чувство антипатии, которое всегда испытывают в отношении того, кому чем-то обязаны.

В довершение этого австрийцы были откровенно обеспокоены и даже напуганы настоящей одержимостью к захватам, которую германское высшее командование демонстрировало в отношении не только России, но и своих союзников. Австро-Венгрия убедилась, что даже союзники могут стать объектами грабительских помыслов германского Генерального штаба в январе 1918 г., когда под предлогом защиты стратегически важного участка польской границы Людендорф потребовал, чтобы в пределы границ рейха был передан Добмровский угольный бассейн, территория которого была в то время занята австрийскими войсками. Подобное откровенно захватническое требование вызвало такой взрыв возмущения в Вене и Будапеште, что один из старейших государственных деятелей Венгрии, посвятивший многие годы государственной службе, граф Стефан Тиза, который резко выступал против объявления войны в 1914 г., заявил, что если цена дружбы с Германией состоит в том, чтобы отдать ей Домбровский угольный бассейн, то он предпочел бы пожертвовать союзом с Германией, но не выводить войска из этого района. «Если немцы хотят довести дело до крайностей, – заявил он, – пусть отдадут приказ открыть огонь».

На переговорах в Берлине Чернину вновь пришлось сдерживать в себе чувство законного негодования, поскольку Австрия опять нуждалась в поставках из Германии. Это, однако, не помешало Чернину выступить с акцентированной критикой политики захватов, которую проводило Верховное командование как в целом, так и в отношении Домбровского бассейна в особенности. В заключение Чернин подчеркнул, причем как в письменной форме, так и устно, что в союзнические обязательства Австро-Венгрии входит лишь защита территорий, входивших в состав Германии до начала войны, и, как было подчеркнуто в его ответной речи на «14 пунктов» Вильсона, с которой он выступил 11 января, эту территорию Австро-Венгрия будет защищать «как свою собственную». Что же касается тех территорий, которые были захвачены или перешли под контроль Германии после начала войны, то для их защиты Австро-Венгрия не выделит ни одного человека и ни одной кроны.

На это Людендорф ответил, что «если Германия заключит мир без прибыли, то это значит, что она проиграла войну». После этого дискуссия приняла столь острый и резкий характер, что Гертлинг, опасаясь вспышки ярости со стороны генерала, которая могла бы иметь непредсказуемые последствия, настоятельно попросил Чернина не раздражать Людендорфа острыми критическими выпадами. «Оставьте его в покое, – попросил он Чернина. – Мы с вами вдвоем сами обо всем договоримся». Что и было сделано.

Что касается вопросов, связанных с мирными переговорами, то Людендорф расценил как удовлетворительные условия мирного договора с Украиной – ведь не германская же территория уступалась – и согласился с тем, что в случае необходимости следует оказать поддержку Раде при помощи военной силы. Чернин ответил, что далеко не разделяет удовлетворение генерала условиями договора с Украиной, но что этот мирный договор был жизненно необходим для Австрии. С учетом того, что передача Украине Холмского района неизбежно вызовет протесты польского населения, Чернин предложил держать некоторое время это условие договора в секрете.

Людендорф в самых решительных выражениях подчеркнул, что Верховное командование не может позволить больше ни одной недели затягивания решения вопроса на Восточном фронте. Войска необходимо перебросить на Западный фронт, поэтому Троцкому должен быть поставлен ультиматум: или он принимает условия мирного договора, или военные действия будут возобновлены. С явным нежеланием Кюльман в конце концов согласился прервать переговоры с Троцким через 24 часа после того, как будет подписан мирный договор с Украиной. Однако Чернин, по совету директора департамента доктора Граца, заявил, что после подписания мирного договора с Украиной он предпримет последнюю попытку найти компромисс между Россией и Германией, для чего проведет отдельные переговоры лично с Троцким. Кюльман на это согласился; Людендорф ничего не ответил.

3

Четвертый акт брест-литовской трагикомедии начал разыгрываться 24 января, когда на переговоры вернулись руководители делегаций Центральных держав. Приехав в Брест, Чернин обнаружил, что за время его отсутствия Визнер и руководитель украинской общины в Австрии Николай Василько очень подробно и хорошо поработали над техническими деталями мирного договора с Украиной. Работа над текстом договора была практически завершена; претензии Рады на восточные районы Галиции были отклонены. Имея в руках этот козырь, министр иностранных дел Австро-Венгрии предпринял последнюю попытку вывести Германию и Россию на общую позицию по вопросам самоопределения.

У Чернина была особая причина добиваться того, чтобы мирный договор с Россией не был откровенно захватническим со стороны Германии. Как раз в это время его представитель Скржинский вел переговоры в Берне с английским министром сэром Горасом Рамбольдом об организации секретной встречи между Чернином и Ллойд Джорджем, во время которой планировалось попытаться заложить основу для достижения всеобщего мира «без аннексий». Вдохновленный выступлением английского премьера 23 декабря 1917 г, в котором тот заявил, что целью Антанты не является разгром и уничтожение Австро-Венгрии, Чернин надеялся при помощи заключения мира не допустить распада двойной империи изнутри[103]103
  В результате этих переговоров в Берне с 24 февраля по 1 марта 1918 г. прошла рабочая встреча между Скржинским, генералом Шмутцем и личным секретарем Ллойд Джорджа Филиппом Керром. Однако к моменту этой встречи ситуация крайне осложнилась из-за начала наступления немецких войск в глубь России, а также вероятности немецкого наступления и на Западном фронте. В таких условиях Чернину пришлось занять выжидательную позицию, и встреча окончилась ничем. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Можно представить, с каким рвением он вел переговоры с Троцким, которые прошли в течение последующих трех дней.

Между Германией и Россией существовало четыре принципиальных разногласия по вопросу о самоопределении. Во-первых, можно ли считать, что народы, населяющие эти области, уже сделали свое волеизъявление? И если да, то можно ли считать результаты волеизъявления окончательными или следует провести дополнительный референдум? Во-вторых, если следует провести дополнительное голосование по этому вопросу, то должны ли это быть выборы в представительный орган, которому предстоит решить окончательно вопрос о самоопределении, или же это должен быть референдум? В-третьих, должно ли такое волеизъявление проводиться до или после вывода войск? И в-четвертых, как голосование должно быть организовано? Будет ли это всеобщее голосование, или же в голосовании будет участвовать лишь местная знать, или же как-то по-другому? Русские предложили, чтобы решение по всем этим вопросам принимал «временный орган самоуправления»; и если немцы с этим согласятся, то вся проблема была бы сведена к одному вопросу: каким будет состав этого временного органа (на обсуждение этого вопроса в суровых и неуютных условиях русской зимы ушло восемь недель!). Компромисс, предложенный Чернином, состоял в следующем: русские должны признать, что уже существующие на этих территориях местные органы, которые немцы считали основой волеизъявления, являются выразителями народного волеизъявления, но лишь частично; а немцы, в свою очередь, должны согласиться с тем, что в эти органы, еще до вывода войск, будут проведены довыборы, причем путем всеобщего голосования, как того хотели русские.

В качестве первого шага на пути реализации своего плана Чернин направил 24 января к Троцкому сотрудника австрийского МИД доктора Ричарда Шуллера, который должен был сообщить Троцкому о возможности подобного компромисса в принципе, а также при этом подчеркнуть, что если Троцкий будет продолжать придерживаться непримиримой позиции, то это может привести к выдвижению советской стороне ультиматума. Троцкий на это ответил, что он вовсе не занимает непримиримую позицию; это как раз делает Кюльман, который на протяжении всего обсуждения пытался подвести теоретическую базу под то, чтобы реальные аннексии таковыми не называть. У Германии, сказал он, два главных пункта мирного договора: во-первых, признается право на самоопределение и отказ от любых аннексий; а во-вторых, Германия захватывает (аннексирует) все, что ей нужно. Шуллер отметил, что Троцкий сам больше внимания уделял принципиальному решению тех или иных вопросов, нежели формулировкам и оговоркам. «Для нас это тоже важно, – сказал Троцкий, – поскольку мы убеждены, что согласованные теперь условия, как и сам мирный договор, будут лишь временными, а окончательно вопрос решится, когда произойдет всемирная революция. Я мог бы подписать мир, по которому права России будут грубо нарушены, но в этом случае противная сторона должна четко указать, что как раз в этом и состоит ее намерение. Вы не можете просить нас морально поддержать и одобрить грубое насилие».

«Граф Чернин мог бы рассмотреть этот подход в качестве основы для переговоров», – сказал Шуллер.

«Чернин целиком и полностью является тайной пружиной германской политики», – презрительно заметил Троцкий.

«<И тем не менее он искренне стремится к миру, причем миру без аннексий», – ответил Шуллер.

На следующее утро Чернин во время переговоров сообщил Кюльману о результатах беседы Шуллера с Троцким и спросил мнение германского министра иностранных дел относительно этого возможного компромисса. Кюльман отнесся к предложению не без симпатии; он согласился, что предложения Чернина могут составить основу для переговоров, однако Гофман энергично высказался против очередной затяжки времени и громко, во всеуслышание, заявил, что следует в самое ближайшее время выдвинуть ультиматум.

Вечером того же дня (25 января) Чернин в сопровождении доктора Граца посетил Троцкого в жилом помещении, в котором тот располагался во время работы конференции. Он прямо сказал наркому по иностранным делам об опасности разрыва переговоров и предложил быть посредником между Россией и Германией. Троцкий откровенно заявил, что он не настолько глуп, как им кажется. Он прекрасно понимает, что Центральные державы в состоянии оккупировать восточные области.

Его больше волновало не что именно они оккупируют, а то, как это произойдет. Россия может подчиниться силе, но не софистике; обмануть ее не удастся. Он никогда не откажется от своих принципов, а также никогда не признает германской оккупации под ширмой самоопределения. Пусть немцы откровенно заявят о своих истинных намерениях и требованиях, как это сделал Гофман, и тогда он (Троцкий) открыто обратится к мировому общественному мнению, протестуя против этого грубого разбоя. Можно прийти к соглашению на основе территориальных захватов, но тогда надо прямо об этом сказать. Доктор Грац предложил сделать следующую оговорку. «Было бы возможным, – сказал он, – вообще не касаться этой темы в договоре. В тексте будет сказано, что будут осуществлены такие-то и такие-то территориальные изменения. Вы сможете в этом случае квалифицировать эти изменения как аннексии, а немцы смогут сказать, что это результат того, что население этих территорий, реализуя свое право на самоопределение, высказалось за присоединение к Германии».

«Мне кажется, так можно сделать», – сказал Троцкий.

На этой циничной и макиавеллистской основе вопрос был решен теоретически; затем перешли к обсуждению практических деталей. Тут Троцкий не проявил того безразличия, которое можно было бы от него ожидать, судя по его предыдущим замечаниям, – его очень серьезной слабостью во время дискуссии являлась совершенная невозможность преодолеть искушение сделать эффектный жест, даже если это противоречило его основной позиции и делалось в ущерб ей. Сейчас он заявил, что линия Гофмана, продемонстрированная на заседании 5 января, неприемлема по трем причинам. Во-первых, Россия не может отдать Моонзундские острова, поскольку это означало бы создание постоянной угрозы для Петрограда; во-вторых, отказаться от Риги также невозможно, и, в-третьих, граница с Литвой должна быть изменена. Наконец, не должно быть сепаратного мирного договора с Украиной. На этом обсуждение закончилось.

Не ахти какой прогресс, думали Чернин и Грац, возвращаясь к себе через покрытый снегом внутренний двор брестской цитадели. Но все же есть хоть небольшое продвижение вперед. По крайней мере, слава богу, теперь не будет теоретических дискуссий о самоопределении; теперь, наконец, переходим к обсуждению практических вопросов. Завтра же он обсудит все это с Кюльманом. Только б этот чертов Гофман.

Однако на следующее утро «этот чертов Гофман» сделал как раз то, чего Чернин так опасался. У генерала совершенно иссякло терпение от созерцания этого театра абсурда. В предыдущий день его сильно разозлил своими замечаниями Радек, который, с характерной для него разносторонностью, теперь стал выступать в качестве специалиста по вопросам, связанным с Польшей, причем в этом качестве был весьма хорош и убедителен. Он стал выступать от имени поляков, служивших в германской и австрийской армиях, призывая вести агитацию в войсках за независимость Польши. Гофман выразил протест против того, что Радек присвоил себе право говорить от имени кого бы то ни было, кто принадлежал к гетманским войскам, как и против того, что Радек подрывает воинскую дисциплину в ротах, составленных из польских солдат. Очевидно, этот инцидент сильно разозлил Гофмана, можно даже сказать, разозлил чрезмерно. (Его еще особенно раздражала привычка Радека почти что переваливаться через стол с шаловливой улыбкой, пуская при этом в сторону Гофмана клубы табачного дыма.) Даже его стальные нервы начинали сдавать от той противоестественной и какой-то нереальной атмосферы, царившей на конференции. Ситуация становилась невыносимой, а тут еще Чернин опять вышел с предложением, которое означало очередную затяжку времени. Кюльман был не против позволявшей сохранить лицо формулы относительно аннексий и, безусловно, рассмотрел бы вопрос о территориальных уступках, если бы не Гофман. Генерал в ходе одной из самых неприятных сцен, произошедших на этой конференции между ним, Чернином и Кюльманом, категорически отказался даже обсуждать какие-либо изменения в линии границы и потребовал немедленного заключения мирного договора с Украиной, чтобы расчистить таким образом дорогу к предъявлению ультиматума России.

Все надежды на достижение соглашения были уничтожены из-за упорного стремления германского Верховного командования наступать на Россию и заставить советское правительство безоговорочно капитулировать. Последняя попытка убедить Троцкого признать договор с Украиной также не увенчалась успехом. Он отказался признать любое соглашение с правительством, которое, по его словам, не только не представляет народ Украины, но и просто реально не существует. Кюльман и Чернин не соглашались с этим, говоря, что они располагают другой информацией на этот счет; однако они не приняли предложение Троцкого направить в Киев одного из штабных офицеров, чтобы получить информацию из первых рук. С учетом того, что записал в дневнике Гофман в момент ответа Троцкого 21 января на выступление Любинского, не совсем ясно, пошли ли Кюльман и Чернин на умышленную ложь в дипломатических целях, или же они действительно были искренне убеждены, как заявил Чернин, что, хотя правительство Рады было свергнуто и изгнано из Киева 23 января, позднее оно вновь восстановило свою власть.

В любом случае принципиального значения это не имело, поскольку конференция уже настолько вышла на уровень какой-то фантастической нереальности, что заключение мертворожденного соглашения с несуществующим правительством вполне вписывалось в царящую на конференции атмосферу. 26 января были согласованы последние детали договора с Украиной. Холм отходил к Раде; восточные районы Галиции и Буковины сводились в украинскую провинцию в составе Австро-Венгерской империи, а украинцам, проживавшим в Западной Галиции, гарантировалось право пользоваться родным языком. В свою очередь, Украина обязывалась предоставить в распоряжение Центральных держав излишки продовольствия и сельхозпродукции, составлявшие как минимум миллион тонн, причем Центральные державы согласились снабжать производителей зерна теми промышленными товарами, в которых те нуждались, а также оказать содействие в налаживании транспортной системы и должной организации перевозок.

Главная трудность состояла в том, чтобы наладить механизм контроля за соблюдением жесткого увязывания территориальных и политических уступок со стороны Австро-Венгрии с четкими поставками зерна с Украины. После некоторых споров договорились о следующем: в случае невыполнения Украиной своих обязательств по поставкам зерна Австро-Венгрия освобождается, в свою очередь, от своих обязательств перед Украиной. По подписании договора в Киеве должна была собраться комиссия для точного определения количества излишков зерна, которых, как гарантировала Рада, было не меньше миллиона тонн; после этого должно было быть подписано дополнительное соглашение к основному договору.

Таковы были условия мира с Украиной, того самого «мира, дающего хлеб», за который столь долго и упорно боролся Чернин. Теоретически Украина превращалась теперь в международном плане в нейтральное государство на мировой арене, но фактически она становилась политической житницей и складом-хранилищем Центральных держав. Список поставок включал в себя самые разнообразные позиции – от яиц до марганца – и напоминал заявку на доставку с гигантской торговой фирмы, поставляющей товары на дом. Однако для Германии и Австро-Венгрии этот договор означал нечто большее, чем возможность доступа к необъятным кладовым. Поскольку это был первый мирный договор, подписанный в ходе войны, подписание его было осуществлено в рамках определенной церемонии и произошло в 2 часа утра в ночь с 26 на 27 января в день рождения принца Баварского под вспышки киноаппаратуры. «Хотел бы я знать, сидит ли Рада по-прежнему в Киеве», – записал в тот день Чернин в своем дневнике.