Текст книги "Брестский мир. Победы и поражения советской дипломатии"

Выражение соболезнований в связи со смертью германского посла было весьма нелегкой задачей, но Ленину пришлось обдумывать и другие вопросы, пока он ехал в Денежный переулок, 5, где находилось германское посольство. Он решил, что левых эсеров следует объявить вне закона. После долгого молчания Ленин повернулся к Свердлову и сказал: «В будущем большевикам придется взять все бремя революции на себя»[145]145
  Убийство Мирбаха стало сигналом к мятежам левых эсеров в Москве и Петрограде. В то же время произошли не связанные с ними аналогичные мятежи правых эсеров в Ярославле и Муроме. Они были подавлены относительно легко, однако террористические акты продолжались. 30 июля 1918 г. в Киеве молодым левым эсером был убит маршал фон Эйнхорн, а 30 августа 1918 г. в результате покушений, осуществленных правыми эсерами в Петрограде и Москве, был убит Урицкий и тяжело ранен Ленин. Цель заговора, организованного при поддержке Антанты, особенно англичан, состояла в убийстве или аресте всех видных лидеров большевиков. Ответные репрессивные меры последовали незамедлительно. Британское посольство в Петрограде было взято штурмом; пытавшийся оказать сопротивление морской атташе капитан Кроми был при этом застрелен. В Москве был арестован Локкарт и помещен в камеру смертников в Кремле, где вместе с ним находились Спиридонова, генерал Брусилов и Фанни Каплан, совершившая покушение на Ленина. Локкарт в конце концов был освобожден и обменян на арестованного в Лондоне Литвинова. Попытка убийства Ленина послужила сигналом к началу красного террора, сопровождавшегося систематическим уничтожением людей как группами, так и по отдельности, в результате чего были «ликвидированы» сотни тысяч людей, ставших его жертвами.
  По жестокой иронии судьбы, покушение Каплан стало предлогом не только для «ликвидации» правых эсеров и буржуазии в 1918 г., но также было использовано для обвинения Бухарина и «левых коммунистов» во время процесса 1938 г. в подготовке покушения на Ленина; это было одним из пунктов обвинения в государственной измене. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Вопреки худшим опасениям Ленина, Германия не стала использовать убийство Мирбаха в качестве предлога для военной интервенции с целью свержения большевистского режима. Все дело в том, что времена, когда она действительно могла принять реальные репрессивные меры в связи с убийством своих послов, как, например, было в случае убийства барона фон Кеттлера во время боксерского восстания в Китае, просто уже прошли[146]146
  В начале осады Пекина в 1900 г. германский посланник барон фон Кеттлер был застрелен по пути в министерство иностранных дел; по слухам, китайская императрица приказала обтянуть его кожей свое кресло. Германский император в ответ направил карательную экспедицию, которая не уступала в жестокости гуннам во главе с их царем Аттилой. Над семьей Кеттлер витал какой-то рок. В апреле 1938 г., вскоре после оккупации Австрии Германией (аншлюс), сын убитого посланника, бывший личным помощником германского посла в Австрии фон Папена, встретил неожиданную смерть при таинственных обстоятельствах. Осталось так и не выясненным, покончил ли он с собой или был убит, поскольку слишком много знал о том, что предшествовало захвату Австрии. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

На Западном фронте Германия столкнулась с полной неудачей, поэтому ей пришлось принять извинения и соболезнования большевиков, тем более что с политической партией, к которой принадлежали убийцы, поступили подобающим образом. Вопрос был закрыт в результате обмена рядом дипломатических посланий между двумя государствами; почувствовав слабость Германии, советское правительство стало все более ужесточать свою позицию. Германии было отказано в направлении в Москву батальона германских солдат для охраны посольства; это требование выдвигалось германской стороной как предварительное условие назначения в Москву нового посла. Советская сторона согласилась на увеличение штата сотрудников посольства до 300 человек и на направление дополнительной охраны в виде групп по 30 человек, но без оружия и германской военной формы. Советское правительство обещало со своей стороны обеспечить необходимую охрану здания германского посольства.

На этих условиях в Москву 28 июля 1918 г. прибыл новый посол. Это был Карл Гельферих, работавший ранее вице-канцлером и министром финансов. Хотя он был откровенным противником советского режима, но его назначение на этот пост подчеркивало стремление Германии укреплять и более активно развивать торгово-экономические отношения с Россией; не вызывает сомнений, что он получил инструкции держатьсяпримирительной линии и вести дело к сближению между странами в торгово-экономических вопросах. Он, правда, не успел продемонстрировать свои дипломатические таланты, поскольку находился в Москве лишь 10 дней. 7 августа его вызвали на оказавшееся судьбоносным заседание Совета Короны в Спа[147]147
  Спа – город на юго-востоке Бельгии.


[Закрыть]; обратно он уже не вернулся. Все сотрудники посольства выехали из Москвы вместе с ним и обосновались в Петрограде; в Москве остался только генеральный консул. Пребывание в Петрограде было также непродолжительным: менее чем через две недели посольство переехало в Псков и разместилось на территории, оккупированной немецкими войсками[148]148
  По словам Людвига Фишера, ссылающегося на Чичерина, а также самого Гельфериха, пока новый германский посол находился в Москве, большевики успели сделать ему удивительное предложение. Было предложено, ни много ни мало, открыть для германских войск коридор от российско-финской границы через территорию России, по которому они, минуя такие крупные центры, как Петроград и Петрозаводск, выдвигались бы в направлении Мурманска и Архангельска, чтобы помешать войскам Антанты продвинуться на юг от этих городов в глубь России; одновременно германские войска на Украине препятствовали бы попыткам генерала Алексеева расширить зону влияния Добровольческой армии к северу от Дона. Судя по всему, это предложение не было немедленно передано в Берлин. Но следы его можно обнаружить в нотах, которыми обменялись российская и германская стороны после подписания дополнительных соглашений от 27 августа 1918 г. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

С отбытием германского посольства из Москвы открылась предпоследняя глава истории Брестского мира. Еще оставалось несколько месяцев до того, как в ней будет поставлена точка, но начиная с августа 1918 г. позиция большевиков по нарастающей становилась все более жесткой, в то время как Германия все более и более переходила к обороне.

Ничто так хорошо не иллюстрирует вышеупомянутые изменения, как дополнительные соглашения, подписанные между сторонами 27 августа 1918 г. Переговоры велись в Берлине в течение всего лета в соответствии со статьей 35 соглашения по политическим и юридическим вопросам, согласно которой переговоры могли быть проведены в течение 4 месяцев после ратификации договора. С российской стороны в переговорах участвовали Иоффе и Леонид Красин, с германской – неизменный руководитель германского МИД Кюльман и Криге. Однако в конце июня германское Верховное командование сумело наконец отомстить Кюльману. Своим неосторожным, но честным выступлением в рейхстаге он практически отдал себя в их руки; после настойчивых обращений Верховного командования кайзер оказался вынужден отказаться от услуг наиболее одаренного и дальновидного из всех государственных деятелей Германии времен Первой мировой войны, не считая Бетман-Гольвега.

На смену ему пришел контр-адмирал Пауль фон Гинце, человек, который был когда-то никому не известным, весьма стесненным в средствах морским офицером, но сумел достичь своего нынешнего положения благодаря честолюбивому желанию добиться значимого и уважаемого статуса в обществе. Он стал печально известен, когда в качестве курьера привез неблагоразумный протест германского командования адмиралу Дьюи в Манилу, а также когда, будучи германским морским атташе в Санкт-Петербурге, во время закончившейся неудачей революции 1905 г. получил опыт контактов с русскими революционерами. Он стал близким и доверительным советником царя и заслужил уважение тем, что убедил Николая II отказаться от политики уступок и стать на путь более жестких мер борьбы с революцией. Его карьера при императорском дворе была подорвана в 1911 г., когда он сделал неосторожное высказывание об одной высокопоставленной персоне из Гессена и это высказывание дошло до ушей того, кому лучше было бы его не слышать. В результате Гинце оказался в опале. Когда началась война, ему предоставилась возможность восстановить доверие кайзера: он добился этого, когда, переодевшись кочегаром, пробрался в Китай с секретной миссией, обманув бдительность британской секретной службы. Позднее, когда он работал посланником в Христиании, во многом благодаря его усилиям Норвегия осталась нейтральной страной, сохранив при этом определенный крен в сторону Центральных держав. Когда в 1917 г. Циммерман был вынужден подать в отставку с поста министра иностранных дел, на этот пост был предложен Гинце, но большинство в рейхстаге его не поддержало, подозревая, что он является сторонником пангерманизма и тяготеет к экспансионистской политике. Министром иностранных дел тогда был утвержден Кюльман; за время его пребывания на этой должности вплоть до отставки Гинце сделал все, чтобы «смягчить» свой образ в глазах депутатов, всячески демонстрируя, что он придерживается умеренных внешнеполитических взглядов. Это подействовало, и на этот раз Гинце был утвержден на посту министра иностранных дел. Хотя Гинце и не обладал яркими внешними данными – в своей морской форме он был похож на императорского кучера, но он был умным, трудолюбивым и честолюбивым; правда, на его отношении к Иоффе сказывалось то, что в прошлом Гинце имел тесные связи с Николаем II, который принял мученическую смерть в Екатеринбурге от рук местных большевиков как раз тогда, когда проходили российско-германские переговоры в Берлине.

Несмотря на препятствия, созданные убийством в июле 1918 г. Эйнхорна и Мирбаха, переговоры медленно, но удовлетворительно продвигались вперед. В начале августа Иоффе вернулся в Москву, чтобы получить одобрение ЦК партии и Совета народных комиссаров согласованных с германской стороной условий. Получив одобрение, он вернулся в Берлин, и 27 августа 1918 г. дополнительные соглашения были подписаны. Очень интересно сравнить эти соглашения с основным договором, заключенным в Брест-Литовске; некоторые условия новых соглашений были более жесткими, а другие – наоборот, более мягкими. Всякая «маскировка» в виде приверженности принципу мира «без контрибуций» теперь была германской стороной отброшена; Германия потребовала выплаты ей 6 млрд марок товарами, ценными бумагами и золотом «в качестве компенсации за ущерб, нанесенный в результате российских действий», и Россия приняла это требование. Помимо этого, Россия была вынуждена отказаться от всех претензий и прав на суверенитет над Ливонией и Эстонией, которые по первоначальному договору формально признавались частью Российского государства. Она также обязалась: предпринять усилия по удалению сил Антанты из Мурманска и Архангельска; продавать Германии 25 % добываемой на бакинских нефтепромыслах нефти; признать независимость Грузии.

Со своей стороны Германия согласилась вывести свои войска из Белоруссии, с черноморского побережья, из Ростова и части Донского бассейна, а также не оккупировать более какой-либо российской территории и не поддерживать сепаратистские движения на российской земле. Германия, помимо этого, согласилась разрешить России доступ к морю, через Ревель, Ригу и Виндау, а также передать ей Баку при условии продажи Германии 25 % нефти, добываемой на бакинских нефтепромыслах. Для обеспечения сохранности и безопасности нефтяных месторождений Германия взяла на себя обязательство не оказывать поддержку третьей стране, ведущей военные действия на Кавказе за пределами Грузии, а также врайоне Карса, Ардагана и Батума, переданных Турции по первоначальному договору. Она обязалась воспрепятствовать любой третьей державе вести военные действия в непосредственной близости от Бакинского района.

Таковы были основные положения соглашений, подписанных 27 августа 1918 г.; их текст был опубликован в официальном органе – «Германской газете». Однако сразу же после церемонии подписания Иоффе и Гинце обменялись нотами, датированными тем же днем, что и соглашения; их содержание держалось в секрете в течение 8 лет, и только по прошествии этого срока они были опубликованы в германской печати[149]149
  Текст ноты Гинце приведен в приложении VIII. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

В этих нотах давалась интерпретация некоторых положений соглашений, а также был зафиксирован ряд дополнительных обязательств. Россия соглашалась наперед с конкретным начертанием линии границы восточнее Ливонии и Эстонии, механизм определения которой был предусмотрен политическим соглашением. Германия выражала намерение не допускать действий существовавших в России сепаратистских движений с территории Украины. В случае, если советское правительство оказалось бы не в состоянии вынудить войска союзников покинуть северные районы России, Германия оставляла за собой право сделать это самой в сотрудничестве с финскими войсками; при этом она давала обязательство вывести войска с территории, занятой в ходе этой операции, после ее окончания и заключения всеобщего мира.

Германия брала на себя обязательство демилитаризовать на постоянной основе крепостные сооружения в Ревеле, обещала помочь России подавить и пресечь военные действия Добровольческой армии под командованием генерала Алексеева, а также частей чехословацкого корпуса. Германия обязывалась использовать свое влияние на Украине и в Грузии для того, чтобы обеспечить поставки в Россию трети всей экспортируемой из Украины железной руды и четверти всего экспортируемого из Грузии марганца; она также обещала содействовать освобождению из тюрьмы, лишению финского гражданства и возвращению в Россию финских красногвардейцев при условии, что они больше не будут использованы в военных операциях на территории Финляндии.

В целом можно сказать, что документы, подписанные 27 августа 1918 г., были более благоприятными для России, чем те, которые были подписаны в Брест-Литовске. Тем не менее с учетом того, что германская военная мощь все более и более ослабевала – Гинце в этом непосредственно убедился на заседании Совета Короны в Спа 14 августа 1918 г., где он получил исчерпывающую информацию по этому вопросу, – у России была возможность добиться еще более приемлемых условий. Трудно понять, как мог Иоффе, столь хорошо знавший внутреннюю ситуацию в Германии, столь сильно переоценить военные возможности Германии на тот момент. Уже сама обстановка в Берлине и та жизнь, которой жили город и горожане, должны были показать ему, что Германия не имеет возможности навязывать свои условия. Продовольствия в городе было мало, и оно было дорогим; натуральных продуктов практически не было – в основном это был концентрат и откровенные суррогаты. Город и горожане выглядели заброшенными и запущенными; Берлин зачастую производил впечатление обезлюдевшего города. Выбитые окна не ремонтировались и смотрели на улицы зияющими дырами; под стать им были разбитые мостовые с вывороченными булыжниками и кусками асфальта; мусор и отходы валялись прямо на улицах, и их никто не убирал. Из-за нехватки питания люди и лошади умирали прямо на улицах; наземный общественный транспорт постоянно ломался, и пассажирам часто приходилось понуро покидать трамвай после слов кондуктора: «Вагон сломан и дальше не пойдет. Прошу всех выйти». Более того, во время визитов в ставку Верховного командования Красин сумел лично убедиться, что дела у немцев на фронте обстоят плохо, о чем он писал в письмах жене.

Поэтому может показаться невероятным, что Иоффе посоветовал Москве принять новые условия Германии, особенно в части выплаты репераций на сумму 6 млрд марок. Более того, советское правительство, которое всегда считало, что степень выполнения брестских соглашений обратно пропорциональна способности России к сопротивлению, должно было перевести в счет погашения репарационных платежей уже в августе и сентябре 1918 г. 120 млн золотых рублей.

Объяснение этому кроется в той внутренней обстановке, которая сложилась в России к тому времени. Иностранная интервенция и гражданская война угрожали существованию советского режима, причем эта угроза была столь серьезна, что советское правительство сочло невозможным идти на риск, отклоняя германские требования; тем более что информация о «черном дне» (8 августа) не выходила за пределы Берлина в течение довольно длительного времени.

Ни та ни другая сторона не спешила выполнять достигнутые соглашения; в практическом плане можно отметить лишь платежи, сделанные российской стороной, а также вялый вывод немецких войск из Белоруссии. Остаток лета и осень 1918 г. были отмечены довольно непланомерной, урывками, работой созданных совместных комиссий; также уменьшились трения между сторонами по территориальным вопросам. Однако удача все более и более отворачивалась от германской армии. Уже было невозможно скрыть, что решающее наступление на Западе, на которое делало главную ставку германское Верховное командование, провалилось; более того, в результате ответного наступления Антанты в августе и сентябре 1918 г. немецкие войска отбрасывались все дальше и дальше назад. С востока перебрасывали все больше и больше войск, пока, наконец, у Гофмана и Грюнера не осталось всего лишь 400 тысяч штыков. Это еще более подтолкнуло большевиков к ужесточению своей позиции по отношению к Германии и ее партнерам по Четверному союзу, который к этому времени уже практически начал разваливаться. 30 сентября 1918 г., после обмена в течение некоторого времени довольно жесткими и язвительными дипломатическими посланиями, советское правительство сделало первый шаг на пути освобождения от бремени Брестского мира. В ноте, направленной правительству Османской империи, договор между Россией и Турцией объявлялся ничтожным и утратившим силу.

3

Если Адольфу Иоффе и не удалось добиться наилучших для России условий при заключении дополнительных соглашений от 27 августа 1918 г., то в качестве советского посла и одновременно агента большевистской партии он сделал максимум возможного, чего могли желать в Москве. Ленин придерживался позиции, сформулированной им во время выступления в Петроградском Совете вечером 23 февраля 1918 г.: «Мир подписывают ВЦИК и Совнарком, а не Центральный комитет партии; а за партию советское правительство ответственности не несет». Таким образом, пропаганда и дипломатия шли рука об руку, и Иоффе приходилось работать в двойном качестве – и дипломатом, и агитатором. И хотя в первом качестве он не достиг всего, чего хотел, зато во втором сумел добиться весьма существенного успеха.

Иоффе прибыл в Берлин в конце апреля 1918 г. в сопровождении штата сотрудников из 300 человек; над бывшим российским посольством был вывешен красный флаг с серпом и молотом. Иоффе отказался вручить верительные грамоты лично кайзеру и вместо того, чтобы по прибытии провести ряд принятых в подобном случае официальных встреч, сразу же установил контакты с независимыми социалистами и группой «Спартак». В списке приглашенных на первый прием, который он давал в качестве посла, были Карл Либкнехт и Роза Люксембург, отбывавшие в то время тюремное заключение за подстрекательство к мятежу и измену.

Немецкий Генеральный штаб предвидел опасность открытия советского посольства в Берлине и консульств Советской России в других германских городах, подчеркивая, что в этом случае они превратятся в центры большевистской пропаганды. Германское командование Восточным фронтом было очень хорошо знакомо с деятельностью большевиков и нисколько не сомневалось в серьезности их намерений способствовать осуществлению мировой революции и хорошо понимало, что борьба за свержение имперского режима в Германии является первым и крайне важным, по оценке большевиков, шагом на пути к их главной цели. Поэтому Гофман предлагал, и эта точка зрения разделялась Людендорфом, чтобы советское посольство в Берлине открылось лишь после заключения всеобщего мира, а пока шла война, резиденции как советского, так и германского посла должны находиться там же, где и Ставка германского командования войсками Восточного фронта, – в этом случае можно было бы осуществлять строгий и действенный контроль за представителями большевиков и их деятельностью.

Если бы этому совету последовали, то, несомненно, развитие дружественных отношений между двумя странами шло бы гораздо более гладко. В этом случае не произошло бы убийства Мирбаха, а Иоффе не имел бы возможности вступить в контакт с германскими экстремистами. Однако и канцлер, и министерство иностранных дел не вняли предупреждению об опасности допуска «троянского коня» Москвы в Германию. Доктор Криге, который с большой симпатией относился к Иоффе еще со времен брестских переговоров, клятвенно уверял в искренности и порядочности последнего. Криге был, безусловно, под влиянием тех традиций, в которых он был воспитан и сформировался; он буквально впитал в себя ту атмосферу и ту политику, которой Германия следовала до 90-х годов XIX столетия. Поэтому он твердо следовал взглядам Бисмарка, считавшего, что в интересах Германии стремиться к тесным и дружественным отношениям с Россией. Граф Гертлинг, выступая в рейхстаге, также заверил депутатов, что германское правительство убеждено в искренности намерений советского правительства соблюдать положения Брестского договора, касающиеся запрещения распространения большевистской пропаганды, и подчеркнул свою уверенность в том, что советский посол – лично порядочный человек, которому можно доверять.

Однако в деятельности Иоффе гораздо большее значение и важность имела его работа как революционера, а не как посла. Действуя с откровенным вероломством – что публично было признано им в январе 1919 г., – он работал с неиссякаемой энергией по свержению правительства кайзера.

Теперь была очередь России вернуть немецким специалистам революционный долг. В прошлые годы социалистическая партия Германии оказывала помощь русской революции, в том числе и финансовую. Теперь у большевиков появилась возможность отплатить за эту услугу. Советское посольство превратилось в штаб-квартиру германских революционеров. Более десятка газет независимых социалистов выходили при консультации и поддержке со стороны советского посольства, разместившегося на Унтер-ден-Линден, 7. Сотрудники посольства, получая информацию от германских официальных кругов, сообщали ее лидерам радикальных партий, чтобы те использовали ее при подготовке своих выступлений в рейхстаге, на рабочих митингах, а также на страницах левой печати. Литература антигосударственного содержания распространялась по всей Германии, а лидеры независимых социалистов и спартаковцев обсуждали вопросы революционной тактики с Иоффе, который сам был опытным конспиратором.

Вновь и вновь Верховное командование обращало внимание германского правительства на опасность пребывания Иоффе в Берлине – но ответ всегда был один и тот же: лучше, чтобы он был в Берлине, чем где-либо еще. Здесь за ним можно присмотреть. «К сожалению, – пишет Людендорф, – те, кто должен был присматривать, оказались слепы».

Помимо активно действовавших членов советского посольства и независимых социалистов, были еще два канала, по которым яд большевизма проникал в политическую жизнь Германии. Немецкие военнопленные, освобожденные в соответствии с Брестским договором, возвращались в строй, несявирус революционной пропаганды, который им активно прививался во время их пребывания в лагерях военнопленных после Октябрьской революции. Они допьяна напились хмельного вина свободы и призывов к мятежу, они видели, как русская армия таяла прямо на глазах, и вот теперь они вернулись домой, говоря уже совсем другим языком, требуя мира и хлеба и неся с собой общий дух неповиновения. В германской армии наблюдалось падение боевого духа, но это было следствием скорее прямого влияния из России, нежели результатом усилий независимых социалистов и спартаковцев[150]150
  Командующий германскими войсками в Альштайне (ныне Ольштын), Западная Пруссия, генерал фон Кюль докладывал 14 июля 1918 г. (позднее он подтвердил это, выступая перед Комиссией по расследованию в рейхстаге): «Большое количество вернувшихся из российских лагерей для военнопленных солдат и офицеров, которые не были комиссованы и вернулись в строй, потеряли всякое понятие о воинской дисциплине. Из-за того, что они были свидетелями революции, которую видели собственными глазами, они буквально напичканы большевистскими идеями и оказывают плохое влияние на своих товарищей». (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Большевистские взгляды продолжали оказывать воздействие на располагавшихся на Восточном фронте германских солдат и после подписания Брестского мира. Те условия, в которых они находились, делали их легкой добычей пропаганды. Хотя официально братание было запрещено, на практике предотвратить его было невозможно; пропагандистские листовки и другие материалы, а также устная пропаганда широко и быстро распространялись в германских войсках. «Сразу после того, как мы победили большевиков, мы были сами побеждены ими же, – сказал после войны Гофман в интервью одному американскому журналисту. – Наша победоносная армия на Восточном фронте была разложена большевизмом. Дело дошло до того, что мы не решались перебрасывать некоторые дивизии с Восточного фронта на Западный».

Ситуацию действительно можно было назвать иронией судьбы. Значительные силы германской армии оставались на Восточном фронте только для того, чтобы обеспечить пользование плодами Брестского мира, однако войска, которые были столь нужны на Западе, просто не решались туда перебросить, поскольку это было не только бесполезно, но и опасно. Как вспоминает принц Макс Баденский, Верховное командование было готово вывести полностью все войска с Украины, но Людендорф и Гофман считали, что эти войска настолько пропитаны большевистскими идеями, что не смогут принести никакой пользы в наступлении и только подорвут боевой дух тех дивизий, которые и так уже были истерзаны и измучены тяжелыми боями и поражениями.

Таким образом, пока Людендорф протестовал против деятельности Иоффе в Берлине, морально-боевому духу германской армии на Востоке наносился серьезный урон; заражение большевистской пропагандой распространялось и в западном направлении. Здесь и кроется смысл утверждения Людендорфа о том, что Германии «нанесли удар ножом в спину». Конечно, не вызывает сомнений, что Иоффе с момента своего вызывающего прибытия в Берлин и до поспешного, вынужденного расставания с германской столицей сделал все, что было в его силах, чтобы способствовать краху имперского режима в Германии. Однако проводимая им пропаганда не могла столь быстро дать результат, чтобы стать первопричиной провала германского наступления на Западном фронте в марте – июне 1918 г. Наступательные операции закончились неудачей, поскольку беспрецедентно напряженные и длительные военные действия привели к физическому и моральному истощению германских войск, на что наложились нехватка резервов, а также невозможность поставок боеприпасов и продовольствия в необходимом количестве. Вся германская нация, включая и военных, и гражданских, была истощена как физически, так и психологически, причем люди и сами не догадывались, насколько сильно было это истощение, пока полное поражение Людендорфа не стало для всех очевидным. Нация была настолько уверена, что обещанная победа в конце концов придет и что армия настолько проникнута национальной исторической военной традицией, что лишь резко обозначившаяся угроза поражения смогла поколебать эту всеобщую веру и уверенность в победе.

8 августа 1918 г. называют «черным днем германской армии»; в этот день стало окончательно ясно, к чему идет дело. Впервые за все время военных действий целые дивизии оказались не в состоянии воевать и во многих случаях позволяли взять себя в плен без всякого сопротивления. Приказ о контрнаступлении армия выполнить уже не могла; и именно с этого момента пораженческая пропаганда независимых социалистов стала оказывать реальное воздействие на падение боевого духа армии. В те времена, когда еще была вера в победу, войска сражались с величайшим мужеством и были невосприимчивы к призывам к мятежу, исходившим от их товарищей, вернувшихся с Восточного фронта. Большевизм не оказывал на них какого-либо заметного влияния, пока они побеждали, но, когда замаячил сумрак поражения и их решимость и моральная стойкость ослабли, они стали больше прислушиваться и воспринимать большевистские взгляды. Когда войска, покидавшие зону боевых действий, встречались со свежими дивизиями, направлявшимися в бой, то первые кричали: «Штрейкбрехеры!», «Из-за вас продолжается война!». Войска в Берлине, готовившиеся к отправке на фронт, 2 сентября – в День Седана – пели «Марсельезу».

Конечно, многие мужественно и упорно сражались до конца; однако вирус, раз попав в армейский организм, быстро распространялся.

Именно поражения на поле боя подорвали боевой дух германских войск, сражавшихся на Западе, и сделали их восприимчивыми к революционным взглядам. Процесс стал необратимым. События, произошедшие в октябре и ноябре 1918 г., были выражением протеста армии против безумия военного командования, а большевистская пропаганда лишь ослабила способность немцев к сопротивлению, которая была подорвана именно тогда, когда военная удача отвернулась от Германии. Когда Гинденбург написал 3 октября 1918 г. свое знаменитое письмо к канцлеру, требуя немедленно выступить с предложением о перемирии, он объяснял столь резкий и неожиданный шаг чисто военными причинами: падением фронта в Македонии, ослаблением резервов и невозможностью возмещать тяжелые потери, при этом ни словом не упоминая и не делая даже намека на «удар ножом в спину». «Многочисленные документы исчерпывающе свидетельствуют о масштабе большевизации армии на Восточном фронте и о том, сколь губительны были последствия этого, – заявил доктор Альбрехт Филипп, давая показания в рейхстаге перед комиссией по расследованию, – однако, по моему мнению, нельзя говорить о большевизации армии на Западном фронте до начала революции в Германии».

Нельзя в то же время сказать, что усилия Иоффе и независимых социалистов не оказали никакого влияния на гражданское население. Совместно со спартаковцами они использовали любую возможность, чтобы призвать рабочих проявить решительность и бастовать, борясь за свои права и свою свободу. Когда 1 октября 1918 г. принц Макс Баденский сменил графа Гертлинга на посту канцлера и заявил о необходимости «революции сверху», которую попытались осуществить, Иоффе, как опытный революционер, понял, что это начало конца, и удвоил свои усилия. Позднее он похвалялся тем, что сделал все, чтобыло в его силах для торжества германской революции. Для достижения этой цели сотрудники посольства совершенно беззастенчиво злоупотребляли дипломатическими привилегиями и иммунитетом. Особенно активно работали дипкурьеры, пользуясь неприкосновенностью дипломатического груза. Размер багажа – коробок, мешков и сумок, – находившегося под защитой дипломатической неприкосновенности, был огромен. Были все основания полагать, что в этом багаже провозились оружие и революционная литература, но багаж нельзя было проверить, поскольку он принадлежал советскому посольству и пользовался дипломатической неприкосновенностью. К тому же советские специалисты по пропаганде были включены в дипломатический штат посольства в ранге атташе и часто присутствовали на мероприятиях, проводимых независимыми социалистами, выступая перед собравшимися, причем масштабы подобной практики постоянно возрастали.

Но и это было не все. Советское правительство не видело никакого смысла в поддержке режима принца Макса Баденского. Хотя на словах новое германское правительство высказалось в пользу пересмотра Брестского мирного договора, на практике в восточной политике Германии не произошло никаких изменений. Когда Каменев сообщил на заседании Центрального исполнительного комитета съезда Советов о том, что принц Макс Баденский предложил демократизировать германскую конституцию и принять программу Вильсона «14 пунктов», в зале раздались насмешливые крики. «Недолго ему осталось, Либкнехт об этом позаботится!» – с жаром кричали участники заседания. По предложению Ленина на заседании 4 октября была принята резолюция, призывавшая использовать «все силы и ресурсы», имеющиеся у Советского государства, для помощи германскому пролетариату; вскоре российская буржуазия была обложена дополнительным налогом на общую сумму 10 млрд рублей для защиты революции как в России, так и в других странах.

У Иоффе уже имелись значительные финансовые средства на ведение пропаганды – в банке Мендельсон и К° лежало около 12 млн марок[151]151
  Как отмечает Гофман, 21 декабря 1918 г. он был проинформирован, что на счете Иоффе в этом банке находилось до 22 млн марок; впоследствии эти средства были конфискованы правительством Эберта. (Примеч. авт.)


[Закрыть]; и теперь эти деньги тратились еще более широко и активно. Иоффе предоставил дополнительные средства издателям знаменитых «Писем спартаковцев»; их тираж был увеличен и активно распространялся среди рабочих и солдат.

Он также передал Эмилю Барту, лидеру фабричных старост и видному представителю партии независимых социал-демократов, не 105 000 марок, как вначале предполагалось, «а несколько сотен тысяч марок для закупки оружия» в целях подготовки к надвигавшейся большевистской революции.

По всей стране распространялись пропагандистские листовки и брошюры. Независимые социал-демократы и спартаковцы были уверены, что для успеха революции в Германии им следовало не сотрудничать с партиями социал-демократического большинства, а решительно бороться против них; именно решительная победа над последними должна была обеспечить успех революции. Революция должна смести не только королей, принцев и военно-милитаристскую касту, но и социал-демократов, таких как Эберт, Шейдеман и Бауэр, выступавших за демократию, опиравшуюся на средний класс, которые выражали готовность сотрудничать с пришедшим к власти режимом принца Макса Баденского. Этой части социал-демократии должно быть нанесено сокрушительное поражение, которое сбросит ее с политической сцены; в этих целях по всей стране распространялись материалы поджигательского характера, в которых подчеркивалось, что новое правительство сплошь состоит из убийц, но даже оно намного лучше, чем предатели социал-демократы.