Текст книги "Брестский мир. Победы и поражения советской дипломатии"

Пропаганда оказала воздействие даже на сельское население; крестьянские лидеры Восточной Пруссии открыто и угрожающе заявляли, что они ждут лишь возвращения войск с фронта для того, чтобы разделить земли крупных землевладельцев между крестьянами, наподобие того, как это было сделано в России.

После того как 21 октября был освобожден из тюрьмы Карл Либкнехт, события в Берлине стали развиваться еще более стремительно. Правительство отчаянно старалось добиться перемирия, ведя переговоры с президентом Вильсоном, и в то же время пыталось убедить кайзера отречься от престола в интересах его династии и страны. Большинство немцев лишь страстно хотели мира, и им были безразличны династические перипетии; но Либкнехт не упустил представившейся возможности и связал оба вопроса воедино; по всему Берлину, как на улицах, так и в помещениях, повторяли выдвинутый им лозунг: «Если мы свергнем кайзера, мы сможем добиться достойного мира».

Однако между революционными выступлениями в Германии не было должной координации. Восстание на флоте в Киле 29 и 30 октября 1918 г. произошло по инициативе самих моряков, а не по указанию из Берлина. Лидеры независимых социал-демократов не знали ничего о восстании в Киле в течение нескольких дней, а 2 ноября пришли к общему мнению, что время для решительного и немедленного выступления еще не пришло.

Иоффе, который был лучше информирован, считал, что восстание в Киле говорит о неизбежности и близости всеобщего взрыва. На организованный в посольстве прием были приглашены такие видные германские революционеры, как лидеры спартаковцев Карл Либкнехт и Роза Люксембург, а также лидеры независимых социал-демократов Гаазе, Барт и Розенфельд. На приеме поднимались тосты – даже на заре правления большевиков шампанское на их приемах было отменного качества, – и Иоффе предложил тост за наступление того дня, когда советское правительство Германии примет его как посла Советской России во дворце кайзера. Либкнехт тепло поблагодарил за это пожелание, но высказал сожаление, что оно вряд ли скоро осуществится. «Как раз наоборот, – ответил Иоффе, – не пройдет и недели, как красный флаг будет развиваться над Берлинер-Шлосс».

Пророчество Иоффе сбылось с точностью до одного дня. 9 ноября 1918 г. Либкнехт со ступеней императорского дворца провозгласил Советскую республику, однако Иоффе уже не было в Берлине, и он не смог насладиться этим коротким триумфом.

Правительство принца Макса Баденского, особенно те его члены, которые принадлежали к социал-демократической партии, было крайне встревожено результатами той наводнившей всю страну пропаганды, которую вели Гаазе и Либкнехт при финансовой поддержке Иоффе. Попытки канцлера обеспечить какую-либо общественную стабильность в стране перед началом переговоров о перемирии, чтобы сохранить монархию и спасти Германию от позорной капитуляции, подрывались все более и более растущими левыми настроениями в обществе, выражавшимися во все более настойчивых требованиях мира, хлеба и отречения кайзера. Если раньше правые социал-демократы считали угрозу большевизма в Германии смехотворной, то теперь они были охвачены страхом реальной близости ее осуществления, в чем ежедневно убеждались, поскольку все больше и больше людей покидали их ряды и уходили к Гаазе. Поэтому и они, и сам принц Макс хотели как можно скореелишить спартаковцев и независимых социал-демократов главного источника их подпитки.

28 октября появилась особо неприятная и отвратительная прокламация, по злобности и ядовитости превосходящая все, что было выпущено до этого, и представлявшая крайнюю опасность для жизненных интересов страны. На утреннем заседании правительства министр внутренних дел Пруссии доктор Дрюз предложил установить самый жесткий контроль за советским посольством и всеми его контактами, а Шейдеман в качестве меры давления предложил, если потребуется, остановить поставки угля в Россию. Позднее, в ходе обсуждения, Шейдеман выдвинул два следующих варианта: «организовать» ночную кражу со взломом в здании советского посольства и вынести опасные подрывные документы, о которых шла речь; либо во время перевозки диппочты подстроить так, чтобы один из почтовых ящиков с диппочтой, как бы случайно, упал на перрон вокзала и «разлетелся на куски»; в этом случае подрывная революционная литература вывалилась бы наружу и все бы увидели, что происходит откровенное злоупотребление дипломатическими привилегиями и что стало бы основанием к принятию соответствующих мер. Как вспоминает Шейдеман, «члены правительства лишь хорошо посмеялись над этими предложениями» – такое трудно себе представить с учетом того, что творилось в стране в то время; этим и ограничились, и больше никаких предложений не последовало.

Однако на следующем заседании правительства, состоявшемся 5 ноября, министр иностранных дел доктор Шольф, как ни странно, сообщил о том, что вчера вечером один из ящиков советского дипкурьера «разлетелся на части» на вокзале и в нем были обнаружены компрометирующие документы подрывного характера с призывом к революции и политическим убийствам[152]152
  Несколько лет спустя в австрийской социал-демократической печати была раскрыта подоплека этой истории; было сообщено, что документы, обнаруженные в этом ящике, «не были ни написаны, ни напечатаны, ни упакованы в России и не отправлялись из нее; документы были подброшены в дипломатический багаж германской полицией, а составлены они были правым социал-демократом Леви. Хотя дипкурьеры Иоффе наверняка злоупотребляли теми дипломатическими привилегиями, которые у них были, – Иоффе сам часто этим открыто похвалялся, – в данном конкретном случае всегда отличавшаяся высоким профессионализмом прусская полиция либо не нашла ничего предосудительного и противозаконного, что бы действительно серьезно компрометировало советское посольство, либо просто не решилась обыскать весь груз должным образом. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Иоффе в этой связи был вызван в министерство иностранных дел и проинформирован Шольфом о том, что следующим утром он и весь состав посольства будут депортированы из Берлина. Их доставят специальным поездом в сопровождении вооруженной охраны до Пскова, где они будут находиться до тех пор, пока сотрудники германских консульств в Москве и Петрограде не прибудут благополучно в расположение германских войск. В случае, если германские дипломаты не доберутся до места, Иоффе будет считаться находящимся под арестом; те же лица, которым поручено обеспечивать его охрану на пути следования из Берлина, станут в этом случае выполнять функции тюремщиков.

Опять большевики ехали в Россию через Германию в «пломбированном вагоне», но перед отъездом Иоффе успел сделать «прощальный» ядовитый укус. Утром в день отъезда из Берлина – как ни странно, ему не были запрещены контакты с внешним миром – он передал своему германскому агенту доктору Оскару Кону миллион марок, а также доверенность на использование средств со счета в банке Мендельсона на продолжение работы по ведению революционной пропаганды. Несколько недель спустя, перед началом первого спартаковского восстания, Кон заявил: «Деньги были мной потрачены на то, на что они и предназначались, – на распространение идеи революции, и очень жаль, что в силу обстоятельств я не сумел потратить всю сумму».

Известие о высылке Иоффе достигло Москвы, когда там проходил VI Всероссийский съезд Советов. Наконец, большевикам улыбнулась удача во внешнеполитических делах. Каждый день приходили обнадеживающие новости о том, что над очередным городом поднят красный флаг или создан Совет. Центральный исполнительный комитет воспользовался благоприятной международной обстановкой и провел выборы, на которых получили 80 % делегатских мандатов съезда. Меньшевики и правые эсеры не были допущены к работе съезда специальным декретом, а те левые эсеры, которые остались после июльской «чистки», – их было не более 30 человек – всячески стремились к примирению с большевиками.

Именно перед этой аудиторией Свердлов вечером 8 ноября (в годовщину принятия Декрета о мире) зачитал телеграмму, сообщавшую о высылке Иоффе. Новость была встречена свистом и насмешливыми выкриками, которые сменились диким ревом удовлетворения, когда Радек сообщил, что сотрудники германского консульства и миссий по делам военнопленных будут немедленно высланы и что сотрудниками ЧК взяты несколько заложников, которые будут отпущены лишь по благополучном прибытии Иоффе и его сотрудников[153]153
  После высылки Иоффе из Берлина были предприняты две попытки добиться его возвращения в германскую столицу. Опасаясь за судьбу тысяч германских военнопленных в России, германский полномочный представитель по обмену военнопленными обратился с просьбой к германскому правительству разрешить Иоффе остаться в Берлине без дипломатических привилегий и при строгом контроле за его деятельностью для обеспечения продолжения переговоров об обмене военнопленными. Ему удалось добиться поддержки министерства иностранных дел, которое направило к Иоффе с этим предложением доктора Кона, однако Гофман не разрешил ему вступить на территорию, находившуюся под контролем командования германскими силами на Восточном фронте.
  Вторая попытка была сделана из Москвы. Спартаковцы направили большевикам братский привет и сердечные приглашения принять участие в общегерманском съезде рабочих и солдат, который должен был вскоре состояться. Советское правительство решило направить в Берлин Иоффе, Радека и Бухарина, однако Гофман вновь запретил агитаторам ступать на территорию, контролируемую германскими войсками Восточного фронта, и Иоффе с Бухариным были вынуждены вернуться в Москву. Радеку, переодетому в германскую военную форму, удалось пройти через германские позиции с поддельным паспортом на имя освобожденного военнопленного. Его появление на общегерманском съезде 30 декабря 1918 г. было неожиданным и запоминающимся. Он выступил со страстным и энергичным призывом к делегатам подняться на решающий бой с силами капитализма при поддержке российской Красной армии. Радек принял активное участие в первом спартаковском восстании в январе 1919 г.
  Он был арестован германскими войсками и чудом избежал казни. В конце концов он был обменян на арестованных в Москве немцев; с его отъездом закончилась последняя попытка советского режима оказать прямую помощь германским большевикам установить свою диктатуру. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Вскоре после этого пришло сообщение о том, что германский флот в Киле поднял восстание, над кораблями поднят красный флаг, советскому флоту в Кронштадте передавался братский привет. Бурю восторга, потрясшую съезд, трудно описать словами. Радостные крики и пение «Интернационала» прервали текущую работу. «Это лучший ответ на их приветствие!» – воодушевленно крикнул один делегат своему товарищу. «Нет, – ответил тот, – есть ответ и получше. Мы должны разорвать Брестский договор!» Один за другим все делегаты поддержали этот почин; зал был охвачен единым яростным порывом покончить с позорным мирным договором. Игу завоевателей пришел конец; символ понесенных жертв и унижений должен быть уничтожен.

В полдень следующего дня (9 ноября) Свердлов зачитал делегатам декрет Совета народных комиссаров об аннулировании Брестского договора. Год назад делегаты II съезда Советов плакали от счастья и радости, когда Ленин читал им Декрет о мире. Однако затем им пришлось подписать унизительный аннексионистский мир, навязанный захватчиком, и лишь сила воли и убежденность Ленина заставила их вступить на тяжелый и тернистый путь национальных уступок и жертв. А теперь те, кто навязал им грабительский мир, были сами побеждены. И так же, как и Россия, они теперь добивались мира, и им еще предстояло испить свою горькую чашу национального унижения. Делегаты с радостью единодушно одобрили Декрет об аннулировании Брестского договора, окончательно закрыв эту несчастную главу в истории своего народа.

4

Еще более катастрофическое воздействие, чем на внутреннюю ситуацию в Германии, Брест-Литовский договор оказал на отношения Германии с государствами Антанты и связанными с ними странами как до, так и после поражения Германии в войне. Подписание Брестского мирного договора сплотило страны Антанты и Америку вокруг единой цели и привело к такому тесному сотрудничеству, которого они не сумели достичь за все время своих прошлых контактов и переговоров.

В течение первого года с момента вступления США в войну складывалось впечатление, что Вильсон пытается добиться своих целей не особенно активно и даже с каким-то равнодушием. Американцы не демонстрировали того боевого настроя, того желания уничтожить врага, которые государства Антанты уже выработали в течение более длительного, чем США, участия в военных действиях. Союзников больше заботила победа над Германией, чем ее преобразование после войны; они вели войну против Германии как таковой, несмотря на все уверения их пропаганды в обратном. Они были охвачены ненавистью ко всему, что было связано с Германией, и это наглядно проявилось во время выборов в этих странах в 1918 г, которые прошли под воинствующими антигерманскими лозунгами. Однако Вильсон предпочитал делать различие между народом Германии и ее правящими кругами.

«Война с германским империализмом, мир с германским либерализмом» – таков был лейтмотив его выступлений с апреля 1917 г.; он подчеркивал ту выгоду, котоую получат германские либералы, если не будут связывать свою судьбу с Людендорфом, а согласятся на те условия, которые им предложат союзники, а он, Вильсон, сумеет убедить последних, чтобы эти условия были максимально приемлемыми. Более того, подчеркивалось отсутствие намерений вносить какие-либо изменения в политический строй Германии. Если власть прежней военной касты будет сломлена, монархия может быть сохранена. «У нас нет каких-либо намерений нанести ущерб Германской империи, – говорилось в послании президента конгрессу от 4 декабря 1917 г., – мы также никоим образом не собираемся вмешиваться в ее внутренние дела».

Именно исходя из такого подхода Вильсон провозгласил свою программу «14 пунктов», в выдвижении которой столь важную роль сыграли переговоры в Брест-Литовске. С одной стороны, цель программы состояла в том, чтобы убедить Россию отказаться от заключения сепаратного мира, а с другой стороны – попытаться разъединить германских трудящихся с правящими кругами страны, предлагая справедливые условия мира, отвергнув которые германские военные круги лишь бессмысленно затягивали бы войну и брали бы на себя, таким образом, всю ответственность за связанные с этим лишения и страдания своего народа.

Надеясь на это, Вильсон и его советники демонстрировали такое же непонимание психологии германских рабочих, как и Ленин и его товарищи, столь страстно ждавшие, когда же германские трудящиеся свергнут своих правителей и установят диктатуру пролетариата. Хотя германских рабочих, возможно, в душе и привлекали те заманчивые и многообещающие посулы, предлагаемые им Вильсоном и Лениным, но их душой и телом полностью распоряжалось германское Верховное командование; причем это касалось не только рабочих, но также и кайзера, правительства, министерства иностранных дел и рейхстага. Какие бы чувства ни испытывали германские рабочие к демократии и коммунизму, у них не было возможности их выразить, и эта невосприимчивость к революционным призывам и посулам вызывала глубокое разочарование как у Вильсона, так и у Ленина.

Однако именно циничный отказ германского правительства даже рассмотреть вопрос о проведении переговоров с Россией в рамках более широкого международного формата по достижению всеобщего мира, который можно было бы выработать на основе программы Вильсона, заставил последнего занять более жесткую позицию по отношению к Германии в целом. Вопрос отношения к России был своего рода критерием искренности германской политики. «Отношение к России со стороны других стран, в единой семье с которыми она находится, станет в ближайшее время серьезным испытанием, пробным камнем, показывающим наличие или отсутствие у них доброй воли», – говорилось в 8-м пункте программы Вильсона; и именно ответ Гертлинга на его выступление, как ничто другое, показал, что декларируемое Германией стремление к миру является неискренним.

Когда же за этим последовало навязывание силой штыка грабительских условий Брестского мира, причем рейхстаг принял и ратифицировал этот мир практически не протестуя, Вильсон осознал, что с точки зрения практической политики существует только одна Германия – Германия высшего командования, и с этой Германией предстоит бороться, чтобы сокрушить ее. Он понял бессмысленность примирительных обращений к трудящимся массам Германии, поскольку Людендорф, добившись успеха на Востоке, сможет пообещать им еще более богатую добычу в случае победы на Западе; как и взываний к либерально настроенным элементам в Германии, которые практически поддержали политику, проводимую военными, или, по крайней мере, не высказались активно против нее. Если и было возможно убедить германский народ, что, поддерживая Людендорфа, он в конечном итоге допускает весьма серьезную ошибку, то средством такого убеждения была лишь победа на поле боя, а не увещевания. Наиболее действенная политическая стратегия заключалась в том, чтобы снова и снова подчеркивать невозможность достижения мира с теми, кто навязал Брест-Литовский договор.

Такое изменение отношения президента к Германии, повлекшее за собой изменение во всей американской политике в этом вопросе, имело чрезвычайно важное значение и стало одним из важнейших факторов той быстрой и окончательной победы над Германией, которая после этого была одержана. Выступая в Балтиморе 6 апреля 1918 г, Вильсон озвучил то, к чему он искренне пришел в глубине души; он говорил о новом подходе, и в этом выступлении звучала твердая решимость достигнуть поставленных целей:

«Даже в момент полного краха иллюзий я хочу избежать слишком жестких или просто необъективных оценок и суждений. Я сужу лишь по тем результатам, которых, действуя с безжалостной основательностью, достигло германское оружие в каждом из районов, жившем до этого мирной и целомудренной жизнью, которому пришлось с ним соприкоснуться… От себя лично могу сказать, что я готов… обсуждать справедливый и честный мир в любое время, как только подобное искреннее и честное предложение будет выдвинуто, – мир, условия которого будут одинаково справедливыми как для сильного, так и для слабого. Но когда я предложил заключить такой мир, ответ на это предложение я получил от командования германскими войсками, находящимися в России, и я очень хорошо понял смысл этого ответа. Я принимаю вызов. Германия в очередной раз заявила, что только сила, сила и еще раз сила должна определять, будут ли Мир и Справедливость управлять отношениями между людьми. Наш ответ может быть лишь один: Сила, вся Сила, на которую мы способны, Сила без каких-либо пределов и ограничений, Сила правая и победоносная, которая сделает Правду законом, по которому будет жить мир, и которая обратит в прах и пыль любую власть, исповедующую эгоизм и своекорыстие».

Это выступление фактически являлось обязательством, что Америка отдаст все до последнего человека, орудия и доллара для торжества дела союзников. Единство между США и государствами Антанты было теперь достигнуто, что делало победу над Германией неизбежной – с вводом в дело дополнительной живой силы в лице американских солдат в исходе войны сомневаться не приходилось. Творцом всего этого можно считать Людендорфа, поскольку своим отношением к России Верховное командование ясно продемонстрировало, что ждет побежденного Германией; к тому же все теперь отчетливо убедились в том, что именно Верховному командованию принадлежит вся власть в этой стране. Таким образом Верховное командование помогло делу союзников, поскольку его действия способствовали тому, чтобы степень сотрудничества между союзниками и их сплоченности вокруг единой цели достигла того уровня, который был необходим для окончательной победы.

Но этим «достижения» Людендорфа не ограничились. Он решил судьбу германского оружия на поле боя; однако непримиримая враждебность к милитаризму и самовластию, жившая в душе Вильсона, воспитанного в традициях пресвитерианской церкви, и усиленная политикой Людендорфа, не давала ему покоя до тех пор, пока не были уничтожены как германская монархия, так и германская военная каста. Американский президент больше не возражал против вмешательства союзников во внутренние дела Германской империи. В течение лета 1918 г. он ясно и недвусмысленно дал понять, что его цель состоит «в уничтожении любой основывающейся на произволе власти, которая способна самостоятельно, тайно и по своему собственному усмотрению создавать угрозу для мира во всем мире»[154]154
  Данное положение было включено как одно из обязательных условий перемирия во вторую и третью ноты, направленные Вильсоном Германии соответственно 14 и 23 октября 1918 г. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Германия не могла бы получить мир до тех пор, пока германский народ не выполнил бы это требование и не сменил милитаристско-империалистический режим Гогенцоллернов на демократическую (желательно республиканскую) форму правления. Таким образом, корни Веймарской республики, позднее преданной анафеме Людендорфом и его союзниками национал-социалистами, также уходят в Брест-Литовск.

Верховное командование и правительство Германии не сразу осознали роковые последствия своей политики. В тот судьбоносный момент на стыке лета и осени 1918 г., когда дело явно шло к военному поражению Центральных держав, в Германии все еще считали возможным сохранить военные трофеи, добытые на Востоке, даже если и придется пойти на уступки на Западе. 12 сентября 1918 г., когда находившаяся на последнем издыхании Австро-Венгерская империя предложила провести «конфиденциальное и не накладывающее обязательств обсуждение» условий мира, германский вице-канцлер фон Пайер, забыв о прежней политической линии, которой придерживался Кюльман, выступая в Штутгарте, демонстрировал вызов и самоуверенность. При любом обсуждении условий мира, сказал он, соглашения, уже заключенные с Россией, Украиной и Румынией, должны быть выведены за рамки обсуждения. «У нас есть мир на Востоке, и он таковым для нас и остается независимо от того, нравится это нашим соседям на Западе или нет». Германия может рассмотреть вопрос о восстановлении независимости Бельгии, но германские позиции на Востоке должны оставаться неприкосновенными и не подлежащими обсуждению.

Ответ союзников, озвученный 27 сентября 1918 г. президентом Вильсоном, был подобен удару копья:

«Мы придерживаемся единого мнения о невозможности заключения мира на основе каких-либо соглашений или компромиссов с правительствами Центральных держав, поскольку, имея с ними дело в прошлом, мы видели, какое отношение они продемонстрировали в Брест-Литовске и Бухаресте к другим державам, принимавшим участие в нашей общей борьбе. Они убедили нас в своей бесчестности и отсутствии стремления к справедливости. Они не следуют ни договорам, ни принципам, а руководствуются только силой и собственными интересами. Мы не можем «прийти к согласию» с ними. Они сделали это невозможным. Германский народ должен сейчас полностью осознавать, что мы не можем принять на веру слово тех, кто навязал нам эту войну. Мы не мыслим с ними одними категориями и не говорим на одном языке – языке сотрудничества, который им чужд».

В данном случае немецкому народу откровенно давалось понять, что союзники и связанные с ними державы непреклонно и категорически отказываются иметь дело с любыми представителями военно-империалистического режима Германии. Кайзер и генералы должны уйти, а германский народ должен взять свою судьбу в свои руки и сам обратиться с предложением о мире. В его руках немедленно положить конец войне. Заявление Вильсона явилось очень важным фактором, способствовавшим тому, что правящая каста Германии потеряла внутреннюю уверенность и веру в свои силы.

Спустя сутки (28 сентября) Людендорф осознал, что ситуация абсолютно безнадежна. Впервые он прямо посмотрел в лицо катастрофе, то самое лицо, которое преследовало его с «черного дня» – 8 августа 1918 г. – и которое он пытался не замечать, отгораживаясь от него своей гордыней. Однако теперь завеса была сорвана и картина обнажилась в своей ужасающей откровенности. Германия потерпела поражение. Это был неумолимый факт, осознание которого лишило возможности и без того напряженный как струна мозг Людендорфа мыслить хладнокровно и разумно. В панике он обратился к Гинденбургу, кайзеру и канцлеру, призывая сделать что-нибудь для смягчения последствий катастрофы и предотвращения полной капитуляции. В приступе дикого отчаяния он потребовал немедленно предложить заключить перемирие на основе «14 пунктов» и срочно внести демократические изменения в конституцию. Савл не обратился столь быстро в апостола Павла по дороге в Дамаск, как Людендорф стал приверженцем мира и демократии. Никогда диктатор не прилагал столько усилий для того, чтобы передать власть в руки своих противников, сколько приложил первый генерал-квартирмейстер, готовя «революцию сверху». Как отмечал один из наблюдателей, «за парламентскую республику в Германии боролся не рейхстаг; это был приказ Людендорфа».

Несмотря на усилия нового канцлера, принца Макса Баденского, направленные на то, чтобы избежать неуместной поспешности в открытии мирных переговоров и не создавать впечатление о Германии как о находящемся на смертном одре больном, спешащем совершить покаяние, Людендорф сумел склонить на свою сторону противившегося этому Гинденбурга и настоять на том, чтобы предложение о мире было направлено немедленно. С тяжелым сердцем принц Макс подписал ноту от 4 октября 1918 г.

Однако правители Германии вновь неверно просчитали ситуацию и недооценили влияние Брест-Литовска. Было уже слишком поздно предлагать «14 пунктов» в качестве «основы для переговоров». В момент пика своей военной мощи они высмеяли эти предложения, которые должны были составить договорно-правовую основу для заключения мира; теперь они изменили свою точку зрения и «запели по-другому». Союзники ответили тем же. «Предложения, содержавшиеся в выступлении президента Вильсона, были сделаны до заключения Брест-Литовского договора… – говорилось в официальном английском меморандуме. – Они поэтому не могут рассматриваться как полное изложение условий мира». Одного желания Германии вести мирные переговоры на основе «14 пунктов» было уже недостаточно; союзники должны были сформулировать свои предложения на основе этого «священного текста».

Комиссии под руководством полковника Хауза предстояло быстро проделать необходимую работу; она заняла шесть недель. Было необходимо соединить воедино положения «14 пунктов», последующие выступления Вильсона и требования союзного командования сделать невозможным возобновление Германией военных действий. В ходе этой работы многое из изначального «золотого идеализма» было утрачено, многое добавлено, о чем, правда, потом жалели, и в результате появился документ, составленный по принципам справедливости Ветхого Завета: «око за око, зуб за зуб».

По многим вопросам выработанные принципы были весьма туманны и расплывчаты; и в наибольшей степени это относилось к положениям, касавшимся России, которая по-прежнему оставалась непонятой и неразгаданной, но одно из этих положений было одинаково понято и истолковано всеми наблюдателями: «В любом случае Брест-Литовский и Бухарестский договоры должны быть аннулированы, как откровенно недобросовестные. Должен быть предусмотрен полный вывод всех германских войск из России, чтобы на мирной конференции была возможность выработать с чистого листа политику в отношении всех народов России».

И вот, наконец, утром 8 ноября 1918 г. Эрцбергер и его коллеги в Комиссии по перемирию, сидя в железнодорожном вагоне Верховного главнокомандующего союзными войсками в Компьене, уныло всматривались в безмятежные, покрытые загаром лица Фоша и Росслина Уимисса и с тоской и опустошением в сердце слушали, как Вейганд холодным голосом зачитывал условия капитуляции. Их сознание притупилось от унижений, наваливавшихся на них одно за другим. Тихий голос безжалостно читал: «.Аннулирование договоров в Бухаресте и Брест-Литовске, а также дополнительных договоров и соглашений к ним. Возвращение российского и румынского золота, изъятого Германией или переданного ей. Это золото должно быть доставлено в распоряжение союзников до подписания мира.»[155]155
  Об этом говорилось в статьях XV и XIX Соглашения о перемирии от 11 ноября 1918 г. Два дня спустя Брест-Литовский мирный договор был официально денонсирован декретом ВЦИК Советов от 13 ноября 1918 г. Этот договор был официально аннулирован Версальским договором (ст. 116). См. приложения X, XI XII в данной книге. (Примеч. авт.)


[Закрыть]

По сравнению с навалившейся на них горой стыда и унижений данный пункт казался всего лишь небольшим камнем, но именно об этот камень, под названием «Брест-Литовск», Германия и споткнулась.