Текст книги "Куколки"

Джон Уиндем
Куколки

John Wyndham

THE CHRYSALIDS

Перевод с английского Е. Левиной

Серийное оформление Е. Ферез

Печатается с разрешения The John Wyndham Estate Trust при содействии литературных агентств David Higham Associates и The Van Lear Agency LLC.

1

Когда-то, совсем маленьким, я часто видел во сне город. Было это очень странно, потому что начал он мне сниться задолго до того, как я узнал, что это такое. И все-таки именно город, раскинувшийся на берегу большого голубого залива, представал передо мной снова и снова. Я мог рассматривать улицы и окаймляющие их здания и даже лодки в гавани, а между тем наяву я никогда не видел ни моря, ни лодки.

И дома отличались от тех, что я знал, и движение на улицах тоже было странным: повозки бегали без лошадей; а в небе иногда пролетали какие-то блестящие штуки, похожие на рыб. Наверняка это были не птицы.

Чаще всего я видел это изумительное место в дневном свете, но иногда он являлся мне погруженным во тьму ночи, и тогда огни его извивались вдоль берега, как гирлянды светляков, а некоторые из них искрами сияли в море или в небе.

Это было столь завораживающе красиво, что однажды – я был тогда еще слишком мал, чтобы понимать, что делаю, – я спросил мою старшую сестру Мэри, где может находиться этот чудесный город. Она покачала головой и сказала, что на свете нет такого места – сейчас нет. Но может быть, продолжала она, я каким-то образом смог увидеть во сне то, что было давным-давно. Сны – забавная вещь, неизвестно, почему они именно такие, а не иные. Так что, возможно, я увидел кусочек прекрасного мира, того замечательного мира, в котором жили прежние люди. Увидел то, что было когда-то, еще до того, как Бог наслал на мир Бедствие.

Она очень строго предупредила меня, чтобы я никому об этом не рассказывал: насколько ей известно, другим людям такие картины не приходят в голову ни во сне, ни наяву, так что говорить об этом неразумно.

Это был хороший совет, и, к счастью, у меня хватило ума последовать ему. В этом округе у людей был острый глаз на все странное и необычное, и даже то, что я левша, вызывало у окружающих неодобрение.

Поэтому и тогда, и следующие несколько лет я никому не говорил об этих снах. Я даже забыл о них, потому что по мере того, как я становился старше, они снились мне все реже и реже. Однако совет старшей сестры я запомнил накрепко. Если бы не он, я, возможно, рассказал бы кому-нибудь еще и о том странном взаимопонимании, которое установилось у меня с моей двоюродной сестрой Розалиндой. Ведь если бы на это обратили внимание, нам с ней наверняка пришлось бы худо. Но в то время ни она, ни я не придавали этому никакого значения: у нас просто выработалась привычка к осторожности. Я, безусловно, не чувствовал себя необычным. Я был нормальным мальчишкой, нормально подрастал и все окружающее в мире принимал как должное.

Так продолжалось до того дня, когда я встретил Софи. Впрочем, даже тогда перемена произошла не сразу. Это теперь, оглядываясь назад в прошлое, я могу сказать, что именно в тот самый день у меня зародились первые сомнения.

В тот день я отправился бродить в одиночку. Я часто так делал. Мне было тогда около десяти лет. Ближайшая ко мне по возрасту сестра, Сара, была на пять лет старше меня, и эта разница в годах приводила к тому, что часто я играл один. Отправившись по проселочной дороге на юг, вдоль полей, я добрался до высокого вала и прошел по его гребню довольно много.

Вал не казался мне загадочным. Он был слишком велик для того, чтобы считать его чем-то, что когда-то давно построили люди, и мне никогда не приходило в голову связать его с теми удивительными делами Прежних Людей, рассказы о которых я иногда слышал. Это был просто вал, изгибавшийся широкой дугой, а потом уходивший, прямой как стрела, к далеким холмам. Обычный фрагмент мира, и ему точно так же не стоило удивляться, как реке, небу или самим этим холмам.

Я часто ходил по гребню вала, но редко спускался на другую его сторону. Я считал ее чужой, не столько враждебной, сколько не своей территорией. Я нашел там одно место, где дождь, стекая с дальнего склона вала, промыл в песке большой овраг, и обнаружил, что если сесть в нем и хорошенько оттолкнуться, то можно съехать вниз с довольно большой скоростью, а в конце пролететь несколько футов по воздуху и приземлиться в мягкий песок у подножия вала.

Я бывал там, наверное, раз шесть и никогда никого не встречал, но в тот день, когда я поднимался с песка в третий раз и готовился съехать в четвертый, чей-то голос сказал: «Привет!»

Я огляделся. Сначала я не мог понять, откуда шел голос, но потом мое внимание привлекла колышущаяся верхушка кустов. Ветки раздвинулись, и оттуда выглянуло лицо. Загорелое личико, обрамленное темными кудряшками, очень серьезное, с ярко блестевшими глазами. С минуту мы рассматривали друг друга, потом я ответил: «Привет!»

Немного погодя кусты раздвинулись шире, и я увидел девочку чуть ниже меня ростом и вроде бы немного младше. На ней были красно-коричневый комбинезон и желтая рубашка. Крест, вышитый на комбинезоне, выделялся более темным цветом. Ее волосы удерживались с двух сторон желтыми лентами. Несколько секунд она не двигалась, словно не решаясь покинуть свое убежище, но затем любопытство одержало верх над осторожностью, и она вылезла из кустов.

Я разглядывал ее во все глаза, потому что она была совершенно мне незнакома. У нас время от времени устраивались праздники или увеселительные прогулки, на которые съезжались дети со всей округи, так что встретить здесь кого-то, ранее не виденного, было просто удивительно.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Софи, – ответила она. – А тебя?

– Дэвид. Где ты живешь?

– Там. – Она неопределенно махнула рукой в сторону чужой местности за валом и перевела взгляд на песочную промоину, по которой я скатывался. – Это интересно? – спросила она, жадно глядя туда.

Я поколебался минуту, потом ответил:

– Здорово! – и предложил: – Давай попробуй сама.

Она отступила, снова перевела взгляд на меня и секунду или две изучала меня с очень серьезным выражением лица, а потом внезапно решилась. На вершину вала она забралась раньше меня и быстро съехала по промоине. Кудри и ленты ее развевались. Когда я приземлился вслед за ней, ее серьезность исчезла, а глаза сверкали от возбуждения и удовольствия.

– Еще! – вскрикнула она и, не отдышавшись, полезла наверх. Несчастье случилось, когда она съезжала в третий раз. Она села и оттолкнулась, как и раньше. Я смотрел, как она летела вниз, а потом замерла в куче песка. Она умудрилась приземлиться на фут левее обычного места. Я приготовился съезжать следом и ждал, пока она освободит мне место, но она не отодвигалась.

– Ну, давай же, – поторопил я ее.

Она попробовала подняться, а потом крикнула:

– Я не могу, больно!

Я рискнул съехать сбоку оврага и приземлился около нее.

– В чем дело? – спросил я. Ее лицо сморщилось, в глазах стояли слезы.

– Нога застряла, – сказала она.

Левая нога ее была засыпана рыхлым песком. Я разгреб его руками. Башмак попал в узкую щель между двумя выступающими камнями и застрял. Я попытался его вытащить, но он не поддавался.

– Может быть, как-нибудь вытянешь ногу, – предложил я.

Мужественно сжав зубы, она попыталась.

– Не выходит.

– Я помогу тебе, – предложил я.

– Нет, нет, больно, – запротестовала она.

Я не знал, что делать дальше. Было видно, что ей очень больно. Подумав, я предложил:

– Лучше всего разрезать шнурки в башмаке, чтобы ты могла вынуть ногу. Я не могу добраться до узла.

– Нет! – Она испугалась. – Нет, мне нельзя!

Она сказала это с такой убежденностью, что я растерялся. Если бы она вынула ногу из башмака, мы могли бы потом камнем выбить его из расщелины, но она этого не хотела, и я вообще не знал, что делать. Она лежала в песке навзничь, согнутое колено застрявшей ноги торчало вверх.

– Ой, как больно! – Она больше не могла сдерживать слезы. Они ручьем бежали по лицу. Но даже в эту минуту она не орала во весь голос, а только повизгивала, как щенок.

– Ты должна снять башмак, – сказал я.

– Нет, – повторила она, – нет, мне нельзя. Никогда. Я не должна…

Я растерянно сел рядом. Двумя руками она крепко держалась за мою руку и плакала. Было ясно, что боль в ноге усиливается. Практически первый раз в жизни я оказался в ситуации, когда должен был принимать решение сам. И я решился.

– Ничего не поделаешь. Тебе придется снять башмак – и если ты этого не сделаешь, то останешься здесь насовсем и, наверное, умрешь.

Она согласилась не сразу, но в конце концов поддалась уговорам. С опаской наблюдала она за тем, как я разрезал шнурки, а потом сказала:

– Уйди, ты не должен смотреть.

Я заколебался. Но детство – это пора жизни, полная необъяснимых, но важных условностей, поэтому я отодвинулся на несколько ярдов и повернулся к ней спиной. Я слышал, как она тяжело дышала, а потом снова заплакала. Я обернулся.

– Не получается, – сказала она, испуганно глядя на меня сквозь слезы.

Я опустился на колени, чтобы посмотреть, чем я могу помочь.

– Ты не должен никому рассказывать, – сказала она, – никогда, никогда. Обещай.

Держалась Софи очень храбро, лишь издавая какое-то щенячье повизгивание. Когда я наконец освободил ногу, она выглядела ужасно: вся распухла и была как-то вывернута. Я даже не обратил внимания, что пальцев на ней больше обычного…

Мне удалось выколотить ботинок из расщелины, но надеть его на распухшую ногу было невозможно. Наступать на нее она тоже не могла. Я подумал, что смогу понести ее на спине, но оказалось, что Софи тяжелее, чем я ожидал. Было ясно, что таким образом мы далеко не уйдем.

– Надо найти кого-нибудь и позвать на помощь, – сказал я.

– Нет, я поползу, – ответила она.

Я шел рядом с ней, нес ее ботинок и чувствовал себя бесполезным. Она бойко проползла на удивление большое расстояние, но потом была вынуждена остановиться. Ее брюки на коленках разорвались, и кожу она стерла до крови. Никогда я не встречал ни мальчишки, ни девчонки, которые смогли бы вытерпеть такое, и был просто потрясен. Я помог ей подняться на здоровой ноге и удерживал ее стоя, пока она показывала, где находится ее дом и дымок, на который мне нужно идти. Когда я оглянулся, она на четвереньках пряталась в кусты.

Дом я нашел без труда и, волнуясь, постучал в дверь. Открыла высокая женщина с красивым добрым лицом и большими яркими глазами. Ее красно-коричневое платье было немного короче, чем те, что носили женщины у нас дома, но общепринятый крест на нем тянулся от шеи через грудь до самого подола. Он был зеленого цвета, в тон ее головному платку.

– Вы мама Софи? – спросил я.

Она настороженно посмотрела на меня и нахмурилась.

– В чем дело? – От волнения она говорила отрывисто.

Я рассказал все.

– Ее нога! – воскликнула она. Мгновение она пристально смотрела на меня, потом поставила метлу, которую держала в руках, к стене и коротко спросила:

– Где она?

Я повел ее той же дорогой, которой пришел к дому. Услышав ее голос, Софи выползла из кустов. Мать посмотрела на ее распухшую, бесформенную ногу и кровоточащие коленки.

– Бедная моя девочка, – сказала она, обнимая и целуя Софи. А потом спросила:

– Он видел?

– Да, мама, – сказала Софи. – Прости меня, мама, я очень старалась, но сама ничего не смогла сделать, а мне было очень больно.

Мать медленно кивнула и вздохнула:

– Ладно, ничего не поделаешь. Залезай.

Софи забралась на спину матери, и мы отправились к ним домой.

Заповеди и наставления, которые в детстве учишь наизусть, можно помнить дословно, но должным смыслом они наполняются, лишь когда сам столкнешься с этим в жизни. И даже в этом случае еще нужно суметь разглядеть в сложившейся ситуации иллюстрацию того, что когда-то было просто заучено.

Поэтому, терпеливо наблюдая, как раненую ногу Софи обмывают, накладывают на нее холодный компресс и перевязывают, я не усмотрел никакой связи между этой ногой и тем утверждением, которое слышал каждое воскресенье.

«И Бог создал мужчину по образу своему и подобию. И Бог поведал, что у мужчины будет одно тело, одна голова, две руки и две ноги, что у каждой руки будет два сочленения, и она будет заканчиваться одной кистью, и каждая кисть должна иметь пять пальцев, и на каждом пальце должен быть плоский ноготь». И так далее до…

«Затем Бог создал женщину, по тому же образу и подобию, но с отличиями в соответствии с ее природой: голос ее должен быть выше, чем у мужчины. У нее не должна расти борода, у нее должны быть две груди…» И так далее…

Я знал это слово в слово, и все-таки вид шести пальцев на ноге у Софи ничего мне не напомнил. Я видел, как ее нога лежала на коленях у матери. Видел, как мать, посмотрев на нее долгим взглядом, приподняла ее, наклонила голову, нежно поцеловала и подняла к небу глаза, полные слез. Мне было жаль ее, жаль Софи, жаль больную ногу, но ничего больше я не увидел.

Пока делали перевязку, я с любопытством огляделся вокруг. Их жилище было гораздо меньше нашего, скорее домик, чем дом. Но мне здесь понравилось больше, чем у нас. Он был дружелюбный.

Хотя мать Софи была озабочена и взволнованна, я не чувствовал, что мешаю, как часто бывало дома, где я всегда оказывался нарушителем спокойной и размеренной жизни. Сама эта комната мне приглянулась, потому что на стенах не было назидательных надписей, которые всегда можно использовать как доказательство чьей-либо неправоты. Вместо них висели рисунки лошадей, тоже очень мне понравившиеся.

Вскоре успокоенная Софи умыла слезы и прыжками добралась до стола. С важным видом гостеприимной хозяйки она спросила, люблю ли я яйца.

После еды миссис Уэндер попросила меня подождать, пока она отнесет Софи наверх. Через несколько минут она вернулась и села рядом со мной. С серьезным выражением лица она взяла меня за руку и некоторое время молчала. Я очень хорошо чувствовал ее волнение, хотя поначалу не мог понять, чем она так обеспокоена. Она меня удивила, потому что до сих пор ничто не говорило о том, что она умеет думать таким образом. Я послал ей мысль, пытаясь успокоить и объяснить ей, что она не должна бояться меня, но мои мысли до нее не добирались. Она продолжала смотреть на меня блестящими глазами, такими же, какие были у Софи, когда она изо всех сил старалась не заплакать. Ее собственные мысли были бесформенны и беспокойны. Я снова попытался послать ей внутреннее сообщение, но она не смогла его уловить.

Потом она медленно кивнула и сказала: «Ты хороший мальчик, Дэвид. Ты был очень добр к Софи. Я хочу поблагодарить тебя за это». Мне стало неловко, и я принялся разглядывать свои башмаки. Мне еще никто никогда не говорил, что я хороший мальчик, и я не знал, как надо на это отвечать.

– Тебе нравится Софи? – продолжала она, внимательно глядя на меня.

– Да, – сказал я и добавил: – Я считаю, что она очень храбрая. Ей ведь было очень больно.

– Можешь ты ради нее хранить тайну? Очень важную тайну! – спросила она.

– Да, конечно, – согласился я немного неуверенно, потому что не мог понять, о какой тайне идет речь.

– Ты видел ее ногу? – сказала она, пристально глядя мне в глаза. – Ее пальцы?

– Да, – снова кивнул я.

– Так вот, Дэвид, это и есть тайна. Об этом никто больше не должен знать. Ты единственный человек, который это знает, кроме ее отца и меня. Больше никто не должен знать. Совсем никто, никогда.

– Хорошо, – ответил я и снова кивнул. Наступило молчание. Вернее, утих ее голос, но мысли продолжали звучать, как безутешное отчаянное эхо этих «никто» и «никогда». Потом мысли ее изменились, она внутренне напряглась, стала свирепой и испуганной одновременно. Было бесполезно думать ей в ответ, поэтому я постарался как мог выразить свои мысли словами.

– Никто никогда не узнает, – повторил я убеждающе.

– Это очень, очень важно, – настаивала она, – как бы мне объяснить тебе это…

На самом деле ей ничего не надо было мне объяснять. Устойчивое, напряженное ощущение серьезности произошедшего, наполнявшее ее, передавалось и мне – с абсолютной ясностью. Слова ее говорили гораздо меньшее.

– Если кто-нибудь об этом узнает, то будет очень… они будут очень жестоки с Софи. Мы должны позаботиться, чтобы этого никогда не случилось.

Ее беспокойство вылилось в какое-то другое чувство, твердое как сталь.

– Потому что у нее на ноге шесть пальцев? – спросил я.

– Да. Этого никто на свете, кроме нас, не должен знать. Это должно быть нашей тайной, – повторяла она, как будто вколачивала мне в голову эту мысль. – Ты обещаешь, Дэвид?

– Да, я обещаю. Если хотите, я могу поклясться, – предложил я.

– Обещания достаточно, – сказала она.

Весь этот разговор был для меня таким мучительным, что я решил скрыть его ото всех, даже от моей двоюродной сестры Розалинды. Но в глубине души мне было непонятно, почему это все так важно. Почему какой-то крошечный пальчик на ноге требует такой невероятной искренности?! У взрослых очень часто степень беспокойства совершенно несоразмерна причине.

Поэтому я решил придерживаться главного: надо хранить тайну. Мать Софи продолжала смотреть на меня печальным невидящим взглядом, от которого мне стало неуютно. Она заметила, что я ерзаю, и улыбнулась по-доброму.

– Ну и хорошо, – сказала она, – будем хранить тайну и никогда больше не станем говорить об этом.

– Можно мне будет навестить Софи? – спросил я.

Она заколебалась, обдумывая ответ, а потом сказала:

– Ладно, но только чтобы об этом никто не знал.

Лишь когда я добрался до вала, влез на него и направился к дому, заунывные воскресные поучения сомкнулись с реальностью. В голове у меня как будто что-то щелкнуло, и зазвучали слова: «Каждая нога должна иметь два сочленения и одну ступню, и каждая ступня должна иметь пять пальцев, и каждый палец должен заканчиваться плоским ногтем». И так далее до конца: «…и каждое существо, которое имеет внешность человека, но сформировано не так, не является человеком. Это не мужчина и не женщина. Это Богохульство против Истинного Образа Божьего, и ненавистно оно перед лицом Божьим».

Я вдруг встревожился и растерялся. Мне все время вбивали в голову, что Богохульство – вещь чудовищная. Но в Софи не было ничего чудовищного. Она обычная маленькая девочка, разве только более разумная и храбрая, чем большинство других. Однако в соответствии с Определением…

Было ясно, что где-то произошла ошибка. Ведь не мог же один крошечный пальчик на ноге, пусть даже два крошечных пальчика – потому что я предполагал, что на второй ноге, вероятно, должен быть такой же, – ведь не может быть этого достаточно, чтобы сделать ее «ненавистной перед лицом Божьим»?!

Пути мира Господня поистине загадочны! Неисповедимы…

2

Домой я добрался привычным путем. В том месте, где лес лентой взбирался на вал, спускаясь на другой его стороне, я вышел на узкую дорогу, которой почти никто не пользовался.

С этого момента я был настороже и не убирал руку с ножа. Вообще-то я должен был держаться от леса подальше, потому что хищные животные, какие-нибудь дикие собаки или кошки, проникали оттуда, хоть и нечасто, на освоенную территорию вроде Вэкнака. Однако в этот раз я только слышал, как разбегаются с моего пути мелкие зверьки. Пройдя примерно с милю, я дошел до обработанных полей, за которыми стоял наш дом. Внимательно наблюдая за окрестностью, я пробрался вдоль края леса, потом, прячась в тени изгородей, пересек все поля, кроме последнего, и остановился, чтобы как следует оглядеться. Вокруг никого не было видно. Только во дворе старый Джекоб медленно сгребал навоз. Когда он повернулся ко мне спиной, я быстро пересек открытое пространство, влез в окно и пробрался в свою комнату.

Описать наш дом нелегко. С того времени, как мой дед, Элайес Строрм, построил его, прошло пятьдесят лет, и дом оброс новыми комнатами и пристройками. И теперь с одной стороны он смыкался со складами, конюшнями и амбарами, а с другой – с прачечными, молочными, сыродельнями, помещениями для работников и тому подобными пристройками. С подветренной стороны от главного дома располагался большой, хорошо утоптанный двор, главной достопримечательностью которого была навозная куча.

Как и все дома в округе, наш изначально строился из толстых, грубо отесанных бревен, но как самый старый здесь, снаружи он теперь был выложен кирпичом и камнями, взятыми из развалин построек Прежних Людей. Внутри стены были обмазаны глиной, смешанной с соломой, и оштукатурены.

Мой дед, судя по рассказам отца, слыл человеком беспросветно и уныло добродетельным. Намного позже из обрывков разговоров я составил другой его портрет, более правдоподобный, хотя и не такой благообразный. Элайес Строрм приехал с востока, откуда-то с моря. Почему он переехал сюда, в точности неизвестно. Он давал всем понять, что безбожный образ жизни людей на востоке заставил его искать край, где народ менее испорчен и более тверд в вере. Однако я слышал и разговоры о том, что в родных краях его просто не могли больше выносить. Как бы то ни было, в возрасте сорока шести лет, со всем своим нажитым богатством, разместившимся в шести фургонах, он перебрался в Вэкнак, местность в то время еще дикую.

Человек он был черствый, властный и прямолинейный до жестокости. Его глаза под лохматыми бровями горели проповедническим огнем. Имя Божье неумолимо рвалось из его уст, страх перед дьяволом неугасимо пылал в его сердце, и трудно было определить, какое из этих чувств вдохновляло его больше.

Вскоре после строительства дома он уехал куда-то далеко и вернулся с женой. Она была застенчивая, хорошенькая, с розовыми щечками и золотыми локонами и на двадцать пять лет моложе его. По рассказам, когда она думала, что ее никто не видит, она становилась похожей на прелестного резвого жеребенка, но под взглядом мужа пугалась и замирала, как кролик.

Жизнь у бедняжки сложилась несладко. Ей открылось, что свадебный обряд не рождает любви. Она не вернула мужу его ушедшую молодость и не смогла возместить это упущение умелым ведением хозяйства.

Не в характере Элайеса было пропускать чужие недостатки без замечаний. Всего несколько лет понадобилось ему на то, чтобы заглушить ее юную непосредственность поучениями. Розы и золото ее наружности поблекли от проповедей. В конце концов от былой прелести остался лишь печальный серый призрак, и она безропотно скончалась через год после рождения второго сына.

Дедушка Элайес с самого начала знал в точности, каким должен быть его наследник. Принципы веры вошли в кровь и плоть моего отца, а голова его до отказа была набита цитатами из Библии и «Покаяний» Николсона. В вере сын не отставал от отца. Разница между ними обнаружилась только в подходе: у моего отца не горел в глазах проповеднический огонь, его добродетелью стала приверженность к Закону.

Мой отец Джозеф Строрм женился после смерти деда Элайеса и не повторил его ошибки. Взгляды моей матери гармонировали с его собственными. У него было сильно развито чувство долга, и он не испытывал никаких сомнений относительно того, в чем именно состоит этот долг.

Наш округ и особенно наш дом, первенец в этих краях, назывался Вэкнак, согласно преданию о том, что когда-то, много лет назад, во времена Прежних Людей на этом месте стоял город, который назывался Вэкнак. Предание, как и положено преданиям, было туманным, но кое-какие остатки стен и фундаментов действительно еще сохранились в наших местах. Потом их использовали для новых построек. Еще был в этих местах вал, уходивший вдаль к холмам, и гигантский утес, который, должно быть, тоже сделали Прежние Люди, каким-то своим сверхчеловеческим способом срезав полгоры, чтобы добывать из ее нутра что-нибудь нужное им и интересное. Наверное, в те времена это место и вправду называлось Вэкнак. Так или иначе, теперь так называется наша послушная Закону и почитающая Бога община, состоящая из нескольких сотен разбросанных хозяйств, больших и малых.

Отец мой был в общине человеком влиятельным. Когда ему исполнилось шестнадцать лет и он в первый раз выступил перед народом с воскресной проповедью в церкви, построенной его отцом, в округе жило меньше шестидесяти семейств. После того как расчистили больше земли для посевов, в эти края переселилось много людей, но отец по-прежнему был у всех на виду. Он все еще оставался самым крупным землевладельцем. Как и раньше, он читал по воскресным дням проповеди, толковал с однозначной ясностью и откровения небес по земным вопросам, и законы вечные, а по установленным дням в качестве судьи вершил законы человеческие. В остальное же время делал все для того, чтобы и он сам, и его домочадцы, и все его работники служили образцом поведения для всей округи.

Жизнь дома сосредоточивалась в большой общей комнате, которая служила также и кухней. И сам дом, и его комнаты были самыми лучшими и самыми большими во всем Вэкнаке. Предметом особой гордости (разумеется, не суетной) считался громадный очаг. Это было что-то вроде горделивой демонстрации достойного употребления дарованных Господом отличных материалов, своего рода выполнение Завета. Печь была сложена из тяжелых валунов, а дымоход – целиком из кирпича и поэтому никогда не занимался огнем. Место, где он выходил на крышу, единственное в округе было покрыто черепицей, так что солома, покрывавшая всю остальную часть крыши, тоже никогда не загоралась.

Моя мать следила за тем, чтобы большая комната всегда содержалась в чистоте и порядке. Пол был выложен из кирпича, камня и плиток, искусно пригнанных друг к другу. Мебель составляли несколько тщательно выскобленных столов, табуреток и стульев. Стены были чисто выбелены. На них висели до блеска начищенные сковородки, не влезавшие из-за своей массивности в шкафы. Чем-то вроде украшений служили развешенные на стенах деревянные доски с красиво выжженными изречениями из «Покаяний». На висевшей слева от очага было написано: «То есть человек, что по образу Божьему», на той, что справа: «Храни чистоту породы Господней», на противоположной стене расположились доски с «Да будет благословенна Норма» и «В чистоте наше спасение». Самое заметное, крупно выведенное изречение висело на стене напротив двери, ведущей на хозяйственный двор. Она напоминала каждому входящему: «НЕ ПРОГЛЯДИ МУТАНТА».

Частые ссылки окружающих на эти надписи познакомили меня со всеми изречениями намного раньше, чем я научился читать. Я бы даже сказал, что они были моими первыми учебниками. Кроме перечисленных, там были и такие: «Норма – это воля Божья», «Свято точное воспроизведение», «Каждое Отклонение – от дьявола» и еще несколько – о Богохульствах. Большую часть из них я не помнил, но о некоторых уже кое-что узнал, например о Нарушениях. Дело в том, что когда случалось Нарушение, это событие обставлялось самым внушительным образом. Обычно первым признаком того, что произошло Нарушение, было возвращение отца домой в дурном расположении духа. Позже вечером он собирал всех домочадцев и всех работников. Мы становились на колени, отец, обращаясь к Богу, провозглашал наше раскаяние, и мы все вместе молились о прощении. На следующий день все вставали до рассвета и собирались во дворе. С первыми лучами солнца мы начинали петь псалмы, под звуки которых отец торжественно убивал двухголового теленка, или четырехногого цыпленка, или какое-нибудь другое воплощенное Нарушение. Иногда это были еще более своеобразные существа.

Нарушения случались не только у животных. Бывало, что отец сокрушенно и гневно швырял на кухонный стол странные колосья или овощи. Уничтожать такие овощи было нетрудно, если они росли только на нескольких грядках. Но случалось, что Нарушение охватывало целое поле. Тогда ждали подходящей безветренной погоды и с пением псалмов поджигали его. Мне это зрелище очень нравилось.

Так как мой отец был человеком набожным и дотошным, с наметанным на все Нарушения глазом, мы сжигали и убивали гораздо чаще, чем другие семейства. Но отец очень сердился и обижался, когда кто-нибудь заикался о том, что мы подвержены Нарушениям больше других.

Нет, говорил он, ему совсем не хочется бросать деньги на ветер. Если бы наши соседи поступали по совести, он не сомневается, что им пришлось бы уничтожать Отклонения в гораздо большем количестве, но беда заключается в том, что у некоторых людей принципы слишком растяжимые.

Таким образом, я очень рано узнал, что такое Нарушение. Это то, что выглядит неправильно, то есть не похоже в точности на тех животных или те растения, от которых оно родилось. Обычно неправильной оказывалась какая-нибудь мелочь, но это не имело значения: большое или маленькое – это было Нарушение или, если это случалось с людьми, Богохульство. Нарушение и Богохульство считались официальными названиями, а попросту то и другое именовали Отклонениями.

Вопрос о том, что именно считать Нарушением, был не таким простым, как кажется на первый взгляд. Иногда возникали разногласия, и тогда посылали за окружным инспектором. Но отец инспектора звал редко; он предпочитал для верности уничтожать все мало-мальски сомнительное. Находились люди, которые упрекали его за чрезмерную щепетильность, говоря, что если бы не он, то количество Отклонений в год, которое сократилось по сравнению с дедовским временем вдвое, было бы еще меньше. Однако в любом случае Вэкнак почитали образцом Чистоты.

Наш район уже не считался окраинным. Упорный труд и многочисленные жертвы привели к такой стабильности форм животных и растений, что нам могли позавидовать многие общины, лежащие на востоке. Теперь нужно пройти не менее 30 миль на юг и юго-запад, чтобы добраться до дикой территории, то есть до тех мест, где вероятность выращивания правильного потомства оказывается менее половины. А еще дальше тянулась полоса земель шириной где 10, где 20 миль, на которой росло намного больше неправильного. За ней простирались таинственные Заросли, Окраина, где не было ничего устойчивого и где, по выражению моего отца, «дьявол разгуливает по своим владениям и насмехается над законами Божьими».

По слухам, полоса Зарослей тоже не имеет постоянной ширины, а за ней лежат Дурные Земли, о которых никто ничего толком не знает. Тот, кто отправлялся в Дурные Земли, там обычно и пропадал, а те двое или трое, что вернулись оттуда, долго не протянули.

Однако самые большие неприятности нам причиняли не Дурные Земли, а Заросли. Люди Зарослей (их называли людьми, но на самом деле они были Отклонениями, хотя внешне и походили на обычных людей… если, конечно, их неправильности не бросались в глаза) почти ничего не имели. Поэтому они добирались до цивилизованной территории и крали зерно, домашний скот, одежду, инструменты и, если находили, – оружие. А иногда они воровали детей.