Текст книги "Дитя Дракулы"

Все в этом молокососе – от притворной почтительности до откровенного нетерпения в глазах – вызвало у меня острое желание сжать правую руку в кулак и врезать ему в челюсть.

Странно, но при этом я испытал не досаду или гнев, а только удивление от того, что опять способен на подобные эмоции после двух лет полного душевного паралича. Ко мне вернулось восхитительное ощущение, что кровь горячо пульсирует в жилах.

– Отчасти вы правы, мистер Карнихан, – сказал я.

– Я всегда рад видеть вас здесь, сэр. В конце концов, в наших стенах вы своего рода легенда. Флит-стрит приветствует вас, мистер Солтер.

Я отреагировал на лесть так, как он ожидал. Будто мне не наплевать на его поганое мнение.

– Ах, вы очень добры. Чрезвычайно добры.

Я сморщил лицо в улыбке. Мерзкое зрелище, надо думать.

– Но видите ли, тут вот какая штука: полагаю, я еще не совсем покончил с газетным делом. Как и оно со мной. По крайней мере – пока.

Карнихан притворился, что не понимает.

– Что вы имеете в виду, мистер Солтер?

– Я имею в виду, что хочу снова писать для своей газеты. Регулярно и часто. Вот о чем и пришел просить сегодня.

Карнихан нахально улыбнулся:

– О, боюсь, в настоящее время у нас нет свободных вакансий. Как вам наверняка известно, все редакционные отделы укомплектованы ретивыми журналистами нового поколения.

– Да, разумеется. Но неужели у вас не найдется места для ветерана? Неужели нельзя позволить и голосу опыта звучать время от времени?

Продолжая улыбаться, Карнихан вытащил часы и взглянул на них.

– Скажите, пожалуйста, мистер Солтер… – Он убрал хронометр обратно в карман. – О чем, собственно, вы предполагаете писать? Все-таки вы уже не в том возрасте – вам не кажется? – чтобы каждый день гоняться за горячими новостями или рыскать по улицам в поисках сенсаций, как начинающий репортер.

– Я думаю скорее представлять некий взгляд с высоты опыта. Мои собственные мысли и суждения. Колонку можно назвать… не знаю даже… как насчет «Говорит Солтер»?

Карнихан принял вежливо-скептический вид.

– И на какие же темы вы намерены рассуждать, сэр?

– Современное состояние нации. Безумие нового века. Острая и неотложная необходимость усвоить уроки прошлого.

Мой преемник одарил меня снисходительным взглядом:

– Понятно.

Последовала долгая пауза, заполнить которую ни один из нас не счел нужным.

Наконец я сказал:

– Значит, идея вас не воодушевляет?

– Нет-нет, просто… – Он откинулся на спинку кресла и сложил ладони домиком. – Интересы бизнеса, знаете ли. Уверен, вы прекрасно понимаете подобные коммерческие требования. Мы даем читателям то, что они хотят.

– Я всегда считал, что мы должны давать им то, в чем они нуждаются.

Его улыбка начала гаснуть.

– Все меняется, мистер Солтер. Мир не стоит на месте.

– По-вашему, мое мнение никому не интересно?

– По-моему, сегодня никому не интересны проповеди. Нотации старшего поколения.

– Возможно, в этом-то вся проблема. Возможно, именно поэтому общество пошло по неверному пути, черт возьми.

– Возможно, мистер Солтер, возможно. – Судя по тону, он считал мое предположение маловероятным. – Однако факт остается фактом: публике по вкусу скандалы, сплетни и слухи. Не нравоучения, понимаете ли.

– О, я все прекрасно понимаю, поверьте.

– Очень рад это слышать.

Я неподвижно смотрел на него, пока он не отвел глаза.

– Это ваше последнее слово?

– Боюсь – да. Здесь приходится править железной рукой, Арнольд. Сами знаете, в газетной редакции не может быть места для сантиментов или преданности старым друзьям, сколь бы достойны они ни были.

Карнихан снова извлек из кармана хронометр и с удовольствием взглянул на него. Я встал и протянул руку:

– Что ж, не буду больше отнимать у вас время, сэр. Знаю, у вас много дел.

Карнихан подтвердил, что дел у него и впрямь по горло.

– Спасибо за визит, – сказал он. – И более того, Арнольд, спасибо за понимание. – Фальшь сквозила в каждом гласном и согласном звуке, им произнесенном.

– Не стоит благодарности. – Я повернулся прочь, теперь уже страстно желая поскорее оказаться на свежем воздухе, подальше от этого палладиума воспоминаний.

– Конечно… – начал Карнихан.

– Да?

– Если бы у вас было для меня что-нибудь совсем другого рода… Какой-нибудь скандал, скажем, какая-нибудь грандиозная, ошеломительная история… что-нибудь, что возбудит острый интерес наших читателей… тогда, конечно, был бы совсем другой разговор.

– Вы стали бы меня печатать?

– Причем с радостью. – Он снова улыбался. – Но ведь у вас ничего такого для меня нет. Верно?

Дневник Мины Харкер

28 ноября. Похоже, ситуация с Сарой-Энн Доуэль – и, увы, с нашим сыном – дошла до критической точки. Сегодня после завтрака бедная девушка пришла ко мне и призналась, что ей очень не по себе.

– Я всегда знала свое место, мэм, – сказала она смущенно, но решительно. – Не в моих привычках поднимать шум на пустом месте. Спросите доктора Сьюворда, мэм. Он за меня поручится.

Я заверила ее, что в этом нет необходимости.

– Продолжайте, Сара-Энн.

– Дело в вашем сыне, мэм. Вы меня извините, конечно, но это уже просто невыносимо. То, как он смотрит на меня. Как всюду ходит за мной по дому… и вечно подстерегает снаружи. Наблюдает за мной, прячась в тени.

Я горестно покачала головой, но сиделка истолковала мой жест неверно.

– Честное слово, мэм. Я правду говорю.

– Ну конечно. – Я постаралась принять успокоительный тон. – Я вам верю.

– У него трудный возраст, понимаю. И для него непросто находиться здесь, только с вами и стариком, умирающим медленной смертью.

– Да… да.

– Но он правда вгоняет меня в дрожь, мэм… то, как он на меня смотрит. Просто жуть наводит.

Я печально кивнула:

– Вы очень хорошенькая, мисс Доуэль. Уверена, вы привыкли ловить на себе нежелательные взгляды мужчин. И раз уж вы пришли ко мне, значит вы действительно сильно встревожены. Я попрошу мужа поговорить с Квинси. Мне кажется, будет лучше, если с ним отец побеседует. Даю вам слово, мы проявим строгость в этом вопросе. Подобное поведение совершенно недопустимо для юных джентльменов, что мы и разъясним сыну.

– Спасибо, мэм. Я страшно благодарна, что вы мне верите.

– Сара-Энн, вы облегчили всем нам жизнь в это крайне трудное время. Я бы очень не хотела, чтобы вы были несчастны здесь.

Девушка нашла в себе силы улыбнуться и опустила голову. Когда она вновь взглянула на меня, в глазах у нее было беспокойство.

– Что-нибудь еще? – спросила я. – Можете быть со мной откровенны.

– Вы же знаете, мэм, да?

От тона Сары-Энн, полагаю, моя улыбка стала более натянутой, принужденной.

– Знаю – о чем?

– О том, что здесь происходит. Под вашей крышей.

Само собой, в ее голосе слышалась тревога, но также (неприятно сказать) странная насмешливая нотка.

– Спасибо, – ответила я. – Но в этом доме не происходит ничего такого, о чем бы я не знала.

– Вы уверены, мэм? – спросила она, теперь уже с откровенной усмешкой, и вышла прочь.

Таким образом пока все осталось между нами. Я поговорю с Джонатаном, когда он вернется из конторы. В доме и так царит тягостная атмосфера смерти и печали. Я не допущу, чтобы она стала еще мрачнее.

Дневник доктора Сьюворда (фонографическая запись)

29 ноября. Какой необычный день был сегодня, полный странных отголосков прошлого и оживших воспоминаний.

Заинтригованный письмом доктора Уэйкфилда, а прежде всего снедаемый желанием хоть ненадолго покинуть стены этого консультационного кабинета, я отправился в Перфлит, в свою старую психиатрическую лечебницу.

Во все время путешествия – сначала на поезде, а от перфлитского вокзала на пролетке (которой правил неразговорчивый извозчик грубой наружности) – меня не оставляло ощущение, будто я возвращаюсь в прошлое, в свою прежнюю жизнь. Воспоминания толпились на каждом углу, прогуливались по каждой улице, витали над каждым полем. Я думал, они померкли со временем, но, вернувшись к ним сейчас, обнаружил, что они до жути яркие и живые.

Подъезжая по знакомой извилистой аллее к лечебнице, неумолимо вырастающей в поле зрения, я увидел, что похвальбы Уэйкфилда насчет модернизации весьма обоснованны. Казалось, даже самая форма здания претерпела изменения: если раньше оно представляло собой угрюмый приземистый барак, то теперь, после реконструкции, выглядело более длинным, гладким и безликим.

Выйдя из пролетки и поблагодарив хмурого извозчика, я увидел доктора Уэйкфилда, поджидающего меня у входа.

– Сьюворд! – Он шагнул мне навстречу, протягивая руку.

Невысокий ухоженный мужчина, он на десять с лишним лет моложе меня, но я тотчас отметил (со злорадством, которого теперь стыжусь), что волос у него значительно меньше. Его соломенная шевелюра, всегда жидковатая, уже отступает от лба подобием морского отлива.

– Большое спасибо, что приехали, – сказал он. – Понимаю, из Лондона в Перфлит добираться не очень удобно.

– Вовсе нет, – возразил я. – Для меня поездка вполне привычная. В свое время я часто катался туда-обратно. Однако мне любопытно узнать конкретную причину вашего приглашения.

– Входите, дорогой друг, и я вам все объясню.

Я переступил порог своей бывшей клиники. Даже запах здесь изменился с моих времен. Холл чистый и опрятный, в воздухе висел смешанный аромат скипидара, мыла и какой-то душистой мастики, мне незнакомой. Думаю, по многим причинам нынешняя обстановка гораздо больше способствует выздоровлению пациентов, чем прежняя. Тем не менее я остро почувствовал, что мне не хватает особого характера и духа, свойственного старой лечебнице. И тотчас же с тоской осознал свой возраст, не в первый уже раз.

– Думаю, мы начнем с чаю в моем кабинете, – продолжал Уэйкфилд энергичным хозяйским тоном, – а продолжим экскурсией по клинике. Времени для разговоров будет предостаточно.

– Доктор Уэйкфилд, я знаю, сколько у вас работы. Почему бы вам просто не сказать, что именно побудило вас вызвать меня? – Я попытался улыбнуться. – Такое мое предложение вызвано исключительно желанием избавить вас от всяких неудобств, связанных со мной.

Моя прямота явно изумила Уэйкфилда.

– Хорошо. Как вам будет угодно. Разумеется, я ценю вашу заботу. Полагаю, однако, я могу не просто изложить вам причины моего приглашения, но и показать. Прошу вас, пойдемте со мной.

Он зашагал прочь, я последовал за ним умышленно неторопливой походкой. Уэйкфилд повел меня из холла вглубь здания. Мы миновали ряд приемных помещений, которые выглядели бы более уместно в каком-нибудь казенном учреждении, нежели в медицинском заведении, где занимаются лечением душевных расстройств.

Преодолев приемную зону, мы оказались в самом сердце лечебницы, где располагались камеры с пациентами. Теперь передние стены камер были стеклянные, что давало возможность наблюдать за душевнобольными, словно за животными в загонах и клетках зоопарка. Поведение пациентов поразило даже меня, который в своей жизни видел не только все, что знакомо любому практикующему медику моей специализации, но и очень многое, что лежит за пределами обычного врачебного опыта.

Слезы, страдальческие вопли, разного рода мольбы и призывы не произвели бы на меня впечатления, ибо за годы практики сердце мое очерствело и чувствительность притупилась. Однако, пока мы шагали вдоль рядов больничных камер, я наблюдал нечто совершенно беспрецедентное.

Все без исключения пациенты безмолвствовали и даже не двигались. Некоторые стояли у стен своих камер, остальные сидели на узких койках – с закрытыми или незряче уставленными в пустоту глазами, словно погруженные в молитву. Все до единого были на редкость апатичны.

– Как вы такого добились? – спросил я главного смотрителя этих больных, который резво шагал впереди с самодовольным видом. – Правда, сэр, как вам это удалось?

– Успокоительный препарат, – ответил Уэйкфилд, не сбавляя шага и не оглядываясь. – В весьма значительных дозах для всех, кому требуется. Он делает пациентов послушными и дает необходимое время для исцеления душевных ран.

– То есть вы просто поддерживаете в них такое вот состояние тупой покорности? – возмутился я.

– Результаты очень хорошие, – сказал Уэйкфилд мягким тоном, каким викарий укоряет прихожанина, посмевшего затеять с ним богословский спор. – А выгоды превосходят любые разумные ожидания. Возможно, вам попадалась моя прошлогодняя статья на эту тему в «Ланцете»?

– Я немного отстаю со своим чтением.

– А, ясно. Когда наверстаете, пожалуйста, сообщите мне свое мнение.

Мы достигли конца коридора и остановились у последней камеры. Я сразу ее узнал.

– Как видите, – сказал Уэйкфилд, поворачиваясь ко мне, – эта камера пустует.

– Да… помню, – тихо проговорил я. – И полагаю, могу угадать причину, почему даже сейчас она остается незанятой.

– Значит, вы помните ее прежнего обитателя?

– Вряд ли я когда-нибудь забуду мистера Р. М. Ренфилда, – ответил я, усилием воли прогоняя прочь неприятные воспоминания, всколыхнувшиеся во мне. Я постарался не думать об этом сумасшедшем зоофаге, который был одновременно и слугой графа, и неким сверхъестественным прибором, отслеживающим все его перемещения. Несчастный безумец, общавшийся со злом в любых его обличьях – крысы, летучей мыши, тумана – и принявший смерть от руки Трансильванца. Да, такая судьба постигла верного раба, тщетно мечтавшего, чтобы хозяин его возвысил.

Уэйкфилд кивнул.

– Интересно, доктор Сьюворд, разделяете ли вы мое убеждение, что существуют характеры столь мощные и неистовые, а равно разновидности зла столь отравные и всепроникающие, что они еще долго не исчезают после физической смерти злодея и буквально пропитывают собой места, имевшие для него важное значение. Такая, знаете ли… – Он поискал нужное слово. – Особая эфирная аура… атмосфера.

– Понимаю, о чем вы. По-вашему, нечто подобное произошло здесь, в камере покойного мистера Ренфилда?

– Доктор Сьюворд, мы приложили уйму усилий… Подметали, мыли, чистили, скоблили и драили. Вынесли всю обстановку, заново покрасили стены, пол, потолок. Просто наизнанку вывернулись, чтобы сделать камеру пригодной для проживания наших подопечных. Даже священника пригласили, чтобы прочитал очистительную молитву и благословил наши старания. Но все без толку. Любой пациент, помещенный в эту камеру, в каком бы состоянии он ни поступал к нам, всегда покидал ее в десятикрат худшем. Санитары держались от нее подальше, любой ценой избегали заходить, а один раз несколько рабочих после полного трудового дня ушли, даже не взяв платы, только бы не возвращаться назавтра. О, никто ни разу не видел и не слышал ничего необычного. Но здесь постоянно ощущается присутствие некой темной силы. Некоего незримого зловещего наблюдателя.

– Понимаю.

– Вы мне верите?

– Пожалуй. Да, верю. Безусловно, мне доводилось слышать и о гораздо более странных вещах. Так что же вы намерены делать с этим… гм… источником беспокойства?

– Устроим здесь кладовую, чтоб заходить раз в сто лет и вообще не думать о ней. Может, память, которую хранят эти стены, со временем и выветрится. Но… и это и есть главная причина моего приглашения, доктор… в ходе ремонтных работ здесь кое-что обнаружили.

Уэйкфилд открыл дверь и с видимой неохотой вошел в камеру. Я последовал за ним. Хотя сейчас помещение выглядело совсем иначе, чем в мое время, я вновь ощутил властную силу прошлого, норовящего захлестнуть меня с головой.

Перед моими глазами, как живое, встало искаженное, смертельно-бледное лицо мистера Ренфилда, дрожащего всем телом, вопящего о своей преданности хозяину, с бессмысленной настойчивостью повторяющего фразу: «Кровь – это жизнь». У меня пересохло в горле.

– Так вы говорите, здесь что-то нашли?

Уэйкфилд кивнул:

– Мы обнаружили, что много лет назад из стены был вынут кирпич, и в образовавшейся маленькой полости хранилось нечто… секретное.

– Что же? – спросил я, чувствуя странную дурноту.

Уэйкфилд повел рукой в сторону зарешеченного узкого окна, через которое в угрюмое помещение проникало немного света.

– Вот это. – Он опасливо указал пальцем, словно на некое ядовитое вещество.

Я увидел на окне коричневую тетрадь.

– Послание из прошлого, доктор Сьюворд. Вроде письма в бутылке, отправленного много лет назад.

– Чья это тетрадь?

– Думаю, вы знаете чья.

– Вы поэтому меня вызвали?

– Да.

– Понятно.

– Пожалуйста, вы должны… мы хотим, чтобы вы ее забрали.

Я медленно двинулся к окну. Приблизившись, увидел на обложке белую наклейку, пожелтевшую по краям. На ней чернилами, бисерным почерком были выведены слова: «Дневник Р. М. Ренфилда».

Не в силах ничего с собой поделать, захваченный отбойным течением девятнадцатого века, я протянул руку и дотронулся до тетради. В тот же миг, совершенно неожиданно, снаружи грянул леденящий кровь шум: внезапная какофония звериных визгов и душераздирающих воплей. Казалось, будто все пациенты психиатрической лечебницы вдруг разом очнулись и теперь изливали в диких криках свой гнев, муку, отчаяние, свой ужас от понимания полной беспросветности будущего. (Впрочем, впоследствии выяснилось, что нечто подобное, собственно, и произошло.)

Из личного дневника Мориса Халлама

30 ноября. В младенчестве ты не имеешь ни малейшего понятия о времени. Плывешь сквозь существование, точно герой волшебной сказки, где за один солнечный вечер проходят эоны и единственный томный взгляд длится тысячелетия.

Когда выходишь из отрочества и вступаешь в самую золотую пору жизни, время кажется уже не магическим, а просто очень, очень медленным – словно счастливая юность останется с тобой навсегда, вечный миг красоты и изящества. Но это иллюзия, и однажды время начинает убыстряться: сначала прибавляет шаг, потом удваивает скорость и наконец мчится вихрем к ждущей тебя могиле. Годы проносятся столь стремительно, что не успеваешь ни насладиться ими, ни оценить их разнообразие, а потом вдруг, без всякого предупреждения, в один прекрасный день ты просыпаешься и обнаруживаешь, что состарился.

Все это я излагаю здесь как для того, чтобы упорядочить свои мысли на сей счет, так и для того, чтобы исподволь подойти к рассказу о событиях, происшедших с моей последней записи.

Мне сказали, минуло одиннадцать дней, хотя у меня впечатление, будто многие месяцы пролетели за считаные секунды, настолько спуталась и смешалась в моей голове вся хронология. В памяти сплошные провалы, просто непроницаемая тьма, и все. Но означает ли это, что я находился без чувств или что мой мозг просто стер страшные воспоминания, щадя мой рассудок, – право, не знаю. При свете дня я склонен верить в первое. Однако с наступлением ночи именно второй вариант начинает казаться единственно достоверным объяснением событий.

Достаточно сказать, что я мало чего могу предложить потомкам в части воспоминаний о времени, проведенном нами в замке Дракулы. Последнее, что помню из нашей гибельной экспедиции, – это мучительно искаженное лицо Габриеля Шона с кровавой дырой на месте левого глаза и мои собственные истошные крики о пощаде. А до этого – только хаотичные образы и смутные проблески, как в разбитом калейдоскопе.

Всем сердцем надеюсь, что более ясные и отчетливые воспоминания о том периоде ко мне не вернутся.

Первое же мое реальное воспоминание после пережитого кошмара вот какое. Я проснулся в мягкой чистой постели и прищурился от света. Возле кровати сидел незнакомец: опрятно одетый малорослый мужчина с темными волосами, в изящном пенсне и с аккуратно подстриженной мефистофелевской бородкой, внешне напомнивший мне замечательного господина по имени мистер Тулуз-Лотрек[25]25
  Тулуз-Лотрек, Анри (1864–1901) – французский художник-постимпрессионист, мастер графики и рекламного плаката.


[Закрыть].

Заметив, что я открыл глаза, незнакомец непринужденно и благожелательно улыбнулся.

– Ну, полагаю, вы снова с нами, – промолвил он. – Добро пожаловать, мистер Халлам. Я решил не уезжать, покуда не удостоверюсь, что вы благополучно вернулись в мир живых.

Разумеется, я сразу же хотел задать уйму вопросов касательно его личности, нашего местонахождения и состояния Габриеля Шона. Однако при попытке произнести слова обнаружил, что мое телесное существо предательски не слушается: язык, губы и зубы просто отказываются взаимодействовать, чтобы позволить мне вступить в речевое общение.

– Нет-нет, не напрягайтесь, мой дорогой, – заботливо сказал мужчина. – Ваше выздоровление, вероятно, потребует времени. Не пытайтесь говорить: не дай бог, рецидив случится.

Мне оставалось только смотреть на него, силясь выразить свою благодарность взглядом.

– Видел вас однажды на сцене, – продолжал он таким веселым и свободным тоном, будто мы с ним старые приятели. – В роли Банко, в шотландской пьесе[26]26
  В роли Банко, в шотландской пьесе. – Банко – персонаж «Макбета» У. Шекспира. По актерским поверьям, «Макбет» приносит несчастье (якобы Шекспир включил в текст настоящие ведьминские заклинания и возмущенные ведьмы прокляли пьесу). Поэтому нельзя произносить в театре ее название и имена главных героев, можно говорить только «шотландская пьеса», «мистер и миссис М.» или «король и королева».


[Закрыть]. Как сейчас помню сцену пиршества, когда перед новым королем появляется ваш призрак. – Предавшись воспоминанию, он мечтательно закатил глаза. – Вы, мистер Халлам, весь в белом… мстительный призрак из прошлого.

Должно быть, этот козлобородый энтузиаст говорил и дальше, но я ничего больше не помню. Ибо пока он произносил приятные похвальные слова, я опять погрузился в забытье.

Прежде чем все мои способности полностью восстановились, я еще раз ненадолго возвратился в чувство. Когда вновь осознал окружающую действительность, освещение в комнате было совсем другое, чем раньше, из чего следовало, что прошло довольно много времени. Мне показалось также, что лежу в свежих простынях. Вынырнув из тьмы беспамятства, я понял, что не один в комнате.

Любезного козлобородого мужчины и след простыл. Вместо него в нескольких футах от кровати стоял, разговаривая и не обращая на меня внимания, некий коренастый господин, в котором я, имеющий общее представление о медицинской братии, с первого взгляда опознал врача. А его собеседник? Да не кто иной, как мистер Габриель Шон, стоявший спиной ко мне.

Я услышал обрывок разговора.

Англичанин – доктору:

– Его надо поставить на ноги. Он очень важен для наших планов.

Доктор, кивая:

– Будет сделано, mein Herr[27]27
  Mein Herr – мой господин (нем.).


[Закрыть].

– Деньги не проблема, применяйте любое нужное лечение, сколь угодно дорогое.

Я попытался заговорить, но усилие изнурило меня, так и не дав результата. Когда я снова начал проваливаться в глухой сон, зрение сыграло со мной престранную шутку. За мгновение до того, как упал занавес, фигура и облик моего молодого друга вдруг изменились, и вместо него моим глазам явился мужчина гораздо выше ростом и старше годами, одетый во все черное.

Видение стало медленно поворачиваться ко мне, и я помертвел от ужаса при мысли, что сейчас увижу лицо, принадлежащее не моему другу, а какому-то злонамеренному чужаку.

Как и прежде, мой мозг проявил милосердие: прогнал прочь жуткую галлюцинацию, а взамен породил беззвездную черноту моей внутренней ночи.

В следующий раз я очнулся сегодня утром, при ярком свете нового дня. В комнате никого не было. Пролежал в одиночестве, наверное, целый час, прежде чем ко мне вернулась полная ясность сознания, а с ней и способность чувствовать свое тело, воспринимать все болевые и неприятные ощущения в нем. Наконец я сглотнул, откашлялся – и с невероятным облегчением, граничащим с восторгом, понял, что в состоянии шевелиться и издавать звуки.

Я уже собирался попробовать встать с кровати, когда дверь мягко открылась и в комнату вошел Габриель Шон.

Первое, что бросилось в глаза, это широкая окровавленная повязка наискось у него на лице, которая, с одной стороны, уродовала моего друга, а с другой – придавала ему романтический вид раненого героя. Второе, что меня поразило, – он широко улыбался.

– Морис!

Затворив дверь, он стремительно подошел и сел на стул возле кровати.

– Добро пожаловать обратно к нам, мой дорогой!

– Да… – Мой голос звучал слабо, хрипло и словно откуда-то издалека. – Спасибо. Но… у меня… столько вопросов. Твой… глаз…

Габриель пожал плечами:

– Ужасный несчастный случай в опасном месте. Просто страшном, чего уж там. Помню смутно, но вроде бы я поскользнулся и упал. Илеана собиралась ограбить нас, видишь ли, а возможно, и сотворить чего похуже, но почему-то… да, должно быть, испугалась при виде кровищи и обратилась в бегство.

– Нам не следовало… – с запинкой пробормотал я. – Не следовало ей доверять.

– Знаю. И я получил суровейший урок в самых неприятных обстоятельствах. Но мы должны оставить все эти скверные дела в прошлом. Надо учиться на своих ошибках и с уверенностью смотреть в будущее.

– А где… где мы сейчас? – Я все еще говорил с трудом.

– Снова в Бухаресте! В госпитале Детей Далилы. Как видишь, здесь о нас обоих хорошо позаботились.

– Как мы… тут оказались?

– Мы были там в горах не одни. Неподалеку находился еще один человек – тоже англичанин. Ученый-натуралист. Специалист по летучим мышам, искал новые виды. Некий Хаскелл Линч. Он услышал наши отчаянные крики из ужасного замка. Настоящий смельчак! Отважный и благородный ученый! Не побоялся один войти внутрь и благополучно доставил нас в цивилизованный мир. Мы обязаны ему жизнью.

– Думаю, я его видел. То есть если он такой невысокий, с острой бородкой…

– Ага! Это он, точно!

– Я должен… поблагодарить его…

– Увы, он уехал обратно в горы. Еще не закончил свою работу там.

– Значит, нас спасло просто чудо, – сказал я, с усилием выговаривая каждый слог.

– Именно так. Бог дал нам обоим второй шанс – возможность с пользой распорядиться своей жизнью. И я лично этот шанс упускать не намерен. – Почти рассеянно Габриель провел прохладной ладонью по моему лбу.

– Что ты собираешься делать? – спросил я. – Похоже, ты настроен… очень решительно.

– Вернусь в Англию, Морис. Вернусь на родину и займусь делом великой важности. Искупительным трудом.

– В смысле?..

– Я решил посвятить себя политической деятельности. Собственно, место для меня уже готово. Ведь, будучи единственным наследником лорда Стэнхоупа, я вправе занять наследственный пост в Совете Этельстана.

– В Совете…

– Этельстана.

– Но… я думал, это чисто номинальная организация. Реликт прошлого.

– О, так и есть. По крайней мере – пока. Но и этого достаточно, чтобы дать мне жизненную цель, которую я столь долго искал. И вот какой у меня вопрос к тебе, мой дорогой спутник и соратник: ты поедешь со мной? Останешься рядом, чтобы делиться со мной опытом, знаниями и мудростью? Будешь моим помощником, фактотумом, моей совестью и советчиком?

Я уже собирался ответить единственным возможным для меня образом и поклясться в вечной преданности, но вдруг увидел мутно-красную слизистую струйку, выползшую у него из-под бинта, и беспомощно указал на нее.

– Габриель…

Он улыбнулся, дотронулся пальцем до красной слизи на щеке, а потом, к крайнему моему удивлению, облизал палец.

– О, ничего страшного, Морис. Врачи заверили меня, что небольшое подтекание из раны на первых порах – самое обычное дело. Кроме того, мне недавно открылась великая истина.

– Ч-ч-что… з-з-за истина? – заикаясь, спросил я.

– Как, Морис, разве ты не слышал? – Он улыбнулся шире прежнего. – Кровь – это жизнь.