Текст книги "Дитя Дракулы"

Хотя мисс Доуэль очень молода (полагаю, ей не больше девятнадцати?), она кажется мне не по возрасту умной и рассудительной. Она уже показала себя превосходной сиделкой и самым своим присутствием значительно подняла настроение всем домашним, оказав на нас поистине животворящее действие.

Увы, состояние профессора остается без изменений. Он по-прежнему в полном беспамятстве. Кто-то из нас – чаще всего милая Сара-Энн – всегда находится рядом с ним. Все мы надеемся, что силы его чудесным образом восстанавливаются, пока он спит, но прогноз неблагоприятный. Наш бестолковый местный доктор наведывался сегодня утром и с мрачным видом сообщил, что голландец продолжает физически угасать. Еще один удар, даже вполовину слабее предыдущего, приведет к фатальному исходу, сказал он.

Пожалуйста, дорогой Джек, приезжайте к нам при первой же возможности. Мы все будем счастливы видеть Вас (Сара-Энн отзывается о Вас в превосходных степенях), но, кроме того, теперь стало совершенно ясно, что Ваши шансы увидеть профессора живым тают с каждым днем.

Остаюсь Ваш добрый и верный друг

Мина Харкер

P. S. Сделайте милость, передайте последние новости Артуру. Нет сил писать два столь печальных письма в один день.

Дневник Мины Харкер

13 ноября. Написала доктору Сьюворду о последних событиях. Не стану повторять здесь удручающие подробности. Достаточно сказать, что, хотя я сообщила Джеку о фактах – о прибытии мисс Доуэль, об остающемся без изменений состоянии профессора, о печальном прогнозе местного врача, – я не открыла всей правды. А именно – правды о моих страхах в связи со зловещими последними словами профессора, об ощущении, что лишь одно внезапное страшное потрясение отделяет нас от его смерти, и, самое главное, о своем необъяснимом беспокойстве по поводу Сары-Энн Доуэль.

Господи, она такая хорошенькая и такая юная. Она напоминает мне хрупкую фарфоровую куколку, под чьей прелестной наружностью скрывается ужасная уязвимость, Джонатан сразу это заметил, хотя и постарался не подать виду. Знаю, это не делает мне чести, но я испытала что-то вроде негодования, когда увидела, как он на нее смотрит. Я уловила в его глазах слабый блеск вожделения. У меня такое чувство (никому в том не признаюсь, только страницам своего дневника), будто вокруг царит атмосфера надвигающейся катастрофы, будто мы проживаем долгие, жаркие, засушливые дни, которые предшествуют яростной грозе.

Почему я так часто вспоминаю последние слова профессора? Произнесенные в бреду, совершенно бессмысленные, они все же прозвучали как предостережение, не правда ли?

Нет-нет, они ничего не значат. Ровным счетом ничего.

Из дневника Арнольда Солтера

14 ноября. У хорошего журналиста профессиональные инстинкты никогда не умирают. Они могут заснуть на время, но в час нужды пробуждаются в полной своей силе.

Меня на мякине не проведешь, и плясать под чужую дудку не заставишь. Поэтому сегодня, в преддверии встречи с моим новым знакомым, лордом Тэнглмиром, которая должна состояться позже на этой неделе, я нанес визит по адресу: Иден-стрит, 14, где проживает мистер Алистер Клэй.

Он мало изменился с нашей последней встречи в конце девяностых, когда предоставил мне важные сведения о связи лорда Энсбрука с соседской кухаркой. Обходительный и пронырливый, наделенный исключительной способностью втираться в доверие, Клэй остается незаменимым источником любой деликатной информации, которая может понадобиться, когда имеешь дело с представителями высших слоев общества.

Он принял меня с обычной любезностью, но я заметил, что он не очень твердо держится на ногах, руки у него иногда дрожат, а вокруг слезящихся глаз появились морщины, которых раньше не было.

Да, черт возьми, старость – штука жестокая и беспощадная.

– Я был удивлен, получив вашу записку, – сказал Клэй, когда мы оба уселись и нам подали по стаканчику какого-то крепкого напитка. В слугах у него рослый красавец, который в продолжение всего разговора бесшумно перемещался между нами, являя собой воплощение благоразумной сдержанности. – Я думал, вы удалились на покой.

– Так и есть. Просто хочу оставаться в курсе вещей. Держать руку на пульсе, так сказать.

Клэй внимательно посмотрел на меня:

– Планируете какое-то дельце?

– Я слишком стар, чтобы планировать что-то, кроме собственных чертовых похорон, – ответил я.

Он уныло усмехнулся:

– Что же вам от меня угодно?

– Лорд Тэнглмир, – сказал я. – Вы его знаете?

Клэй прищурился:

– Мне известна его репутация. Ну и встречаться доводилось. Раза четыре, не больше. Он вращается в самых высоких кругах, включая такие, куда нет доступа даже мне.

– Что вы можете о нем сказать?

– Человек порядочный. Патриот. С непоколебимыми убеждениями…

– Но?

– В некоторых своих взглядах он довольно старомоден.

– Ничего подобного, – твердо возразил я.

– И вдобавок…

– Да?

Клэй заколебался, и пока он собирался с ответом, молодой слуга снова подошел к нам и наполнил стаканы.

– Конечно, это всего лишь слухи… причем самого скандального свойства…

– Скажите мне, – потребовал я.

– Поговаривают, он ищет преемника.

– Прошу прощения. Не понял.

– Он всю жизнь отдал служению долгу и теперь хочет не руководить, а подчиняться. Совет Этельстана, в который он входит, вроде бы однажды предлагал ему такую возможность в лице лорда Годалминга.

– Я о нем слышал, – сказал я. – И помню его отца. Говорят, сын не оправдал всех ожиданий. Так кто же сейчас работает с Тэнглмиром? Кто состоит в его фракции? И откуда должен появиться новый лидер?

Клэй развел в стороны дрожащие руки:

– Кто знает? В последние годы я подрастерял связи в верхах. И теперь довольствуюсь лишь разными туманными слухами.

– Но можно ли Тэнглмиру доверять? – спросил я. – Скажите честно.

– В общем-то можно, – осторожно ответил Клэй, – но только если вы страстно желаете того же, чего желает он, а именно: повернуть время вспять и увидеть прежнюю славную Англию.

– А вот за это, – сказал я, – надо непременно выпить.

Мы провозгласили тост и сдвинули стаканы. Даже такое незначительное усилие, казалось, далось Клэю с неимоверным трудом. Немного погодя он пожаловался на усталость и отослал меня прочь. К концу нашего разговора все его тело тряслось и подергивалось, как ни старался он совладать с ним.

Но все, что Клэй рассказал про Тэнглмира и Совет, осталось со мной. Я вижу определенные возможности. Да. Определенные возможности для изменений.

Дневник доктора Сьюворда

(фонографическая запись)

15 ноября. Последние три дня наблюдаю у себя меланхолию, развившуюся до значительной степени. Свое подавленное состояние приписываю нижеследующим обстоятельствам:

(1) прискорбное физическое угасание профессора Абрахама Ван Хелсинга;

(2) мой вчерашний разговор с лордом Годалмингом;

(3) в чем тяжелее всего признаться: отсутствие некой мисс Сары-Энн Доуэль.

У меня нет ни малейшего сомнения в том, что, отправив девушку в Шор-Грин, я сделал единственный морально правильный выбор, возможный в моей ситуации. Я больше не мог закрывать глаза на тот факт, что меня безудержно влечет к ней, что ее прелестное лицо, обрамленное белокурыми локонами, пробуждает во мне страсть, какой я ни разу не испытывал с тех пор, как овдовел. Вольно или невольно обнаружить свои чувства было бы совершенно неправильно и недопустимо с профессиональной точки зрения. Да и в любом случае она на двадцать с лишним лет младше меня и настолько хороша собой, что у меня не было бы ни единого шанса добиться взаимности, даже будь я гораздо моложе.

Я отослал мисс Доуэль прочь как для того, чтобы она оказала помощь Харкерам, так и для того, чтобы не выставлять себя в смешном и нелепом виде, эдаким современным Мальволио[18]18
  Мальволио – персонаж комедии Шекспира «Двенадцатая ночь, или Что угодно» (ок. 1601), напыщенный пожилой мажордом, воображающий, что в него влюблена молодая хозяйка.


[Закрыть]. Я не сомневаюсь, ничуть не сомневаюсь, что поступил достойно и принял верное решение, пускай и несколько позже, чем хотелось бы в идеале.

Теперь касательно пункта (2) – моей встречи с лордом Годалмингом. Вчера мы поужинали вместе в «Будлзе», одном из нескольких аристократических клубов, в которых состоит благородный лорд. Сразу бросилось в глаза, что он очень бледен и напряжен, совсем не похож на себя. Разумеется, парламентские обязанности отнимают у него уйму времени и сил. Он даже опоздал на ужин, поскольку председательствовал на собрании какого-то совета, наследственным членом которого является. Однако одного этого едва ли достаточно, чтобы объяснить его измученный вид. Мне очень не хотелось причинять Арту дополнительную тревогу, но Мина в своем письме отдала распоряжения, нарушить которые я никогда не осмелился бы.

За вином я коротко доложил ему о неизменном состоянии Ван Хелсинга.

Он мрачно кивнул и сказал с задумчивостью, ставшей для него характерной в последние годы:

– Ну что ж, профессор прожил славную, насыщенную жизнь. Ему не о чем сожалеть. Он сотворил много добра в мире и истребил больше зла, чем кто-либо другой.

Арт значительно взглянул на меня – я прекрасно понимал, о чем он говорит. На мгновение все вокруг перестало существовать для нас, и мы словно оказались в прошлом, в самом разгаре нашего сражения с Трансильванцем, оба снова молодые. Потом эффект прошел, и мы опять были в двадцатом веке – здравомыслящие, практичные джентльмены средних лет.

Я видел, что Арта беспокоит что-то еще, помимо очевидного. Все-таки недавно он узнал радостную новость. Правда, поведение у него совсем не такое, какого ожидаешь от человека, который скоро станет отцом. Поначалу он даже не пожелал отвечать на мои расспросы о самочувствии Каролины, об их надеждах и планах на будущее. Уже и ужин нам подали, и выпили мы изрядно, а Арт по-прежнему говорил только о работе, о своем тяжком труде в парламентских рудниках, о своих усилиях по перестройке и модернизации системы.

Я слушал с тем терпеливым спокойствием, которое два десятилетия назад стало краеугольным камнем моей профессиональной практики. В конце концов, однако, мне надоело, что он упорно уклоняется от ответов на мои вопросы, и я – со всей прямотой и настойчивостью, которые были бы невозможны, не доведись нам столько пережить вместе, – потребовал, чтобы он объяснил причину своего странного поведения. Мои слова прозвучали почти резко, но Арт встрепенулся, точно пробуждаясь от сна.

– Прости, Джек. Мне следовало быть откровенным с тобой с самого начала.

– Но в чем дело? Скажи мне.

– Дело в Кэрри и растущей в ней жизни. Моя жена… плохо переносит беременность. Очень плохо, понимаешь?

– Да? И каковы же симптомы?

– Она часто плачет. Не желает никого видеть, дни напролет проводит в одиночестве. И она говорит… в высшей степени странные вещи.

– Тебе?

– Нет, не мне. Самой себе, полагаю. Или, возможно, Господу Богу. По крайней мере, она это делает, когда думает, что меня нет поблизости.

Я ободряюще взглянул на Арта:

– Подобные случаи не редкость. Беременность часто сопровождается депрессией, особенно у женщин с такой историей, как у твоей жены.

Похоже, мои слова не особо его утешили.

– Хочешь, я посмотрю Кэрри? – спросил я. – Поговорю с ней? Попытаюсь выяснить причину проблемы?

Арт явно ждал от меня именно такого предложения.

– Спасибо, – сказал он, а потом беспокойно добавил: – Значит, по-твоему, с ней ничего необычного не происходит? Я имею в виду… В конце концов… – Он сглотнул и, мне показалось, чуть не поморщился, прежде чем продолжить: – Ты был ее лечащим врачом.

– Разумеется, – кивнул я, после чего между нами возникло неловкое молчание.

Немного погодя беседа возобновилась, и мы заговорили на разные отвлеченные темы, но с такой притворной беззаботностью, которая могла бы обмануть только самого поверхностного наблюдателя. Мы условились, что Кэрри посетит меня в клинике утром семнадцатого числа. Артур упомянул о своем намерении в ближайшее время навестить профессора – я же по очевидным причинам не смог немедленно внести подобную поездку в свой рабочий ежедневник. Чем нисколько не горжусь.

Долго мы не засиделись, распрощались вполне сердечно, но, как всегда, многое между нами осталось недосказанным. После нашей встречи я с головой погрузился в работу, надеясь таким образом рассеять зловещее облако, повисшее надо мной.

* * *

Позднее. Только что пробудился от сна самого откровенного содержания. Не помню, чтобы я хоть раз испытывал столь острое возбуждение с тех пор, как вышел из отрочества. Едва не дрожу от стыда. Каким же дураком я стал. Прежде срока стал типичным старым дураком.

Из личного дневника Мориса Халлама

15 ноября. Любовь ведет человека в самые странные места, в самые темные лощины и на самые высокие плато, открытые всем ветрам.

На другой день после встречи в «Забоданном олене» все шло, как и планировалось. Мы оплатили счета в гостинице (мистер Шон был чрезвычайно щедр) и постарались возможно деликатнее уклониться от прямых ответов на вопросы хозяйки. Я призвал на помощь все свои подзапущенные актерские способности, но сильно сомневаюсь, что она до конца мне поверила. Тем не менее она пожелала нам удачи и взяла с нас слово каждый вечер молиться перед сном – точно мы школьники какие-нибудь!

Когда мы выходили из гостиницы, каждый со своим единственным чемоданом (для современных мужчин мы путешествуем очень налегке), я краем глаза заметил, что эта простая добросердечная женщина размашисто и с чувством осенила себя крестным знамением.

По дороге мы с Габриелем говорили только о вещах легкомысленных и приятных, в последующие дни подобных бесед у нас уже не случалось. В условленном месте и в условленное время мы встретились с Илеаной. Полагаю, мне удалось скрыть разочарование, когда она вышла из тени и хищно улыбнулась нам.

– Ну что, вы готовы? Истинно готовы покинуть знакомый мир и вступить в царство дикой природы? Сбросить покров цивилизации и познать запретное?

– Готовы, – объявил Габриель, и ее улыбка стала шире.

Я же ничего не сказал, и Илеана, должно быть, приняла мое молчание за знак согласия.

Она двинулась прочь, потом оглянулась, призывно махнула рукой и почти прошипела:

– Следуйте за мной.

И вот мы покинули пределы Брашова.

Как описать последующие дни без излишнего драматизма и цветистого пафоса? Постараюсь быть точным и кратким. Задача, однако, не самая простая, поскольку здесь, в сумрачном диком краю, время течет иначе, чем на ярко освещенных городских улицах. Оно кажется спутанным, фрагментарным, и многие подробности последних дней сейчас представляются мне такими далекими и туманными, словно я не был непосредственным участником событий. Любые разговоры, происходившие между нами троими, помню лишь смутными отрывками.

Но одним своим внимательным, пристальным взглядом Илеана умеет внушать спокойствие, при котором все страхи и тревоги кажутся пустыми и нелепыми.

Вот как началось наше путешествие. Мы вышли за черту города, миновав «Забоданного оленя», свернули с каменистой дороги и зашагали через луг к лесу.

Когда приблизились к деревьям, Илеана предупредила:

– Держитесь тропы. Ни шагу в сторону без моего разрешения.

Вступив под лесной полог, мы оказались в совсем другом мире: тихом, влажном, прохладном. Поначалу тишину нарушали лишь шорохи в густом подросте, где обитала разная мелкая живность, которая испуганно бросалась врассыпную при нашем приближении.

Илеана энергично шагала впереди, стройная гибкая фигура среди деревьев. Немного спустя она остановилась и знаком подозвала нас:

– Подойдите. Вас нужно правильно снарядить для путешествия. Подготовить должным образом.

Мы с Габриелем переглянулись – и почувствовали что-то вроде всплеска того веселого, живого взаимопонимания, которое возникло между нами еще при первой встрече. Потом он посерьезнел лицом и двинулся дальше, а я последовал за ним.

Мы шли, наверное, часа два по узкой тропе между частыми деревьями, и к исходу второго часа Илеана выглядела точно так же, как в самом начале пути: все такая же бледная и обольстительная. Габриель был в легкой испарине и обнаруживал признаки небольшой усталости, а я задыхался, отдувался и отчаянно мечтал о привале. Одежда на мне насквозь промокла от пота и противно липла к телу.

Наконец мы достигли поляны, на краю которой был разбит лагерь. Он состоял из трех темно-красных фургонов, поставленных грубым подобием полукруга, в центре тлел костер, а возле него сидели четверо молодых мужчин. При нашем появлении из фургонов высыпали и другие обитатели лагеря, преимущественно мужчины, но были среди них и несколько старообразных женщин измученного вида. Дюжина этих человеческих особей подозрительно наблюдала за нашим приближением. Все в грязной одежде, с всклокоченными волосами, страшно неряшливые. С немытыми низколобыми лицами, по которым Ломброзо мог бы исследовать черепные характеристики народа[19]19
  Итальянский психиатр и криминалист Чезаре Ломброзо (1835–1909) разработал концепцию физиологически-психического «преступного типа», предполагающую существование особого типа людей, биологически предрасположенных к преступлениям. Согласно теории Ломброзо, таких «прирожденных преступников» легко обнаружить по определенным физическим признакам, прежде всего по форме черепа, чертам лица, морщинам и т. п.


[Закрыть], известного под названием…

– Цыгане, – выдохнул Габриель. В его голосе явственно послышалось мальчишеское удовольствие, словно он воображал себя героем авантюрного романа, в котором белый человек отправляется в неведомые края за сокровищами и в ходе своих путешествий заслуживает уважение туземцев.

– Это зганы, – сказала Илеана и повелительно подняла руку, приказывая нам остановиться и стоять на месте. – Они снабдят нас всем необходимым. Но разговаривать с ними буду я одна.

Она обратилась к ним на резком, немелодичном языке румынского народа. Впрочем, в этих дробных перекатах твердых слогов есть своеобразное очарование.

При первой же фразе цыгане – или «зганы» на местном наречии – попятились с преувеличенно почтительным видом. Илеана отдала какие-то приказы (во всяком случае, я так понял по интонациям), и две женщины торопливо отошли от костра и скрылись в одном из фургонов. Никаких знакомых слов я в монологе нашей проводницы не различил, но одно повторялось необычайно часто: «стригой». Понятия не имею, что оно значит, но у меня возникло смутное впечатление, будто где-то я его уже слышал.

Завершив свою речь, Илеана отступила на шаг назад и приняла странную позу: лицом к цыганам, одна рука вытянута в сторону, прямо перед нами. Означал ли тот жест, что мы под ее защитой или что мы ее собственность, я не знал (хотя теперь уже догадываюсь).

Чтобы заполнить молчание, один из мужчин достал старую обшарпанную скрипку и принялся извлекать из нее тоскливую мелодию, которая, казалось, говорила о пустынных дорогах, полных опасностей горах, потерянных жизнях и невозможности настоящей любви. Я, уже несколько отдышавшийся, повернулся к Габриелю и процитировал строки Шекспира: «Ты не пугайся: остров полон звуков – и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда»[20]20
  У. Шекспир. Буря. Акт III, сц. 2. Перев. М. Донского.


[Закрыть]. Он кивнул, но, зачарованный музыкой, ничего не ответил. Признаюсь, я испугался не на шутку, когда мы вошли на цыганскую стоянку. Если бы нас не сопровождала грозная Илеана, несомненно, дело приняло бы совсем другой оборот.

Наконец из фургона показалась женщина с охапкой одежды и парой потрепанных заплечных мешков. Илеана указала на эту кучу тряпья:

– Это для вас. Переоденьтесь. Переложите вещи из чемоданов в котомки. Свои костюмы оставите в подарок зганам.

Я было запротестовал против такого унижения, но Габриель остановил меня.

– Раз так надо, значит надо, дорогой Морис.

По здравом размышлении мне пришлось признать, что для похода по горам предложенные нам наряды подходят гораздо больше, чем наши городские костюмы.

– А где нам переодеваться? – спросил я, ожидая, что нас отведут в один из фургонов или по крайней мере в какой-нибудь укромный загончик.

Но Илеана улыбнулась:

– Здесь. Прямо здесь и переодевайтесь.

Я ошеломленно уставился на нее, а Габриель рассмеялся:

– Да ладно тебе, Морис! Если у них так принято, надо почтить обычай. Давай останемся джентльменами. Останемся людьми цивилизованными.

И в нарушение всех английских приличий он принялся раздеваться. При виде этого скрипач заиграл бойчее, и музыкальные каденции зазвучали почти насмешливо. Я неохотно последовал примеру Габриеля, к мрачному восторгу цыганской шайки и к удовлетворению Илеаны, выразившемуся в загадочной улыбке.

Вскоре мы покинули стоянку – в серой прочной одежде, какую носят местные крестьяне, и с дерюжными заплечными мешками, где лежали наши немногочисленные вещи.

– Ну вот, теперь вы готовы, – промурлыкала Илеана, и я действительно чувствовал, что в нас с Габриелем произошла какая-то важная перемена, необходимая для допуска в мир дикой природы.

О последовавших затем долгих, изнурительных часах пешего пути, когда мы продвигались все глубже и глубже в лес, ощущая себя не столько отважными исследователями, сколько испуганными детьми из какой-то страшной сказки, и рассказать-то особо нечего.

Лишь раз мы сделали короткий привал, чтобы перекусить. Илеана выдала нам хлеб с сыром и с нескрываемым презрением смотрела, как мы жадно уплетаем нехитрую пищу.

Сама она, должно быть, ела втихомолку, за нашими спинами, ибо я ни разу не видел ее за этим занятием. Она полна секретов и вызывает у любого наблюдателя множество вопросов, ответы на которые, подозреваю, лучше и не знать.

Мы шли, и шли, и шли. Куда ни глянь, кругом одни деревья, и ничего больше. Стволы, листва, корни, ветви – древесное изобилие, поглощающее свет и создающее в этом девственном лесу вечные сумерки. Мы трое стали тенями, уходящими все дальше в царство теней.

Наконец мы остановились на ночлег. Разожгли костерок и улеглись вокруг него.

– Не бойтесь, здесь вы в полной безопасности, – сказала Илеана, когда мы с Габриелем с несчастным видом завернулись в одеяла и уставились на пляшущие языки пламени. – Ни один зверь не приблизится, они боятся огня. Вы оба под моей защитой, господа.

Мы с Габриелем настолько устали за день, что заснули почти сразу, даже не думая об опасностях, таящихся в лесной глуши, куда нас привело собственное безрассудство.

Следующий день ничем не отличался от первого: такое же утомительное путешествие по малохоженой, изрядно заросшей тропе.

Никаких разговоров между нами троими не велось, но мы с Габриелем изредка перекидывались красноречивыми взглядами. Возможности остаться наедине, чтобы возобновить привычное откровенное общение, у нас не было.

Один раз, после полудня, Илеана остановилась и низко нагнулась, разглядывая притоптанную траву у обочины. Она провела по траве ладонью, будто погладила, а потом выпрямилась и пробормотала:

– Здесь недавно проходил человек. Кто-то, кого я не знаю.

– Вы поняли это по нескольким примятым травинкам? – спросил Габриель.

Илеана смерила его презрительным взглядом профессионала, вынужденного отвечать на глупые вопросы любителя.

– Все мои чувства восприятия чрезвычайно обострены, мистер Шон. Я много лет оттачивала охотничьи навыки.

Перед самым наступлением темноты мы встали на ночевку. Габриель и я занялись костром. По непонятной причине мой товарищ прятал глаза и избегал разговаривать со мной. На несколько минут мы потеряли нашу темноволосую проводницу из виду. Когда огонь начал разгораться, она вернулась и принесла двух жирных кроликов с аккуратно свернутыми шеями.

Как ей удалось поймать их за столь короткое время, я совершенно не представляю, хотя и помню, чтó она говорила про свои охотничьи способности. В тот вечер мы сытно поели; правда, сама Илеана опять воздержалась. Зато, пока мы рвали зубами мягкое кроличье мясо, она рассказала нам столько всего интересного, сколько никогда не рассказывала ни прежде, ни впоследствии. Об истории Трансильвании, о местном народе и господарях, о войне с турецкими захватчиками, о храбрости и смекалке Сажателя-на-кол.

Несмотря на крайнюю усталость, мы слушали с жадным вниманием, точно дети, сидящие у ног сказочника. Согретые костром, полные впечатлений от рассказов о кровопролитных сражениях, отваге и героизме, мы заснули крепким, мирным сном, хотя меня, признаться, слегка беспокоило одно обстоятельство: мне казалось, будто между Габриелем и Илеаной возникла и крепнет взаимная симпатия.

Прошел еще один день нашего путешествия, и мы наконец приблизились к окраине леса. Мало-помалу деревья начали редеть, и просветы неба среди ветвей становились все шире. Я заметил, что наша маленькая компания разделилась: Габриель с Илеаной все чаще уходили вперед, занятые разговором, а я, старый и одышливый, изо всех сил старался не просто не отстать, а не свалиться замертво. Во мне нарастала знакомая муторная тревога – предчувствие предательства.

И вот мы остановились на очередной ночлег, теперь уже на самом краю леса, у подножья Карпатских гор. Когда мы уселись ужинать у костра, Илеана снова заговорила о прошлом – на сей раз об исконных владельцах замка, к которому мы держали путь.

– Род Дракул некогда славился своей смелостью и благородством, – начала она, возвысив свой мелодичный голос над треском костра. – В давние времена они неизменно оказывали заботу и защиту своим подданным. Однако с течением веков что-то в них испортилось, усохло. Они стали жестокими, алчными и утратили всякое милосердие. О них ходили самые странные истории, разносились самые дикие слухи. Кто знает теперь, что правда, а что нет? Последний из Дракул умер в прошлом веке. Наследников не осталось. Родовой замок пустует и разрушается. Обычные люди не смеют туда соваться, но мы с вами, друзья мои, люди далеко не обычные. Мы презираем и отвергаем все заурядное.

В продолжение всей этой речи я следил не столько за Илеаной, сколько за своим другом. На лице Габриеля отражалось восторженное внимание и доверчивое обожание – я и не предполагал, что он способен на такие эмоции. Невзирая на изнеможение, спал я плохо: то и дело просыпался от дурных снов и неловко ворочался, одолеваемый страхами и сомнениями.

Даже сейчас я не уверен, действительно ли я видел после полуночи все, что опишу ниже, или же то была сонная фантазия, галлюцинация, порожденная усталостью и тревогой.

Так или иначе, у меня полное впечатление, что я пробудился среди ночи и глазам моим предстало в высшей степени странное зрелище: наша проводница, совершенно голая, стояла перед костром, воздев руки в подобии торжественного жреческого жеста. Я совсем не любитель женской наготы, но при виде Илеаны даже я невольно исполнился восхищения. Ее поджарое мускулистое тело блестело от пота, но оно было также и соблазнительно женственным: упругие груди с крупными твердыми сосками, плавные изгибы бедер, таинственная густая тень в низу живота. У меня перехватило дыхание, словно я, подобно Пигмалиону, лицезрел идеальную статую, ожившую чудесным образом. Ну разве может мужчина традиционных взглядов устоять перед такой женщиной?

Илеана бормотала какие-то непонятные слова, вероятно на своем родном наречии, среди которых я разобрал лишь одно знакомое: «стригой».

Я лежал неподвижно, полный неясных безымянных страхов, и наблюдал за диковинной сценой из-под полуприкрытых век, чтобы женщина не заметила. Однако обмануть ее мне не удалось. Уже через считаные секунды после моего пробуждения она потянула носом, принюхиваясь, а потом резко повернулась ко мне. Я увидел, что по глубокой ложбинке у нее между грудями стекает струйка какой-то жидкости. Илеана одним прыжком очутилась возле меня, присела на корточки. Она впервые оказалась так близко, и я ощутил ее запах: металлический, кисловатый и… какой-то древний, что ли.

Я не мог пошелохнуться. Оцепенел, как кролик перед удавом. Ее мягкие пальцы погладили мое лицо. Ее дыхание, странно прохладное, защекотало мою кожу.

– Спи, – шепнула она. – Спи, Морис Халлам. Тебе здесь смотреть нечего.

Пока она говорила, перед моими глазами все поплыло, потемнело, и я погрузился в дремотное забытье.

Даже не знаю, как истолковать картину, которая явилась мне, когда я полуочнулся от сна позже, в глухой предрассветный час.

Сейчас я стараюсь убедить себя, что мне просто приснился кошмар, только очень реалистичный. Но я не уверен. Далеко не уверен.

Вот что я мельком увидел, когда на несколько мгновений вынырнул из дремы: Илеана, по-прежнему голая, сидела верхом на Габриеле, и оба вскрикивали. Их тела, озаренные бешено пляшущим пламенем, были измазаны кровью, блестевшей в свете костра. Вокруг них метались причудливые тени, и мне даже на миг померещилось, будто на спине у женщины распахнулись два широких черных крыла.

Однако мгновение спустя видение померкло, и больше я ничего не помню.

Когда я пробудился в следующий раз, уже занимался рассвет, и наша стоянка выглядела совершенно обычно. Габриель все еще спал, с самым безмятежным выражением лица. Илеана, снова одетая (если, конечно, она вообще раздевалась ночью), сидела у костра.

– Доброе утро, мистер Халлам, – улыбнулась она, и я промямлил «доброе утро».

Она указала на горы, вздымавшиеся могучей стеной перед нами.

– Сегодня начнем восхождение. Вы готовы следовать со мной к Замку?

Во рту у меня было сухо. Я тяжело сглотнул и выдавил жалкое, хриплое «да». Я собирался задать Илеане пару вопросов по поводу ночных сцен – клянусь, без малейшего осуждения или чего-то вроде, – но тут проснулся Габриель, и новый день по-настоящему начался, а вся смелость, какая во мне была, бесследно испарилась.

Выступаем через несколько минут. Эту запись я торопливо сделал в последний час нашей стоянки. Мы полностью готовы к пути. Илеана призывно взмахивает рукой. Сейчас начнется восхождение, и нас ждет страшная встреча с родовым гнездом покойного графа Дракулы. Возможно, это прозвучит глупо, но если бы у меня осталась хоть капля веры во всемудрого Господа, я бы сегодня молился Ему неустанно.

Из дневника Арнольда Солтера

16 ноября. Грейт-Рассел-стрит, убогая кофейня под сенью Музея. Если верить облупленной вывеске над дверью, называется заведение «Лошадиная поилка».

Именно там я встретился с лордом Тэнглмиром сегодня в начале шестого. Он прибыл раньше условленного часа и сидел в углу неожиданно просторного зала; на столе перед ним уже стоял чайник.

В липком спертом воздухе висел запах дешевого табака. Больше в кофейне никого не было, кроме двух пожилых дам, занятых беседой, и худосочного малого со скошенным лбом, который лениво водил взглядом по помещению, отвлекаясь от созерцательных упражнений для того лишь, чтобы аккуратно откусить от тонкого ломтика кекса.

Тэнглмир помахал мне рукой. Приблизившись, я увидел, что старый волкодав лежит врастяжку на полу и спит. Жуткая зверюга, если смотреть вблизи.

– Милорд. – Я постарался придать своему голосу должную почтительность.

– Мистер Солтер. Прошу вас, садитесь. – Тэнглмир указал на стул напротив, и я сел, стараясь не разбудить пса.

– Замечательная кофейня, – заметил я.

– Напротив, мистер Солтер, «Поилка» абсолютно непримечательное заведение. Трудно представить более скучное и заурядное место для наших встреч. Что, разумеется, и делает его идеальным. – Он весело улыбнулся. – Чаю?

Вопрос прозвучал как утверждение: типичная особенность представителей столь высокого круга.