Текст книги "Дитя Дракулы"

В этой своей душевной борьбе Джонатан неизменно получает от меня сострадание и поддержку. Сегодня утром, однако, он вызывает у меня еще и сильное раздражение, ибо когда вчера, успокоив Квинси, я отправилась на поиски мужа, то застала его не погруженным в мучительные воспоминания, а наедине с мисс Сарой-Энн Доуэль.

При моем появлении оба заметно смутились, Джонатан покраснел. Я всегда надеялась, что с возрастом мужчины умнеют. Но похоже, напротив, с годами их слабости лишь упрочиваются.

Вчера он улегся в постель очень поздно, наверняка чувствовал себя виноватым. За завтраком мы едва перемолвились словом. Со временем все пройдет, конечно, но это происшествие стало горькой приправой к нынешним тревожным дням.

* * *

Позднее. Подобно тому как постепенно тает иней под скупыми лучами зимнего солнца, так и наши с мужем отношения понемногу наладились в течение долгого дня.

Я совершенно уверена, что мисс Доуэль не питает к Джонатану ни малейшего влечения и что любые его фантазии касательно девушки не более чем мимолетная глупость. Вдобавок он ходит с таким горестным видом, словно вот-вот расплачется, и я больше не в силах это выносить. Вчерашний досадный случай ненадолго отвлек мои мысли от обстановки в доме, будто замершем в напряженном ожидании. Подобная атмосфера, безусловно, совсем не полезна для Квинси. Я сказала Джонатану, что надо бы нам отправить сына обратно в школу на последнюю неделю семестра, и он со мной согласился. Квинси проведет с нами еще два дня, а в воскресенье уедет.

О нашем решении мы сообщили ему за ужином. Он просто наклонил свою маленькую темноволосую голову и сказал с энергичной серьезностью, которая кажется мне несколько неестественной в двенадцатилетнем мальчике:

– Конечно, мама. Если вы считаете, что так лучше.

– Да, считаем, – подтвердила я.

– Нельзя запускать учебу, сынок, – без всякой необходимости добавил Джонатан.

– О. – Квинси недоуменно приподнял брови, потом на лице у него появилось странное выражение. – А знаете, я не думаю, что учеба очень уж важна, – медленно проговорил он, и было похоже, что эта мысль только сейчас пришла ему в голову. – Школьные знания мне не пригодятся. Уже не пригодятся.

Мы с Джонатаном тревожно переглянулись.

– Конечно пригодятся, – сказал муж. – Они станут краеугольным камнем твоей карьеры.

Квинси, казалось, не понял.

– Папа? Можно я сейчас посижу с профессором, а? – спросил он. – Хочу провести с ним побольше времени перед отъездом. Ведь другого случая может и не представиться.

И тогда, сквозь наслоения отроческих проблем и странных эмоций последнего времени, я вновь увидела прежнего Квинси – моего храброго, сильного, умного мальчика.

Потом он встал и вышел из комнаты.

Но все-таки я не вполне понимаю, зачем он проводит столько времени рядом с бесчувственным телом человека, уже неспособного сознавать его присутствие. Чудится здесь что-то нездоровое, не вполне нормальное. Может, Квинси получает своего рода удовольствие от этого опыта? От своей первой встречи с настоящим горем?

Ах, ну что же я за мать такая? Подозрительная! Бессердечная!

Дневник доктора Сьюворда (фонографическая запись)

9 декабря. Какое же счастье вновь заняться чисто интеллектуальной деятельностью!

Я говорю «интеллектуальной», но на самом деле тут другое. Да, сложнейшее умственное упражнение, но не только оно одно. Дневник покойного Р. М. Ренфилда – с самого момента, как я впервые взял его в руки, – оказывает на меня действие, сходное с электрическим разрядом. Когда прикасаюсь к нему, глажу обложку, с возрастающим волнением листаю страницы, на память приходит ощущение, которое испытываешь, когда идешь по проселочной дороге перед самой грозой – и воздух кажется живым, потрескивает электричеством.

Такое впечатление, что тетрадь эта бывает в разном настроении, и в зависимости от часа дня или ночи сила в ней то прибывает, то убывает. Странное чувство испытываешь, переворачивая страницы, тесно исписанные мелким каллиграфическим почерком, по которому невозможно догадаться о сумасшествии автора. Трепетное чувство, что тебе выпала своего рода привилегия.

У текста есть одна любопытная особенность, изумившая меня и отнявшая у меня уйму времени.

Он зашифрован. Мне удалось частично разгадать шифр – созданный, полагаю, на основании определенных числовых сочетаний из первых книг Ветхого Завета. Могу прочитать далеко не каждое слово, но разбираю уже достаточно, чтобы начать понимать содержание вступительных записей. Из них я узнал один совершенно неожиданный факт, почему-то немного меня встревоживший.

Оказывается, когда-то давно, задолго до своей психической болезни, Ренфилд – подумать только! – служил в уголовной полиции, в звании сержанта. Работал в Скотленд-Ярде, в паре с неким Мартином Парлоу (смутно знакомое имя).

Чуднó, как постепенно проявляется правда, сначала лишь проблесками да шорохами, как она выползает наружу из мрака неизвестности, точно змея из высокой травы.

Многое по-прежнему остается неясным. Работа по расшифровке сложна и утомительна. Но даже из той информации, которую мне удалось почерпнуть в записях, – о проводившемся Ренфилдом и Парлоу расследовании ряда убийств в 88-м году[33]33
  …о проводившемся Ренфилдом и Парлоу расследовании ряда убийств в 88-м году… – Аллюзия на серию убийств в Уайтчепеле (район лондонского Ист-Энда), происшедших во второй половине 1888 г. и оставшихся нераскрытыми; предполагаемый убийца получил в газетах прозвание Джек-потрошитель.


[Закрыть], об их общей решимости раскрыть дело при любых обстоятельствах, о чудовищном разврате, процветавшем в клеркенвеллской таверне, – из всего этого становится понятно не только то, что история Ренфилда гораздо более странная, чем я когда-либо мог предположить, но и то, что на самом деле я совсем не знал этого человека. Я должен читать дальше. Должен.

Предстоят долгие часы напряженной работы. Скоро я все узнаю. Увижу всю картину целиком.

Открытка старшего инспектора Мартина Парлоу – участковому инспектору Джорджу Дикерсону[34]34
  На открытке помещен фотографический снимок цирковой труппы конца прошлого века: жонглеры, клоуны, канатоходцы, инспектор манежа, два изнуренных льва в клетке. Он производит непреднамеренно макабрическое впечатление, которое усиливается за счет мрачного сепиевого тона фотографии. Особенно пугающе выглядит лицо инспектора манежа – оно смазано, и на нем угадывается панический страх, словно мужчина увидел что-то ужасное за объективом камеры.


[Закрыть]

10 декабря

Дорогой Джордж! Хочу довести до твоего сведения, что мне придется остаться здесь дольше, чем предполагалось. Я порядком задержался в пути и по прибытии в Уайлдфолд обнаружил, что дела обстоят не совсем так, как я ожидал. Напишу снова, как только появятся новости. Здесь со мной моя дочь Руби, и мне нужно обо многом позаботиться. Надеюсь, ты там в Лондоне успешно «держишь оборону» и наш друг Квайр ведет себя не как распоследняя «лошадиная задница».

Твой М. П.

Из личного дневника Амброза Квайра, комиссара лондонской полиции

11 декабря. Прошла неделя с его отъезда, и с каждым днем мне становится все очевиднее, что старший инспектор Мартин Парлоу был для нас настоящим талисманом. Живое воплощение нашего славного прошлого, он имел тридцатилетний опыт служения закону и неистощимый запас увлекательных историй, начиная с семидесятых годов. Полагаю, я недооценивал его, когда он ежедневно был с нами.

Вот же странно! Пишу так, словно человек умер, а не взял отпуск на пару недель. Насколько я понимаю, участковый инспектор Дикерсон получил от мистера Парлоу короткое письмо с сообщением, что он задерживается и что наша потеря еще на неопределенное время останется находкой для Уайлдфолда. В его отсутствие работа у нас продолжается.

Американец приходил ко мне днем с докладом об отношениях между тремя бандами, которые, несмотря на все мои усилия, по-прежнему повинны в большинстве из огромного количества преступлений, совершаемых в столице.

Утомленный административной работой, я обрадовался при виде вошедшего в кабинет янки, хотя хмурое выражение его красивого лица не предвещало хороших новостей. Он человек упорный, сдержанный и решительный. Славный малый, думаю. Вылеплен из того же крутого теста, что и Парлоу.

Дикерсон без приглашения сел напротив – так уверенно и непринужденно, что у меня язык не повернулся сделать замечание. Он сообщил новости из Уайлдфолда, а потом, прежде чем я успел задать вопрос, звучно и с растяжкой произнес:

– Похоже, сэр, отношения между бандами становятся все напряженнее. Трудно сказать, с чего и почему это происходит, но все наши источники утверждают, что ситуация накаляется.

– Понятно, – сказал я и, должно быть, на мгновение позволил своему вниманию отвлечься.

К действительности меня вернул голос Дикерсона, который не без упрека проговорил:

– Комиссар? Мне кажется, недооценивать серьезность ситуации было бы большой ошибкой.

– Да, конечно. Полностью с вами согласен.

Я сделал паузу и тотчас же услышал (хотя такого быть не могло) женский смех, разносящийся эхом по коридорам. Уже в следующий миг странное явление прекратилось.

– Когда мы в последний раз говорили об этом, – сказал я, восстанавливая самообладание, – у вас под стражей сидел какой-то молодой головорез. Задержанный после бандитской стычки.

– Верно, сэр. – (Моя цепкая память на детали явно произвела впечатление на Дикерсона.) – Некий Томас Коули. Один из Молодчиков Гиддиса.

– Ясно. Что он вам рассказал?

– Очень мало. Парень умом не блещет. И в любом случае он мелкая сошка.

– Тем не менее, – задумчиво протянул я, – мне хотелось бы самолично с ним побеседовать.

– Самолично, сэр?

Голос Дикерсона по понятной причине звучал недоверчиво: слишком уж неординарное пожелание я выразил. Я совру, если скажу, что не испытал ни малейшего удовольствия от того, что впечатлил этого малого своим лихим пренебрежением к условностям.

– Именно. Если Коули все еще под стражей, я бы хотел задать ему пару-другую вопросов.

– Понятно, сэр.

– Не сомневайтесь, Джордж. Кто знает, может, при виде столь высокопоставленного фараона язык у него развяжется и он начнет визжать как свинья недорезанная.

Дикерсон что-то ответил, но слишком тихо и неразборчиво, чтобы я расслышал. Надо полагать, он сделал одобрительное замечание о моем ярком речевом стиле.

Поскольку сегодня бухгалтерская и прочая бумажная работа требовала не меньше времени, чем обычно, за окнами уже стемнело, когда я наконец смог прерваться, чтобы навестить молодого Коули в камере. Он относится к типу людей, хорошо знакомых любому блюстителю закона: лохматый неопрятный субъект, грубый и мускулистый, одетый в костюм куда более дорогой, чем может себе позволить человек его общественного положения.

– Эй, Коули, живо сюда, – велел Дикерсон, когда мы приблизились к камере. – Тебе повезло сегодня. К тебе посетитель.

Задержанный торопливо встал и подошел к решетке. При ближайшем рассмотрении он оказался даже моложе, чем я думал. Трудности жизни, им выбранной, здорово состарили его внешне.

– Это комиссар, – продолжил Дикерсон. – А ну-ка, встряхнись!

Малый похлопал глазами.

– Томас? – мягко промолвил я. – Томас Коули, так?

– Да, сэр. – Голос у него был выше, чем я ожидал, и мне показалось, за его бравадой скрывалось что-то очень похожее на страх.

– Послушай, Том, – сказал я со всем разумным добродушием. – Мы с тобой люди здравомыслящие. И оба понимаем, каждый на свой лад, как устроен мир. – Я хотел польстить парню, расположить к себе, завоевать доверие – тактика, обычно срабатывавшая раньше. – Мы с участковым инспектором Дикерсоном прекрасно знаем, что ты всего лишь маленький винтик в организации Гиддиса. Рядовой пехотинец. Подневольный солдат и вассал.

В продолжение моей речи парень смотрел в пол, но при последнем слове вдруг удивленно вскинул на меня свои карие глаза:

– Вассал, сэр? Какое… какое странное слово вы употребили.

– Оно означает «слуга», – снисходительно пояснил я. – Или даже «раб».

– Я знаю, что оно означает, комиссар. Я слышал его раньше. Но… но не наяву.

– Что ты имеешь в виду?

Коули тотчас замкнулся в молчании.

За дело взялся Дикерсон.

– Нам нужно знать, что происходит. Банды вдруг ни с того ни с сего начали грызться между собой. Почему? В чем причина?

Коули как-то по-бабьи вздохнул и пробормотал:

– Не знаю.

– Но должно же быть какое-то объяснение. Какая-то причина этих волнений.

– В ком-то жадность взыграла? – спросил Дикерсон. – Кто-то хочет расширить свою территорию?

Коули помотал головой:

– Насколько мне известно – нет, сэр. Нет. Но я думаю… просто все мы, ну, очень плохо спим.

– Плохо спите? – Я недоуменно воззрился на него. – Как тебя понимать, черт возьми?

Коули снова вздохнул:

– Так и понимать, сэр. Это все сны, сэр.

– Какие еще… сны?

– Они всем нам снятся. Яркие, муторные, жуткие. Я сам видел всякое страшное. Черная тень надвигается… Белые зубы сверкают в лунном свете… Моя малышка Сара-Энн плачет кровавыми слезами…

Завершив свою речь, Коули повернулся и ушел в глубину камеры.

– Хотите, я войду туда? – спросил Дикерсон. – Хотите, вправлю ему мозги? Часто синяк-другой идет на пользу таким бестолковым малым.

– Нет. Не вижу необходимости. Думаю, бедняга просто немного расстроен умом.

Дикерсон был явно разочарован, но настаивать на своем не стал и проводил меня к выходу.

Опять сидел на работе до позднего, очень позднего часа, перелопачивая горы бумаг. Покинул здание только около половины одиннадцатого и пошел пройтись по самым сомнительным кварталам города. Для маскировки надел котелок, испачкал щеки жженой пробкой и придал своей осанке легкую сутулость, свойственную людям, живущим по другую сторону Законов и Уставов Его Величества.

Уверен, ни у кого из гнусного уайтчепелского отребья не возникло никаких подозрений на мой счет. Ни на секунду не выходя из образа, я вразвалку шагал по улицам и украдкой разглядывал нищих негодяев, встречавшихся мне на пути. Воображение ли мое разыгралось после рассказа молодого Коули или я действительно видел на многих лицах признаки крайней усталости, какая бывает от недосыпа у людей, страдающих постоянными ночными кошмарами?

Письмо леди Каролины Годалминг – миссис Мине Харкер

12 декабря

Дорогая Мина! Надеюсь, у Вас все настолько хорошо, насколько можно ожидать в нынешних обстоятельствах. Надеюсь, Вы и Ваша семья здоровы, а профессор по крайней мере не испытывает внешних неудобств в своем затяжном сумеречном состоянии между жизнью и смертью. Надеюсь также, что Вы простите мне прямоту моего к вам обращения. Я знаю, что, хотя Вы приняли меня в свой маленький круг со всем возможным радушием, мы с Вами никогда не были теми, кого с полным правом можно назвать друзьями.

Пишу Вам в период относительного душевного спокойствия. Я страдаю неврастенией и никогда не отличалась стойкостью перед лицом жизненных превратностей и эмоциональных потрясений. Смятение и тревога, которые затуманивали мой рассудок на протяжении многих недель, могут в любую минуту вернуться, а потому сразу перейду к делу.

Мина, дорогая, у меня к Вам огромная просьба.

Знаю, я и раньше навязывалась Вам, причем неоднократно. Сегодня, боюсь, я вынуждена сделать это снова. Не могли бы Вы навестить меня здесь, в нашей усадьбе? Артур редко бывает дома: занимается политическими делами и вопросами, связанными с Советом. Все это отвлекает его внимание от новой жизни, растущей во мне. Признаюсь вам, дорогая, мне очень страшно.

Я боюсь будущего и опасаюсь прошлого. Несмотря на целую армию нянек и служанок, которых, безусловно, ко мне приставят, я безумно тревожусь, что окажусь никудышной матерью маленькому Годалмингу. Полагаю, вам известны определенные обстоятельства моего прошлого – а именно, что однажды я сделалась совсем плоха и мои близкие поместили меня в лечебницу, под профессиональную опеку Джека Сьюворда. То были тяжелые месяцы. Сейчас я почти полностью здорова, хотя некоторая нервная слабость так и осталась.

Я готова на все, лишь бы болезнь не вернулась. Дорогая Мина, пожалуйста, пообещайте навестить меня в скорейшем времени. Я нуждаюсь в вашем совете. Мне отчаянно не хватает доброго друга. Разумеется, все дорожные расходы мы возьмем на себя. Знаю, у Вас сейчас своих забот по горло, но я буду бесконечно Вам обязана, если Вы откликнетесь на мою просьбу.

Всегда Ваша

Кэрри

Дневник доктора Сьюворда (фонографическая запись)

13 декабря. Шифр. Шифр изменился.

Я одолел девяносто страниц текста, и теперь шифр стал сложнее. Я должен его разгадать. Должен прочитать всю рукопись, всю историю целиком, иначе мои умственные усилия останутся бесполезными. Я столького еще не знаю! О Ренфилде и Парлоу. Об ужасной картине, мельком увиденной ими у железнодорожного пути. О следственных действиях, которые будущий безумец проводил в одиночку. О смехе в темноте и пророчествах цыган с Пикадилли. А ведь это только начало. Дальше будет больше, я уверен. Еще очень многое предстоит узнать. Шифр может быть – должен быть! – разгадан. Мне просто нужно время.

Кстати, о времени: смутно осознаю, что дни летят быстрее, чем следовало бы, и я даже пропустил мимо внимания ряд событий. Харкеры. Леди Годалминг. Бедный профессор. Многочисленные обязанности и обязательства, которыми, боюсь, последние две недели я пренебрегал. Непременно вернусь к ним при первой же возможности, а равно к своим заброшенным пациентам. Но сначала – шифр, дневник и, наконец, вся правда.

Письмо миссис Мины Харкер – леди Годалминг

14 декабря

Дорогая Кэрри! Спасибо Вам за доброе, искреннее письмо. Прошу прощения, что не сумела ответить обратной почтой.

Дела у нас немного поправились. Профессору, похоже, стало чуть лучше – вероятно, благодаря усердным заботам мисс Доуэль. Сама Сара-Энн по-прежнему держится стоически, хотя мне кажется, в душе она таит тревогу, связанную (если я правильно истолковала приметы) с возлюбленным, который остался в Лондоне.

Квинси вернулся в школу на последнюю неделю семестра. Мы решили, что так будет лучше, поскольку атмосфера в доме вряд ли способствует здоровому душевному развитию впечатлительного мальчика. Я даже задаюсь вопросом, не могла ли она болезненно подействовать на психику нашего сына. Безусловно, в последнее время его поведение сильно изменилось против прежнего (если мне позволительно по секрету сделать Вам такое признание). Вдобавок, учитывая искренность Вашего письма, я надеюсь, что вы разрешите мне также признаться, что наши с мужем отношения сейчас несколько разладились. На мой взгляд, он слишком часто прикладывается к бутылке и карманной фляге.

Но Вам, вероятно, не очень интересны мои неприятности, когда у Вас самой в жизни столько треволнений. Мне жаль, что Артур так мало бывает дома. Хотя на Вашем месте я бы не переживала слишком уж сильно. Все, что касается сферы чувств, зачастую приводит мужчин в расстройство и смятение. Они всегда предпочтут заниматься политикой и бизнесом, а не тонкими материями, требующими знания собственной души, которым обладаем мы, женщины. Призываю Вас отбросить все опасения и страхи по поводу материнства. Даже не сомневайтесь, мать из Вас получится такая же прекрасная, какая получилась жена. Надеюсь, в ближайшие месяцы мы с Вами подружимся еще крепче. Нынешние печали скоро останутся в прошлом, а новые трудности еще больше сблизят наши семьи.

Я буду рада навестить Вас. Как насчет семнадцатого? Рождество уже на носу, нужно успеть подготовиться. Квинси вернется домой девятнадцатого. Пожалуйста, дайте знать, устраивает ли Вас предложенная дата. С нетерпением жду встречи с Вами.

Ваш любящий друг

Мина

Телеграмма леди Годалминг – миссис Мине Харкер

15 декабря

Письмо получено с великим облегчением и радостью. Пожалуйста, приезжайте семнадцатого. Надо многое обсудить с вами и о многом расспросить. С любовью, К.

Из личного дневника Мориса Халлама

16 декабря. В последний раз я писал в своем скромном дневнике, находясь в палате румынского госпиталя. Как удивительно меняются обстоятельства! Какие странные, прекрасные узоры плетет судьба! Эти строки пишу в венском борделе.

Хотя город мне незнаком, у меня такое ощущение, будто я снова оказался в родной стихии: вкушаю запретные телесные наслаждения, окруженный атрибутами греха. Выжив в карпатском замке (что бы там ни замышляла коварная Илеана) и воссоединившись с Габриелем Шоном, я в полном праве испытывать только лишь довольство и облегчение.

Однако хотя минувшие две недели были наполнены поверхностными мимолетными удовольствиями, непреходящая глубинная радость во мне угасла, как лунный свет на заре. В душе постепенно нарастает тревога, неотвязный липкий страх. Муторное чувство исподволь расползается внутри, точно плющ по древней стене.

Для человека, недавно объявившего, что у него появилась великая цель в жизни, Габриель избрал странную линию поведения: предается праздности и плотским утехам, нисколько не торопясь вернуться на родину, дабы следовать своему вновь обретенному предназначению.

Вчера утром, еще в поезде, я спросил Габриеля, почему он такой томный и расслабленный, когда всего пару недель назад столь пафосно говорил о своих политических амбициях, о намерении занять наследственный пост в Совете Этельстана. Он лишь улыбнулся, словно какой-то скрытой шутке, а потом обратил ко мне лицо, которое по необъяснимым законам страсти стало казаться мне только прекраснее вследствие ужасного ущерба, ему нанесенного.

– Спешить некуда. Нам нельзя возвращаться в Англию, покуда не исчезнет одно препятствие. Некая сила, которая даже в «спящем» состоянии продолжает влиять на события. На первом этапе нашего плана наша задача – проявлять осторожность. Терпение, Морис. Как только путь через ворота освободится, мы в них войдем, и тогда все случится очень быстро. Пока же мы можем двигаться в выбранном нами темпе. Время для работы, для действия скоро настанет. От нас потребуются огромные усилия. А до той поры – почему бы нам не отдохнуть и не развлечься?

Габриель пристально взглянул на меня, с многообещающим выражением. С первых дней нашего знакомства он показал себя человеком редкого дара убеждения и личного магнетизма – даже я сразу «встал к ноге», как послушный мастиф.

Я не могу уйти от него, не могу отстать или убежать вперед. И вот сижу, и жду, и гадаю, что дальше.

В Вене мы уже сутки. Если Брашов и Бухарест изобилуют наследием прошлого, то Вена, безусловно, город будущего. Все здесь гладкое, стройное, современное. На широких улицах и проспектах полно молодежи. Все вокруг находится в процессе непрерывного, текучего изменения и отражает новое восприятие мира. Самому удивительно, но я от Вены не в восторге, мне милее тенистые улочки Востока, едва обузданная дикость Румынии. Возможно, просто новый век не для меня – ну, по крайней мере, жить мне в нем недолго.

Нынешнее наше пристанище, расположенное в старинном районе этого шумного, напористого города, все еще хранит аромат безвозвратно минувших дней, хотя к нему в силу необходимости примешивается дух молодости.

Заведение это отыскал Габриель, буквально нашел по запаху, как и подобает бывалому путешественнику. Нынче вечером мне не до услад: слишком устал, и суставы ноют. Мой друг находится за дверью, рядом с которой сижу пишу в холле. И вот еще одна причина моего сегодняшнего добровольного воздержания: после Румынии у мистера Шона появились новые пристрастия, превращающие обычное дело в пугающе странное. Теперь этот милый англичанин любит смотреть, как какой-нибудь мальчик вскрывает себе вену. Я снова и снова видел этот жутковатый ритуал. Шон сидит неподвижно и с непроницаемым лицом наблюдает, как кровь сначала льет ручьем, потом останавливается – вещество самой жизни, откупоренное, сцеженное, готовое к употреблению.

Из дневника Арнольда Солтера

16 декабря. Снова был на набережной, неподалеку от того самого места, где едва не поставил точку в собственном некрологе. На сей раз я прошел немного дальше и оказался на более благополучном ее участке, где ограда целехонька и Темза не столь опасна.

Холодное зимнее солнце. Отражения в реке почти красивые. Я явился на встречу со своим единомышленником лордом Тэнглмиром, хотя в целях секретности мы не должны были здороваться или показывать выражением лица, что мы знакомы.

Мы встретились на условленном месте у чугунной ограды. По набережной сновали толпы прохожих – все лондонские типажи, от важных чиновников до мелких конторщиков, от цветочниц до изысканных светских дам. В воздухе висел речной смрад и неприятный человеческий запах. Странно, насколько последний заметен, даже когда тебя окружают люди лучшего сорта.

Как и ожидалось, наша встреча была короткой, но важной. Лорд ждал меня, держа на поводке своего волкодава, который сидел около него, шумно дыша. Я подошел, протолкнувшись через шумную гурьбу школьников, тщетно призываемых к порядку учителем, спокойно встал у ограды и устремил глаза вниз, на темную быструю воду. Благородный лорд присел на корточки и принялся гладить пса по спине. Никто из прохожих не обращал на нас ни малейшего внимания, несомненно принимая нас за двух праздных пожилых мужчин, друг с другом не знакомых.

Не глядя на меня, лорд Тэнглмир без всякого выражения произнес:

– Надеюсь, вы воодушевлены нашими успехами.

– Напротив, милорд, – ответил я, неподвижно уставившись на буксир у противоположного берега. – Я разочарован и удручен.

– А вот это зря. Статья в «Пэлл-Мэлл» о несчастной леди Годалминг произвела настоящую сенсацию. О ней по сей день много говорят.

– Но с тех пор-то – ничего! – резко сказал я. – Сколько я ни пытался получить трибуну для выступлений, все без толку. Этот щенок Карнихан не ответил ни на одно из моих писем. Не счел нужным ни вызвать меня в редакцию, ни предоставить мне возможность говорить со страниц газеты, которую в прошлом я знал как свои пять пальцев.

– Сочувствую, – пробормотал Тэнглмир. Он снова погладил пса и что-то тихонько проворковал. Зверь встряхнулся. – Но в таких делах спешка только во вред.

– И более того, – продолжил я, уже всерьез распаляясь, – он ведет «Пэлл-Мэлл» в совершенно неверном направлении, черт возьми. Выбор тематики ужасный – просто идиотский! Карнихан вообще не понимает свою аудиторию. Он никогда не общался со своими читателями, в отличие от меня.

– А я слышал… – Лорд поднял голову и сделал вид, будто любуется облаками. – Я слышал, что при мистере Карнихане тиражи газеты значительно увеличились.

Тут я крепко выругался, но только себе под нос.

– Имейте терпение, – сказал Тэнглмир. – Гордыня – прерогатива молодых. Очень скоро ваш голос вновь будет услышан всеми нашими согражданами.

– И тогда Совет придет к власти? – спросил я, наверняка излишне пылко.

– В конечном счете – да, – ответил лорд. – Если все пойдет по плану.

– Но когда именно? И как, милорд? Каким образом?

Тэнглмир поднялся на ноги. Собака сделала то же самое. Он дернул поводок, и они двинулись прочь, человек и зверь. Лорд бросил мне через плечо, с небрежностью, которая показалась бы оскорбительной, будь на его месте кто-нибудь помоложе:

– Огонь уже зажжен, мистер Солтер. Нужно только подождать, когда пламя распространится.

Похоже, этим загадочным высказыванием мне и придется удовлетвориться до поры до времени.

Докладная записка преподобного Т. П. Огдена[35]35
  Капеллан Сомертонской школы (1899–1912).


[Закрыть] директору школы Р. Д. Харрису[36]36
  Директор Сомертонской школы (1878–1905).


[Закрыть]

17 декабря

Уважаемый господин директор! Пишу в некотором беспокойстве по поводу одного нашего ученика.

Он первоклассник[37]37
  Он первоклассник… – В английской системе образования счет классов начинается в средней школе (Middle school), куда ученики поступают по окончании начальной школы (Primary school) в возрасте 11–12 лет.


[Закрыть] (Симеонов дом) по имени Квинси Харкер. Учится у меня богословию. Тихий, задумчивый мальчик, всегда замкнутый и настороженный. Возможно, Вы лучше помните его мать, которая несколько раз посещала школу и произвела на всех неизгладимое впечатление своими манерами и поведением.

Также вы можете помнить его имя в связи с тем, что он долго отсутствовал по причине болезни старого друга семьи. В высшей степени необычное дело. Впрочем, удивляться не приходится: по моим, и не только моим, наблюдениям, Харкеры люди в высшей степени необычные.

Однако пишу Вам не только поэтому. Проблема гораздо серьезнее.

Пока мастер Харкер отсутствовал в этих стенах, я и другие наставники посылали ему задания по урокам, которые он пропустил, дежуря у постели упомянутого друга семьи. Квинси сильно отстал от учебной программы, хотя, надо отдать мальчику должное, он усердно старается все наверстать.

Но эссе, которое он написал для меня дома, вызвало у меня тревогу, какую не вызывало ни одно школьное сочинение из всех, прочитанных мной за почти двадцать лет работы учителем. Задание заключалось в том, чтобы описать содержание и проследить истоки какого-нибудь ритуала в христианской традиции. Большинство учеников, естественно, решили написать о таинстве Святого Причастия, другие – о Крещении, а третьи (Кернкросс, разумеется, и его постоянный соучастник Арчибальд-младший) с нескрываемым удовольствием рассмотрели таинство брака. Харкер же взял для сочинения совсем другой предмет – выбор не просто своеобразный (я не склонен поощрять в учениках чрезмерную оригинальность), но и внушающий глубокое беспокойство.

Господин директор, мальчик написал исследование ни больше ни меньше как на предмет ритуала стригоев[38]38
  Стригой – в румынской мифологии злой дух, мертвец, по ночам покидающий могилу и пьющий кровь людей; согласно поверьям, может превращаться в зверя.


[Закрыть].

Возможно, Вы незнакомы с этим чудовищным обрядом. Надеюсь, что не знакомы.

Достаточно сказать, что он отличается редкой, совершенно нехристианской жестокостью. Цель его состоит в исторжении последней части души из тела того, кто с рождения использовался как вместилище некой злой сущности, призванной продолжить свое земное существование после смерти. Ритуал является заключительным актом своего рода богомерзкого воскресения. Он возрождает вампира во всей его силе и приводит к полному уничтожению хозяина, то есть человека, служившего обиталищем темного начала.

Разумеется, мы с вами хорошо знаем, что подобные народные верования не более чем примитивные религиозные предрассудки и иррациональная чепуха. Совершенно абсурдно, что древние языческие заблуждения такого рода сохранились до нашего века. Тем не менее меня очень настораживает, что юного Харкера привлекают столь жуткие темы. Он, господин директор, написал свое исследование с необычайным пылом, с почти неистовым воодушевлением[39]39
  Как странно сейчас, спустя много лет, читать о собственном своеобразном поведении в раннем отрочестве. С тех пор я так сильно изменился, что у меня ощущение, будто речь идет не обо мне, а о совсем другом человеке. Наверное, отчасти так оно и есть.


[Закрыть].

Даже не представляю, где он впервые наткнулся на сведения о ритуале стригоев. Что за библиотека, интересно, у старшего Харкера? Ведь в стенах нашей школы нет ни единой книги, которая могла бы направить мальчика по такому нечестивому пути. В настоящее время он еще более угрюм и замкнут, чем обычно, а потому выяснить у него что-либо будет затруднительно.

По моему мнению, здесь нужно действовать осторожно. Буду очень признателен, господин директор, если Вы посоветуете, как лучше поступить.

Искренне Ваш

Т. П. О.

Записка Р. Д. Харриса – преподобному Т. П. Огдену

17 декабря

Благодарю Вас за докладную записку, представленную мне утром.

«Ритуал стригоев» мне неизвестен. А вот Харкера я знаю. Как вы верно предположили, я хорошо помню его мать. Я безотлагательно поговорю с мальчиком. Нельзя забывать, что для наших детей мы не только ученые наставники, но и моральные стражи.

Дневник Джонатана Харкера

17 декабря. Сейчас, когда Квинси вернулся в школу, а Мина уехала в Холмвудс, я чувствую себя как-то потерянно. Таков уж парадокс женатого мужчины: находясь в лоне семьи, мечтаешь только об уединении и личном пространстве, но в разлуке с родными скучаешь по ним безумно. Когда сегодня утром я провожал жену на поезд до Лондона, где ей предстоит пересесть на ветку до Годалминга, она призналась, что очень обеспокоена душевным состоянием бедной Кэрри. Мне кажется, Мина видит в ней (как и Артур, конечно же) своего рода замену покойной Люси Вестенра. Недавняя статья в «Пэлл-Мэлл» едва ли развеяла ее тревогу по поводу Кэрри и прочего. Я заверил жену, что все еще будет хорошо, хотя на самом деле у меня есть сомнения на сей счет. Леди Годалминг – женщина болезненная и, на мой взгляд, довольно сложная. Однако она много значит для Артура и Джека, плюс располагает значительными средствами из семейного капитала. Мина со мной согласилась, но не особо уверенно, то есть мы оба отнюдь не убеждены, что все наладится.