Текст книги "Дитя Дракулы"

Часть II
Черная тень растет

Открытка[28]28
  На лицевой стороне открытки изображены останки старого рыболовного судна на берегу в Уайлдфолде. Его разбитый корпус, напоминающий грудную клетку великана, был оставлен гнить и разрушаться на песке.


[Закрыть] Руби Парлоу – старшему инспектору Мартину Парлоу

1 декабря

Папа! Надеюсь, эта открытка дойдет до тебя. Я молилась, просила у Боженьки совета и наконец решила, что лучше все-таки написать. Мама тяжело заболела, и я уволилась с фабрики, чтоб ухаживать за ней. Похоже, ей недолго осталось. Она полна печали и сожаления. Очень хочет поговорить с тобой. Думаю, тебе нужно вернуться домой. Знаю, у тебя много работы в столице, но если сейчас не приедешь, потом наверняка пожалеешь.

По-прежнему и навсегда, твоя верная дочь

Руби

Из дневника Арнольда Солтера

1 декабря. Кажется, я нашел свою историю, а если точнее, моя история нашла меня.

Час был поздний, без малого полночь, но я еще не лег спать. Нынче сон меня мало интересует.

Я просматривал газеты и журналы, целый ворох которых лежал передо мной, но ничто не привлекало моего внимания и не задерживало моего взгляда.

Как же умалились журналы в наше время и какими же далекими кажутся дни славы. Что «Стрэнд мэгэзин»[29]29
  «Стрэнд мэгэзин» – ежемесячный иллюстрированный журнал беллетристики, издававшийся в 1891–1950 гг.


[Закрыть], что «Панч»[30]30
  «Панч» – британский еженедельный журнал сатиры и юмора, издававшийся в 1841–1992 и 1996–2002 гг.


[Закрыть], что альманах Тейлора – все превратились в бледные тени себя прежних.

Вдруг прозвенел дверной колокольчик, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Я уже встал и направился к двери, когда звон повторился, громкий и нетерпеливый. Миссис Эверсон давно отправилась на боковую.

Колокольчик прозвенел в третий раз. Я распахнул дверь. На пороге стоял молодой – ну или довольно молодой – господин с блестящей плешью и скользкими глазами. Он мне сразу не понравился, но я не придал значения своим чувствам. Никто на свете не сумеет сделать карьеру вроде моей, если решит иметь дело только и исключительно с приятными людьми. Я частенько говаривал, что репортер должен быть готов хоть с самим чертом из одного котелка хлебать.

– В чем дело? Что означает ваш поздний визит? – осведомился я.

Мужчина самодовольно улыбнулся:

– Меня зовут доктор Леон Уэйкфилд.

Я коротко мотнул головой:

– Никогда о вас не слышал.

– Уэйкфилд, – повторил он. – Психиатр.

Следующие слова я проговорил медленно, с расстановкой:

– Ваше имя мне незнакомо.

– Что ж, возможно. Но полагаю, у нас есть общий друг. Некий благородный лорд?

Я помолчал, глубоко вдохнул и на выдохе произнес:

– Ага.

– У меня есть… сведения, – осторожно продолжил мужчина. – Об одной бывшей пациентке. Вполне вероятно, ее история вас заинтересует.

Я пристально уставился на него. Он ответил немигающим взглядом.

– Мы с вами на одной стороне, мистер Солтер, независимо от публичных масок, которые носим. Без свидетелей, с глазу на глаз, я заверяю вас: мы с вами на одной стороне.

– Мы… члены фракции Тэнглмира. – Новая для меня фраза легко слетела с моих губ.

– Да, – кивнул Уэйкфилд. – Да, мистер Солтер. Мне нравится, как это звучит.

– Тогда вам лучше войти.

Мозгоправ проследовал за мной в кабинет, где мы сели, окруженные печальными обломками современной журналистики, и он рассказал мне историю, которая наконец вернет меня на мое заслуженное место.

Телеграмма Арнольда Солтера – Сесилу Карнихану, заместителю главного редактора «Пэлл-Мэлл газетт»

2 декабря

Сенсация найдена. Общественный интерес очевиден. Известный аристократ замешан в грязном деле. Подробности позже.

Дневник Джонатана Харкера

2 декабря. Уже много лет минуло с тех пор, как я в последний раз пытался вести дневник. По правде говоря, за все время, прошедшее с тех давних кровавых дней, ничто не давало мне особого повода прибегать к подобного рода целительному средству: жизнь моя мирно протекала в сельском уединении, поделенная примерно в равных долях на три составляющие, в соответствии с моими обязанностями деревенского адвоката, любящего отца и преданного мужа. Недавно, однако, положение вещей переменилось, и мы снова оказались вовлечены в непреодолимый поток событий: болезнь и угасание Абрахама Ван Хелсинга, приезд Сары-Энн Доуэль, печальный распад нашего маленького круга.

В последнем обстоятельстве, впрочем, нет ничего очень уж удивительного. Наше сообщество всегда было странным по своему составу – трудно вообразить людей, которые имели бы меньше общего между собой: голландский профессор, молодой медик, английский лорд, американский охотник и мы с Миной. Удивительно скорее то, что узы наших отношений сохранялись столь долгое время, ну а нынешнее их постепенное разрушение – естественный процесс, которого и следовало ожидать.

В конце концов любая жизнь неизбежно завершается упадком и смертью. Все на свете рано или поздно прекращает существование.

Но мне надо отвлечься от подобных бесплодных размышлений, которым, по словам Мины, я предаюсь слишком часто.

Говоря мне такие вещи, она всегда смотрит на меня особым взглядом, в котором читаются недоумение, беспокойство и, кажется, застарелое разочарование.

Сегодня мне пришлось провести с Квинси беседу на весьма щекотливую тему. Мисс Доуэль проживает с нами уже несколько недель, и она не только показала себя усердной и заботливой сиделкой для профессора, но и стала очень приятным и красивым дополнением к обитателям нашего дома. Разумеется, для Квинси, мальчика на пути к возмужанию, она просто прелестная молодая женщина, без всякого предупреждения появившаяся среди нас.

Поведение Квинси по отношению к ней довольно типично для мальчика его возраста, хотя мне было дано понять, что он вышел за рамки приличий и хорошего тона. Мисс Доуэль пожаловалась Мине, что наш сын сильно досаждает ей своим назойливым вниманием. Конечно, мы не можем допустить, чтобы любая наша гостья – а тем более оказавшаяся для нас истинным подарком судьбы – чувствовала себя не в своей тарелке, пока остается под нашей крышей. И вот сегодня днем я взял Квинси на прогулку по нашему обычному маршруту вокруг деревни, намереваясь и выговорить ему за неподобающее поведение, и разъяснить определенные правила этикета.

Нам обоим было немного не по себе в обществе друг друга. В последнее время я держусь несколько замкнуто и отстраненно, а Квинси быстро взрослеет. Поначалу мы говорили о всякой всячине – о погоде, о первом комплекте домашних заданий, присланном по почте школьным учителем теологии, преподобным Огденом, а потом (по почину Квинси, для меня неожиданному) о ребенке Годалмингов, который родится в следующем году. Разговор не очень складывался, то и дело возникали томительные паузы. Нелегко быть отцом мальчика вроде Квинси, в котором постоянно происходит какая-то непонятная душевная борьба.

Только когда впереди показался наш дом, я наконец собрался с духом:

– Квинси, я хотел обсудить с тобой один вопрос, касающийся мисс Доуэль.

Он залился краской – очевидно, понял, о чем именно я собираюсь говорить.

– Да, папа?

– Она тебе нравится?

Квинси кивнул.

– Тебя восхищает ее работа по уходу за профессором? А также ее личные качества? Я прав?

Он опустил голову и ускорил шаг.

– Я все прекрасно понимаю, сынок. Но бывают ситуации, когда нельзя выражать свое восхищение и признательность слишком откровенно.

– Что ты имеешь в виду, папа?

– Ну, что нельзя поедать глазами предмет своей симпатии, приближаться к нему чересчур близко… ходить за ним хвостом. Понимаешь, Квинси?

Он бросил на меня странный заговорщицкий взгляд.

– Да, папа, конечно.

– Тогда давай на этом разговор закончим и будем считать тему закрытой.

– Да, папа, конечно.

С минуту мы шли в молчании, а потом я, невесть почему нервничая, добавил:

– Она прехорошенькая, знаю.

– Да, папа.

– Но в мире полно хорошеньких женщин, и однажды, когда станешь мужчиной, ты выберешь из них одну и назовешь своей невестой.

Квинси не взглянул на меня, а уставился себе под ноги и смотрел на изрезанную колеями тропу долго и пристально, словно загипнотизированный. Когда он снова заговорил, у меня возникло странное ощущение, будто со мной говорит не мой сын, а кто-то совсем другой.

– О, невеста будет не одна, – пробормотал он. – Их будет много.

Мне даже как-то жутковато стало. Я иногда задаюсь вопросом, притупляет алкоголь мое воображение (Джек наверняка сказал бы, что именно таково мое подспудное желание) или же, напротив, воспламеняет.

Однако я единственно лишь спросил сына:

– Как тебя понимать, Квинси?

Вместо ответа он вдруг припустил бегом, точно малый ребенок, и опрометью помчался к дому.

Этот эпизод произвел на меня зловещее впечатление. Мине я решил пока ничего не говорить. Она и так встревожена, не стоит волновать ее еще больше. Я почел за лучшее доверить свои мысли дневнику – в надежде, что терпение и упорство помогут всем нам преодолеть нынешние трудности и зажить более счастливой жизнью.

Записка Сесила Карнихана – Арнольду Солтеру

3 декабря

Дорогой Арнольд! Большое Вам спасибо за историю про лорда Г***. Согласен: общественный интерес очевиден, и читатели останутся довольны. Заметка пойдет в завтрашний номер, гонорар выплатим в ближайшие дни.

Хотя Ваш талант ничуть не потускнел, боюсь, в настоящее время нам не требуются статьи отвлеченного характера, содержащие авторское мнение по разным вопросам. На них нет читательского спроса, насколько я вижу. Если ситуация изменится, Вы будете первым, к кому я обращусь с заказом.

Искренне Ваш

Карнихан

Письмо Сары-Энн Доуэль – Тому Коули

3 декабря

Милый Том! Пишу уже третье письмо, а ответа все нет.

Сообщи как можно скорее, что у тебя все хорошо, голубчик, и что ты не принялся за старое. Чем больше я об этом думаю (а я думаю об этом очень часто), тем сильнее уверяюсь, что мое предназначение – удерживать тебя на праведном пути. Это не значит, мой дорогой, что на этом пути не будет радости и веселья. Напиши мне и прогони мои худшие опасения.

Здесь все идет прежним чередом. Старик отчаянно цепляется за жизнь. Грустное зрелище, он борется изо всех сил, но я знаю, что исход этой борьбы может быть лишь один.

Вчера вечером случилось странное. Я встретила в коридоре хозяйского сына, и он остановился и сказал, что хочет извинится, если причинял мне неудобство своими пристальными взглядами и прочими знаками внимания. Мол, таким образом он просто выражал свое восхищение, у него и в мыслях не было меня расстраивать. Он запинался, заикался и страшно покраснел, пока говорил. Мне даже немножко жалко его стало.

Я сказала, что все понимаю, но на приличных женщин нельзя так пялится. А он ответил, что впредь постарается вести себя лучше. Я предложила пожать друг другу руки, но он не захотел, только покраснел пуще прежнего и убежал в свою комнату.

В нем будто бы уживаются два разных человека. Один – славный неуклюжий подросток, а второй… Второй – искушенный и одержимый похотью, которая кажется совершенно противоестественной. Ты бы успокоил меня, милый Том, а? Пожалуста, напиши, что у тебя все в порядке и что я волнуюсь на пустом месте, как глупая гусыня.

Но бог ты мой, до чего же странный дом! В нем словно бы бурлят секреты и недомолвки, что вода в котелке, которая вот-вот закипит и выплеснется через край. Напиши скорее, любимый, умоляю. Напиши скорее!

Твоя малышка

Сара-Энн

Дневник доктора Сьюворда

(фонографическая запись)

3 декабря. Вот уже несколько дней я непрерывно – и излишне напряженно – размышляю, какое решение принять.

Коричневая тетрадь – дневник покойного Р. М. Ренфилда, о котором я, несмотря на все свои старания его исцелить, знаю очень мало, – лежит на столе передо мной, все еще ни разу не открытая после моего возвращения из Перфлита. Странно, конечно: с виду безобидная старая тетрадь, с потертой обложкой и надорванным корешком. Но она – посланник из прошлого, голос из давно минувших дней, который я считал навеки умолкшим. И она ждет.

Один внутренний голос нашептывает мне, чтобы я вообще не открывал тетрадь. Разумный совет, вероятно. До сих пор мне удавалось ему следовать. Прошлое осталось в прошлом, шепчет голос, и от всех свидетельств того страшного времени нужно избавиться. Почему бы не выбросить тетрадь, не читая? Почему бы не кинуть в реку или не сжечь в камине? Пускай она исчезнет бесследно или покоится где-нибудь вне досягаемости. Чего хорошего можно ждать от столь странного гостя из прошлого века?

Однако другой внутренний голос, более громкий, более напористый, более убедительный, призывает меня открыть тетрадь и прочитать все написанное там. Ну какой от этого может быть вред? – спрашивает он. Неужели ты не хочешь утолить свое любопытство?

А кроме того, есть большая вероятность, что дневник окажется страшно скучным, просто монотонный бред сумасшедшего.

Ну ладно… пожалуй, гляну пару страниц, прежде чем навсегда избавиться от тетради.

Открой ее, доктор Сьюворд. Открой ее, Джек. Открой. Открой.

Из «Пэлл-Мэлл газетт»

4 декабря

Тайная боль за улыбкой аристократа

Слышать о чьем-то тяжелом и продолжительном несчастье всегда печально, а тем более, когда речь идет о человеке знатном и влиятельном. Если же он, ко всему прочему, возглавляет одну из старейших и известнейших политических организаций страны, тогда наша печаль возрастает безмерно, превращаясь из сугубо личной эмоции в вопрос национального значения.

Именно таков случай лорда Артура Годалминга (в прошлом Артура Холмвуда), на чью долю выпало столько трагедий, неудач и страданий из-за женщин слабого здоровья, что беспристрастный наблюдатель просто глазам своим не верит. Безумие и смерть, можно сказать, ходят за вышеназванным аристократом по пятам. Он унаследовал титул и огромное состояние совсем еще молодым человеком, после безвременной кончины своего отца. В том же году он потерял невесту, известную своим взбалмошным нравом мисс Люси Вестенра, при обстоятельствах, которые иные сплетники по сей день называют подозрительными.

Четыре года назад в жизни лорда Годалминга, казалось, началась новая глава, когда он познакомился с молодой женщиной по имени Каролина Бринкли и влюбился в нее. Каролина – для близких друзей просто Кэрри – поразительно красива, белокура и очаровательна. Однако за привлекательной наружностью скрывается чрезвычайно хрупкая психическая конституция. На протяжении всей своей жизни леди Годалминг страдала душевными недугами и время от времени по необходимости обращалась за клинической помощью к ведущим психиатрам, в том числе к эксцентричному доктору Сьюворду с Харли-стрит, чьи услуги стоят чрезвычайно дорого.

Знал ли лорд Артур о психическом нездоровье и нервной слабости своей новой невесты до свадьбы? Или они от него скрывались? Умышленно ли его держали в неведении? Имел ли место сознательный обман? Ситуация вызывает большую озабоченность. Страна должна знать правду, иначе в обществе неминуемо пойдут тревожные разговоры о вырождении знатного рода. Недавно близкие друзья бывшей мисс Бринкли конфиденциально сообщили, что в последнее время у нее обострились давние проблемы и очередной тяжелый приступ умопомрачения вполне вероятен.

Для благородного лорда эти прискорбные обстоятельства не только источник личного горя. Годалминг возглавляет Совет Этельстана, старейшую политическую организацию с богатыми традициями и наследием, которая по-прежнему пользуется значительным влиянием. Может ли человек, угнетенный многочисленными жизненными невзгодами, занимать столь высокий пост? Конечно, в настоящее время Совет является преимущественно номинальной организацией. Однако, если он вернет себе особые властные полномочия, по праву ему принадлежащие, захотим ли мы, чтобы им управлял человек вроде лорда Годалминга? Или все же предпочтем кого-нибудь другого, чья жизнь не омрачена столькими несчастьями? Нам, добросовестным гражданам и налогоплательщикам, необходимо получить ответы на эти вопросы.

(продолжение на сс. 4–6)

Из личного дневника Амброза Квайра, комиссара лондонской полиции[31]31
  Дневники Квайра попали ко мне в руки по прошествии многих лет с печальной кончины автора. Полагаю, комиссар надеялся когда-нибудь, после выхода в отставку, их опубликовать. В каком-то смысле я выполняю его желание.


[Закрыть]

4 декабря. Очередной день, полный испытаний и неприятностей, от которых никуда не деться человеку, выбравшему в жизни путь ответственности и долга, а не обогащения и личной выгоды.

Когда я учился в школе, в моем классе были мальчики, которые успевали хуже меня по многим предметам, но которые теперь зарабатывают бешеные деньги в Сити или на Харли-стрит, проводят дни за необременительным, но высокооплачиваемым трудом, а вечерами ужинают в шикарных клубах или играют в вист с соседями. Я рад, что у меня другая судьба. Что я посвятил себя служению обществу. Льщусь мыслью, что у меня более высокое призвание, чем у них, и в конечном счете меня будут помнить и ценить еще долго после того, как всякая память о них исчезнет.

В дни вроде сегодняшнего подобные мысли приносят утешение. Утро (как часто бывает) началось с доставки рапорта на мое имя. Я ознакомился с ним сразу по прибытии на службу и счел его не самым приятным дополнением к моему чаю. Рапорт касается нынешнего состояния отношений между тремя главными преступными сообществами Лондона – Милахами, Китаёзами и Молодчиками Гиддиса, – которые с каждым днем становятся все более напряженными. В документе говорится, что никакой очевидной причины для такого ухудшения отношений нет. Ни одна из банд не изъявляет желания расширить свою территорию или разнообразить свою деятельность. Тем не менее перемирие (неофициальное, но соблюдавшееся долгое время), по всей видимости, подходит к концу.

Похоже, вчера вечером в Клеркенвелле произошло какое-то столкновение между представителями всех трех группировок. Ко времени прибытия наших полицейских на место происшествия негодяи уже скрылись бегством. Задержать удалось лишь одного – угрюмого молодого парня из банды Гиддиса по имени Томас Коули. Он мелкая сошка, но мы все равно продержим его под стражей подольше. Возможно, сумеем вытянуть из него какую-нибудь информацию о причинах вчерашней стычки.

Едва я дочитал рапорт, у меня начался очередной приступ мигрени, и голова с каждой минутой болела все сильнее. К полудню, когда я уже разобрался с кучей бумажной работы и провел заседания Комитета бдительности и Столичной консультационной группы по вопросу борьбы с распространением гражданского оружия, головная боль стала просто невыносимой. Я плотно поел, но мне не полегчало; я уже собирался вызвать сержанта и попросить заварить мне кружку так называемой чернухи, когда в мой кабинет решительно вошел автор рапорта, ставшего причиной моих страданий: старший инспектор Мартин Парлоу.

Он невысокий кряжистый мужчина предпенсионного возраста, толстошеий и груболицый, с выраженной склонностью к полноте. Он необразован, но наделен природной хитростью, временами производящей впечатление мудрости, и упорством гончей, неутомимо преследующей зверя. Именно эти качества сделали из него идеального полицейского. Рядом с Парлоу стоял высокий, атлетически сложенный мужчина значительно моложе, еще и сорока нет. Американец, как ни странно. Родом из Нью-Йорка, кажется. Надо бы все-таки запомнить его имя.

– Чему обязан удовольствием видеть вас, старший инспектор? – спросил я, стараясь говорить не раздраженным тоном, но любезным. – Это имеет какое-то отношение к вашему рапорту?

– Нет, сэр, – ответил Парлоу.

Более он ничего не добавил. Наступило молчание. Я перевел взгляд на широкоплечего янки, продолжавшего бесстрастно смотреть на меня.

– Так в чем дело? Почему вы явились ко мне без вызова?

– Дело в моей жене, сэр, – сказал Парлоу. – Боюсь, она тяжело заболела.

– Вот те на. Я и не знал, что вы женаты, старший инспектор. Как же так вышло, что я, если мне не изменяет память, не имел удовольствия познакомиться с ней ни на одном из наших рождественских балов или празднеств по случаю Дамского дня?

Парлоу помрачнел.

– Она живет не в Лондоне, сэр, а в маленьком местечке на Норфолкском побережье. В городке под названием Уайлдфолд. Моя работа много лет удерживала меня вдали от нее – и от дочери тоже. Они живут своей жизнью.

Очевидно, бедняга давно уже отдалился от семьи и живет совсем отдельно, но наверняка каждый месяц посылает домой часть жалованья. Увы, подобные случаи не редкость. Я коротко кивнул, таким образом выражая и житейское понимание, и мужское сочувствие.

– Боюсь, сэр, ей недолго осталось. Я не был образцовым мужем, видит Бог, но я хочу быть с ней в ее последние дни.

– Вы просите отпуск по семейным обстоятельствам?

– Да, сэр. Так точно, сэр. Я ни разу прежде не обращался с подобными просьбами и вряд ли обращусь когда-нибудь впредь. Но моя дочь, видите ли, написала мне, просит приехать, и я не могу ответить отказом.

– Конечно, вы должны ехать немедленно, – сказал я. – Мы уладим все формальности с вашим отпуском. Как долго вы предполагаете?..

– Две недели, сэр. Во всяком случае не больше трех. И я думаю, пока меня не будет, мои обязанности лучше всего передать Джорджу.

Мужчина, стоявший с ним рядом, шагнул вперед:

– Комиссар.

Ну конечно! Теперь я его вспомнил: участковый инспектор Джордж Дикерсон, один из нескольких наших иммигрантов, человек в равной мере умный и жестокий.

– А. Прекрасно, участковый инспектор. Вы полностью осведомлены о нынешней ситуации? Об обострении отношений между бандами?

– Да, комиссар. И я намерен допросить молодого Коули вечером.

– Отлично, – сказал я. – Держите меня в курсе событий. Докладывайте непосредственно мне.

– Слушаюсь, сэр.

Я посмотрел на обоих с вежливой (надеюсь) улыбкой, дающей понять, что разговор закончен.

– У меня сегодня очень много дел, джентльмены, так что, если у вас все…

Они поблагодарили меня и направились к двери. Дикерсон вышел первым, спеша поскорее приступить к своим новым обязанностям. А Парлоу задержался на пороге.

– Комиссар?

– Да?

Вид у него вдруг сделался отсутствующий, не иначе он мысленно перенесся в маленький прибрежный городок, где умирала его старая жена.

– Да? – повторил я. – Что такое?

Парлоу смутился, даже растерялся.

– Прошу прощения, сэр. Но… то есть… вы это слышали?

– Слышал – что? – спросил я как можно добродушнее.

– Не знаю, сэр. Не уверен… Но мне сейчас показалось, буквально на секунду, будто я отчетливо слышу женский смех… где-то совсем близко.

Я заверил Парлоу, что ничего подобного не слышал. Он извинился, объяснил свою странную фантазию рассеянным состоянием ума и покинул кабинет. Ох, старый бедолага. Надеюсь, он уладит свои дела в Уайлдфолде и вернется к нам полный новых сил.

После ухода Парлоу и Дикерсона я занялся бухгалтерией. А вскоре после наступления темноты вызвал секретаря, чтобы вместе с ним уточнить расписание служебных дел, которые мне необходимо выполнить за срок – ужасно короткий! – оставшийся до Рождества.

Обнаружилась некоторая путаница с датами и последовательностью намеченных дел, вследствие чего мой рабочий день завершился чередой вспышек мелочного раздражения. Боюсь, моему бедному помощнику здорово от меня досталось.

Я собирался поужинать в клубе, но аппетит полностью пропал, а потому я решил просто прогуляться. Направился в центр города и провел пару приятных часов, блуждая по шумным, оживленным улицам, сливаясь с толпами прохожих и наблюдая за представителями всех слоев общества, от самых высоких до самых низких. Для человека в моей должности очень важно никогда не заноситься и всегда помнить о тех, кого он защищает: об уязвимых, слабых и законопослушных гражданах страны.

По чистой случайности долгая прогулка привела меня в восточную часть города, и – перед тем, как взять извозчика до дома, – я обнаружил себя в самом неблагополучном трущобном районе.

О боги, ну и люди там обитают! Отталкивающей наружности мужчины. Наглые уродливые дети. И женщины… особенно женщины. Все размалеванные, бесстыжие, совсем пропащие. Не ведая, кто я такой, они сыпали похабными шуточками и пытались завлечь к себе. Разумеется, я отказался, ибо мой визит в злачный квартал был вызван сугубо антропологическим интересом. Они восприняли отказ как своего рода вызов и принялись уговаривать, зазывать, предлагать свои услуги еще настойчивее.

Двинувшись прочь, я спиной чувствовал взгляды женщин. И мне было легко, очень легко вообразить злобное выражение их глаз.

Из газеты «Таймс»

6 декабря

Новости из Залесья

[32]32
  Залесье – буквальное значение названия «Трансильвания».


[Закрыть]

До нас дошло известие об удивительном открытии, сделанном в румынской провинции Трансильвания.

Знаменитый натуралист мистер Хаскелл Линч сообщил, что в лесу на склонах Карпатских гор он обнаружил совершенно новый вид летучей мыши, прежде не известный науке. Это животное гораздо крупнее и смелее своих сородичей, а также имеет откровенно хищные повадки.

За невозможностью добыть фотографическое доказательство своего открытия мистер Линч поставил перед собой задачу поймать живой экземпляр.

Цели своей он достиг и теперь возвращается в Англию, где намерен представить свою находку перед коллегией экспертов на внеочередном заседании Клуба любознательных ученых.

Наша газета, разумеется, будет следить за развитием этой интригующей истории и держать читателей в курсе событий.

Дневник Джонатана Харкера

6 декабря. До чего же странная и тяжелая жизнь у нас сейчас. Все в доме словно затаили дыхание в ожидании неотвратимого переломного момента.

Состояние профессора продолжает ухудшаться, и теперь я положительно не в силах подолгу сидеть с ним, настолько мне невыносимо видеть его таким немощным и хилым. Мисс Доуэль по-прежнему очень полезна, но вызывает у меня некоторое беспокойство. Обязанности свои она выполняет с обычным усердием, но все последние дни ходит с отрешенным, подавленным видом, совершенно ей несвойственным. Я же с головой погрузился в свою юридическую работу, чтобы с пользой провести время томительного ожидания. Однако сегодня вечером мое внимание было самым неожиданным образом отвлечено на другие вопросы – увы, имеющие отношение к юному Квинси.

После ужина мы втроем, по настоянию Мины, перешли в гостиную, чтобы с часок побыть вместе. Мина, находившаяся в задумчивом настроении, принялась писать в дневнике. Я попытался просмотреть черновик завещания одного из моих клиентов, но буквы плыли и таяли перед глазами, и в конце концов бумагу пришлось отложить в сторону. Квинси, по природе пытливый и любознательный, листал сегодняшнюю газету с насупленной сосредоточенностью мальчика, которому не терпится поскорее стать взрослым.

Сцена тихого семейного вечера продолжалась не более двадцати минут, потом мой сын поднял глаза от газетной страницы, которую внимательно читал, и сказал:

– Папа? Мне кажется, тебя это заинтересует.

Я выразил вежливое любопытство.

Он передал мне газету и указал на заметку, привлекшую его внимание:

– Вот. Посмотри.

Заметка была совершенно безобидной и представляла интерес главным образом для натуралистов-любителей, однако на меня она оказала мгновенное и сильное действие. Дело было не столько в ее содержании, сколько в сочетаниях определенных слов – слов из нашего прошлого, погребенного в памяти, слов из минувшего века, которые заставили меня побледнеть, неловко вскочить на ноги и бросить газету на пол.

– П-почему… – заикаясь, проговорил я. – Почему ты показал мне это?

– Просто решил, что новость любопытная, папа, – удивленно ответил Квинси. – Ну и жутковатая немного.

Я пристально уставился на него, он нисколько не смутился и не отвел взгляда.

Жена с беспокойством всмотрелась в меня:

– Джонатан?

– Простите меня, оба. Я неважно себя чувствую. Пожалуй, мне надо лечь спать пораньше.

Я повернулся и быстро вышел из комнаты, не дожидаясь ответа. Предоставил Мине разбираться с Квинси, а сам уединился в своем кабинете и, чтобы справиться с потрясением, налил себе стакан бренди. Несколько минут я сидел неподвижно, пытаясь очистить ум от обрывочных воспоминаний прошлого и вообще ни о чем не думать, потом раздался тихий стук в дверь.

– Мина? – Мой голос прозвучал хрипло и благодарно. Однако дверь открыла не изящная рука моей жены, а рука другой особы.

– Прошу прощения, сэр. Я услышала шум…

На пороге стояла Сара-Энн Доуэль, бледная и взволнованная, но, как всегда, излучающая ауру очарования и невинности.

– О, ничего особенного, – сказал я. – Вам не стоит беспокоиться, правда.

Девушка без приглашения вошла и приблизилась на несколько шагов.

– Надеюсь, вы извините меня за такие слова, сэр, но похоже, все в этом доме сейчас на нервах.

Немного растерявшись, я сглотнул и кивнул. Думаю, мы оба понимали, что ее присутствие в моем убежище неуместно, и тем не менее я не отослал Сару-Энн прочь, а сама она уходить определенно не собиралась.

– Мистер Харкер? А профессор… до того, как с ним стряслась эта беда… ну, когда вы все были молодыми… Кем он был для вас?

– Сара-Энн… Почему вы спрашиваете? Разве мы не говорили, что он друг нашей семьи?

– Говорили, сэр. Но в глубине души я знаю, что это далеко не все, что вы о многом умалчиваете. И вы меня извините, конечно, сэр, но ваш сын тоже это знает.

Я ничего не ответил.

– Старику недолго осталось, – продолжала девушка. – Я провожу с ним столько времени… столько много времени, что он мне даже сниться начал. И во снах, сэр, я вижу отрывки какой-то невероятной истории. Там вы, сэр, и ваша жена. И доктор Сьюворд. И еще что-то ужасное, притаившееся в темноте.

Я смотрел ей прямо в глаза и видел в них только жалость и понимание.

– Когда вы ему расскажете? – Она подступила еще ближе. – Вашему сыну?

– Мы хотели… – Теперь каждое слово давалось мне с трудом. – Хотели уберечь Квинси от правды.

Сара-Энн приоткрыла рот, но что именно она собиралась сказать, так и осталось неизвестным, ибо в следующий миг в кабинет стремительно вошла Мина.

– Джонатан, – промолвила она ледяным тоном. – Я пришла проверить, оправился ли ты от своего… потрясения.

– Вполне, спасибо, – сказал я. – Вот и мисс Доуэль явилась ко мне с тем же вопросом.

– Понятно. – Она повернулась к сиделке. – Спасибо вам, дорогая.

– Не за что, мэм.

– Ну, час уже поздний, все мы устали. Я отослала Квинси спать. Мисс Доуэль, наверное, вы хотите проведать своего подопечного перед сном. Не смеем вас задерживать.

– Да, мэм. Благодарю вас, мэм.

Девушка сделала книксен и удалилась. После чего Мина не произнесла ни слова, просто неподвижно смотрела на меня, и все.

Сейчас жена уже в постели, а я допиваю свой бренди и пишу эти строки здесь внизу. Благоразумнее подождать, пока она уснет. Ибо всем нам, полагаю, предстоят трудные разговоры и плавание в бурных водах.

Дневник Мины Харкер

7 декабря. С самого утра настолько не в духе, что даже писать не хочется. Пожалуй, оно и хорошо, что никто, кроме меня, никогда не прочитает эти строки, из которых может создаться впечатление, что я чересчур раздражительна и боюсь собственной тени.

Накануне вечером произошла пренеприятная сцена. Квинси нашел в газете какую-то любопытную заметку, которая, мне кажется, напомнила Джонатану о самых страшных событиях нашего прошлого. Он чрезвычайно разволновался и, к недоумению нашего сына, выбежал из комнаты.

Разумеется, здесь я ему глубоко сочувствую. Все мы видели жуткие зрелища в тот ужасный год, но больше всех досталось моему мужу. В замке, где его держали в плену, он был свидетелем таких событий, которые любого другого человека ввергли бы в пучину безумия. Но он выстоял – да, навсегда изменился, но сохранил волю и рассудок. Тем не менее для него испытания продолжаются, и в мире полно вещей, способных случайно напомнить ему о прошлом.