Текст книги "Живописец смерти"

Кейт улыбнулась:

– Элена легко могла бы сделать карьеру традиционной певицы, но выбрала этот невероятно трудный, хотя и потрясающе интересный жанр. Представляешь, в зале почти все снобы, один другого похлеще, а ей удалось завладеть их вниманием.

Она вспомнила, как восхищалась многооктавным диапазоном голоса Элены директор музея Эми Шварц, суетливая, увлекающаяся женщина. А старший хранитель музея, Скайлер Миллс, человек культурный и со вкусом, вообще назвал Элену выдающейся. Даже такой надутый зануда, как Билл Пруитт, президент музейного совета, и тот ухитрился не заснуть. Ведь это настоящий подвиг для человека, который шумно всхрапывает на вечерах поэзии. Что же касается второго хранителя музея, молодого Рафаэля Переса, то парень вообще не мог оторвать от Элены глаз. И неудивительно, потому что девушка красивая.

– Да, жаль, конечно, что я пропустила выступление Элены. Но это твоя заслуга, Кейт. Ты вывела ребят в люди.

Теперь пришла очередь Кейт изобразить слабую улыбку и скромно потупиться. Да, это правда, ей действительно пришлось повозиться с этими ребятами, Уилли и Элсной. Почти десять лет назад, когда был образован благотворительный фонд «Дорогу талантам», помогающий одаренным детям из бедных семей получить образование, Кейт и Ричард приняли активное участие в его работе. И эти двое были самыми первыми и способными их питомцами. Они были им как дети. Кейт казалось, что вряд ли она любила бы своих родных сильнее, чем Элену и Уилли. Возможно, по этой причине они ей были даже ближе родных детей, потому что в ее отношении к ним отсутствовала родительская тревога, какая возникает при кровном родстве и порождает конфликты между родителями и детьми. Конечно, у них случалось всякое, но в конце концов все быстро заканчивалось миром, и они весело посмеивались над их пустяковыми размолвками. Уилли и Элена были ее детьми. И навсегда ими останутся.

Кейт мечтательно улыбнулась.

– Если бы ты знала, как я обожаю своих маленьких сорванцов!

– Я им завидую, – проговорила Лиз и шутливо сложила руки в молитвенной позе. – Послушай, Кейт, пожалуйста, удочери меня тоже. Я буду убираться в комнате, чистить зубы и во всем слушаться тебя. Клянусь.

Кейт рассмеялась, затем порылась в сумке и извлекла пачку «Мальборо». Вместе с ней на стол упала сложенная вдвое фотография.

– А это что такое?

– Мне кажется, она прилипла к пачке. Очевидно, теперь сигареты стали продавать вместе с фотографиями, чтобы повысить спрос.

Но Кейт перестала улыбаться. Чтобы получше рассмотреть фотографию, она поднесла ее к небольшой настольной лампе. Качество снимка было невысокое. Изображение нерезкое, цвета блеклые.

– Фотография старая, сделана на выпускном вечере Элены.

– Дай-ка взглянуть. – Лиз взяла у Кейт фотографию. – Мило.

– Да, если не считать того, что я понятия не имею, как она здесь очутилась.

– А почему бы тебе не признаться, суровая Кейт Макиннон, что ты носишь с собой фотографию своей воспитанницы? В этом нет ничего особенного.

– Я готова признаться, но дело в том, что единственная фотография, которая когда-либо наюдилась в моей сумке, это моя собственная на водительском удостоверении. Довольно мерзкая, и я бы с удовольствием от нее избавилась, если бы могла.

– Наверное, ты случайно захватила со стойки на кухне, вместе с пачкой?

На мгновение Кейт охватила знакомая тревога, которая не посещала ее многие годы, но детектив отдела по расследованию убийств Макиннон всегда ее испытывала, когда в расследовании возникал какой-то новый странный поворот. Но она мысленно отмахнулась от этого наваждения.

– Очевидно, ее забыл на кухне Ричард, а экономка Лусилл не убрала. – Кейт положила фотографию обратно в сумку. – Ладно, ерунда все это. – Она просветлела. – Я предлагаю вот что: поживи этот месяц у меня. У нас полно свободных комнат. В некоторые мы давно уже не заглядывали. Прошу тебя, сделай одолжение.

– Для меня уже сняли однокомнатную квартиру в центре города, рядом с библиотекой.

– Ну и что?

– Ничего, просто… – Лиз отправила в рот пару орешков. – … просто, я не очень-то вписываюсь в твой мир, Кейт.

– О, сестричка, мы так давно знаем друг друга. Неужели ты веришь, что этот мир мой? Да, я хожу на светские тусовки, живу в роскошной квартире, знакома со многими знаменитостями. Но это еще ничего не значит. Я для них совершенно чужая.

Лиз пристально посмотрела на Кейт.

– Моя дорогая подруга, прошу тебя, посмотри на меня, потом на себя… а затем оглянись вокруг. Я единственная в этом зале одета в стопроцентную синтетику. – Она прикоснулась к рукаву Кейт. – Это ведь кашемир, верно? Ральф Лорен или Кельвин… забыла, как его фамилия. Представляю, какой у тебя гардероб. Что же касается меня, то я не помню, когда в последний раз посещала ресторан и вообще заведение, где нет самообслуживания.

– Лиззи, если не хочешь остановиться у меня, то обещай хотя бы, что по крайней мере не меньше двух-трех раз в неделю будешь со мной ужинать. Никого не будет – только ты и я. – Кейт порылась в сумке из мягчайшей кожи. – Вот. Запасные ключи от моей скромной квартиры. Бери. Приходи когда хочешь. Ешь что найдешь в холодильнике. Надевай мои костюмы от Кельвина, фамилию которого помнить совсем не обязательно.

– Знаешь, я всегда мечтала иметь еще одну квартирку, этакое запасное пристанище, пентхаус из двадцати комнат, выходящий на Центральный парк.

– Не надо преувеличивать. Комнат не двадцать, а всего двенадцать.

– Хорошо, пусть двенадцать, жалких таких комнатенок. – Лиз уронила ключи на стол. – Спасибо, не надо.

– Ладно, к платьям и всему остальному добавлю еще Ричарда. Можешь спать с ним в любое время суток.

Лиз быстро подхватила ключи.

– Вот это другой разговор!

2

Компьютер работал в режиме скринсейвера[9]9
  Режим работы компьютера (если он включен, но им долго не пользуются), при котором на мониторе возникает либо какой-то рисунок, либо подвижная картинка.


[Закрыть]. На экране мерцала зеленая долларовая купюра – шуточный подарок кого-то из клиентов, – расцвечивая переливчатым светом горы бумаг (записки по делам, показания свидетелей и подсудимых, данные под присягой, письма и многое другое), которые громоздились на изящном письменном столе Ричарда Ротштайна, похожие на макет многоэтажного жилого комплекса. А дальше за этой кипой работы – прошлой, настоящей и будущей – стена, увешанная фотографиями в рамках. Достаточно дать краткое описание нескольких, чтобы читатель имел представление об образе жизни хозяина кабинета. Мужчина (он сам) и женщина на веранде летнего домика, вне всяких сомнений шикарного; та же пара в вечерних костюмах, танцуют щека к щеке; студийный портрет женщины, превосходное освещение, великолепные темные волосы распущены. Подбородок, правда, чуть крепковат, но зато все остальное в ней безупречно. И вдобавок ко всему необыкновенно умные глаза, что, согласитесь, в наши дни большая редкость. Красивая ли она? Для него, безусловно, да. Совсем недавно он был на лекции в Музее современного искусства. Кейт рассказывала о минимализме и концептуализме в изобразительном искусстве, в общем, обо всем таком, а он не переставал думать. Неужели это великолепное, ослепительное существо мое? Совсем мое? Это что же такое? – спрашивал он себя. – Когда все закончится, я пойду с ней домой? И улыбался, радуясь своему счастью.

Он и сейчас не мог сдержать улыбку. Ричард и Кейт. Кейт и Ричард. Они любят друг друга, счастливы и богаты. Кто бы мог подумать, что Ричард, бруклинский паренек из бедной еврейской семьи, сын Соломона и Иды, которые души в нем не чаяли, с отличием закончит Нью-Йоркский университет и вскоре станет преуспевающим адвокатом. Будет зарабатывать много денег. Но настоящий успех пришел к нему неожиданно, когда он взялся защищать чернокожего преподавателя Колумбийского университета, читающего курс по истории и культуре афроамериканцев, которого обвиняли в «дискриминации наоборот»[10]10
  Так в США называют дискриминацию мужчин и белых при приеме на работу, в учебные заведения и т. п. в пользу женщин и афроамериканцев.


[Закрыть], в частности, за его крикливые антисемитские инсинуации, какие он позволял себе на лекциях. Естественно, брать это дело никто не хотел. Даже Американский союз борьбы за гражданские свободы колебался. А вот Ричард Ротштайн – нет. Шумиха вокруг процесса не сходила с экранов общенациональных телевизионных каналов и первых полос газет целых шесть месяцев. «Еврей-адвокат защищает право чернокожего преподавателя на свободу слова». В результате Ричард победил, его клиент был восстановлен на кафедре и опять принялся за свое.

Это было самое знаменитое дело Ричарда. А вот подлинное богатство пришло, когда ему удалось избавить от тюрьмы нескольких исполнительных директоров и старших партнеров очень известной брокерской фирмы на Уолл-стрит. Он сумел доказать вопреки всем уликам, будто имела место не продажа акций лицами, располагающими конфиденциальной информацией, что дало им возможность положить в карман миллионы, а просто «случайное стечение обстоятельств». За этот великолепный юридический высший пилотаж Ричард, кроме обычного гонорара, получил также и дополнительную сумму, выражающуюся семизначной цифрой, которую вместе со своим партнером, специализирующимся на недвижимости, удачно вложил, купив в Нью-Йорке несколько земельных участков, упавших тогда в цене. Через несколько лет, когда наметился экономический подъем, они продали землю оборотистому фирмачу, и семизначная цифра капитала Ричарда Ротштайна увеличилась в четыре раза. Затем он принял в долю толкового финансиста, и тот сделал его еще богаче.

А вскоре после этого Ричард взял одно небольшое дело, которое тем не менее оказало на его судьбу огромное влияние. В ходе процесса пришлось допрашивать под присягой молодую женщину-полицейского, а именно – детектива Кейт Макиннон. Ему никогда не забыть, как она величественно шествовала по проходу в зале суда. Какие ноги, какая осанка… Отвечая на его вопросы, Кейт то и дело отбрасывала свои длинные волосы, которые почему-то все время лезли в глаза.

Однако настоящие отношения у них начались только через два месяца после процесса. Ричарду пришлось сдерживать нетерпение. Сдерживать? Ричарду Ротштайну? Шла осень 1988 года. Как раз появился последний номер журнала «Нью-Йорк» с большой статьей о Ричарде Ротштайне, а на обложке его портрет и подпись: «Один из десяти самых завидных манхэттенских женихов». Но полицейский детектив Макиннон была для красивого адвоката чем-то новым. Таких женшин Ричард еще не встречал.

Он начал ее обхаживать, выдав серию ужинов в самых дорогих ресторанах – «Четыре времени года» и двух французских, суперкласса, – но на Кейт произвело впечатление только посещение общедоступного оперного спектакля «Тоска» в Центральном парке. Потом Ричард устроил ужин-пикник – шампанское, икра, кофе с дивными пирожными, и это ей понравилось. Он просто наслаждался, наблюдая Кейт за едой. До нее у него было несколько женщин, в основном модели, испытывающие невероятное отвращение к любой еде. Кейт была так на них не похожа. А как легко шла беседа, к тому же они почти все время не разнимали рук. Во время пятого свидания – в пиццерии в Куинсе, которую Кейт выбрала по контрасту со всеми прежними фешенебельными заведениями, где они бывали, – Ричард сделал ей предложение. «Я согласна», – произнесла она, дожевав кусочек пиццы с сильно наперченными свиными и говяжьими колбасками, и тут же снова принялась за еду.

И Кейт ни разу его не разочаровала, только удивляла. Тем, как достойно вошла в новую жизнь, с каким невероятным усердием принялась за работу над диссертацией, тем, что сама, без помощи Ричарда, заработала себе имя, став неотъемлемой частью светской жизни Нью– Йорка, причем не потеряв по дороге ни частицы прежней себя, своей хуцпы[11]11
  Дерзость, смелость (идиш).


[Закрыть], как сказала бы его мать.

Да, они были хорошей парой, он и Кейт. В последнее время, правда, она начала уклоняться от ужинов с его клиентами (уж очень эти ужины стали частыми), но если Ричард говорил «надо», жена являлась без возражений. И вела себя безупречно, знала, когда что сказать и прочее. Порой ей даже удавалось раскрутить клиента на пожертвование в фонд «Дорогу талантам» или в помощь нуждающимся художникам.

Ричард тронул клавишу, и долларовая купюра исчезла с экрана монитора быстрее, чем прибыль от высокодоходных, но ненадежных облигаций на рынке, где наблюдается тенденция к снижению курса. Он снова просмотрел страницу с цифрами, наверное, сегодня уже в сотый раз. И снова ничего не понял.

Ричард отъехал от стола в своем обитом бархатом офисном кресле и откинул голову на спинку. Затем помассировал шею, но напряжение не спадало. Взял пультик квадрофонического музыкального центра, нажал кнопку. Кабинет заполнил голос Билли Холидей.

«Доброе утро, сердечная боль, присаживайся… »

Нет, сейчас ему было нужно что-то другое. Он снова нажал кнопку. На этот раз Бонни Рейтт выдала ему «Обильную пищу для пересудов». Лучше. И все же эти цифры на экране монитора не давали Ричарду покоя. Может, позвонить Арлину? Обычно старик кончал работу позднее его. Ричард посмотрел на часы. Уже восьмой час.

Ужин. Черт побери. Совсем забыл. Даже если выйду сейчас, все равно опоздаю.

Он быстро позвонил в бар «Бауэри», оставил сообщение, что встретится с Кейт позднее, на перфомансе. Положив трубку, сообразил, что не знает, куда ехать. Затем повернулся к компьютеру и нажал клавишу «печать».

Все-таки, наверное, следует посетить Билла Пруитта. Эта мысль понравилась Ричарду еще меньше, чем перспектива сидеть в пропитанном сыростью манхэттенском театрике, наблюдая перфоманс художника-психопата, который колотит пенисом по столу. Такое просто невозможно вытерпеть. И все же для Кейт он это сделает.

Пруитт… Как, черт возьми, этот тип пролез в Музей современного искусства? И еще имеет наглость снисходительно отзываться о художественной коллекции Ричарда, которая для тех, кто хотя бы что-то в этом понимает, является самой лучшей коллекцией современной живописи в Нью-Йорке, а может быть, и в стране. Сегодня на заседании музейного совета Ричард изо всех сил сдерживался, чтобы не вскочить со стула, схватить эту сволочь за двойной подбородок и вышибить из него дух.

При мысли о Пруитте мускулы на шее Ричарда спазматически сократились. Он выхватил из принтера страницу с цифрами так быстро, что последние несколько колонок смазались.

Надевая новый черный кожаный пиджак, Уилли кивал в такт песенке, которую исполняла известная рэп-группа «Де ла соул». Позвольте представить: Уильям Лютер Кинг Хандли-младший, это официально, а так – просто Уилли или Малыш Уилл, но это для немногих школьных приятелей, с которыми он еще водил дружбу. Прозвище приклеилось к нему в восьмом классе, когда Уилли вымахал почти под метр семьдесят и с тех пор не прибавил ни миллиметра. Свои же холсты в стиле микстмедиа[12]12
  Живописная техника, использующая несколько художественных средств, таких как чернила, пастель, краски, коллаж, скомбинированные в единой композиции.


[Закрыть] он сейчас подписывает сокращенно – «УЛК».

Уилли вдруг засомневался, не слишком ли это шикарно – надевать дорогой новый пиджак на какой-то художественный перфоманс в Ист-Виллидже.

А-а, к чертям собачьим! Я могу надеть все, что пожелаю.

К тому же это будет дополнено обычными черными джинсами, обтрепанные манжеты которых слегка касались массивных черных ботинок «Док Мартенс». Белую рубашку от Йохи Ямамото, еще один дорогой предмет гардероба Уилли, придется надеть обязательно. Она подчеркивает его янтарную кожу, унаследованную от матери, и зеленые глаза, генетический подарок далекого и давно забытого предка Джона Хандли, обедневшего плантатора из Уинстон-Сейлема. К тому же рубашку подарила Кейт, и ей было приятно, когда он ее надевал. Кейт, которая была ему ближе родной матери. Всегда переживала, как он одевается, правильно ли ест, достаточно ли спит. Кейт, которая написала об Уилли в книге «Портреты художников», пригласила участвовать в одной из своих телепередач на канале PBS, привела к нему в студию первых коллекционеров и музейных хранителей. А ее муж Ричард купил его первую картину, присвоив этим картине и самому Уилли столь необходимый знак качества. Кейт и Ричард, его наставники и воспитатели. Знатоки искусства. Коллекционеры. Для Уилли они значили гораздо больше, чем родители.

Что же касается настоящих родителей, то тут такое дело. Полные губы и превосходные белые зубы – это, очевидно, у Уилли от отца, которого он видел только на фотографии, красивого улыбающегося афроамериканца в форме солдата армии США. Снимок был сделан где-то в Азии, а может быть, в Африке. В любом случае отец так никогда и не появился.

Для его матери, Айрис, факт, что ее брак с отцом Уилли не был оформлен официально, не имел никакого значения. Эта фотография в золоченой рамке фирмы «Вулворт» всегда стояла на почетном месте рядом с кроватью Айрис в их тесной квартирке в южном Бронксе, где жили Уилли, его брат, маленькая сестричка и бабушка. Они жили так всегда, сколько Уилли себя помнил. Но вот полгода назад он перевез трех женщин в Куинс, где проживает средний класс, в новую квартиру в малоэтажном доме с видом на сад, и в новой спальне Айрис фотография в рамке заняла свое прежнее место.

Успех Уилли стал для Айрис подлинным сюрпризом. И не потому, что она не верила в способности сына. Айрис просто не знала, что такое вообще возможно. Ей было известно, что сын продает картины, хорошо зарабатывает, но сколько именно – он от нее скрывал (в настоящее время его доходы достигли шестизначной отметки), исключительно потому, что Айрис могла счесть, будто это не похристиански. Почему так, Уилли объяснить бы не смог – для этого следовало вырасти в его семье.

Надо бы что-то сказать и его брате Генри. Пропащем, как называла его Айрис. Почему пропащем? А потому что наркотики. Раз в несколько недель он приходил к Уилли просить денег. Тот никогда не отказывал, но этим их контакты и ограничивались.

Сейчас думать о брате Уилли не хотелось. Неожиданно он вспомнил другое. Как однажды заявил матери, что хочет стать художником.

– Кем? – спросила Айрис.

– Художником.

– И что это значит?

Уилли не мог объяснить. Он и сам толком не знал, только чувствовал, причем очень остро. Ему невероятно хотелось рисовать, воплощать на листе бумаги образы, зарождающиеся в голове. Возможно, это был способ как-то спрятаться от жизни, окружавшей его в Бронксе.

Затем ему вспомнился недавний разговор с Эленой.

– Меня всюду называют черным художником, а мне от этого тошно. Понимаешь, тошно. Я просто художник. И все.

– Послушай, Уилли, – возразила она, – нехорошо отказываться от цвета кожи, да и невозможно. Вот взять, например, меня. Я, во-первых, латиноамериканка, вовторых, женщина и, наконец, художница перфоманса. И от первых двух качеств никуда не денешься.

– Ты шутишь? Разве я отказываюсь от цвета своей кожи? Достаточно посмотреть мои работы. Но меня относят к определенной категории так называемых художников с черной кожей. Чертова классификация! Как будто мое искусство в чем-то ниже, словно для оценки творчества цветных художников применяют какие-то другие критерии и я не имею права конкурировать с белыми художниками в их белом мире. Ты это понимаешь?

Уилли тогда погорячился, не надо было выступать так резко. В конце концов, Элена была его лучшим другом, ближе, чем сестра.

Ну ничего, – подумал Уилли, – мы сейчас увидимся, и я признаюсь, что в нашем тогдашнем споре был не совсем прав.

Он выключил телевизор и застыл в тишине, охваченный внезапным беспокойством. Как будто его ожидало что-то очень неприятное. Какая чушь! Впереди его ждал ужин с тремя близкими людьми – Кейт, Ричардом и Эленой. Для неприятностей тут просто не было места.

Но на улице, когда Уилли направлялся к Ист-Виллиджу, в его голове вдруг вспыхнул и в течение нескольких мгновений прокрутился фильм. Всего четыре кадра.

Первый – чья-то рука бьет наотмашь. Потом крупным планом – искаженный криком рот. А дальше все становится красным от крови. И наплыв – чернота.

Уилли ухватился за столб уличного фонаря, прижавшись лбом к холодному металлу. Мать говорила, что в детстве у него возникали какие-то странные то ли приступы, то ли озарения. В общем, он видел то, что потом случалось. Но это было очень давно, и Уилли ничего не помнил.

Нет. Это все работа. Я слишком Много времени провожу в мастерской. Нужно чаще бывать на воздухе.

3

Кросби-стрит была забита машинами. Ревели клаксоны, таксисты ругались почем зря, сердито поглядывая на рабочих, которые невозмутимо забрасывали в заднюю часть кузова фургона высыпавшиеся рулоны материи. Фургон стоял, почти перегородив улицу, похожий на потерпевший крушение поезд.

Но стоило Уилли пересечь Бродвей, как обстановка изменилась. Пошли одни бутики и галереи современного искусства, не уступающие друг другу ни сантиметра своей территории, а между ними фланировали невообразимо стильные мужчины, в основном приятной наружности, в элегантных черных костюмах, воспринимающие себя очень и очень серьезно.

Один из них окликнул Уилли. Моложавый, со светлыми, почти белыми волосами, разделенными на узкие полоски, которые у корней были черными, что неплохо сочеталось с двухдневной щетиной на его худых щеках. Это был Оливер Пратт-Смит, тоже художник, которого Уилли терпеть не мог. На то у него были серьезные основания. Пару лет назад у них была совместная выставка в одной лондонской галерее. Ушлый и смекалистый Пратт-Смит прибыл на два дня раньше и покрыл пол галереи конским волосом. Сам же поместился в центре зала за большой и шумно работающей швейной машинкой, где намеревался провести весь день, пропуская через машинку конский волос. Что при этом получалось, Уилли так и не понял. Однако ясно было одно: к его работам посетители могли подойти только утопая в конском волосе по щиколотку или даже выше, потому что толщина слоя достигала тридцати сантиметров. К тому же фактура картин Уилли была такой, что волосы к ним сильно налипали. Он потом несколько месяцев отдирал эту гадость пинцетом.

Уилли кивнул без энтузиазма, разглядывая специально наведенные пятна краски на совершенно новеньких черных джинсах Пратт-Смита. Странно, ведь этот парень живописью не занимался.

– Только что из Дюссельдорфа, – затараторил Пратт-Смит, хотя Уилли ни о чем его не спрашивал. – Устраивал там шоу. – Он вперил в Уилли свои пустые серые глаза уставшего от жизни тусовщика. – Разве ты не получил приглашения? Я уверен, что посылал. Ну ничего, на ноябрь у меня назначено несколько шоу в Нью-Йорке. Надеюсь, ты побываешь на них. Понимаешь, ноябрь – это ведь самый лучший месяц. А еще одну инсталляцию я пытаюсь пристроить в Венеции. Понимаешь, на бьеннале.

– Опять с конским волосом? – осведомился Уилли. – Я тут на днях видел пару инсталляций, довольно смелых, и вспомнил тебя.

– Нет, – без тени улыбки ответил Пратт-Смит, – теперь я занимаюсь пылью. Собирал несколько месяцев. Смешиваю ее со своей слюной, а затем создаю биоморфные узоры. – Поскучнев, он нехотя ковырнул грязным ногтем другой ноготь. – А ты?

– Я тоже приеду в Венецию, – сказал Уилли. – На бьеннале. На этот раз собираюсь привезти крупный промышленный пылесос. Поставлю посередине зала и включу на весь день. То, что он за это время соберет, и будет моим произведением искусства. Послушай, возможно, это будет твоя пыль. Надо же, как интересно.

Пратт-Смит встревожился, но всего на мгновение, а затем изобразил узенькую улыбочку, которая скривила его губы.

– О, я усек, приятель. Ты меня уделал. Здорово уделал, приятель.

– Ага. – Уилли тоже улыбнулся. – Приятель.

— Ты же, насколько я помню, хм… выставляешь… что? Картины? – Пратт-Смит произнес это так, словно это была не только низшая из всех форм изобразительного искусства, но и вообще самое плохое, что может создать человек.

– Да. Этим летом я выставлю картины – примерно тридцать штук – на персональной выставке в Музее современного искусства.

Уилли замолчал и пошел прочь, оставив идиота дожидаться кого-нибудь еще – в принципе любого, – кому можно похвастаться своими творческими успехами.

Закинув на плечо кожаный пиджак, он перебежал Хьюстон-стрит и свернул на Шестую улицу, где находилось много индийских ресторанов, распространяющих в теплом вечернем воздухе ароматы острой приправы карри и тмина. Он пробежал трусцой еще полквартала и приблизился к трехэтажному жилому дому, довольно скромному, в котором Элена снимала квартиру.

На двери подъезда виднелось прилепленное скотчем объявление. На куске картона было небрежно накарябано: «Домофон сломан».

– Прекрасно, – пробормотал Уилли, покачав головой.

Сколько раз он советовал Элене съехать отсюда. Похоже, возрождение Ист-Виллиджа закончилось. Уилли дернул видавшую виды деревянную дверь, и она отворилась с негромким стоном. На площадке первого этажа пахло затхлостью и еще чем-то поганым. Впрочем, как обычно. Видимо, управляющий не следит за исправностью мусоропровода. Под потолком подвешена тусклая желтая лампочка. На втором этаже запах начал крепчать, а на третьем стал совершенно нестерпимым.

Уилли позвонил в дверь квартиры Элены. Подождал пару секунд, затем позвонил снова и крикнул:

– Элена? Ты дома?

Кейт приладила на рулевом колесе противоугонное устройство. Ричард бы взбесился, узнав, что она оставляет «мерседес» прямо на улице, и не где-нибудь, а в Ист-Виллидже. Но для Кейт машина всегда была всего лишь машиной, да и вообще она собиралась только выйти на несколько минут, забрать ребят, заехать за Ричардом в бар «Бауэри» и потом поставить «мерседес» на охраняемую автостоянку.

Кейт поднималась по лестнице, как всегда, спокойно, уверенно, вспоминая посещение ресторана «Четыре времени года» с подругой Лиз и предвкушая вечер, который ждал ее впереди.

И вдруг этот запах… ужасно знакомый. Перед мысленным взором Кейт внезапно вспыхнули строчки полицейской хроники десятилетней давности. Она и думать об этом забыла.

… Под картонными коробками оказалось тело бездомного… Молодой детектив Кейт Макиннон обнаружила самоубийцу, который повесился на чердачной балке и провисел почти целых две недели после того, как скрученная простыня остановила поступление к мозгу и сердцу воздуха и крови…

… Это произошло в квартире одного молодого человека, на первом этаже. Ни молодой человек, ни его квартира на первый взгляд никаких подозрений не вызывали. Однако когда полицейские с трудом отодрали несколько половых досок, под ними обнаружились два трупа в стадии разложения…

Кейт побежала, перепрыгивая через ступеньку, что было нелегко на каблуках. В лестничном колодце клубился странный туман, а этот чертов запах становился сильнее, убивая все остальные ощущения. Она уже не чувствовала ничего, не заметила, как поцарапала руку, споткнувшись на верхней ступеньке второго этажа, не увидела кровь на ладони. На площадке третьего этажа Кейт наткнулась на Уилли. Он сидел, привалившись к стене, уронив голову на грудь.

Опустившись на колени на грязный пол, Кейт приподняла его подбородок, прислушалась. Дышит. Она порылась в сумке, достала бесцветную губную помаду с ментолом, поднесла к носу Уилли. Его веки дрогнули.

– Господи… Уилли! Что с тобой? Что случилось?

Он поднял на нее испуганные зеленые глаза, в которых стояли слезы, затем посмотрел куда-то в сторону. Кейт проследила за его взглядом. Дверь в квартиру Элены была приоткрыта. Она взяла в ладони, его лицо, посмотрела в глаза и все поняла.

Сосчитав до десяти, Кейт собралась с духом, встала и шагнула к открытой двери. В нос ударила вонь.

Первое, что бросилось в глаза, – это подушка с Мэрилин Монро на полу, у дивана.

О Боже, Боже. Пожалуйста, прошу тебя. Пусть это будет что-нибудь другое. Только не это…

Кейт зажала пальцами нос, оперлась спиной о стену и только потом развернулась, чтобы увидеть вертикальные темные потеки на противоположной стене.

Кровь. И что это за странно согнутая нога, виднеющаяся в пространстве между раковиной и холодильником?

Наконец она увидела лицо Элены, вернее, то, что от него осталось, и тут же быстро отвернулась. Сердце бешено колотилось, запах смерти был настолько густым, что перекрывал доступ кислорода в легкие.

Нет. Нет. Нет.

Кейт зажмурилась, не желая принимать страшную реальность.

Нет, я не стану оборачиваться и смотреть… Этого не было. Этого не могло быть…

У нее не было сил отодвинуться от стены. Сделать хотя бы один шаг казалось невозможным.

Я опять опоздала. Опять.

Волна отчаяния и бессилия прокатилась по ней, взрывая по пути миниатюрные шутихи – везде, в пальцах рук и ног, в самих рукахи ногах, во всемтеле. Внутренние органы, казалось, сжимались и взрывались одновременно. На мгновение Кейт действительно поверила, что умирает.

Ну и пусть. Это для меня сейчас самое лучшее…

В голове вдруг всплыли обрывки молитв – «Аве Мария» и другие, на латинском, – фрагменты утренних воскресных служб. Кейт даже не подозревала, что помнит их.

Она вытерла слезы, открыла глаза. В квартире не на месте оказалась только одна декоративная подушка. Кругом был идеальный порядок. Ни единого следа, как будто здесь ничего не случилось. В гостиной ни капли крови, ни на полу, ни на стенах. В спальне – Кейт и не помнила, как туда попала, – лоскутное покрывало аккуратно сложено в ногах кровати. На стене одна из ранних работ Уилли, небольшой ассамблаж[13]13
  Абстрактная композиция из металлолома, дерена, бумаги и пр.


[Закрыть], для которого он взял несколько рукописных страниц нот Элены, разрезал, расположил особым образом, приклеил к металлическим и деревянным обрезкам, покрыл глазурью. Все получилось чертовски красиво. Кейт снова заплакала, сердце казалось размолотым в порошок. Тяжело сглотнув, отвела взгляд, отметив, что шпингалет на оконной раме спальни опущен и закреплен.

В дверях гостиной Кейт задержалась, мысленно произнеся молитву. Может, этот жестокий наказующий Бог, к которому она так привыкла с детства, сотворит сейчас наконец чудо и там, на кухне, окажется не Элена? Но нет. Он ее снова разочаровал. Тело раздуло трупными газами, но все равно лицо Элены было узнаваемым.

Боже мой. Сколько ударов нужно нанести, чтобы убить девушку?

Борясь с подступающей тошнотой, Кейт попыталась сосчитать следы ударов ножом, но не получилось. Разорванное платье Элены было пропитано кровью настолько, что выглядело одной огромной раной. Она проследила глазами по вертикальным потекам крови на стене сверху вниз – к полу, куда Элена, истекая кровью, соскользнула, чтобы умереть. Душа отлетела. Осталось только тело.

Только тело.

Кейт повторяла эти слова как некую мантру, надеясь забыть, что это была Элена, ее милая девочка. Только тело. Только тело. Только тело. И наконец уже у входной двери в последний раз произнесла вслух:

– Только тело…

Она выходила из квартиры, пятясь, стараясь ни к чему не прикасаться, почти не дыша.

Пока Кейт звонила в полицию, Уилли устроился на верхней ступеньке. Вспомнил видение, которое посетило его по дороге к Элене, – бьющая рука, искаженный криком рот. Неужели это была она? Он поежился, протер глаза рукавом кожаного пиджака, поморщился.