Текст книги "Патология лжи"

3

Из-за шумихи в газетах телефоны в «Портфолио» разрывались. Честно говоря, я думала, что оглохну на правое ухо.

Вернувшись из туалета, я обнаружила сообщение от своего отца, агента ФБР Броди и моего коллеги Гордона Уиллистона, специалиста по неавторизованным биографиям, которому я поручила написать статью об актерах-дебютантах в Л. А. «Просмотрел списки новичков. Посоветуй, что делать дальше, как это подать».

Отцу и агенту Броди я перезвонить не могла, поэтому решила набрать обозревателя. Номер Горди состоит из одиннадцати цифр. Когда я набирала третью, секретарша сообщила:

– На пятой линии какой-то полицейский. Он не представился.

– Они никогда не представляются, Спивви.

Они никогда не представляются, и им наплевать на то, что у меня нет на них времени. Меньше всего мне хотелось отвечать на новые вопросы.

– Скажи им, что я отлучилась ограбить банк.

– И та дамочка из «Ньюсуик» опять звонила. Мне соединить…

Я повесила трубку на середине номера Горди и сказала Спивви, что сама ей перезвоню. «Ньюсуик» частенько знает о моем деле больше, чем я сама.

Она взяла трубку после первого гудка.

– Фернандес, – произнесла она, как все журналисты, склонные относиться к себе чересчур серьезно.

– Это Глория.

– Со мной никто не желает разговаривать. Я пыталась связаться с агентом Броди, а они отослали меня к пресс-секретарю. Броди никогда так не поступал, когда я…

– Просто сейчас я его интересую больше, чем ты.

– Глория, умоляю, у меня такая запарка. Есть что-нибудь новенькое по Пи-Джею?

– Он все еще мертв.

– Это не… – Она вздохнула. – Ты ведь не хочешь, чтобы номер вышел без упоминания о тебе?

– Напиши обо мне еще один очерк. Все уже написали.

– Ты хочешь сделать признание?

– Уверена, я смогу что-нибудь сочинить. Ради возвращения на первую полосу.

– Спасибо, пожалуй, мне хватит какой-нибудь цитаты.

– Погоди-ка.

Я посмотрела на перечень фраз, который подготовила для этих целей, рядом с каждой – квадратик для отметок, чтобы не повторяться и не наскучить.

– Как насчет вот такого: «Это прекрасная новость для ФБР. То, что редактора его калибра можно прихлопнуть вот так запросто, – откровенное приглашение для профессиональных преступников повсюду. В наши дни Америка действительно стала свободной страной…»

– «…профессиональных преступников». – На заднем фоне я четко слышала стук пальцев по клавиатуре, обращающих мои слова в типографский шрифт. – Или лучше «профессиональных убийц»?

– Как тебе больше нравится. Ты же у нас журналист.

Тут снова вклинилась Спивви:

– Доктор Грин на второй линии.

– Папа! – Я разъединилась с Фернандес.

– Ты даже не знаешь, что ты пропустила, принцесса, редактируя свой журнальчик дни напролет.

– Что – мы подтянули еще одно личико, а?

Выдающимся хирургом папу делало то, что он никогда не знал, как будет выглядеть тело после операции. Он был как ребенок, балующийся с химическими реактивами.

– Вообще-то ушили пузико. Это одна из самых увлекательных задач.

– Расскажи подробнее.

– Поужинаешь со мной? Я заказал столик у «Этрусков».

– Ну я же объясняла.

– У тебя свидание.

– Ничего серьезного. Так, один писатель. Хочу добиться его расположения.

– Ты встречаешься с писателем.

– Он женат, обременен парочкой детей и сидит на прозаке. Его зовут Перри. Тебе не о чем беспокоиться, папочка.

Папа всегда за меня волнуется. Защищает меня от нежелательных элементов. Защищает меня от себя самой.

– Ты знаешь, как меня найти.

– Я люблю тебя, папочка, больше всех на свете. Но у меня звонок на другой линии…

Агент Броди. ФБР вселяло такой ужас в Спивви, что она соединила его со мной, не спрашивая разрешения.

– Я только что наговорила «Ньюсуик» комплиментов в ваш адрес.

– Я восхищаюсь вами, Глория.

– Благодарю.

– Но у меня еще не было случая сделать вам комплимент по поводу ваших откровений в последнем номере «Тайм».

– Кошмарная вышла фотография? Я там выгляжу настоящей преступницей.

– Но история великолепна, повторюсь. И рассказ вашего преподавателя. И рассказ вашего отца.

– Он меня очень любит. Я его единственная дочь.

– И лучшая ученица.

– Он научил меня всему.

– Он ведь в некотором роде доктор?

– Хотите сделать липосакцию?

– Почти хирург.

– У него была большая практика с ожоговыми больными.

– В госпитале в Сан-Франциско.

– Он был лучшим.

– Он ведь там преподавал…

– Он работал только с самыми талантливыми студентами.

– Анатомию. Вскрытия, если я не ошибаюсь. Его студентам доставались лучшие трупы.

– Да. Пи-Джей бы на его курсе успеха не имел. Да и я, пожалуй, тоже.

4

Первое, что нужно знать о трупах: прежде чем препарировать, их годами вымачивают в формальдегиде. В результате они становятся удобными с точки зрения анатомии, но из-за консервации текстура и плотность уже не те, не как у живого тела. Кожа становится сухой, как писчая бумага. Мускулы тоже меняются – они твердые и волокнистые, точно пережаренная индейка. Но самые драматические превращения происходят с мозгом: in vivo[5]5
  При жизни (лат.).


[Закрыть] это влажная желеобразная масса, а у трупа он становится плотным и сжатым, как мячик. Трупы бескровны. Окрашенные участки указывают, какие вены были использованы для выкачивания жидкостей, в артерии делают инъекции формальдегида. Формальдегид пахнет, как джин. Точнее – как перегар от дешевого джина после бурной попойки.

Может показаться довольно странным, я понимаю, но когда мне было двенадцать, я изучала анатомию у папы. Мы работали по вечерам, после окончания занятий в медицинской школе. У папы там был припрятан отличный труп, и мы на нем практиковались. Прежде чем приступить к препарированию, я должна была прочесть учебник и усвоить теорию, и я всегда оправдывала ожидания. Втайне папа проводил соревнование между мной и своими студентами. Чаще всего лидировала я.

Прежде чем попасть мне в руки, мой труп был восьмидесятитрехлетней жертвой кровоизлияния в мозг. Длинный, бескожий, с огромным тяжелым пенисом, похожим на тотемный столб, лишенным всех жизненных соков. Его руки были точно с полотен старых мастеров. Папа не разрешил мне дать ему имя. Он сказал, что нельзя называть трупы, это делает их людьми, что осложняет работу со скальпелем и сказывается на точности разрезов. Даже оперируя всех этих женщин, он смотрит на них отстраненно, добавляет или убирает их плоть в соответствии с модой и стремится забыть их голоса, истории их браков, их любимые напитки. С помощью анестезиолога он может превратить их в безликое скопище мышц, жира, костей: материал для работы скульптора, который нужно вернуть к жизни. Папочка не позволил мне дать трупу имя, потому что хотел научить меня тому, что знал сам. Сделать похожей на него.

Для папочки был важен ритуал. Мы всегда были в масках и хирургических перчатках, волосы я зачесывала назад. Папочка позаимствовал в библиотеке деревянную стремянку, чтобы я доставала до стола. Прежде чем взяться за скальпель, мы обсуждали, что хотим рассмотреть и как собираемся до этого добраться. Если я правильно отвечала на вопросы, он награждал меня сухим поцелуем в губы.

Тела – штуки неправильные. Нервы, сухожилия, даже главные артерии вечно оказываются не там, где пытаешься их найти. Учебники могут лишь приблизительно описать анатомию абстрактного трупа. Это своего рода вызов, одна из задач препарирования и один из уроков. Наука – это числа и упорядоченность, а медицина – это искусство. Препарирование трупа напоминает редактирование статьи – ты должен найти главное в том, что зачастую выглядит огромной бесформенной кучей.

Папочка позволял мне выполнять большую часть работы скальпелем, но, разумеется, некоторые аспекты препарирования требовали его помощи. То, что говорят о весе трупов, – правда, так что папа привык к большим нагрузкам. Лишь немногие мужчины, и тем паче немногие женщины, могут понять, что интеллект – не только материальная, но и духовная субстанция, и если ты не можешь воплотить свои идеи, лучше перестать думать вообще. Работая с папочкой, я научилась использовать свой интеллект. Когда я представляла себе, что я – это он, я даже могла передвигать трупы.

Тогда папочка был еще более-менее женат на моей матери, и это мое факультативное образование не вызывало у нее ни капли энтузиазма. Думаю, она ревновала из-за того, что мы проводим столько времени вместе и эти занятия исключают ее из нашего общества. Иногда мы работали вечерами часа по три. В итоге она заявила, что двух занятий в неделю более чем достаточно. И даже это много, и она не уверена, что это здоровое увлечение.

Школьные учителя меня в основном любили несмотря на то, а может, именно потому, что я не была популярна среди учеников. Я была одной из тех, кто всегда выполняет домашнюю работу, делает дополнительные задания и может ответить на самые трудные вопросы. Меня никогда не выбирали в совет школы, я не принимала участия в школьных постановках, я пыталась быть искренней, но никто не понимал меня, а если и удавалось с кем-то подружиться, то дружба длилась не дольше одного семестра. В итоге я могла утешаться лишь своей исключительностью. В то время я хотела быть всем и сразу, поэтому подтверждение своей одаренности было для меня столь важно. Но я пообещала себе оставаться скромной.

Однако отношение мистера Попа, нашего преподавателя биологии, сильно меня задевало. Когда однажды он своим плюшевым ласковым голосом попросил меня остаться после уроков поговорить с ним, я была уверена, что он хочет похвалить меня за доклад по внутреннему уху. Вместо этого он привел меня к себе в кабинет, чтобы напомнить: здесь преподаватель он, и когда мои знания оценены, мне следует ограничивать себя короткими подобающими комментариями. «Постарайся быть такой же, как твои одноклассники», – надоедливо повторял он, а потом его лицо расплылось перед моими глазами, и сквозь слезы я видела только большую коричневую родинку у него на щеке.

Вечером я снова расплакалась перед папочкой, он пригрозил позвонить директору школы. Он сказал, что я слишком развитая, вот в чем проблема, и этот хренов мистер Дьякон или как его там, чувствует, что его авторитету это. угрожает. Он произнес вслух то, о чем я думала.

Папочка понимал меня. А меня понять нелегко.

5

– Так ты это сделала или нет? – прямо спрашивает меня Дейрдре.

Она сидит напротив меня в «Джио», бистро рядом с Юнион-сквер, выковыривая сухарики из своего «цезаря». Хотя мы уже тысячу раз были здесь и она, прекрасно зная, чего ждать от здешних салатов, снова хнычет, что еда здесь слишком сильно приправлена.

И лишь для того, чтобы заткнуть ее и не слушать, как она комментирует ланч, во имя спасения наших жизней, я соглашаюсь рассказать ей, как прошло мое свидание с Перри Нэшем. Я готова ответить на любые ее вопросы.

– Так ты это сделала или нет?

– Что-то в этом роде.

– Что значит – что-то в этом роде? – Она хрустит очередным сухариком. – Либо ты делаешь, либо – нет. Ну за исключением того, когда можно… найти иной выход.

Я наклоняюсь к ней, стараясь не влезть локтем в тарелку с хлебом.

– Я хочу сказать, что он сделал это сзади.

– Что?

Я повторяю Дейрдре то, что я сказала. Я говорю ей, что позволила парню сделать это сзади.

– Ты имеешь в виду – не по-собачьи? Ты хочешь сказать…

– Не делай вид, что тебя это шокирует. Я не настолько… консервативна. К тому же все вышло непреднамеренно.

– О чем ты говоришь?

Я пытаюсь сказать, что это было очень странно: вообще-то я не встречаюсь с писателями, кроме тех случаев, когда я в безвыходном положении и мне нужна статья. Я рассчитывала ограничиться первым этапом отношений, может быть, вторым, если Перри пообещает закрыть брешь и написать статью в нужном ключе. Ничего необычного, просто благодарность за услуги. Все мы наделены одними и теми же достоинствами, по крайней мере – те, кому повезло, и всякий, кто расточает их понапрасну, не заслуживает успеха. Я понимаю свои преимущества, и, если предмет моего интереса не менее привлекателен, чем мой папочка, иногда я даже нахожу в этом удовольствие.

Но объяснять это Дейрдре, кажется, довольно глупо. И я сейчас недостаточно для этого пьяна. К тому же Дейрдре все приходится растолковывать по три раза, прежде чем услышанное ее удовлетворит. По ее утверждению, она слишком глупа, чтобы сразу все понять, но я слишком хорошо ее знаю. Таким образом она проверяет логичность рассуждений.

– Я не рассчитывала, что все так обернется, мы оба голые, а он все время смотрит на свой гребаный пейджер, боится, что жена будет волноваться. Такого обычно не ждешь, да?

– Меня этим не удивить, – заявляет Дейрдре. – Ты бы поосторожнее, Глор. Столько психопатов сейчас развелось. Он мог сделать тебе больно.

– Никто не может сделать мне больно.

– Я имею в виду, физически. – Она содрогается. – Он хорош в постели?

– Просто ужасен. Отвлекается от секса, чтобы сообщить, что влюбился в меня. Знаешь, довольно смешно, когда парень, который тебе не слишком нравится, хотя и ничем не хуже прочих, бормочет о вечности, натирая свой член твоим кремом. В конце концов, я велела ему заткнуться или убираться.

– Ты такая бесстрастная, Глор. У него есть дети?

– Показывал мне фотографии.

– Ну и на что это похоже?

– Это похоже на то, как кто-то показывает тебе фотографии своих детей. А ты отпускаешь пустые замечания, что-нибудь типа: они очень фотогеничны.

– Да я не об этом, Глория. На что это было похоже?

– Ты хочешь сказать, что никогда этого не делала?

– А ты?

– Нет.

– Ну и как?

Я оглядела столики вокруг. Слева пожилая пара увлечена поеданием супа. Столик справа только что освободился, из-за смятой скатерти он похож на незаправленную постель.

– Просто еще одно тело. Сложно разобраться, что, чье и как было задействовано. Чувствуешь физическое возбуждение, даже если ощущения не слишком комфортны. Своего рода вторжение. Ты ведь понимаешь, о чем я.

Но она смотрит на меня, наморщив нос.

– А любовь?

– Вторжение, Дейдр. Невозможно разделить физическое и эмоциональное. Я пытаюсь тебе объяснить. Один порабощает другого, сокрушает его. Так испокон веку ведется.

– Ты никогда не…

– Дерьмо. Некоторые отношения сложно понять.

– Мне даже жаль этого Перри.

– Я признаю, что это немного цинично. Но сделка была законной. Все пункты согласованы.

Качая головой и бормоча что-то о проституции, Дейрдре удаляется в дамскую комнату. Я не обращаю внимания на ее критику. Нам приносят счет. Сегодня моя очередь платить. За исключением полудюжины сухариков, Дейрдре так и не притронулась к своему «цезарю». Я тоже зеленый салат лишь попробовала.

Официант уносит наши тарелки, забирает счет. Возвращается Дейрдре, губы намазаны помадой кровавого оттенка. Она садится, укладывает салфетку обратно на колени. Мы сидим, уставившись друг на друга.

– Ну как, скоро тебя отправят в тюрьму? – спрашивает она.

Шуточка уже с бородой, но ее все еще забавляет. Мне кажется, она получает извращенное удовольствие от созерцания моего имени на страницах газет. Никто из серьезных людей, даже официальные лица, не принимает всерьез моего статуса подозреваемой. Отчасти из-за того, что я женщина. Как бы я могла справиться с Пи-Джеем? Но из-за расчлененки и его известности среди журналистской братии новостные колонки переполнены слухами, как почтовый ящик девицы – любовными письмами. Слава, разумеется, довольно приятная штука, это расследование начинает мне надоедать. Люди сплетничают за моей спиной, говорят, мол, я незаслуженно заняла редакторское место. Пи-Джей умер, да здравствует «Портфолио».

– Так они в итоге обнаружили недостающие полноги Пи-Джея?

– Нет, все еще где-то бродит.

– Может, ты ее плохо запаковала? – Она ухмыляется.

– Я не знаю, как вышло, Дейрдре. В любом случае это бессмысленный разговор.

Нерешительная улыбка.

– Ты уже встречалась с адвокатом, которого порекомендовала Эмили?

– Чего ради? Или в сегодняшнем «Эк-заминере» я пропустила что-то новенькое? Я что, уже арестована? Наручников на себе я пока не вижу.

– Мы просто пытаемся тебе помочь. Адвокат – это возможность избежать ареста. Ты делаешь вид, что Броди и Эммет – твои ближайшие друзья, ближе, чем я и Эмили.

– Вы двое – незаменимы. Никто меня не арестует.

– А куда подевался мой салат? – спросила она.

– Официант забрал, пока ты была в туалете.

Дейрдре дотрагивается до губ и снова хмурится. Я перекидываю через плечо ремень сумочки. Дейрдре допивает вино и тянется за моим бокалом.

6

Переговорная всегда выглядит чересчур просторной, когда там собираются одни редакторы, а уж сегодня, когда с нами нет Джейка, это особенно заметно. Нас семеро за дубовым столом. Семь человек и ряды пустых стульев.

Джейк страшно несдержан, но работать умел. Редакторы всегда считают себя значительнее авторов; прибавьте к этому бесконечные дрязги насчет того, где чья территория, – и вы получите представление о том, как трудно управлять людьми, которые считают себя творцами и исследователями. Джейк хорошо знал своих сотрудников, и хотя все в офисе язвили по поводу его нежелания мыться каждый день и привычки засыпать все крошками еды, его уважали за компетентность.

Ужасно досадно, что ему пришлось уйти. Досадно, что приходится поднимать все эти нежелательные вопросы, ответы на которые не принесут пользы никому.

Брюс – другая история. Он бывший специалист по компьютерным системам, прекрасно справляется с офисными делами и без помощи Спивви, но для него журнал всегда был только собранием компьютерных файлов и архивов на дискетах. Брюс довольно приятный парень, не пьет на работе, пропускает вперед дам и пожилых людей. Он ниже меня дюйма на три, а во мне росту пять футов и восемь дюймов. Было б неплохо, если бы остальные редакторы брали с него пример. Когда приходит время перемен, всегда есть риск, что основной штат будет им противостоять, какими бы необходимыми эти перемены ни были. Я не жду, что мои сотрудники меня поймут. «Портфолио» выпускается не для их удовольствия. Я несу ответственность перед публикой, а сотрудники – перед главным редактором. В отличие от Джейка, Брюс знает свое место. Я сделала его своим заместителем во благо «Портфолио». Выдвинула Брюса на должность выпускающего редактора.

Сейчас мы работаем над февральским номером, который выйдет через две недели. Из-за неприятностей с некрологом – на три дня позже срока.

Брюсу почти нечего сказать, когда я спрашиваю, что нового произошло за эту неделю. Он так упорно обсасывает кончик своей шариковой ручки, что губы у него уже все в пасте; наконец сообщает, что текст к фотографии на обложке отдан на доработку. Я прекрасно знаю, что его вернули, – я же и вернула.

– Так что, никаких новостей из мира науки, никаких открытий? – Произнося это, я смотрю на гранки. Правку почти невозможно разобрать, густая филигрань рукописных фраз покрывает напечатанные, словно слой сажи. Никто не побеспокоился распечатать свежие гранки. Я поправляю очки и спрашиваю Брюса, когда он планирует это сделать.

– Я все еще не уверен, что эти научно-промышленные разработки соответствуют нашим…

– Не бери в голову эту науку. Гранки, Брюс, занимайся тем, в чем разбираешься. Кэтрин, куда мы поставим обзоры?

Кэтрин – редактор книжного раздела, ей давно уже наплевать на человеческие взаимоотношения.

Она бросает на меня короткий взгляд, продолжая манипуляции с очками. Она облизывает каждое стекло, словно вокруг никого нет, методично проводит языком от центра к краям. Дон Ричард, редактор отдела мод, с отвращением, но не в силах отвести взгляд, смотрит как она вытирает слюну своей шелковой блузкой.

– У нас три книжных обзора, – говорит она, закончив возиться с очками, – но два из них просто халтура. Я надеюсь, ты не станешь вносить изменения в мой раздел без моего ведома. Мне тоже нравится Достоевский, но это не значит, что мы должны писать о его романах в «На словах».

– Это не обзор – просто дань уважения, мы лишь упомянем его произведения в контексте.

– И ты хочешь, чтобы это написал Чарльз Мэнсон?[6]6
  Мэнсон, Чарльз (р. 1934) – основатель секты «Семья». В июле 1969 г. Мэнсон с другими членами «Семьи» убили продюсера звукозаписывающей компании, якобы помешавшего музыкальной карьере Мэнсона. Через неделю трое членов «Семьи» были арестованы. Желая вызвать беспорядки, Мэнсон послал четверых сектантов к дому режиссера Романа Полански, где они убили беременную жену Полански, актрису Шэрон Тэйт, и еще четырех человек. Все были осуждены за убийство и по сей день находятся в тюрьме.


[Закрыть] – Она хмурится. – А если ему не понравится моя правка?

– Простите меня, – встревает Мойра – она редактирует раздел технологий, всегда одета в нечто фиолетовое с длинными рукавами. – Для нас будет писать всемирно известный убийца?

– Даже два. Если считать некролог Пи-Джея, – вступает Дэн, редактор отдела ночной жизни – синяя кепка, оранжевая толстовка, претенциозная усмешка интеллектуала.

– Это не обсуждается, – напоминаю я своим сотрудникам. – Никто из вас не в состоянии найти или придумать захватывающую историю, и уж если я умираю от скуки, читая журнал, то можете себе представить реакцию читателей.

– Вот когда Пи-Джей…

– Пи-Джей здесь больше не работает. И я не намерена повторять его ошибок – с ленью, постоянными реверансами и уступками сотрудникам. Теперь я здесь главная. Прошу прощения, если Чарльз Мэнсон оскорбил твое чувство прекрасного, Кэтрин, и если я оскорбляю твое, Дэн, но с этого момента будем действовать так, как я считаю нужным.

– Но Дмитрий…

– Дмитрий – не ваша забота, с ним я сама разберусь. Хотите – уходите, хотите оставайтесь, честно говоря, мне без разницы. Успешный журнал отражает взгляды его редактора и опережает свое время. Это не мания величия, я хочу сделать культовое издание из этой третьесортной «Ярмарки тщеславия».[7]7
  «Vanity Fair» – глянцевый журнал, получивший свое название от романа У. Теккерея «Ярмарка тщеславия».


[Закрыть] – Я улыбаюсь. – А теперь Рейк поведает, какая музыкальная звезда собирается подать на нас в суд в следующем месяце.

Пока Рейк, наш музыкальный редактор, которому на ухо наступил слон, поглаживая себя по небритому подбородку, принимается перечислять певцов, чьи имена для меня пустой звук, а сексуальные привычки не представляют ни малейшего интереса, Дон Ричард толкает Кэтрин. Потом стучит мизинцем по ее плечу, она пытается сбросить его руку, но Дон не унимается, наконец она разворачивает стул и спрашивает:

– Что тебе?

– Ничего.

– В чем дело, Дон?

– Да неважно. – Он хмурится. – Ах да, у тебя есть гель для укладки? Волосы, – он показывает на свою белокурую голову, – торчат, как щетина на обувной щетке.

Кэтрин качает головой, прижимая к груди свою плотно набитую сумочку:

– Не дам, пока не вернешь мой крем для рук и подводку для глаз.

Дон Ричардc у всех нас таскает косметику. Если у меня что-то пропадает, я первым делом ищу в его столе.

– А ты у Глории попроси гель. Или у Дэна.

Пока Кэтрин внимательно слушает Рейка, Дон Ричард залезает в ее сумку и вытаскивает расческу.

– …мы столкнулись с реальной проблемой, Глория. Но мы сможем протащить малость наркоты к ней в клинику. Наш репортер проделывал это и раньше с другими музыкантами. Вопрос в том, согласится ли она вмазаться прямо при нем? Теперь, когда она якобы заново родилась…

Я понятия не имею, о чем мы говорим и зачем, и это наводит меня на мысль, что пора бы пообедать.

– Объявляется перерыв, – говорю я.

– Но мы еще не обсудили…

Опять Дэн. Ночная жизнь в Сан-Франциско настолько скучна, что обсуждать его раздел практически невозможно; его ни разу и не обсуждали на моей памяти.

– Перерыв, Дэн, пойди купи себе сэндвич.

Я собираю бумаги. Дэн и Кэтрин ворчат друг на друга, к ним присоединяется Мойра. Мы с Рейком выходим последними. Он идет за мной по коридору. Его лосьон после бритья пахнет пряно, словно пирог с тыквой.

– Дэн ничего не понимает, – пытается он завести разговор.

– Дэн?

– Все эти слухи. Не представляю, как ты это выносишь. Вроде той заметки в «Нэшнл Инкуайрере».

– А что было в «Инкуайрере»?

– На первой полосе. Ты что, в магазин за продуктами не ходишь?

– Заказываю на дом. – Рейк замолкает, я напоминаю: – Так о чем они написали?

– Они фотографии опубликовали. Заявляют, что расчленение произведено в точности по учебнику, за исключением…

– Перелома ключицы. Так бывает, Рейк – люди годами с этим живут, даже не замечая перелома.

– Гм, нет… За исключением того, что сердце было вырвано и частично обкусано.

– Какая гадость. Скажи честно, я похожа на каннибала? – Я откидываю волосы с лица.

Но Рейк не улыбается. Он уставился на меня, точно у меня пятно на блузке. Или нож в руке.

– Перелома ключицы?