Текст книги "Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом"

Мы стремимся – или надеемся – увидеть то, что видят они, испытать их чувства, выучить их уроки, укрывшись в безопасном мире фантазии. В этом и состоит ценность вымысла: он позволяет нам экспериментировать с ценностями, ничем не рискуя, а игра, формирующая наше восприятие, проходит наиболее безопасно и эффективно.

Мы ставим самое ценное – желанную цель, искомое благо, – на вершину, на высшее место, на самый высокий пьедестал. Пусть даже только на мгновение, но мы настраиваемся на цель, которую считаем главной. Мы думаем лишь о том, что полагаем достойным внимания и усилий. Мы постулируем благо – которое, по крайней мере, лучше исходного. Это акт веры, поскольку благо может быть где-то еще; и в то же время это жертва, поскольку в погоне за определенным благом мы отказываемся от всех остальных. Каждый акт восприятия сверяется с этой изначальной, определяющей верой. При этом шагом к цели – земле обетованной – становится даже само решение, устанавливающее рамки интерпретации, поскольку такое восприятие зависит от действия – неотъемлемой части наших странствий. Цель очерчивает вокруг нас моральный ландшафт, где конечный пункт представляется наивысшим воображаемым благом, – по крайней мере там и тогда, где это, в силу намерения, кажется нам уместным. Цель наделяет мир смыслом, определяет приоритеты и даже способ ее восприятия. Она открывает путь и указывает наиболее вероятный маршрут, способный привести нас туда, куда мы решили отправиться. Именно в виде цели, в ее зримом воплощении, в форме погони за ней, ставшей смыслом наших действий, перед нами предстает и характер.

Это ставит перед нами очень важные вопросы. Если мы видим и должны видеть мир сквозь призму истории, если он сам открывает себя в ее форме – тогда что это за история? Как верно выразить наши цели, наши самые сокровенные искушения, наши достойнейшие стремления к высшему? Что здесь имеет значение и что можно и стоит игнорировать? Чему нам посвятить свое ценнейшее внимание? Каких целей нам достигать? Какую неудобную правду извечно пытается раскрыть наша совесть? Как выглядит иерархия ценностей, в рамках которой раскрывается самый плодотворный, самый изобильный, самый устойчивый мир? Иными словами, в чем суть настоящей истории нашей жизни, – что она собой представляет и какой ей следует быть? Это рассказ о наших самых благородных порывах, о наших самых главных отношениях, и в то же время – о наших истинных основах. Поэтому она, как и должно быть, оказывается описанием божественного, или Бога – о чем настоятельно повторяет Библия. Но в чем же ее смысл?

Совесть, важная сама по себе – та самая совесть, голос которой слышит Илия, – это не единственное проявление Бога, не единственная его драматическая «персона». Мы еще увидим, что в других своих обликах Он предстает как зов – как вдохновение, как дух авантюризма, как любопытство и энтузиазм, даже как искушение, – и это далеко не все. К примеру, сильнее всего мы мечтаем встретиться с героем, а по возможности и стать им (очередной облик) – причем не просто героем, но самым «героическим» героем. Мы хотим принять облик не просто властителя царства – но владыки владык. Мы по природе своей восхищаемся божественным принципом верховной власти. Мы хотим познать ее; хотим испытать, какой дух правит человеком, по праву поставленным превыше всех; хотим увидеть мир его глазами, – чтобы, как герой и властелин, решать проблемы, осаждающие нас со всех сторон и дающие нам возможности для роста. Мы, насколько это возможно, хотим понять природу Блага, которое превыше всех непосредственных благ, – Блага, способного даровать нам захватывающую жизнь, в которой еще больше изобилия, чем в саду вечных наслаждений. Точно так же мы хотим понять Злодея, стоящего за всеми злодеяниями, – суть духа, желающего порождать страдание, присутствующее в мире, лишь для того, чтобы оно продолжало существовать. Мы хотим понять Добро, чтобы стать добрыми, и понять Зло, чтобы уберечь себя от превращения в злодеев. Так мы можем спасти и искупить мир – и в малом, и в великом. Так мы можем сдержать ад, порождаемый злом, и не только ради себя, но и ради всех, кого мы любим и о ком заботимся, во имя стабильности и дальнейшей жизни обществ, в которых мы живем, и из любви к самому миру.

Хорошо ли, плохо ли, но история – это сущность. А история, на которой, пусть и несколько шатко, основаны менталитет и общество Запада – насколько бы хрупкими эти основы ни стали сейчас – это Библия: компиляция драм, ставшая линзой, сквозь которую мы смотрим на мир и на которой утверждает себя западная культура. Библия повествует не только о Боге, подражание и поклонение которому, или, более того, воплощение которого считается высочайшей из всех представимых целей, – но также о мужчине и женщине, чьи характеры, как полагают, связаны с Богом по самой сути своей, и о том, как социум должен относиться к личному и к божественному. Она становится и откровением о жертве, делающей это стремление возможным, и драмой, позволяющей увидеть и постичь трансцендентную цель, которая удерживает все наилучшим образом. Библейская история как целое – это структура, раскрывающая факты объективной действительности в той мере, в какой это касается Запада; это описание ценностной иерархии, в рамках которой становится возможной даже наука, – если она в конечном итоге стремится к благу и добру. Библия – это свод историй, на котором утверждены самые плодотворные, самые свободные и самые стабильные и спокойные общества, когда-либо существовавшие в мире; попросту говоря, это фундамент Запада.

Ландшафт вымысла – это мир добра и зла: мир ценностей, где вершина постоянно отдаляется в землю обетованную, а вечная бездна страдания, неизмеримого и бесконечного, занимает низшее из всех возможных мест. Библейские истории указывают нам вечный путь – вверх по склону святой горы, к небесному граду – и в то же время предупреждают об апокалиптических опасностях, скрытых в аномальном, маргинальном, чудовищном, грешном, порочном, змееподобном и откровенно дьявольском. Бог в такой формулировке – это дух, ведущий вперед, а человек – тот, кто борется с этим духом: во-первых, в каждом своем решении, поскольку выбор – это вопрос приоритетов; во-вторых, в каждом взгляде, поскольку каждый взгляд – это принесение возможности в жертву во имя желанного исхода; и, наконец, в каждом действии, предпринимаемом по мере приближения к определенной цели и удаления от всех остальных. Иными словами, в любой момент, который мы осознаем, мы обречены вести борьбу с Богом.

В начале

Бог как творческий дух

безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.

Быт 1:1–2

В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была

Как представлен Бог в начале великой книги Бытия? Как энергичный дух – творческий, подвижный, активный, – нечто, что действует и существует. Бог – это герой, и Его личность раскрывается по мере развития библейского повествования.

Книга Бытия начинается с конфронтации. Бог «носится», или быстро движется, над «водою». На что призваны указать слова о движении? Просто на то, что Бог к нему способен? Да, однако есть и другой, не столь очевидный момент. Когда мы говорим, что нами движет нечто? Когда мы глубоко поражены. Бог встречает нас, когда появляются и обретают облик новые возможности. Мы встречаем Бога, когда что-то поражает нас до глубины души и призывает к действиям. А о какой «воде» идет речь – особенно если это вода, еще не сотворенная Богом? В древнееврейских текстах она обозначена словом tehom и выражением tohu wa-bohu: это хаос, потенциал, то, что скрыто и пока еще не явлено, – словно вода, которая таит неведомое в своих безднах и без которой не появится жизнь. Бог – это дух, который смело противостоит хаосу, пустоте и глубине, добровольно придает облик тому, что еще не осуществилось, и торит свой путь по вечно изменчивому горизонту грядущего. Бог – это дух, рождающий противоположности (свет/тьма; земля/вода), а наравне с ними – возможности, которые возникают из разделившегося пространства:

И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды.

И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.

И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй.

И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так.

И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.

Быт 1:6–10

И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов;

И да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так.

Быт 1:14–15

Как описать словами эту первую встречу с Богом? Что Он собой представляет? Чему Он противостоит? Представьте то мгновение утра, когда вы только пробудились ото сна. На что направлено ваше внимание? На предметы вокруг? На обыденную обстановку спальни? Нет – вы размышляете о том, какие проблемы поставит перед вами предстоящий день и какие возможности он вам дает. Возможно, вы тревожитесь, поскольку проблем слишком много. Возможно (надеюсь), вы в лучшем положении и оцениваете новые перспективы. Ваше сознание – ваше бытие – парит над потенциалом, который принесло вам новое утро. Это подобно творению мира, изображенному в первых библейских стихах, – творению, которое продолжается с каждым вашим взглядом, с каждым произнесенным словом. Благодаря сознанию мы «считываем данные» из области возможного бытия – из области становления. Оно внушает и надежду на благо, которое ждет впереди, и тревогу при мыслях об ужасной неопределенности жизни.

Есть и другой способ осмыслить нашу конфронтацию с обилием возможностей. Представьте любой объект – и вообразите, что вокруг него есть пространство, состоящее из того, чем он мог бы стать со временем и с учетом смены обстановки. В стандартных условиях можно предсказать наиболее вероятное будущее любого знакомого объекта, будь то бутылка, ручка или солнце, исходя из его текущего состояния. Впрочем, превратность судьбы или радикальная смена цели может снять подобные ограничения и проявить его нераскрытый потенциал. В баре, где затевается драка, бутылка может превратиться в смертоносную дубинку или, если разбить ее в гневе, – в копье с лезвиями бритвенной остроты. Ручка, введенная в трахею, когда человек задыхается, может стать животворящим механизмом. Солнце – предсказуемый податель света и тепла, определяющий наши дни и ночи, – может обернуться источником солнечных бурь, губительных для электросетевой инфраструктуры, от которой в высшей степени зависит наше хрупкое существование.

Так выглядит обширный спектр возможностей, в противостояние с которым вступает сознание, когда постигает мир и решает активно в нем проявиться. Поэтому наше движение вперед во времени – это не механическое шествие по миру стабильной действительности. Сознание взаимодействует с тем, что еще не осуществилось, но что может появиться на свет. Именно так дух Божий вступает в соприкосновение с пустотой и бесформенной бездной; так божественное борется с massa confusa – темным хаосом, потенциальной возможностью, матрицей, из которой является все великое множество форм.

Бог – это в равной степени и то, что (или кто) создает не только порядок, но благой порядок, о чем не раз говорится в первой книге Библии. В первый день Он отделяет свет от тьмы (Быт 1:3–4); во второй создает небесный купол, разделяя нижние воды, земные – и верхние, источник дождя (Быт 1:6–8). На третий день terra firma, на которой живем мы, собирается воедино и отделяется от будущих океанов, а на земле начинают произрастать растения (Быт 1:9–13). На четвертый день…

…создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды;

и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю,

и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо.

Быт 1:16–18

На пятый день появляются рыбы и птицы (Быт 1:20–23). Все это творение, уже изначально хорошее, стремится к высшему, развиваясь дальше, как указано в шестой и последний день, когда Бог призывает мир к жизни. Возникают животные (Быт 1:24–25) и, наконец, мужчина и женщина.

И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему [и] по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, [и над зверями,] и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле.

И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.

И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими [и над зверями,] и над птицами небесными, [и над всяким скотом, и над всею землею,] и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.

Быт 1:26–28

Создается впечатление, что Бог, завершая Сотворение мира, превзошел сам себя и все свои предыдущие творения. Вердикт Его звучит так: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт 1:31). Какие выводы мы можем из этого сделать? Во-первых, Бог не только противостоит хаосу и возможности и придает им облик – но делает это с благожелательным намерением и стремится к благому исходу. Бог представлен как процесс или дух, желающий процветания всему миру; одним словом, это дух, ведомый любовью. Во-вторых, последовательность сотворения подразумевает не только то, что жизнь должна проявиться и будет проявляться все более изобильно, но и то, что это будет происходить по непрестанно восходящей спирали – от «хорошо» к «хорошо весьма» – что может послужить определением самих небес. Это лестница Иакова, процесс, благодаря которому всему неизменно придается должный образ – и в то же время все постепенно становится лучше, по мере того как обнаруживаются все новые пути, ведущие к высшей истине, красоте и добру.

Кульминация Сотворения мира – создание мужчины и женщины. Именно оно считается «хорошим весьма». Поэтому два первых человеческих существа – а также мужчины и женщины в целом – это воплощения самого Бога; при этом Он выступает как творящий дух, призывающий порядок в бытие из хаоса и обилия возможностей, а мужчина и женщина – как Его микрокосм. Они, в сущности, подобны Ему или даже идентичны, и на них лежит ответственность за вечное повторение творческого процесса. Непросто представить род человеческий в еще более оптимистическом свете, и невозможно переоценить то, насколько важным оказывается настойчивое требование Бога. В описании творчества – в изображении действия Слова, ориентированного на добро, – установлены основные принципы, к соблюдению которых без промедления призываются и мужчина, и женщина. Ценность, приписанная нам библейским повествованием, ставит нас на вершину творения; в хорошем мироздании она еще выше – хороша весьма – и она заменяет собой все земные оценки (если принять как данность, что в нас отражен божественный образ). Необходимо понять: это вопрос определения. Столп, ставший мировой осью, утвержден на божественной ценности человечества, и она должна оставаться непоколебимой, нерушимой, неприкосновенной – иными словами, священной. Это не что иное, как выражение морального порядка, присущего самому мирозданию и отражающего природу Бога, мужчины и женщины, и это основа, на которой покоится идея естественного права и суверенной ответственности.

Верим ли мы этой истории? Верим ли мы в то, что она утверждает и подразумевает? Во-первых, поставим вопрос так: что значит верить? Определенно, мы, и как личности, и в коллективе, ведем себя так, как будто эта история истинна, – по крайней мере, когда соблюдаем правила и совершаем поступки, действительно направленные на наше высшее благо и на благо всех остальных. К любимым людям (и даже к ненавистным) мы относимся как к бесконечно ценным локусам творческого сознания, способным находить свой путь и создавать мир в зависимости от того, что им открылось. Именно факт этой высочайшей идентичности и высшего бытия неизменно препятствует любой организации, любому обществу, любому государству, которые в своем безумном стремлении к власти осмеливаются угрожать суверенности индивида. И мудрым, и невеждам следовало бы благодарить за это Господа.

Мы чувствуем себя глубоко оскорбленными, когда нам не воздают обращения, подобающего детям Божьим, – иными словами, если нам не показывают, что мы по-настоящему ценны. И точно так же, если мы вдруг осознаем, что считаем других ниже нас; если мы мысленно обесцениваем их; если принижаем их и не видим, что они наделены сознанием и высшим, божественным достоинством, а от их опыта и впечатлений неким таинственным образом зависит сама реальность, – то и подобные мысли, и чувства, рожденные ими, нам неприятны. Даже если мы, жители современного мира – все более атеистического, материалистического, признающего лишь факты, – рассказываем себе другую историю, которая противоречит этой вере и пронизана сомнением в ее истинности, мы все-таки по-прежнему верим в нее, в той мере, в какой показываем, что мы оскорблены подобным отношением и что оно нарушает наше сокровенное право, причем вне зависимости от того, наносим ли обиду мы сами или ее наносят нам. Ни один мужчина, открыто заявляющий о неверии в свободную волю или даже в сознание, не осмеливается вести себя с женой так, как будто она не обладает свободной волей или сознанием, поскольку иначе на волю вырвутся все демоны ада. Но почему? Дело в том, что предположение о внутренней ценности отражает очень глубокую реальность – вполне «реальную» – и мы, отрицая его, подвергаем себя опасности. И если оно абсолютно необходимо, разве может оно оказаться неправдой? Если допущение, которое придает любым нашим взаимодействиям упорядоченную структуру – это принятие или драматизация исключительной ценности каждого человека (и в том числе нас самих), тогда можем ли мы не «верить», что эта ценность реальна? Можно спросить и более серьезно: «В какой момент мы должны признать, что “необходимый вымысел” истинен настолько, насколько необходим? Разве то, от чего в высшей степени зависит наше выживание, не составляет саму суть “истины”?» Любая другая форма истины противоречит жизни и не служит ей, а если так, то назвать ее истиной, в конечном счете, можно лишь в силу неэффективных стандартов – и, следовательно, она не «истинна» по существу.

История книги Бытия едва началась, и мы только успели познакомиться с Богом. Тем не менее уже в этих первых строках, неисчерпаемо глубоких, перед нами предстала сущностная природа космического порядка: мы узнали о существовании процесса, преображающего хаос и обилие возможностей в обитаемый упорядоченный мир, благой и устремленный к тому, чтобы стать еще лучше; мы увидели, как роль творца провозглашается фундаментальной и высшей по отношению к самому творению; нам настоятельно повторяют, что от творческого процесса зависит сама реальность; что люди участвуют в нем; что им следует это делать и что право на это участие наделяет каждого человека божественной ценностью и налагает на него великую ответственность. С самого начала творения о мужчине, а также – о чудо! – и о женщине говорится как о образе Божьем. Какая бы суть ни была характерной для каждого из нас, и каким бы ни был сам дух, делающий мужчину и женщину человечными и ценными, он в прямом родстве с силой, преображающей пустоту в Небесный Сад. Все самые целесообразные и желанные места и состояния, от микрокосма счастливого брака до единой нации, и неявно, и открыто утверждаются на предпосылках, очень похожих на только что озвученные. И более того, отсутствие этого убеждения, или, лучше сказать, этой веры, слишком часто – в подтверждение главной идеи – превращает и отношения, в которые вступают люди, и сообщества, созданные ими, в истинный ад на земле.

Верим ли мы? Если мы колеблемся – и если наша вера слаба – то катастрофа не за горами.

Дух человека на вершине

Мужчина и женщина слышат, что в новом творении Бога им предначертано «обладать» землей – что интересно, после того, как они ее «наполнят». Эта идея стала предметом широкой критики, не в последнюю очередь из-за ее развития в следующем стихе, наделившем первых людей правом властвовать над рыбами, птицами и «над всяким животным». Те, кто уверяет, что высшего места достойно нечто иное, возвышают свой голос против духа, запечатленного в этих словах, и склонны считать, что превозносить, прославлять и почитать нужно вовсе не мужчину и не женщину в их отношениях с Богом. Обратим внимание на то, как высказался по этому поводу профессор истории Линн Уайт, и процитируем его знаменитое эссе «Исторические корни нашего экологического кризиса» (1967):

Христианство, особенно в его западной форме, – самая антропоцентрическая религия, которую видел мир. Уже во втором столетии и Тертуллиан, и святой Ириней Лионский настаивали, что, когда Бог создавал Адама, он уже предвосхищал образ воплощенного Христа, Второго Адама. Человек разделяет, в большой мере, превосходство Бога над Природой. Христианство, на абсолютном контрасте древнему язычеству и религиям Азии (кроме, возможно, зороастризма), не только установило двойственность человека и природы, но также и настояло, что это – воля Божия и что природа должна эксплуатироваться человеком до его собственного конца… В старину каждое дерево, каждый поток, каждый холм имели собственного духа места, доброго духа-опекуна. Эти духи были не похожи на Человека – кентавры, фавны, сирены (русалки) демонстрируют их двойственный облик [человек и животное]. Перед тем как срубить дерево, выкопать шахту в горе или поставить запруду на ручье, важно было умиротворить дух, «отвечающий» за данный объект, и поддерживать его в этом умиротворенном состоянии. Разрушая языческий анимизм, христианство позволяло эксплуатировать природу в состоянии безразличия к «чувствам» природных объектов.

В чем нас стремится уверить Уайт? В том, что возвышать «всего лишь» человека аморально; в том, что на первое место нужно поставить не мужчину и женщину, не общество и не благополучие людей, а неопределенный термин природа или, хуже того, окружающая среда. Такие возражения, теоретически сделанные от имени природы, на первый взгляд красивы, и в них слышны даже отзвуки альтруизма и смирения (с чего бы человеку, этой эволюционной случайности, бесцеремонно занимать авансцену?) – но на самом деле они несут в себе совершенно противоположный смысл. Если возвысить природу над человеком настолько, что трансцендентный дух появится у любого ручейка, тогда и мужчина, и женщина, и ребенок в силу необходимости окажутся ниже нее. В идеальном представлении это, видимо, должно вести к тому, что люди по достоинству оценят чудеса природы. Однако на деле исход слишком часто оказывается другим, и уже самим людям уделяется не больше внимания, чем сорнякам или крысам. Эта перестановка ценностей дает возможность не для владычества над землей, а скорее для эксплуатации тех, кого ставят на один уровень с низшими формами жизни, – причем эксплуататорами становятся люди именно такого сорта, которые вечно выходят на первый план, чтобы обратить подобное преимущество во зло.

Подобные моральные отповеди слышны и от тех, кого раздражает указание наполнять землю. («Плодитесь и размножайтесь», Быт 1:28.) Впрочем, оно звучит в очень особенном контексте: эти слова вдохновлены духом, уже призвавшим в бытие упорядоченный мир, который хорош, и хорош весьма, и этот мир становится все лучше, причем не в последнюю очередь при помощи людей. Это означает, что все наши инициативы, направленные на сотворение, и в том числе создание семьи, должны носить восполняющий характер, как ясно говорится в упомянутом стихе и подразумевается в предшествующих, – здесь наиболее правдиво отражен дух Создателя. Владычество людей над землей должно быть неистощительным, пусть даже смысл этого слова слегка «подпорчен» его ассоциацией с идеологическим насилием; хорошее должно стать еще лучше. Нашу планету нельзя эгоистично превращать в бесплодную пустыню, поскольку в свете этой стратегии указание «плодиться и размножаться» покажется бессмысленным практически моментально, если мерить прогресс поколениями. Поэтому Адам, первый человек, и призван «возделывать и хранить» вечный сад (Быт 2:15), названный Эдемом («обильно орошаемое место») и раем, или парадизом («сад, огражденный стеной»). Эта оптимизированная окружающая среда – тонкое равновесие, установленное между материальным миром и общественным устройством, которое лучше всего позволяет каждому человеку – и более того, каждой паре и впоследствии семье – отделить себе часть творения, а затем трудиться и жертвовать, чтобы сделать ее частью упорядоченного мира, который хорош, и хорош весьма.

С этим плодотворным и дальновидным отношением согласуются и последующие библейские предписания оставлять землю в покое (Исх 23:11) и заботиться о рабочем скоте: «Праведный печется и о жизни скота своего, сердце же нечестивых жестоко» (Притч 12:10). «Не заграждай рта волу, когда он молотит» (Втор 25:4). «А день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни [вол твой, ни осел твой, ни всякий] скот твой» (Исх 20:10). Последний фрагмент особенно впечатляет: в нем говорится, что отдых нужно давать даже тем, над кем легко властвовать, превышая свои полномочия. Эти принципы заботы отражают еще более глубокую идею, пронизывающую весь свод библейских текстов, – идею, которая гласит, что именно благодаря наивысшим нравственным усилиям реки живой воды становятся столь полноводными, что могут превратить даже пустыню в цветущий сад.

Кроме того, слово «владычествовать» не означает «всецело поглощать», и анафема всем тем, кто уверяет в ином. Божественное неизменно противится деспоту (Исх 7–14) и – устами пророка – предупреждает о том, что даже правление «благосклонных» царей таит в себе угрозу (1 Цар 8:10–18). Более того, Бог представлен (определен) как дух, карающий великих людей и даже архетипических предводителей народа, если те поддаются искушениям и прибегают к принуждению и насилию (Чис 20:12). Завершающий штрих, конечно же, добавляют примеры сперва Иова, а затем Христа, о которых мы подробно поговорим в предстоящей книге; и тот и другой отказываются от «силовых решений» даже в самых провокационных и отчаянных ситуациях. «Владычество» – это не «повелевающий контроль», а придание всему должной ценности, распределение всего по правильным местам, в иерархическом порядке, призванное установить приоритеты внимания и действия и сделать так, чтобы мир перестал пребывать в состоянии хаоса или простого обилия потенциальных возможностей. Факт этой ответственности особо подчеркивается во второй главе книги Бытия, в рассказе о второй части творения, где Бог сперва «образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их» (Быт 2:19). Этот стих явно подразумевает, что сотворение, предпринятое Логосом, или Словом Божьим, каким-то образом оставалось незавершенным до тех пор, пока дальнейшее различие не провел человек, чье решение в таких вопросах, как ни странно, представляется окончательным: «…и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт 2:19–20).

Адам властвует и нарекает имена. Это действия человеческого сознания – и, может быть, даже его суть. Причем если учесть зависимость бытия от этого сознания (поскольку без него бытие непредставимо и даже невозможно), тогда сознание – это суть того, что лежит в основе бытия. Это божественный Создатель, сотворивший все; это невыразимая действительность, от которой зависит вся проявленная реальность. Вероятно, это Слово, о котором книга Бытия – и намного позже апостол Иоанн – говорят как о бывшем «в начале» (Ин 1:1). Герой – дух Адама, созданный по образу духа, сотворившего мир, – это активный процесс властвования и наречения имен, это присвоение ценности, благодаря которому становятся возможными восприятие, смысл и даже само существование. Он извечно противостоит первозданному хаосу – водам и пустоте, над которыми движется дух Божий. Это обилие возможностей, пока еще бесформенное – Великая Мать, матрица, из которой является действительность; это первоматерия, из которой изначально «создано» все осязаемое и реальное. И все это создается героем – поэтому крайне важно то, что у людей, сотворенных Богом, есть одновременно несомненное и жизненно необходимое занятие, поистине важное даже в космической схеме.