Текст книги "О героическом энтузиазме"

Джордано Бруно
О героическом энтузиазме

Librarium

Перевод с итальянского прозаического текста Я. Емельянова, стихотворений Ю. Верховского

Вступительная статья Д. С. Хаустова

© Хаустов Д.С., вступительная статья, 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Бруно Великолепный, или Человек эпохи Возрождения

«Ни один человек, говаривал Ноланец, не сможет возлюбить правду или добро, пока не возненавидит толпу; и художник, пусть даже он служит толпе, должен себя оградить от нее».

Джеймс Джойс

«Я не считаю, что меня что-либо может связать, так как убежден, что не хватило бы никаких веревок и сетей, которые смогли бы меня опутать какими бы то ни было узами, даже если бы с ними, так сказать, пришла сама смерть».

Джордано Бруно Ноланец

Непростой вопрос, и консенсуса по нему по-прежнему нет, почему через пятнадцать лет скитаний и зная, что на родине ему угрожает преследование по старым, но так и не снятым обвинениям в ереси, он всё-таки решает вернуться в Италию. Возможно, ему представлялось, что политическая, а значит и религиозная конъюнктура вот-вот поменяется в выгодную для него сторону, и старое поэтому никто уже не помянет. Возможно, он верил, что – если что – ему будет под силу, используя связи (и он правда считал, что они у него всё еще есть!..) или хотя бы собственные навыки, хитрости и добродетели, выйти из схватки с римскими инквизиторами победителем – или хотя бы не побежденным. А может, он просто доверился своей счастливой звезде и решил, что проскочит, уйдет незамеченным, вновь обведет вокруг пальца не изгнанного покамест, всё еще торжествующего зверя. Что толку гадать – ничто из всего перечисленного так и не сработало.

Венецианец Джованни Мочениго, знатный, богатый и якобы жадный до знаний, тот самый, что пригласил многоопытного беглеца обратно в Италию с целью учить его, Мочениго, луллиевому (по имени логика Раймунда Луллия) великому искусству памяти, оказался в итоге не благодетелем, не благодарным учеником, но тем еще проходимцем и, хуже, доносчиком. Затаив на высокого гостя некую злобу (был или не был тот Мочениго изначально агентом инквизиции – также открытый вопрос, но скорей всего нет), он сперва запер еретика у себя на чердаке, затем сообщил куда следует об удачной поимке. Пленника, беглеца и смутьяна бросили в камеру и начали тяжбу – она будет длиться около восьми лет, вплоть до пришествия нового века. Правда, венецианские власти, формально не зависимые от Святого Престола, не сразу выдадут заключенного, однако представители папы сумеют надавить на верные точки, и вскоре светские лидеры республики сдадутся – этот безумец не стоил того, чтобы портить из-за него и так напряженные отношения с Римом.

А в Риме процесс набрал обороты, к нему подключились тогдашние звезды всея инквизиции вроде кардинала Роберто Беллармино (позже он включится также и в дело Галилея), пункты обвинения, ранее сводившиеся только к доносу Мочениго, пополнились упорными и, разумеется, еретическими заявлениями самого подсудимого – и дело дошло до костра.

Приговор огласили 8 февраля 1600 года, а 12 февраля привели в исполнение.

Он был сожжен в Вечном городе на Кампо ди Фиоре, т. е. на Поле цветов. Кафедру в Падуе, на которую вроде бы претендовал казненный, занял еще в самом начале процесса молодой математик Галилео Галилей – очень скоро и этот ученый столкнется с гневливой церковной толпой. Однако его не сожгут, лишь изолируют, и он даже сможет работать, пускай и больной, и стесненный.

Вот так и заканчивалось Возрождение, и на пороге стояло огнем окрещенное Новое время.

* * *

Филиппо Бруно, имя в монашестве и в посмертной славе – Джордано, являет собой наиболее полный, видный и яркий символ указанной смены эпох. В нем очень много от будущего, от светлого, яростного и амбициозного, не говоря уж о том, что дьявольски умного, века Модерн, но еще больше в нем от века ушедшего, точно схваченного в названии, данном ему Вазари: Возрождение – века, исходно готового стать для века грядущего Золотым, потерянным раем для будущих поколений, эпохой титанов, на плечи которых, по верному замечанию одного марксистского классика, впредь суждено забираться всё новым и новым наследникам и потомкам его героического почина. Бруно, еще раз, смог объять всё – он слишком большой, чтобы мерить его лишь одной эпохой, даже такой титанической. Так, для начала, характеризует его знаток культуры и философии Возрождения, чудесный историк Александр Горфункель: «…монах-доминиканец, доктор римско-католического богословия, привычный к ученым турнирам Тулузского и Виттенбергского университетов, поразивший своими смелыми речами аудитории Оксфорда и Сорбонны, основатель «философии рассвета», «сын отца-солнца и матери-земли» – бывший монах, бывший доктор богословия, бывший профессор, бежавший из Неаполя и Парижа, отвергнутый Марбургом и Франкфуртом, изгнанный из Женевы и Гельмштедта, «академик без академии», расстрига и арестант»[1]1
  Горфункель Л. Джордано Бруно. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2010. С. 7.


[Закрыть].

И верно, мы прежде всего видим в Бруно ученого, больше – великого мученика ранней, еще не окрепшей науки, оставившего стремительно устаревающие поповские бредни ради яркого света разума, за что ему и отомстила озлобленная, тем самым предчувствовавшая свое скорое поражение, церковная реакция. И с этим нельзя не согласиться – ведь, правда, расстрига, отступник, смутьян, потому что ученый, мыслитель, в общем, человек будущего, человек разума, а не веры…

В том числе против этой навязчивой веры направлена ранняя и прошедшая через всю – впрочем, короткую – жизнь Бруно тяжба с Философом-Аристотелем, влияние которого, как мы знаем, через главного католического теолога, ангелического доктора Фому Аквинского образовало интеллектуальный фундамент для Римской Церкви. И вот об этом учителе и мудреце, великом Философе дерзостный Бруно говорит следующее: «…из всех философов, какие только имеются, я не знаю ни одного, в большей степени опирающегося на воображение и более удаленного от природы, чем он; если же он и говорит иногда превосходные вещи, то известно, что они не зависят от его принципов и всегда являются положениями, заимствованными у других философов»[2]2
  Цитата по: Кузнецов Б. Джордано Бруно и генезис классической науки. – М: Наука, 1970. С. 46.


[Закрыть]. Это красноречивое заявление также показывает, что изначально у Бруно была беспроигрышная стратегия: хочешь обратить на себя внимание – бей со всей силы по самым главным авторитетам. Правда, внимание это, будучи обращенным, стоило Бруно-стратегу карьеры, свободы и жизни.

Кто знает, может быть и некоторые доктора богословия в сердцах своих думали об Аристотеле так же (и в средневековье были свои диссиденты), однако вслух такое говорить было не очень принято – и всё потому, что философия Аристотеля весьма удачно согласовывалась с текстом Библии, а значит и косвенно переводила на нее, что чревато, всю критику. Удачное согласование с Писанием касается и аристотелевской (перипатетической) физики с центральными ее положениями: гетерогенный и принципиально конечный образ мира, Земля как центр его, в который, как на свое естественное место, слетаются все обладающие тяжестью тела, вокруг неподвижные звезды – скорее геометрические, чем в собственном смысле физические, ну и, конечно, сам перводвигатель, названный Богом… Физика Возрождения и Нового времени от Николая Кузанского через Коперника и Бруно до самого Галилея выстраивается на отрицании каждого – буквально каждого – из этих положений.

Но если до окончательного (если и правда считать его окончательным) отрицания надо было ждать, как сказано, тех скорых в будущем времен, когда восторженный глаз Галилея обратился к небу через только что сконструированный чудо-телескоп, ждать, чтобы наследие галилеевских теорий коснулось иных гениальных голов – к примеру, Декарта, а позже и систематика Ньютона, – еще до всего этого был заложен прочный анти-аристотелевский фундамент, центр которого находился в переложении основных понятий Кузанца (бесконечность мироздания, совпадение противоположностей в абсолютном минимуме и абсолютном максимуме), которое и осуществил Бруно. Эрнст Кассирер также усматривает в ренессансном анти-аристотелизме подобие прямой линии: «Те же самые космологические идеи, которые выдвигал Николай Кузанский в книге «Об ученом незнании» 1440 г., полтора века спустя послужили причиной мученической смерти Джордано Бруно и основанием церковного преследования и осуждения Галилея»[3]3
  Кассирер Э. Индивид и космос в философии Возрождения. – М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2013. С. 38.


[Закрыть].

Что до содержания этой линии, то в декларативном виде всё выглядит именно так, как и сам Бруно из раза в раз, от допроса к допросу твердил инквизиторам, не только не отрекаясь, напротив, всё более укрепляясь в том, что: «Существует бесконечная Вселенная, созданная бесконечным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создать кроме этого мира другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир. Итак, я провозглашаю существование бесчисленных отдельных миров, подобно миру этой Земли. Вместе с Пифагором я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную Вселенную в бесконечном пространстве»[4]4
  Цитата по: Кузнецов Б. Джордано Бруно и генезис классической науки. С. 77.


[Закрыть]. Собственно, в том числе и из такого анти-аристотелевского (читай – анти-библейского) демарша и вырастет новая физика, шире – наука Нового времени. Стало быть, правильно говорят, что Бруно, ценой своей жизни внедряющий новую космологию, – это ранний ученый, при этом один из великих и знаковых, веха, титан и предтеча Модерна. Всё верно. Но верно еще и вот что.

В 1964 г. появилась книга, с тех пор ставшая филологической классикой, – «Джордано Бруно и герметическая традиция»[5]5
  Йейтс Ф. Джордано Бруно и герметическая традиция. – М.: Новое литературное обозрение, 2000.


[Закрыть] английской исследовательницы Фрэнсис Амалии Йейтс (на русском она выходила в переводе Григория Дашевского; к слову, эта книга окажется, если еще не оказалась, увлекательным чтением для всех почитателей Умберто Эко – станет ясно, откуда он взял львиную долю материала для своего «Маятника Фуко»). Книга посвящена магической традиции Возрождения, с которой и связывается фигура Джордано Бруно – да так, что теперь не отделишь.

Если кратко, то дело обстоит следующим образом: гностический корпус так называемого Гермеса Трисмегиста (т. е. «Corpus Hermeticum») был очень влиятельным чтением во времена Ренессанса – его изучали флорентийские платоники-академики во главе с Марсилио Фичино, им восхищался великий гуманист Пико делла Мирандола, маг и волшебник Корнелий Агриппа Неттесгеймский, а за ними и Бруно, также считавший себя настоящим магом; в соответствии с этой традицией, именно откровения Гермеса (или Меркурия) клались в основание всей известной нам мудрости – египетский маг якобы передал свои знания дальше, их сохранили халдеи и персы, евреи и греки, они дошли до Платона и далее стали известны италийским неоплатоникам и эпикурейцам, позже дошли до Восточной Римской империи с ее мудрецом Дионисием Ареопагитом, потом до немецких мистиков и ныне открылись итальянским интеллектуалам-гуманистам; истина этого единого откровения сложна и многогранна, но в общем она позволяет сцепить этот мир запутанной и разветвленной сетью соответствий и аналогий – так, что и самая мелкая вещь на земле соответствует самой великой сущности неба… И всё бы хорошо, только все эти эзотерические спекуляции (в точности как у Эко) базируются на ошибке: частенько пренебрегавшие изучением документальной истории, ренессансные маги решили, что «Corpus Hermeticum» – достояние седой древности, тогда как на деле он представляет собой сборник разнообразных и принадлежащих различным авторам текстов II–III вв. уже нашей эры, детище великого синкретического брожения умов позднеримского Средиземноморья – примерно к тем же, если не более поздним временам, относятся и также ценимые магами орфические гимны, и ареопагитики (поэтому принято называть их автора не Дионисием, но Псевдо-Дионисием Ареопагитом). Однако ошибка смогла породить целый мир, который и ныне то тут, то там дает о себе знать, ибо ошибочная, потому и вседоказательная эзотерическая традиция не умирает, а только множится через деление и увеличение связей – к примеру, к указанной линии на очередном историческом вираже может пристроится арийско-нордически-антисемитская мистификация, таинственные славянские веды и сам черт в ступе – ведь главное, что аналогия, будучи прежде всего антилогикой, может связать всё со всем без всякой необходимости что-то доказывать, взвешивать или аргументировать.

Что до Бруно, то он, как наглядно показывает Йейтс, и правда считал себя магом, искренне верил в единую Традицию (как позже с заглавной ее будут писать разнообразные геноны, эволы и прочие маги, кудесники и экстрасенсы) и был убежден, что Трижды-величайший Гермес некогда – очень и очень давно – передал избранным мира сего главную и решающую мудрость, сокрытую от невежественной толпы, доступную только для избранных. А значит, вовсе не о науке в классическом ньютоновском смысле (хотя ведь и Ньютон на досуге занимался алхимией!) заботился мученик Бруно, но о Традиции магов и истинных мудрецов этого подлунного мира, в котором и самые новые астрономические и физические открытия только удостоверяют тот факт, что великий Гермес был прав (так, Бруно иронизирует над Коперником, ибо тот-де и сам не понял истинно-сакрального значения своих гениальных открытий[6]6
  Там же. С. 212.


[Закрыть]).

Не будем и дальше эксплуатировать госпожу Фрэнсис Амалию Йейтс, но лучше поставим напрашивающийся вопрос: а как же нам быть с нашим Бруно, который и маг и ученый, когда между магией и наукой, казалось бы, раскинулась непроходимая пропасть?

* * *

Возможно, не столь и непроходимая – если и не для нас, то во всяком случае для человека Ренессанса. Ведь этот человек действительно принадлежит и в высшей степени синкретической эпохе – единственной в своем роде эпохе мировой истории, когда всё со всем уживалось настолько тесно, что даже самые крайние противоречия обязательно ходили парой. Неслучайно формулой времени, которую в той или иной форме повторили все хоть сколько-нибудь значительные деятели Ренессанса, стало совпадение противоположностей Николая Кузанского, по магической номенклатуре Бруно – представителя немецкой мистики, а значит законного наследника мудрости великого Гермеса. Кузанец учил, что в бесконечном Боге абсолютный минимум и абсолютный максимум совпадают – а как же иначе, если логическое противоречие работает только с конечными данными? Раз так, то само по себе противоречие – только ошибка нашего бренного, несовершенного, фатально конечного рассудка (заметим: ошибочно противоречие, а не, скажем, датировка герметического корпуса). Этим рассудок и отличается от ума – вот в настоящем, следовательно, божественном уме, способном по счастью объять необъятное, всё должно совпадать со всем без всяких противоречий и праздно-логических трудностей (о том, не превращает ли он тем самым божественный ум в какую-то нерасчлененную кашу, Кузанец особо не задумывался). А следующим шагом мы просто перенесем это свойство ума – т. е. гносеологию – на нашу модель мироздания – т. е. на онтологию – и получим тем самым надежное основание для всякого рода магических, синкретических построений: мало ли что логика, но маг, способный припасть к божественной мудрости, прекрасно осведомлен, что глаз – это солнце, потому что тоже круглый и связан со светом, а бабочка – это архангел, потому что тоже крылатая. По сути «закон» аналогии – это и есть закон совпадения противоположностей, потому что при совпадении минимума и максимума весь бесконечный ряд явлений между этими крайними терминами превращается в одно бесконечное совпадение, в котором любое различие – это ошибка, а не фундаментальное положение формальной логики. Поэтому человек Ренессанса – это человек тождеств и совпадений, для которого А = А потому и только потому, что А = В = С и так далее – до бесконечности, темной и сплавленной в некоторое пятно.

Поэтому нас не должно удивлять, что видный ученый оказывается волшебником, что, скажем, великие открытия (или даже пере-от-крытия) Коперника используются им для защиты еще более великой египетской религии Солнца. Здесь всё возможно, и набожный христианин Фичино вызывается лечить людей (желательно зажиточных) с помощью астрологических талисманов, ученейший и утонченный гуманист Пико штудирует каббалу, а первый эрудит своей эпохи Бруно уверен, что звезды являются также богами античного пантеона. По Кассиреру, в этом всё существо нового фаустовского человека, нацеленного на бесконечный охват бесконечного мира.[7]7
  Кассирер Э. Индивид и космос в философии Возрождения. С. 76.


[Закрыть] Петр Бицилли в свою очередь отмечает, что человек Ренессанса подобен богу, который теперь понимается динамически – по направлению к ускользающему пределу.[8]8
  Бицилли П. Место Ренессанса в истории культуры. – СПб.: Мифрил, 1996. С. 39.


[Закрыть]

Титан Возрождения – потому и титан, что его слишком много, и больше, и больше, и вот он уже готов лопнуть, но всё равно продолжает сопрягать всё со всем без всякого различения (вот и еще одна знаменитая формула Кузанца: quodlibet est in quodlibet – всё что угодно во всем чем угодно; эту формулу Бруно припишет Анаксагору – не без причин). И не забудем, что титанизм изначально связан со страданием – как раз-таки с карой за чрезвычайное, за неистовую чрезмерность (наверное, греки, великие блюстители меры, придумали этих титанов себе в назидание). Суровый А. Ф. Лосев ругал Ренессанс именно за этот губительный и чреватый большими ошибками титанизм. Но эта эпоха и не могла быть другой – в ней человек за короткий срок открыл в самом себе и в мире вокруг столько нового и чудесного, что не мог не схватить, скажем так, лихорадочного головокружения от успехов, такую болезнь, которая парализует логику. И поразительно вовсе не то, что великие открытия смешивались тут со всякой сомнительной всячиной. Поразительны, разумеется, сами эти открытия, а всячины ведь всегда было много – не то что открытий, тем более такого калибра.

* * *

Выходит, что путь Джордано Бруно – это действительно типический путь ренессансного мага, если понимать под последним этакого синкретического энтузиаста, человека без меры и без границ. Его биография – коснемся ее совсем кратко – пестрит совпадениями всяческих максимумов и минимумов.

Он родился близ Нолы (отсюда – Ноланец) в 1548 г., через шесть лет после того, как была учреждена Святая инквизиция. То было время реформации и контрреформации, схватки противоположностей в решающей точке европейской истории. И Бруно последовательно менял в этой схватке стороны. В 1565-66 гг. этот будущий еретик становится монахом Доминиканского ордена и получает имя Джордано. Вновь инквизиция, словно тень: доминиканцы традиционно преуспевали в этом деле расправы над еретиками и им сочувствующими… Выходит, будущий мученик Бруно пошел в потенциальные инквизиторы. Впрочем, помимо обязательной теологии этот невероятно талантливый молодой монах изучает и запрещенную литературу – к примеру, комментарии Эразма к Писанию. Но дальше – больше: на одном диспуте Бруно осмелился защищать арианство – видимо, не по убеждению, но только из, так сказать, интеллектуального куража, что нисколько его не спасло, и были доносы, и вездесущая инквизиция перешла из виртуального присутствия в судьбе Бруно во вполне реальное – против него было возбуждено первое дело. Но Бруно бежит. Идет 1576 год, и будущие скитания на своих двоих проведут его через Северную Италию, Францию, кальвинистскую Женеву, где он вновь навлечет на себя гнев не меньший, чем некогда дома. После недолгого, но ощутимого заключения у кальвинистов – Тулуза, Лион и Париж (конец лета 1581 г.). Именно здесь он получает известность не только как еретик и смутьян, не могущий удержаться от подсудных споров, но собственно как ученый и видный философ.[9]9
  Горфункель Л. Джордано Бруно. С. 37.


[Закрыть] Здесь же он издает свои первые книги, в основном посвященные искусству памяти.

Однако на месте человек ренессанса не задерживается (опустим здесь те религиозно-политические обстоятельства, которые способствуют его отъезду), путь его лежит в Лондон. Здесь – снова ссоры и споры, на этот раз с оксфордскими гуманистами, презренными «педантами», которые за малейшее отклонение от аристотелевского Органона налагали на диспутанта денежный штраф.[10]10
  Там же. С. 41.


[Закрыть] В Лондоне Бруно пишет свои основные работы – диалоги на итальянском языке (до этого он пользовался латынью): «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «О бесконечности, вселенной и мирах», «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса», «О героическом энтузиазме», в которых дан полный свод его синкретического учения – от критики Аристотеля до восхваления исконной египетской мудрости.

В 1586-м Бруно возвращается во Францию, а после очередного скандального диспута в Камбре едет в Германию, лоскутную и раздробленную, где ему приходится ездить из области в область в поисках дела и места. Он больше обычного задерживается в Виттенберге, потом едет в Прагу – главный эзотерический центр тех времен, – и снова в Германию, на этот раз во Франкфурт, позже в Швейцарию. Около 1591 г. ему и приходит в голову план возвращения в родную Италию, к тому же через знакомого книготорговца по имени Джованни Баттиста Чотто на него выходит венецианский богач Мочениго, подыскивающий себе самого лучшего наставника… Уже на следующий год отношения учителя и ученика конвертируются в донос: «Я, Джованни Мочениго, сын светлейшего Марко Антонио, доношу, по долгу совести и по приказанию духовника, о том, что много раз слышал от Джордано Бруно Ноланца, когда беседовал с ним в своем доме, что, когда католики говорят, будто хлеб пресуществляется в тело, то это – великая нелепость; что он – враг обедни, что ему не нравится никакая религия; что Христос был обманщиком и совершал обманы для совращения народа и поэтому легко мог предвидеть, что будет повешен; что он не видит различия лиц в божестве, и это означало бы несовершенство бога; что мир вечен и существуют бесконечные миры; что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, как и апостолы, и что у него самого хватило бы духа сделать то же самое и даже гораздо больше, чем они; что Христос умирал не по доброй воле и насколько мог старался избежать смерти; возмездия за грехи не существует; что души, сотворенные природой, переходят из одного живого существа в другое; что, подобно тому как рождаются в разврате животные, таким же образом рождаются и люди»[11]11
  Цитата по: Кузнецов Б. Джордано Бруно и генезис классической науки. С. 72.


[Закрыть]. Что было дальше, мы знаем.

Из всей этой, нами существенно сокращенной, вереницы событий и мест следует кое-что важное: может быть Бруно и был магом, может быть Бруно и был ученым, философом и/или поэтом, но прежде всего и фактически Бруно был странником и искателем – тем человеком, в котором так ярко занялся огонь динамической эпохи, той самой, когда наиболее постыдным считалось остаться на месте и забродить в тихой мещанской респектабельности, а лучшим и наиболее почитаемым – броситься очертя голову в героическое приключение, в бескрайнюю одиссею духа, где каждый твой шаг – только топливо в пламя невиданной ранее интеллектуальной и экспериментальной ненасытности.

* * *

Поэтому одно из важнейших сочинений Бруно под красноречивым названием «О героическом энтузиазма» – это автопортрет и духовная автобиография, и чем она вычурнее, тем она точнее (с магами так и бывает). Как и сам Ренессанс, взятый как целостный культурный феномен, как и его представитель, титан и искатель, так и этот текст пестрит самыми разнообразными стилями, разнородными приемами, темами и сюжетами.

Здесь мы находим поэзию Ноланца – чаще всего в виде сонетов – и сразу же комментарии к ней, что выглядит неким оммажем первому герою Возрождения Данте, который в своей «Новой жизни» наметил возникновение в литературе фигуры индивидуального автора, тогда как в средневековье такой автор мог быть лишь отсветом единственного и подлинного Автора – Бога и его Откровения. Данте дал автокомментарий к собственным стихам и сделал из этого произведение, из которого родился последующий сладостный новый стиль, Данте вывел на первый план саму личность поэта, он сделал поэта полноправным хозяином текста и точкой схождения всех его линий – всё это важно для большого литературного ревнивца и индивидуалиста Бруно, ко всему этому он отсылает вполне открыто. Но он идет дальше истоков, ибо комментарий его и сам разворачивается в очередной стиль – в диалог двух мыслителей (по ходу дела персонажи череды диалогов меняются), которые обсуждают Ноланца – самого Бруно – в третьем лице. Тем самым автор не просто выводит на сцену себя самого, он выводит туда также восторженную публику, обсуждающую и комментирующую гениального автора! Поэзия, проза и философия, а также пространные описания зримых эмблем, символов и мифологических сюжетов – весь этот гремучий формальный сплав призван объять столь же гетерогенное содержание, в котором герой – собственно, героический энтузиаст, Бруно-Ноланец – должен пройти через ряд превращений, ведомый духовной любовью, и это, конечно же, бесконечный ряд. Сонеты Ноланца рисуют движение пылающей ренессансной души по цепочкам всех тех соответствий, которыми сцеплен магический мир той эпохи и о которых мы успели вкратце сказать.

Но в том, что касается философии – отстраняясь от поэтического агона с петраркистами, от массы эзотерически-астрологических рассуждений о звездах и созвездиях, – путь героического энтузиаста в точности повторяет путь знакомого всем нам платоника, пускай и преобразованного в некоторых деталях на модернистский фичиновский манер. Фундаментальной оппозицией, принимающий к тому же ценностные обертоны, выступает у него различение низко-телесного (в приверженности чему и обвиняются жовиальные петраркисты, якобы приверженцы вульгарной страсти, что, впрочем, совершенно несправедливо) и высокоинтеллектуального или духовного, т. е. различение безусловно плохого и безусловно хорошего, и ясно, что чему нужно предпочесть. Созерцая божественные идеи, ведущие к Единому, к Идее идей, героический – ив этом-то весь его героизм – энтузиаст отступает от грубой материи, от тела и его грязных потребностей, он становится равнодушен ко всем плотским радостям, он покидает толпу, злую и глупую, которая в своем невежестве видит одну лишь материю. Минуя телесное разделение, энтузиаст ищет возможности слиться с Единым и видит в этом единственное благо на своем пути. Охотник стремится стать тем, за чем он и охотится, путешествуя по платоническим (или неоплатоническим) ступеням восхождения, где за чистым интеллектом и следует нераздельное божество.

Тут нам может показаться, что инквизиция взяла не того человека – ведь это аскет, это самый настоящий, беспримесный христианский мистик… Более того, эта традиция (Платон-неоплатоники-Августин-мистики) так дорога для Бруно, что он полагает ее несомненной – настолько, что даже не считает нужным приводить и оспаривать хотя бы какие-то аргументы против нее. Так, во многих пассажах с нападками на ненавистного Аристотеля Бруно так и не заговаривает о главном – о том, что Аристотелю было сказать (а ему было что) против такого вот буквального платонизма. В итоге выходит, что вместо попытки согласовать два учения, давно состоящих в конфликте, Бруно без лишних слов избавляется от одного из них, опять же без слов, доказательств и аргументов приняв оставшееся за единую и единственную истину. Однако единое за вычетом своего иного перестает быть единым, раскалывается в себе на исключающее и исключенное, превращаясь тем самым из философии в идеологию, поддерживаемую лишь отрицанием непохожего. В том основная небрежность как Бруно, так и всего ренессансного платонизма: претендуя вслед за Кузанцем на синтез противоречий, на согласование противоположностей, на примирение борющихся учений, на деле они не удерживаются на высоте заявленных претензий и вместо обещанного синтеза несут новый разлад, в котором одно остается необъясненным (существование единичных вещей), другое (единая интеллигибельная истина) изо всех сил подкрепляется разнообразными нефилософскими способами – будь то поэзия, эмблематика и астрология, словом, весь этот ренессансный магический синкретизм, бессильный что-либо доказать. Проще говоря, именно Аристотель, которого не оспаривают, но от которого праздно и бессильно отмахиваются, как от назойливого овода (в третьем, само собой, поколении), является главной проблемой подобных «систем» – их слепым пятном, рушащим всю постройку.

Так, самопровозглашенный систематик и примиритель Бруно оставил после себя всё те же противоречия, которые существовали и до него, а сверху добавил новых. Куда более серьезные попытки синтеза главных традиций в западной философии предпримут мыслители Нового времени. О Бруно они не забудут, но чаще и охотнее будут вспоминать Галилея – того, что начинает свою блестящую карьеру в Падуе в 1592 г., тогда, когда Джордано Бруно Ноланец, мудрец, маг, поэт и героический энтузиаст, попадает в застенки в Венеции и там ожидает своей несчастливой судьбы.

Но даже несмотря на подобные оговорки весь его путь не выглядит как трагедия, его не назовешь ошибочным – настолько важным и перспективным был этот динамический импульс по-хорошему безумных «магов» Возрождения, которые раскрыли перед народами Европы сам горизонт будущего: «Безумцы, пестуйте свои сердца! / Мое ж ушло далекою тропою, / Где, схваченное грубою рукою, / С восторгом ждет смертельного конца»… Именно таким безумцем был Джордано Бруно Ноланец: восторженным и, безусловно, глядящим очень и очень далеко – взгляд его дотягивается до нас. С нашей стороны будет верно отплатить тем же: внимательным и благодарным взглядом.

Дмитрий Хаустов 2017