Текст книги "О героическом энтузиазме"

[5]

 
Почетная и сладостная рана —
Стрелы Амура нзбраннейший дар.
Высокий, смелый, драгоценный жар,
Что душу мчит на крыльях урагана, —
 
 
Нет снадобий на свете, нет дурмана,
Чтоб сердце оторвать от этих чар:
Чем яростнее жжет меня пожар,
Тем казнь свою люблю все боле рьяно.
 
 
О новый, редкий, сладостный недуг!
Смогу ль, скажи, ярем низвергнуть твой,
Когда гоню врача, а боль лелею?
 
 
Взор – госпожи моей стрела и лук —
Рази быстрей, ранения удвой,
Раз так прельщен я пыткою моею!
 

Судьба мучает несчастными и нежданными успехами, потому ли, что заставляет субъекта уважать менее достойный для использования объект и менее соответствующий достоинству, или оттого, что не вызывает взаимного ответа, либо же по каким-нибудь иным причинам и встречным препятствиям. Объект удовлетворяет субъекта, который не питается ничем другим, не ищет ничего другого, не занимается чем-либо иным и тем самым изгоняет всякую другую мысль. Ревность разочаровывает, хотя она – дочь любви, от которой происходит, и спутник той, с которой всегда идет вместе, равно как признак ее самой, потому что ревность считается необходимым следствием того, в чем она проявляется (как это может быть показано в опыте ряда последовательных поколений, когда по безразличию к местонахождению и по тяжеловесности ума меньше проявляют понимания, мало любви и вовсе не ревнуют); однако своим родством, дружбой и значением ревность потрясает и отравляет все то, что есть красивого и хорошего в любви. Это именно я и сказал в другом моем сонете:

[6]

 
Любви и зависти неистовая дочь,
Меняющая отчью радость в стоны,
Стоглазый Аргус зла, незрячий крот
закона, —
О Ревность, злой тиран, чью плеть
терпеть невмочь,
 
 
Ниспровергающий людское счастье в ночь,
С зловоньем Гарпии, с злорадством
Тизифоны;
Жестокий суховей, что косит без препоны
Цветы моих надежд и их уносит прочь;
 
 
Зверь, ненавидящий и самого себя;
Вещунья горестей, не знающих исхода;
Боль, наводняющая сердце, все губя;
 
 
О, если б у тебя отнять ключи от входа!
Как было бы светло нам в царствии любви,
Когда б не погрязал мир в злобе и в крови!
 

Добавь к сказанному, что ревность иной раз есть не только смерть и разрушение любящего, но часто убивает самую любовь, – в особенности когда порождает негодование: ведь Ревность настолько раздувается этим своим детищем, что отталкивает любовь, и начинает пренебрегать объектом, и даже вовсе перестает считать ее своим объектом.

Ч и к а д а. Разъясни теперь другие вытекающие подробности, то есть почему Амур именуется неразумным отроком?

Т а н с и л л о. Все скажу. Безумным отроком называется Амур не потому, что он таков сам по себе, но оттого, что он больше всего дает такие советы и сам находится под влиянием таких внушений. Ведь часто он умственно и умозрительно более одарен, выше поднимает творческие способности и более очищает ум, делая его более развитым, усердным и проницательным, двигая его к героическому воодушевлению, подъему сил и величия, используя желание нравиться и превратить себя в достойного любимой. Зато в других случаях (а это бывает чаще всего) он – глупец и безумец, так как эти состояния он выводит из собственных чувств и гонит их к крайностям, приводит ум, душу и тело к невязке и к неспособности соображать и различать то, что им подобает, и делает их более гадкими, презираемыми, осмеиваемыми и порицаемыми.

Ч и к а д а. Простой народ и пословица говорят, что любовь делает стариков безумными, а молодых мудрыми.

Т а н с и л л о. Эти неудобства случаются не со всеми стариками и не со всеми молодыми, но верно в отношении одних – хорошо уравновешенных, и других – плохо уравновешенных. И при этом верно, что тот, кто может любить осмотрительно в юности, тот будет любить без заблуждений и в старости. Однако даром тратят время и вызывают смех те, которым в зрелые годы Амур вкладывает в руку азбуку.

Ч и к а д а. Скажите же теперь, почему судьба, или доля, названа незрячей и злой?

Т а н с и л л о. Судьба называется также незрячей и злой не сама по себе, поскольку она есть порядок чисел и мер вселенной, – но ее именуют слепой те, кто находится под влиянием своих внушений, ибо она представляется слепой на взгляд, поскольку она непостоянна. Подобным образом она названа злобною, потому что нет ни одного смертного, кто каким-либо образом, жалуясь и споря с нею, не обвинял бы ее. Оттого-то и говорит поэт из Апулии:

 
Скажу тебе, Меценат, что нет человека,
Который был бы своею доволен судьбою,
Данной ему или разумом, иль небесами.
 

Точно так же объект назван возвышенной красотой, потому что только ей свойственно, и достойно ее, и по силам ей поднять субъект до себя; и поэтому субъект уважает его (объект) более достойно, более благородно; поэтому и красота чувствует себя господствующей над субъектом и более высокой, чем он, а субъект по отношению к ней считается подчиненным и в плену у нее; обрекает меня на гибель, – говорится о ревности, ибо подобно тому, как любовь не имеет более близкой подруги, чем ревность, так она не имеет и большего врага; совершенно так же ничто не является более враждебным железу, чем ржавчина, которая рождается из него самого.

Ч и к а д а. Раз ты начал такое рассуждение, то и продолжай последовательно показывать остальное.

Т а н с и л л о. Так и сделаю. Я сказал выше о любви, что она являет мне рай; из этого видно, что любовь сама по себе не слепа и не сама делает некоторых влюбленных слепыми, но лишь при посредстве низменных расположений субъекта; так бывает с ночными птицами, которые становятся слепыми при наличии солнца. Значит, сама по себе любовь освещает, проясняет, раскрывает интеллект, заставляет его проникать во все и вызывает чудесные эффекты.

Ч и к а д а. Мне кажется, что Ноланец выражает это в другом своем сонете.

[7]

 
Амур, что к истине влечет мой жадный
взгляд,
Черно-алмазные затворы отпирает
И божество мое сквозь очи вглубь впускает,
Ведет его на трон, дает ему уклад,
 
 
Являет, что таят земля, и рай, и ад,
Отсутствующих лиц присутствие являет,
Прямым ударом бьет и силы возрождает.
Жжет сердце и опять целит его стократ.
 
 
Внемли же истине, презренная толпа,
Открой свой слух словам без лжи и без
убранства,
Вели, коль силы есть, глядеть глазам своим,
 
 
Иди за Отроком, раз ты сама слепа:
Нестойкая, ты в нем клеймишь
непостоянство,
Незрячая, его ты смеешь звать слепым!
 

Таким образом, любовь «являет рай», ибо дает понимание, усвоение, осуществление самых возвышенных дел или же дает величие, хотя бы внешне, любимым вещам; «отнимает рай», – это говорится о судьбе, так как она часто наперекор влюбленному не дает так много, как это являет любовь, и то, что любовь видит и чего жаждет – судьбе чуждо и противно. «Жалует мне всякие блага», – говорится об объекте, потому что то, что указано перстом Амура, кажется [автору] делом единственным, главным и всеобъемлющим. «У меня отнимает блага», – говорится о ревности, не потому, что она делает их отсутствующими, убирает их с глаз, но потому, что благо уже не является благом, но мучительным злом, а сладкое становится не сладким, но тоскливым и томительным. Так что сердце, то есть воля, благодаря любви обретает [вместо скорби] радость от самого своего желания, безотносительно к успеху. Разум, то есть сторона интеллектуальная, скучает, воспринимая судьбы, если она не нравится любящему. Дух, то есть естественная страсть, обретает свежесть, будучи восхищен тем объектом, который дает радость сердцу и мог бы быть приятен разуму. Душа, то есть субстанция пассивная и чувствующая, испытывает тяжесть, то есть подавляется тяжелым грузом ревности, которая ее мучает.

К рассмотрению такого состояния добавлена вызывающая слезы жалоба, где сказано: кто избавит меня от борьбы и пошлет мне мир; или: кто отнимет у меня то, что ввергает меня в тоску, освободит от того, что так мне нравится, и откроет врата небес, дабы с признательностью принят был жар моего сердца и осчастливлены были источники моих очей? Далее, продолжая осуществлять свое намерение, поэт добавляет:

[8]

 
Ступай теснить других, мой злобный рок,
И ревность, – прочь из мира уходи ты!
Без вое могли б высокий дать урок
Твой светлый облик, о любовь со свитой!
 
 
Любовь дает крыло, рок – боль зажег;
Пред ней – я жив, пред ним – лежу убитый;
В нем – смерть, в ней – избавленье от обуз;
Она – опора, он – тяжелый груз.
 
 
Но так ли должно о любви сказать?
Она и он не есть ли суть и форма?
И не одна ль дана им власть и норма?
 
 
И не одна ли их на мне печать?
Не двое их! Они в единстве дали
Моей судьбе блаженство и печали!
 

Четыре начала и края двух противоположностей он хочет свести к двум началам и одной противоположности. Поэтому он говорит: ступай теснить других; это значит: довольно тебе, рок мой, так сильно подавлять меня, но так как ты не можешь существовать без своих действий, то направь твое презрение в другую сторону. И прочь из мира уходи ты, ревность; ибо из остающихся двух прочих крайностей одна может заместить ваши чередования и функции, если ты, рок мой, даже будешь только моей любовью, а ты, ревность, не будешь чуждой субстанции его. Остается одна любовь, чтобы лишить меня жизни, сжечь меня, дать мне смерть и кости мои обратить в останки, – и вместе с тем она же вырвет меня у смерти, окрылит меня, оживит и поддержит. После этого два начала и одно противоречие сведутся к одному началу и к одной силе; вот почему и написано. Но так ли должен о любой сказать я? Если этот светлый облик, этот объект является ее владением, то он и представляется владением одной лишь любви, норма любви есть ее собственная норма, отпечаток любви, отразившийся в глубине моего сердца, есть ее собственный отпечаток; оттого-то, говоря о светлом облике, я говорю о любви с ее вездесущей свитой.

Конец первого диалога

Т а н с и л л о. Теперь Энтузиаст начинает выказывать свои чувства и раскрывать раны, обозначенные на теле и в субстанции, то есть в существе души. Он говорит:

[9]

 
Несу любви высоко знамя я!
Надежды – лед, но кипяток – желанья;
Я нем, но голосит гортань моя;
Меня знобят и стужи и пыланья;
 
 
На сердце – искры; на душе – рыданья;
Я жив, но мертв, смеясь, но слезы лья;
Везде – вода, но пламя пышет рьяно;
Пред взором – море; в сердце – горн
Вулкана;
 
 
Мне люб другой, но только не я сам;
Раскину ль крылья, – все к земле теснится;
Взнесу ль все вверх, – и должен вниз
стремиться.
 
 
Все убегает, – раз гонюсь я по следам;
Кого ни позову, – не отвечает;
К кому стремлюсь, – бесследно исчезает.
 

В связи с этим хочу продолжить то, что недавно говорил тебе и что не нуждается в утомительных доказательствах, ибо оно очевидно, а именно: не существует ничего чистого и без примеси (потому-то некоторые и говорят, что ни одно сложное вещество не есть истинная сущность, подобно тому как составное золото не есть настоящее золото, а смешанное вино не есть чистое и подлинное); далее: все вещи состоят из противоположностей; откуда следует, что результаты наших страстей, вследствие сложности вещей, никогда не имеют в себе некоей приятности без некоторой горечи; напротив, скажу и даже подчеркну еще раз, что если бы в вещах не было горького, то не было бы и приятного. Вот почему утомление ведет к тому, что мы находим удовольствие в отдыхе; а разлука является причиной того, что мы находим наслаждение во встрече; и вообще при исследовании всегда оказывается, что одна противоположность является причиной того, что другая противоположность очень желательна и нравится.

Ч и к а д а. Значит, не существует радости без противоположного ей?

Т а н с и л л о. Конечно, нет, как без противоположного нет и печали; об этом и свидетельствует пифагорейский поэт, когда говорит:

 
Так вот ждут и боятся, ликуют
и страждут, и неба
Взыскуют, сокрытые тьмой и слепою
темницей.
 

Таково, значит, то, что является причиной сложности вещей. Отсюда и получается, что никто не удовлетворяется своим положением, разве что какой-нибудь безумец или глупец, и это бывает тем больше, чем в более мрачной стадии своего безумия он находится: тогда он почти или даже совсем не сознает своей беды, радуется настоящему положению, не боясь будущего, удовлетворен тем, что он есть и отчего он таков, лишен угрызений или забот, связанных с тем, что есть или что может быть, и в итоге не сознает противоречивости, которая обычно изображается в виде древа познания добра и зла.

Ч и к а д а. Отсюда следует, что невежество есть мать счастья и чувственного блаженства, а это последнее есть райский сад для животных, как это ясно видно из диалога «Тайна коня Пегаса», равно как из того, что говорит премудрый Соломон: «Кто увеличивает знания, тот увеличивает печаль».

Т а н с и л л о. А из этого вытекает, что героическая любовь есть мука, ибо она не пользуется настоящим, как животная любовь, но она испытывает влечение, зависть, подозрение и страх в отношении того, что будет, и того, чего нет, и того, что им противоположно. Поэтому, когда как-то вечером, после пирушки, один из наших соседей сказал: «Никогда я не был так весел, как сейчас», – то Джованни Бруно, отец Ноланца, ответил: «Никогда ты не был более глуп, чем сейчас».

Ч и к а д а. Значит, вы думаете, что тот, кто печален, – мудр, а тот, кто еще более печален, – тот еще мудрее?

Т а н с и л л о. Нет, напротив, я думаю, что в них сказывается иной вид безумия, и притом – худший.

Ч и к а д а. Кто же тогда мудр, если безумен и тот, кто доволен, и тот, кто печален?

Т а н с и л л о. Тот, кто ни доволен, ни печален.

Ч и к а д а. Кто же? Тот, кто спит? Тот, кто лишен чувства? Кто мертв?

Т а н с и л л о. Нет, мудр тот, кто жив, наблюдает и разумеет; тот, кто, рассматривая зло и добро, оценивает то и другое как вещи изменчивые и пребывающие в движении, изменениях и превратностях (в том смысле, что один конец противоположности есть начало другого конца, и край одного есть начало другого), кто не теряется, не преисполняется гордыни, остается сдержанным в склонностях и умеренным в чувственности. Таким образом, для него наслаждение не есть наслаждение, поскольку в настоящем он видит его конец. Равным образом, мучение для него не есть мучение, так как силою умозрения он видит его окончание уже в настоящем. Так мудрый видит все вещи в изменении, как вещи, которых уже нет, и утверждает, что они всего лишь суета и ничто, поскольку время и вечность имеют измерителем и точку, и линию.

Ч и к а д а. Таким образом, мы никогда не можем считать себя удовлетворенными или неудовлетворенными, если не отдаем себе отчета в своей мании, которую могли бы со всей четкостью признать; значит, всякий, кто в этом не разбирается, и, следовательно, всякий, кто не участвует в этом, не будет мудрецом; в итоге выходит, что все люди – безумцы.

Т а н с и л л о. Не намереваюсь делать такой вывод, поэтому назову самым мудрым того, кто мог бы иногда действительно сказать противоположное вышесказанному: Никогда не был я менее веселым, чем теперь; или же: Никогда не был я менее печальным, чем сейчас.

Ч и к а д а. Как? Ты не видишь двух противоположных качеств там, где имеются две противоположных страсти? Почему, спрошу я, ты считаешь их обеих добродетелями, вместо того чтобы называть одну – пороком, а другую – добродетелью: минимальную веселость и минимальную печаль?

Т а н с и л л о. Потому что обе противоположности в их крайнем виде (то есть поскольку они дают сверхбольшее) – суть пороки, ибо они переходят границу; и те же самые противоположности (поскольку они дают меньшее) становятся добродетелями, ибо сдерживают себя и заключены в пределы.

Ч и к а д а. Разве менее удовлетворенное состояние и менее печальное не являются: одно – добродетелью, а другое – недостатком? Разве оба суть добродетели?

Т а н с и л л о. Скажу даже, что они – одна и та же добродетель, потому что порок – там, где противоречие; противоречие же больше всего там, где крайность; большая противоположность ближе к крайности; минимальная противоположность или отсутствие ее – в средине, где противоречия сходятся к одному и безразличны; так между самым холодным и самым горячим есть более горячее и более холодное, а в срединной точке есть то, что можно назвать без противоречия теплым или же холодным, или ни теплым, ни холодным. Таким образом, тот, кто минимально доволен и минимально весел, находится в степени безразличия, в доме умеренности, то есть там, где заключена добродетель и условие сильной души, которая не сгибается ни перед южной бурей, ни перед северным штормом.

Итак, если вернуться к нашей проблеме, то героический энтузиазм, выясняемый в этой части, отличается от других более низких страстей не как добродетель от порока, но как недостаток, находящийся в подчинении более божественному или божественным образом отличается от недостатка, находящегося в подчинении более животному или по-скотски; таким образом, различие существует соответственно подчинениям и различным его модусам, а не соответственно форме бытия недостатка.

Ч и к а д а. Из того, что вы сказали, я легко могу умозаключить, каковы условия этого героического энтузиаста, который говорит, что имеет застывшие надежды и кипящие желания; они состоят не в умеренности ничтожества, а в чрезмерности противоположностей; в душе образуется раздвоенность, если она дрожит в холодных надеждах, кипит в пылких желаниях; если он пронзительно кричит от горячего желания и молчит от страха; если мечет искры из сердца в заботе о другом и от сострадания к себе льет слезы из глаз; если умирает от насмешки другого и живет в собственных жалобах; если (как тот, кто больше не принадлежит себе) любит других и ненавидит себя. Поэтому то материя, как говорят физики, поскольку любит отсутствующую форму, постольку ненавидит настоящую. Таким образом, восьмистишие сонета содержит умозаключение о борьбе, которую ведет душа с собой; а затем в следующих стихах пишущий говорит, что, если он украшает себя крыльями, то остальное для него превращается в тусклые камни, и показывает свои страсти в той борьбе, которую он ведет с внешними противоположностями.

Вспоминаю прочитанную у Ямвлиха, там, где говорится об египетских мистериях, следующую сентенцию: Нечестивец имеет раздвоенную душу, поэтому не может быть в согласии ни с самим собой, ни с другими.

Т а н с и л л о. Послушай теперь еще один сонет, соответствующий сказанному:

[10]

 
Какой удел дала природа мне!
Живу во смерти смертию живою.
Казним любовью казнию такою,
Что разом я и жив и мертв вполне.
 
 
Едва лишусь надежды, – ад во мне;
А есть надежда, – рай мечтами строю;
Но к полюсам запретны мне пути, —
Ни в ад, ни в рай мне не дано войти.
 
 
В груди не иссякает стон;
Я вижу с перекрестка две дороги,
Их колеей идти не могут ноги;
 
 
Сам за собой я мчусь, как Иксион,
Затем, что там, где безысходны споры.
Их не решат ни удила, ни шпоры.
 

Он показывает, до какой степени мучает эта разноголосица и эта внутренняя растерянность, когда страсть, оставляя середину умеренности, тянет к одной и к другой крайностям и настолько же уносит себя ввысь или вправо, насколько – вниз и влево.

Ч и к а д а. А как с тем, кто собственно не находится ни в одной, ни в другой крайности, равно как и не находится в состоянии или в пределах добродетели?

Т а н с и л л о. Он пребывает в добродетели тогда, когда держится посредине, отклоняя как одну, так и другую противоположность; поскольку же он склоняется к крайностям и влечется от одной к другой, постольку в соответственной мере ему не хватает добродетели. Это является двойным пороком, состоящим в том, что он отступает от своей природы, совершенство которой заключено в единстве; там, где сходятся противоположности, имеется сложность и добродетель. Вот что выражают слова: Живущий мертвей, или умирающий живей. Оттого-то и сказано, что мертвый живет во смерти смертию живою. Он – не мертвый, ибо живет в цели; он – не живой, ибо мертв в самом себе; он – лишен смерти, ибо рождает в ней мысли; он – лишен жизни, ибо она не растет или не чувствует себя. Далее: он чрезвычайно мал сравнительно с умопостигаемой высью и познанной слабостью своего ума; он наиболее высок в силу стремления к героическому желанию, которое далеко выходит за пределы; он – самый высокий в силу умственного желания, которое не имеет ни свойств, ни стремления приобретать мало-помалу; он – самый низкий из-за насилия над ним чувственной крайности, которая тянет его в ад. И вот, находясь в состоянии такого сильного подъема и спуска, он чувствует в душе самое глубокое раздвоение, какое только можно чувствовать, он остается смущенным восстанием чувства, стремящего его туда, где разум обуздывает его, и, наоборот, именно это-то и выражено в следующем высказывании, в котором разум, под именем Филенио, задает вопросы, на какие под именем пастуха отвечает Энтузиаст, который трудится в заботе о стаде или толпе своих мыслей, который пасет их с почтительностью и услужливостью к своей нимфе, то есть с привязанностью к цели, повинуясь которой он стал пленником.

Ф и л е н и о. Пастух!

П а с т у х. Кто кличет?

Ф и л е н и о. Что с тобой?

П а с т у х. Страдаю!

Ф и л е н и о. Чем?

П а с т у х. Жизнь и смерть меня равно томят.

Ф и л е н и о. Кто виноват?

П а с т у х. Любовь!

Ф и л е н и о. Убийца!

П а с т у х. Знаю.

Ф и л е н и о. А где она?

П а с т у х. Здесь, в сердце, сеет яд…

Ф и л е н и о. Злосчастный!

П а с т у х. Ах!

Ф и л е н и о. Ты гибнешь?

П а с т у х. Умираю…

Ф и л е н и о. От взоров?

П а с т у х. Да! В них двери в рай иль в ад.

Ф и л е н и о. Чего ж ты ждешь?

П а с т у х. Пощады…

Ф и л е н и о. От кого же?

П а с т у х. Все от нее, кто сердце мукой гложет!

Ф и л е н и о. Дождешься ли?

П а с т у х. Как знать!

Ф и л е н и о. Твой ум мутится…

П а с т у х. Пусть так! Душе такой конец лишь мил.

Ф и л е н и о. А что ж любовь?

П а с т у х. Молчит…

Ф и л е н и о. А ты б молил!

П а с т у х. Молю, – и честь упрека не боится…

Ф и л е н и о. Не лучше ль…

П а с т у х. Что?

Ф и л е н и о. Бежать, забыть о ней?..

П а с т у х. Ее презренье мук моих страшней!

Здесь говорит страдающий; он жалуется на любовь не потому, что любит (ведь всякому истинно любящему нравится любить), но потому, что любит несчастливо, в то самое время, как летят стрелы, являющиеся лучами его светоча, которые, в той мере в какой они дерзки и упорны или же снисходительны и изящны, становятся сами вратами рая или же ада. При этом его поддерживает надежда на будущую и недостоверную милость, а подвергается он действию настоящего и определенного мученья. И как бы ясно он ни видел своего безумства, это, однако, не побуждает его исправиться или хотя бы разочароваться в нем, потому что он настолько в нем нуждается, что оно скорее нравится ему, как это и выражено в следующих строчках:

 
На гнет любви я сетовать не стану,
Я без нее отрады не хочу.
 

Затем он показывает другой вид неистовства, происходящий от некоего светоча разума, возбуждающий боязнь и уничтожающий вышесказанное, дабы он не перешел к действию, которое могло бы ожесточить или вызвать негодованье у любимой. Поэтому он говорит, что существует надежда на будущее, хотя ему ничего не обещано и ни в чем не отказано, в силу чего он молчит и ничего не требует из боязни оскорбить почитаемое. Он не отваживается объясниться или заявить о себе, потому что был бы или отвергнут, или же обнадежен. Ведь, по его мнению, дурное скорее перевешивает в одном случае, чем хорошее в другом. Таким образом, он показывает, что готов скорее навсегда нести собственное мучение, чем открыть дверь возможностям волнений и печали у любимой.

Ч и к а д а. Этим он показывает, что его любовь поистине героическая, ибо он считает своей главною целью изящество духа и склонность страсти, а не красоту тела, в которую не включена та любовь, которая носит в себе божественное.

Т а н с и л л о. Ты хорошо знаешь, что есть три вида платоновского вдохновения: один из них стремится к созерцательной или спекулятивной жизни, другой – к активной нравственности, третий – к праздной и чувственной

Таким образом, есть три вида любви, из которых один от рассмотрения физической формы возвышается до созерцания духовной и божественной; другой – только продолжает наслаждаться видением и общением; третий – от созерцания идет к страстному желанию касаться.

Из этих трех видов слагаются другие, соответственно чему первый или сопровождается вторым, или сопровождается третьим, или же все три вида соединяются вместе; из них каждый и все прочие множатся опять-таки в другие и, соответственно страстям Неистового, влекутся сильнее либо к цели духовной, либо к цели телесной, или же одинаково – к той и к другой.

Отсюда и получается, что из находящихся в этой власти сетей любви одни стремятся к той цели вкуса, которая берется собирать яблоки с древа телесной красоты, без получения (или по меньшей мере без надежды на получение) которых они считают пустой и достойной осмеяния всякое любовное усилие. Этим путем следуют все наделенные варварским умом, которые не могут и не стараются облагородить себя, любя достойно, стремясь к блестящему и – самое высокое – приспособляя свои усилия и деяния к божественному, при котором только героическая любовь могла бы богаче и лучше развернуть свои крылья.

Другие стремятся вперед ради плода наслаждения, понимаемого как красота и изящество духа, который отражается в сиянии и блеске грации тела; причем некоторые из них, хотя и любят тело, и немало мечтают о соединении с ним, и жалуются на удаленность от него, и печалятся от разрыва с ним – все же боятся, чтобы в случае осуществления желания они не лишились бы той приветливости к себе, того общения с собой, того дружелюбия и согласия, которые для них являются самым главным; при такой попытке можно иметь не больше уверенности в благоприятном успехе, чем боязни потерять ту красоту, которая, как нечто славное и достойное, переливается перед очами их мысли.

Ч и к а д а. Многие добродетели и совершенства, которые возникают отсюда в человеческом уме, считают, о Тансилло, достойным делом искать, принимать, питать и хранить подобную любовь. Но следует вместе с тем очень заботиться о том, чтобы не пасть духом, не связать себя целью недостойной и низкой, дабы не пришлось стать участником низкого и недостойного деяния; об этом и сказано в сонете феррарского поэта:

 
Кто ногою попал в ловушку любви,
Тот стремись вырвать ногу,
не запутавшись крыльями.
 

Т а н с и л л о. Сказать по правде, объект, который, кроме телесной красоты, не имеет другого блеска, достоин быть любимым только, так сказать, в целях продолжения рода, и мучиться же ради этого мне кажется делом свинским или жеребячьим. Я со своей стороны никогда не был очарован подобным делом больше, чем мог бы теперь быть очарованным какой-либо статуей или картиной, к которой я безразличен. Большим срамом для души было бы, если бы о своем грязном, низком, глупом и неблагородном уме (какой бы блестящей формой он ни прикрывался) она сказала: Боюсъ его презренья больше, чем своего мученья.

Конец второго диалога