Текст книги "Доставка почты из Парижа"

– Ты одна из нас! – кричит он, и мое сердце трепещет.

– Так ты все это время стоял здесь?

– Я ждал сигнала Люка, – отвечает Арно. – Три удара, если он тебя одобрил, два, если отправляет обратно.

Сияя от радости, я поворачиваюсь к Люку. Полагаю, мне в этот момент следует бояться, но я чувствую себя опьяненной возбуждением.

– Спасибо, что не отправил меня обратно.

– Пожалуйста, Адалин, – отвечает Люк. Когда он так произносит мое имя – с таким доверием, – в груди у меня вспыхивает волнение, не имеющее ничего общего с заданием, которое мне только что поручили. Рядом с Люком я теряюсь, начинаю нервничать, но в то же время мне хочется находиться с ним в этой странной комнате и часами говорить о чем угодно. Эта мысль наводит меня на вопрос:

– Люк, а мы сейчас где?

– В магазине моих родителей, – поясняет он. – Они всегда позволяют мне пользоваться им, когда сами на работе.

– Они знают, чем ты здесь занимаешься?

Он качает головой:

– Нет конечно, они думают, что я просто прихожу сюда с друзьями.

– Они и не подозревают, что ты застрял здесь с двумя людьми, которых не выносишь, – вмешивается Арно, обнимая Люка рукой за плечи. Тот смеется, взлохмачивает ему волосы, потом кашляет и сует руки в карманы, возвращая себе деловой вид.

– Вы двое, идите, – отпускает нас Люк. – И помни, Адалин: никому ни слова!

Арно придерживает для меня дверь, и, выходя, я чувствую себя так, будто заново родилась. Напоследок, перед тем как исчезнуть в ночи, я еще раз смотрю на Люка.

– И что мне делать, когда я закончу?

– Вернешься сюда и дашь мне знать об этом.

Его голос – словно глоток чая, согревающего изнутри.

– Спасибо, – шепчу я.

– Удачи.

Пока Арно ведет меня обратно к правому берегу реки, небо в уходящем свете дня становится пурпурно-розовым. Раньше в такое время Париж превратился бы в настоящий Город огней, но сейчас жители торопятся домой, чтобы плотнее задернуть шторы на окнах. Вокруг царит тишина. Люди едут мимо нас на велосипедах, потому что машин для горожан больше не осталось. Измученные домохозяйки плетутся домой с отсутствующим выражением лиц, безрезультатно простояв весь день в очереди. Сейчас, когда во мне утих стремительный водоворот ощущений и я спустилась с небес на землю, в мой разум закрадываются реальные и довольно пугающие вопросы. То, о чем я хотела спросить Люка, но не стала из-за боязни показаться трусихой. Он сказал, что если нацисты схватят меня, то «любыми средствами» выбьют информацию. Они будут пытать меня? Или хуже того – от одной этой мысли мне становится плохо – они навредят моей семье? Когда панику, поднимающуюся за медными застежками моего пальто, становится невозможно сдерживать, я перебиваю Арно, который рассказывает о двух своих младших братьях.

– Арно, как ты думаешь, меня в итоге арестуют?

Он хмыкает.

– Я думаю, что нас всех в итоге арестуют.

Услышав это, я останавливаюсь, осознав, на что согласилась. Что же я наделала, забрав с собой эти запрещенные листовки?

– Ну, не надо так мрачно все воспринимать, – говорит он, похлопывая меня по плечу. – В конечном итоге оно того стоит.

Я по-прежнему не двигаюсь с места, и Арно добавляет:

– Пойдем, я куплю тебе мороженого.

Я начинаю было идти, но тут понимаю его ошибку.

– Ты нигде в Париже сейчас не достанешь мороженого, – замечаю я.

– Эх, тут ты права, – соглашается Арно. – Ну ладно. Мороженое будет после, когда война закончится.

Я и правда начинаю разбрасывать листовки.

Я ношу их с собой повсюду, пряча в корзине для покупок или среди страниц учебников, ожидая шанса подложить куда-нибудь, пока никто не видит. Уже на следующий день, на переполненной платформе метро, я оставляю целую пачку, сидя на скамейке! На листовках нет ничего, кроме нарисованного чернилами креста де Голля в середине, но они многое значат для меня.

К сожалению, работа продвигается медленно, потому что мне каждый раз приходится выкраивать время, чтобы остаться одной. В школу и из школы я всегда иду с Хлоей, а по вечерам сижу дома. Будь в городе Симона или Шарлотт, я могла бы притвориться, что иду гулять с ними. Вместо этого мне приходится впихивать всю работу в те пару часов, когда хожу за продуктами.

Вчера я с триумфом вернулась с рынка, сунув последние листовки в корзины нескольких домохозяек, когда те отвернулись. Я готова увидеться с Люком и попросить еще партию, но это значит тайком пробираться в Латинский квартал, не сообщая маме с папой, куда я пропала. Даже если ехать на велосипеде или поезде, мне все равно придется исчезнуть вечером как минимум на час.

Сидя на уроке истории и почти не обращая внимания на происходящее, я подумываю о том, что сделать все нужно уже сегодня. Тянуть больше нельзя. Если я всякий раз буду ждать удобного окошка в расписании, Люк решит, что я потеряла интерес к нашему делу. Поэтому, когда уроки заканчиваются, я встречаю Хлою на ступенях перед школой и говорю, что сегодня не смогу пойти с ней домой.

– На днях будет огромный тест по истории, и мы хотим подготовиться, – как бы невзначай сообщаю я. На самом деле я чувствую себя ужасно из-за того, что приходится ей лгать.

Хлоя упирает руку в бедро.

– А папа помочь не сможет?

Импровизируя на ходу, я быстро отвечаю:

– Он плохо знаком с этим материалом, это не про Революцию или Наполеона. Что-то про Средние века.

– По-моему, тебе вообще ничего учить не надо, – замечает Хлоя. – На фоне твоих идеальных оценок мы, все остальные, выглядим просто чудовищно.

Мы смеемся, и я понимаю, что все в порядке.

– Увидимся позже, хорошо? Я надолго не задержусь.

– Хорошо, мне будет не хватать тебя на пути домой. – Она хмурится при виде немцев с большим коричневым бульдогом, патрулирующих окрестности неподалеку. – Ты помогаешь мне отвлечься от мыслей о бошах.

– Если Papa еще не будет спать, давай сыграем что-нибудь, когда я вернусь. Я буду играть, а ты петь.

– Хорошо бы. Хотя берегись, – добавляет Хлоя с ноткой сарказма, – учительница пения сказала, что я сегодня немного визгливая.

– Визгливая? Ты? Она ошибается, я тебя уверяю.

– Спасибо. Я так ей и сказала. – Хлоя улыбается и закидывает на плечо рюкзак. – И ей следовало согласиться со мной, а не выставлять в коридор. В любом случае увидимся дома, Адалин.

– Увидимся, Хлоя.

Я смотрю, как белокурая головка Хлои исчезает за углом, потом поворачиваюсь на каблуках и спешу к ближайшей станции метро. Будет все труднее придумывать отговорки всякий раз, когда мне понадобится навестить Люка – не только потому, что необходимо проявлять изобретательность, но и потому, что придется лгать собственной сестре. «Для ее же блага», – напоминаю я себе.

Убедившись, что меня никто не видит, я бегу по переулку к фиолетовому навесу справа. Арно сказал, что на этот раз я могу зайти с другой стороны. Он также научил меня условному стуку: один сильный удар, за ним пять легких и быстрых. Тук. Тук-тук-тук-тук-тук. Проходит минута, и я уже начинаю думать, что Люк куда-то ушел и я зря потратила отличный предлог, чтобы улизнуть от сестры, но тут он открывает дверь. Темно-карие глаза Люка блестят, словно он ждал меня.

За ним в комнате слышатся голоса мальчишек.

– Адалин, – произносит он. Благодаря его насыщенному баритону мое имя звучит как музыка.

Я перехожу сразу к делу – не могу больше сдерживаться:

– Я закончила, Люк, и пришла за следующей партией.

– Отлично, – кивает он. – Проходи, мы на прошлой неделе как раз получили еще.

Люк отступает в сторону, и я вхожу. Внутри куда многолюднее, чем в прошлый раз, благодаря присутствию двух мальчишек, которых я раньше не видела. Один из них высокий, долговязый, похожий на одуванчик. Другой меньше ростом, с по-детски пухлым лицом. Они сидят за столом вместе с Арно, но при виде меня сразу встают. Арно радостно спрыгивает со стула.

– Адалин! Я боялся, что перепугал тебя в последний раз.

– Я очень стараюсь не попадаться, – шучу я.

Подойдя к высокому кудрявому парню, Люк представляет его.

– Это Пьер-Анри. – Юноша шутливо изображает военное приветствие, и мы оба хихикаем – опьяняющее возбуждение вернулось. Затем Люк поворачивается к парню поменьше, который улыбается и машет мне рукой. – Это Марсель, мы вчетвером вместе ходим в школу. Мы начали собираться еще в сентябре, говорить о войне, обсуждать передачи, которые слышали по радио, и листовки, строить планы сопротивления, пока не пришли… к этой идее.

– В основном мы стараемся просто не спятить, – добавляет Арно.

Люк улыбается.

– Именно. У отца Марселя есть ротатор[11]11
  Машина трафаретной печати, предназначенная для оперативного размножения книг малыми и средними тиражами. – (Прим. ред.)


[Закрыть], который он сумел вытащить из своей типографии перед тем, как немцы ее закрыли, и, как видишь, теперь мы можем печатать листовки.

Я киваю, пытаясь уложить все в голове. От обилия новой информации она просто кипит.

– Парни, это Адалин, – продолжает Люк. Сейчас он походит на капитана, обращающегося к своим лейтенантам. – Арно нашел ее, когда она срывала плакаты с фюрером.

– По правде говоря, она нашла меня, – поправляет друга Арно, подняв указательный палец. Мы обмениваемся понимающими улыбками.

– Адалин помогает распространять по городу листовки, и ей прекрасно удается избегать слежки, – продолжает Люк. – Она наш ценный кадр.

Он назвал меня ценной. Я опускаю взгляд на свои руки. Похоже, я и впрямь ценна в том смысле, что немцы никогда и ни в чем меня не подозревают.

– Добро пожаловать в команду! – щебечет Марсель.

– Спасибо, – отвечаю я. – Очень приятно познакомиться.

– Мы счастливы, что ты с нами, – добавляет Пьер-Анри. – Листовки, конечно, это проще некуда, но, можешь быть уверена, они делают свое дело.

– Я понимаю, о чем ты.

Мое сердце колотится от радости. Пьер-Анри и Марсель почти не знают меня, но сразу отнеслись ко мне очень приветливо. Понятно, что Люк, самый серьезный из всех, их неофициальный лидер. Должно быть, они доверяют его выбору.

– Мы встречаемся здесь каждый понедельник, – добавляет Люк. – Присоединяйся всегда, когда можешь.

– Конечно, я приду, – немедленно отвечаю я, пока еще не понимая, как это устроить. Приходить сюда каждый понедельник и к тому же распространять листовки? Это значит проводить много времени вне дома, что будет выглядеть особенно подозрительно сейчас, когда оккупация приучила каждого в страхе оглядываться по сторонам. Без острой необходимости люди давно уже не покидают своих домов.

Люк пододвигает мне стул, я сажусь вместе со всеми и только сейчас обращаю внимание на раскиданные по столу романы.

– Это уловка, – отвечает Люк, хотя я даже не успеваю спросить. Должно быть, он все понимает по моему лицу. – Если кто-то обнаружит нас и станет задавать вопросы, мы скажем, что организовали книжный клуб.

– Моя идея, – гордо заявляет Марсель.

Совершенно непринужденно, как старые друзья, мы принимаемся болтать друг с другом, и я жадно впитываю все, что слышу. Я так долго изнывала, держа язык за зубами рядом с Хлоей, чтобы не воодушевлять ее лишний раз; рядом с Papa, чтобы не волновать его; и даже рядом с Maman, которая верит в Петена и хочет думать только о хорошем.

В числе прочего парни обсуждают возможность доставки листовок через демаркационную линию между Оккупированной и Свободной зонами.

– Там они нужнее, чем здесь, – заявляет Пьер-Анри.

– Это почему? – спрашивает Марсель.

– Потому что у них по улицам не разгуливают боши. А здесь немцы половину работы по пропаганде делают за нас.

Случайно бросив взгляд на часы на руке Арно, я вдруг вспоминаю, что отсутствую уже почти два часа.

– Мне нужно собираться домой, – шепчу я Люку так, чтобы не мешать другим. – Не хочу, чтобы родители начали задавать вопросы.

Он кивает, поднимается, подходит к коробкам и возвращается с очередным конвертом. Моя следующая партия.

– Спасибо тебе.

– Тебе спасибо.

Я не в силах отвести от него глаз, но аккуратно укладываю листовки в сумку, прощаюсь с остальными и выхожу через заднюю дверь в темный, холодный и горький осенний вечер.

Наш пожилой консьерж всегда напоминал мне кота, потому что дремлет бо́льшую часть дня. Когда я вхожу, глухой стук двери будит его. Он моргает, оглядывается по сторонам и наконец определяет источник шума.

– А, мисс Бономм, – произносит он сонно. – Для вас письмо.

– Спасибо, Жиль.

Когда он отдает мне конверт, я сразу узнаю почерк с сильным наклоном – руку моей учительницы Матильды, которая с мая живет в Свободной зоне вместе со своей теткой. Честно говоря, я не слишком скучаю по нашим занятиям дважды в неделю. Преподавательницей она была суровой и била меня линейкой по запястьям, если я недостаточно их поднимала, что лишало меня всякой радости от игры. Именно поэтому я предпочитала практиковаться сама. Поднимаясь по лестнице, я открываю конверт и читаю:

Дорогая Адалин!

Надеюсь, что с тобой и твоей семьей все хорошо, когда ты читаешь это письмо. Я пишу, чтобы сообщить тебе о своем решении остаться с тетей здесь, в Авиньоне, на неопределенный срок. Она нездорова, нуждается в уходе и в любом случае пропуск для перемещения по стране достать очень трудно. Я сожалею, что наши уроки вынужденно подошли к концу, но надеюсь, что ты найдешь время и будешь заниматься самостоятельно.

Искренне твоя,

Матильда

Дома пахнет поджаривающимся мясом, и, когда я вхожу с письмом в руке, Maman накрывает стол к ужину. Я останавливаюсь под арочным входом в гостиную и здороваюсь как ни в чем не бывало. Как будто не я только что пришла с тайного собрания в Латинском квартале.

– Как позанимались, дорогая?

– С пользой, спасибо.

Она так нежно смотрит на меня, что я чувствую вину из-за того, что приходится ей врать.

– Ты получила от кого-то письмо? – спрашивает Maman, замечая конверт у меня в руках.

– От Матильды.

– Ох! Она сообщает, когда вернется?

– Похоже, она пока не собирается возвращаться в Париж. Пишет, что ей нужно остаться на юге, ухаживать за своей больной теткой.

Maman прекращает расставлять приборы и упирает руки в бедра.

– Я боялась, что это случится, – со вздохом признается она. – Что же нам делать с твоими уроками? Нужно найти кого-то другого…

И вдруг у меня рождается план. Простая идея, которая сделает возможной мою новую жизнь. Прежде чем высказать ее вслух, я предусмотрительно убираю письмо в карман, чтобы Maman не вздумала его читать.

– Знаешь, Матильда рекомендует мне нового учителя. Мы можем заниматься как раньше, по понедельникам и средам. Матильда с ней уже договорилась.

Мама выглядит удивленной.

– Очень любезно с ее стороны.

– О да. Она говорит, очень важно, чтобы я продолжала заниматься.

Maman продолжает ходить вокруг стола, и я паникую, что сейчас все и раскроется. Она попросит взглянуть на письмо и увидит, что Матильда ни с кем не договаривалась. Но вместо этого она гладит меня по щеке прохладной ладонью.

– Я согласна с Матильдой, – улыбается она. – У тебя настоящий талант, дорогая.

– Спасибо, Maman. Я жду не дождусь, когда смогу наконец посещать занятия.

– Хорошо, – кивает она, приглаживая мне волосы. – А теперь иди мой руки и садись ужинать. За этого цыпленка я отдала целое состояние.

Позже тем же вечером, когда все отправляются спать, я пробираюсь на кухню, спрятав в ночной рубашке письмо Матильды. Как можно тише я открываю дверцу плиты и ворошу потухшие угли до тех пор, пока они снова не начинают мерцать красным, а потом подкидываю сверху немного свежего угля.

Стоя на коленях на полу и надеясь, что никто не войдет, я добиваюсь небольшого яркого пламени. Рядом с ним кладу письмо – единственное доказательство того, что моя учительница на самом деле не договаривалась ни о каких уроках.

Вскоре пламя уже полыхает. В нетерпении, с бьющимся сердцем, я жду, пока огонь утихнет. Когда это происходит, я нагибаюсь и смотрю через решетку.

От письма Матильды остается лишь горстка пепла.

Глава 5

Элис

Операция «Узнать больше о тайном детстве бабули» идет полным ходом, и сейчас мне нужно найти местечко, где я смогу устроиться с ноутбуком и продолжить изучать дневник Адалин. Может, проверить Латинский квартал на другой стороне реки? Камилла с семьей останавливалась здесь на весенних каникулах, и я помню, как она говорила, что там много очаровательных кафе. Она еще рассказывала, что здесь полно не менее очаровательных парней, после чего ее молодой человек, Питер, брызгал на нее водой из бутылки.

День выдался мрачным и пасмурным, но я не обращаю внимания на погоду. Пришлось до двух часов ночи провозиться с очередным разделом дневника, и теперь обрывки фраз из записок Адалин крутятся у меня в голове, пока я бреду через Сену. Удивительно читать о бабуле все эти истории, которых я и представить себе не могла. Вроде той, что Хлоя и Адалин пели и играли для родителей в гостиной – я даже не подозревала, что бабуля умела петь! Знаю, звучит странно, но благодаря этим историям я чувствую, что какая-то часть бабули еще живет в ожидании момента, когда сможет открыться нам с неизвестной стороны. Как будто бабуля еще здесь, с нами.

Вжух! Парень на «Веспе» чуть не сбивает меня, едва я оказываюсь на Левом берегу. Надо смотреть по сторонам, потому что здесь на улицах много людей. Я иду сквозь толпы туристов, гадая, почему Камилла рекомендовала мне это место. Все, что вижу, это магазинчики с сувенирами и рестораны, большими яркими буквами на вывесках обещающие «настоящую французскую кухню». Официанты заманивают меня внутрь, крича «Mademoiselle! Mademoiselle!», когда я прохожу мимо.

Лавируя в еще более плотной толпе на бульваре Сен-Жермен, я уже подумываю вернуться во вчерашнее кафе, но тут обстановка меняется. Толпа редеет, любителей поглазеть на достопримечательности с болтающимися на шее камерами становится меньше. Я иду в другую, более скрытую часть Латинского квартала, где улочки напоминают лабиринт, в котором хочется затеряться, – узкие, извилистые, полные сюрпризов вроде крошечных кофеен со свободным местом всего для одного-двух столиков перед ними, за которыми подростки моего возраста читают книги или сыплют сахар в маленькие чашечки эспрессо. Каждый здесь выглядит настолько, как бы это сказать, французом. Словно в поисках того, что надеть, они вытащили из шкафа первую попавшуюся вещь, но все равно смотрятся лучше любого человека из моей школы.

Ок, Камилла. Ты была права. Это реально классное место.

И да – извини, Питер, – Камилла оказалась права и насчет красивых парней: они здесь повсюду. Один режет croque monsieur[12]12
  Крок-месье – блюдо французской кухни, представляющее собой горячий бутерброд с ветчиной и сыром; популярная закуска во французских кафе и барах. – (Прим. ред.)


[Закрыть] за столиком на открытом воздухе, другой катит свой велосипед по мостовой. Парни в школе всегда занимаются разными глупостями, чтобы привлечь внимание девчонок – например, бросаются в них резинками или тычут концом линейки, но этим парижским мальчишкам удается выглядеть круто без всяких усилий. Они точно знают, что не стоит пытаться проглотить лицо своей спутницы во время медленного танца под песню Адель. Печально, конечно, но на таких, как я, Элис Прюитт, они никогда не обратили бы внимания. Зачем, ведь вместо этого можно встречаться со сногсшибательной француженкой.

Начинает накрапывать дождь, и я понимаю, что нужно побыстрее найти подходящее место, но вокруг слишком много хороших кафе, и я не знаю, какое из них выбрать. Я иду дальше, надеясь, что идеальное место вдруг само появится передо мной. Но дождь становится все сильнее, поэтому приходится достать телефон и искать поблизости кафе с вайфаем.

Внезапно сверкает молния, и дождь начинает падать каплями в десять раз крупнее, чем раньше. Дальше тянуть нельзя, иначе я промокну насквозь. Стоп, забудь об одежде. Я только сейчас вспоминаю, что у меня с собой очень дорогой ноутбук в прекрасно промокающем рюкзаке. Делать нечего, я ныряю за ближайшую дверь справа.

Над головой весело звенит колокольчик. Меня окатывает теплым сладким ароматом свежей выпечки. Похоже, я попала в чудесную маленькую пекарню – и как раз вовремя, потому что, как только за мной закрывается дверь, начинается такая буря, что слышно, как дрожит стекло витрины.

– Bienvenue![13]13
  Добро пожаловать!


[Закрыть]

Откуда-то сверху меня приветствует певучий голосок. Я не могу понять, откуда он доносится, пока из-за стойки, как чертик из табакерки, не выныривает маленькая, похожая на эльфа девушка. Щека и фартук у нее измазаны в муке.

– Bonjour! Avez-vous le Wi-Fi?[14]14
  Здравствуйте! У вас есть вайфай?


[Закрыть]

– Oui![15]15
  Да.


[Закрыть] – Она показывает на прикрепленный к стене листок бумаги с названием сети и паролем.

– Merci beaucoup[16]16
  Большое спасибо.


[Закрыть], — улыбаясь, благодарю я. Мне повезло. Идеальное место.

Я ставлю вещи на пол. В пекарне один общий стол, и сейчас за ним сидит всего один человек. Молодой парень с копной рыжевато-русых волос, склонившийся над скетчбуком и сжимающий в пальцах шариковую ручку. Он бросает на меня короткий взгляд, пока я расстегиваю молнию своей сумки, хотя успеваю заметить взгляд оливково-зеленых глаз за круглыми очками в черепаховой оправе, совсем как у меня. Он очень симпатичный. По правде говоря, этот парень самый привлекательный из всех, кого я встретила за день, а это кое-что значит.

Я возвращаюсь к кассе с намерением раз и навсегда объяснить, что хочу чашку черного кофе самого обычного размера, но, дойдя до стойки, вдруг останавливаюсь. Если Парень-Со-Скетчбуком сейчас будет наблюдать за мной, действительно ли я хочу, чтобы он принял меня за одну из тех шумных и несносных туристок, которые сами не знают, чего хотят? Нет. Я хочу показаться изысканной леди, которая заказывает себе кофе в микроскопических чашечках, как истинная парижанка.

Не то чтобы я думала, что Парень-Со-Скетчбуком хоть немного мной заинтересован. Но, странное дело, когда я возвращаюсь к столику, вооруженная своей кофейной атомной бомбой и круассаном, он снова смотрит на меня. На этот раз я обращаю внимание на его губы, особенно на небольшое углубление в середине верхней губы, словно кто-то однажды приложил туда палец, и след остался навсегда.

Он улыбается.

Я отпиваю кофе, стараясь не морщиться.

Парень возвращается к рисованию, а я открываю ноутбук, где на экране появляется вчерашний перевод. Я остановилась на осени 1940 года, когда бабуля и ее семья все еще привыкали к своему новому существованию под нацистской оккупацией.

Город охватила клаустрофобия. Отправившись утром в субботу к мяснику с продуктовыми карточками, мы с Хлоей в сотый раз отмечаем, насколько чужими теперь кажутся знакомые улицы. Немецкие солдаты, разглядывающие немецкие указатели, неожиданные блокпосты и перекрытые дороги, заколоченные окна квартир, чьи владельцы бежали… Все это заставляет закрываться дома и никуда не выходить!

В любом случае с развлечениями сейчас тоже приходится туго. Шарлотт осталась в Южной Америке, Симона – в Марселе. Дошло до того, что немцы закрыли для парижан кинотеатр «Гран-Рекс»! Не стоит и говорить, что я не представляю, что бы сейчас делала без Хлои. В этом сошедшем с ума мире мы держимся друг за друга еще крепче, чем раньше. Вчера ночью, когда я уже ушла спать, Хлоя пришла в мою комнату и забралась ко мне под одеяло. Она сказала, что не может уснуть.

Я спросила почему.

Сестра ответила, что одноклассник сегодня сказал ей, что немцы останутся во Франции дольше, чем проживет каждый из нас, и она не могла перестать думать об этом.

Я притянула ее к себе поближе и сказала, что это неправда и что Шарль де Голль обо всем позаботится. Чтобы помочь ей – и себе – отвлечься от пугающих мыслей, мы сыграли в нашу обычную игру. Мы играли до тех пор, пока голос Хлои не затих, и я надеюсь, что ей приснился неприлично огромный кусок шоколадного торта.

Дальше идет еще одна запись:

Сегодня мы с Maman проходили в вестибюле мимо мадам Бланшар, и она выглядела страшно бледной и подавленной. Она стала настоящим призраком с тех пор, как я в последний раз видела ее. Мы спросили, в чем дело, и она ответила, что ее сына убили. Застрелен немцами за какое-то нарушение. Я не знала его лично, но была очень расстроена из-за его семьи. У него остались жена и ребенок. Это несправедливо. Я ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ немцев.

Maman говорит, что мне нельзя упоминать историю сына мадам Бланшар при Papa. Это все слишком печально. Мой дядя Матье ведь тоже был убит. Я очень люблю своих родителей и понимаю, почему мы должны держаться ради отца, но все же скажу здесь, наедине с собой, что мне становится все труднее сдерживаться – слышать, как Maman рассуждает о Петене, и кивать, словно соглашаясь с ней. Мне все равно, что Старый Маршал сделал в Великой Войне… в ЭТОЙ он вынудил Францию сдаться без боя! Я ненавижу и его тоже. Хотя не так сильно, как немцев, конечно.

За ужином мы ведем вежливую беседу о том, как же нам повезло сегодня найти масло на рынке. Мы видели мать, просящую лекарство для своего больного ребенка, но об этом упоминать не стали. И все время, пока длился ужин, я чувствовала, что готова взорваться от переполняющей меня печали.

Хлоя, должно быть, чувствует это. После ужина она отводит меня в свою спальню, и, как только мы остаемся одни, я не выдерживаю и плачу. Из-за бедной мадам Бланшар и той несчастной матери на рынке. Их лица так и стоят у меня перед внутренним взором. Хлоя обнимает меня… даже не знаю, сколько, – очень долго. Мы говорим друг другу, как же благодарны судьбе за то, что одинаково воспринимаем происходящее. Не знаю, что бы я делала без нее.

Последний абзац согревает мое сердце, хотя и звучит печально. Он заставляет меня гордиться тем, что я внучка Хлои, а еще мне хочется иметь такую же сестру. Меня поражает и радует то, как они любили друг друга.

Смело глотнув еще кофе, я чувствую, как вчерашняя мысль вновь начинает мучить меня.

Мысль, что я должна попробовать отыскать Адалин.

Я ставлю чашку на стол, закружив коричневую жидкость в маленький водоворот. С одной стороны, у меня есть серьезная причина не делать этого: фотография. Должно быть, поэтому бабуля никогда не упоминала об Адалин.

С другой стороны, бабуля и Адалин были очень близки. И бабуля не оставила бы мне квартиру, если бы не хотела, чтобы я узнала об Адалин… верно? Я имею в виду, она могла на самом деле хотеть, чтобы я нашла ее.

Я уже почти жалею, что открыла тот дурацкий ящик, потому что, если бы не нашла фото – зная Адалин только по дневнику, – то и не подумала бы искать ее.

Но все это бессмысленно, ведь ящик-то я уже открыла.

Но – но! – если верить дневнику, Адалин не всегда поддерживала нацистов. И она может поговорить со мной о бабуле. Она помогла бы мне расставить все по своим местам.

Ничего страшного ведь не случится, если я просто немного поищу, правда же?

Начинаю с очевидного, набирая в Гугле «Адалин Бономм». Поиск выдает доску в «Пинтересте», посвященную детскому дню рождения, и список аккаунтов в «Твиттере», которые точно не подходят. Чтобы сузить зону поиска, я пробую «Адалин Бономм, Франция» и «Адалин Бономм, Париж», но результаты все те же. Из любопытства я даже решаюсь на «Адалин Бономм, нацисты», но получаю только эссе о фильмах про зомби-нацистов профессора по фамилии Бономм.

Надо же, в мире так много фильмов про зомби-нацистов.

После этого я открываю «Фейсбук». Сердце прыгает от радости, когда я вижу один результат, и снова падает, когда этой Адалин оказывается тринадцатилетняя девочка из Кардиффа. Я пробую «Инстаграм», но без толку. Как много девяностотрехлетних людей вообще пользуются социальными сетями? Вершиной технических достижений бабули стало то, что она научилась ставить пробелы между словами в своих эсэмэсках.

Я ищу по телефонным справочникам и некрологам, везде, где только можно, но все впустую. Пожилые люди, в отличие от моих сверстников, просто-напросто не оставляют такого количества цифровых следов. Мы с друзьями можем выбрать любого человека на фоне фотографии в «Инстаграме» и через несколько минут узнать о нем все: имя, возраст, где он учится, встречается с кем-то или нет.

Похоже, в интернете Адалин не найти. Если я и правда этого хочу, мне нужно выбрать более конкретное направление поисков, но с чего начать? Если я больше разузнаю о том времени, может ли это помочь? Таким образом мне необходимо поставить себя на место Адалин и попробовать представить, где она могла оказаться в конце войны. Я набираю «Париж во время Второй мировой войны», и поиск выдает страницу «Википедии» объемом десять тысяч слов. Так себе план, но с другой стороны, это поможет разобраться в контексте. В любом случае мне нужен экстренный курс по истории оккупации Франции. Я начинаю со статьи о немецком вторжении во Францию весной 1940 года – тогда же Адалин начала вести дневник.

Через час внимание начинает рассеиваться, и я понимаю, что читаю одно и то же предложение про то, как французское правительство бежало в курортный городок Виши, третий раз подряд. Чтобы отвлечься, я украдкой смотрю на Парня-Со-Скетчбуком, который все это время рисует. Не знаю, делает ли он так, потому что замечает мой взгляд, но впервые с моего появления он откладывает ручку и, откинувшись на спинку стула, любуется проделанной работой.

Ничего себе.

Это самый потрясающий рисунок из всех, что я видела. Я не знаю, куда смотреть в первую очередь: миллионы мелких абстрактных форм соединяются, образуя причудливые узоры, словно самый сложный в мире пазл. И все это он сделал одной лишь шариковой ручкой, даже тени. Я не могу оторвать взгляд от работы, и парень, конечно, это замечает. Он улыбается, я улыбаюсь в ответ. В груди возникает странное чувство. Потом он опускает глаза, и я замечаю, как у него над воротом белой футболки краснеет шея.

И тут я глазам своим не верю. Похожая на эльфа девушка выбегает из-за кассы и ставит перед ним чашку кофе – не эту маленькую чашечку с нефтью, а самую обычную кружку, над которой поднимается пар.

Я должна спросить его. Надеюсь, он не посчитает меня сумасшедшей.

– Excuze moi! Parles-vous anglais?[17]17
  Простите, вы говорите по-английски?


[Закрыть]

– Да, говорю, – отвечает Парень-Со-Скетчбуком с французским акцентом.

– Как называется этот кофе?

– Un cafe americain.

«Американо». Супер. Теперь я точно выгляжу как тупой турист, но, по крайней мере, он наконец разрешил для меня эту загадку.

– Спасибо вам большое, – улыбаюсь я ему. – Я всю неделю пытаюсь заказать такой, но все время ошибаюсь.

– Всегда пожалуйста, – отвечает он, рассмеявшись, и показывает на мою маленькую чашку кофе рядом с ноутбуком. – Вовсе не обязательно делать вид, что вам нравится этот cafe noir. Все нормально – я француз, и даже для меня он слишком крепкий.

Мы еще раз улыбаемся друг другу, и каждый возвращается к работе. Дождь наконец начинает стихать, и парень собирает свои вещи, планируя уходить. Прежде чем встать из-за стола, он легонько машет мне.

Я прихожу домой к ужину, мозг тонет в подробностях перемирия между Францией и Германией, как вдруг я вспоминаю о сегодняшнем разговоре с Парнем-Со-Скетчбуком. Акцент у него невероятный. Камилла просто с ума сойдет, когда узнает об этом. Есть один момент, к которому я все время мысленно возвращаюсь, – та часть, где я поблагодарила его, и он сказал… что именно он сказал?