Текст книги "Доставка почты из Парижа"

Необязательно делать вид, что мне нравится этот кофе.

Значит ли это, что Парень-Со-Скетчбуком тоже наблюдал за мной? Чем чаще я воспроизвожу в памяти этот момент, тем сильнее становится странное чувство в груди.

Следующий день чудесен, небо удивительно ясное, а я, даже понимая, насколько это нелепо, чувствую себя расстроенной. Я хочу отправиться в ту же пекарню, надеясь снова наткнуться на Парня-Со-Скетчбуком, осознавая, что шансы снова встретить его ничтожно малы – явно не сегодня, когда весь Париж высыпал на улицу, радуясь солнцу.

Единственная причина, по которой все же решаюсь пойти туда, заключается в том, что я слышала, как парень обратился к девушке за кассой по имени, при этом бейджа на фартуке у нее не было. Раз он так близок с персоналом, значит, регулярно там появляется, логично?

Но когда я наконец захожу в пекарню чуть позже полудня, его там не оказывается.

Ну разумеется.

Единственные посетители за большим квадратным столом – усталая пара с двумя извивающимися младенцами, щеки которых украшают следы шоколада. Один из них испускает при виде меня совершенно душераздирающий вопль. Я ощущаю пустоту в животе. Не стоило думать, что мне удастся так легко найти того парня снова. Я бы просто ушла, если бы девушка за кассой не спросила, буду ли я что-нибудь заказывать, и я, не желая еще больше обижать эту и без того измотанную семью, прошу cafe americain и угрюмо водружаю свой рюкзак на стол.

Проходит примерно полчаса, и я понимаю, что уже готова собраться и поискать другое место. Пытаясь сосредоточиться на продовольственной системе, которой немцы связали французское население, я все время отвлекаюсь на грохот детских игрушек, падающих на пол. Да, самое время уходить. Я делаю последние глотки своего вкусного американо – единственная радость за день, – когда над дверью звенит колокольчик.

Я чуть не роняю кружку.

Это Парень-Со-Скетчбуком.

Не успевает он войти, как младенец номер один визжит снова, младенец номер два роняет на стол свой контейнер «Тапервэ» и оттуда, как из гейзера, фонтаном сыплются колечки «Чириос»[18]18
  Готовый завтрак (прим. ред).


[Закрыть]. Парень-Со-Скетчбуком нерешительно теребит ремень своего портфеля и поворачивается к выходу.

– Подожди! – кричу я. Господи, получается громче, чем я хотела, – и даже не на французском. Но я, похоже, привлекаю его внимание, потому что он останавливается и убирает руку от двери.

– Un moment, – тороплюсь я, убирая со стола рюкзак так быстро, что он почти падает на пол. Обычно я не устраиваю на публике таких представлений, но мне не хочется его упускать. Я освобождаю участок стола, не покрытый «Чириос», которого ему хватает, чтобы открыть свой скетчбук и создать еще один сказочный рисунок.

Взгляды наших глаз за одинаковыми очками встречаются, и на его лице появляется знакомая улыбка. Он запомнил меня. Он обходит мой угол стола – теперь это наш угол – и перебрасывает свою сумку через спинку стула.

– Спасибо, – говорит он.

– De rien[19]19
  Пожалуйста.


[Закрыть], – отвечаю я.

– На этот раз ты взяла правильный кофе.

– Все благодаря тебе.

Он отправляется к кассе и возвращается с американо для себя. Я притворяюсь, что продолжаю читать, но вместо этого поверх крышки ноутбука наблюдаю за тем, как парень открывает чистую страницу блокнота и снимает колпачок с ручки. Выбрав место в центре, он начинает с маленьких спиралей, затем переходит к нескольким идеальным окружностям, а потом – к шахматному узору. Его рисунки меня гипнотизируют. Иногда на несколько мгновений его рука останавливается, и – я не уверена, но похоже – он бросает взгляды на заметки, которые я делаю от руки во время чтения.

В чем я определенно уверена, так это в том, что, когда он пришел, выносить вопли младенцев стало гораздо легче, ведь теперь, когда раздается очередной душераздирающий визг, он смотрит на меня, уморительно морщась, и я с трудом сдерживаю смех. Мы продолжаем делать так потихоньку – маленькая шутка для своих, – пока семья, походя на бродячий цирк, наконец не собирает свои вещи и не покидает пекарню.

– Теперь мы хотя бы сможем сосредоточиться, – шепчет он мне.

– Наконец-то, – киваю я.

Проходит несколько секунд, никто из нас не возвращается к работе. Мы просто продолжаем смотреть друг на друга. Раньше я была уверена, что невежливо вот так пялиться на незнакомца, но оказалось, нет – совсем наоборот. Под его взглядом мне становится легко и комфортно. Он как бы говорит: «Чувствуй себя как дома».

– Я Элис.

– Поль, – отвечает он.

Пока мы обмениваемся рукопожатием, я ощущаю, что по руке моей проходит легкая дрожь.

– Ты потрясающе рисуешь.

Парень выглядит искренне удивленным.

– Ты про это? – Он смотрит на свое последнее творение так, словно видит его впервые. – Да это просто набросок, я даже не задумывался над ним.

– Ну тогда это очень хороший набросок.

– Спасибо, – отвечает он, и шею его снова заливает краска.

Краем глаза я вижу, как девушка за кассой отряхивает испачканные в муке руки. Потом внезапно она появляется уже перед столиком и приветствует Поля поцелуем в щеку.

С тем же успехом она могла вылить ведро ледяной воды мне на голову.

Они начинают болтать на французском так быстро, что я не успеваю понять, о чем речь. Слушая ее, Поль смеется, и я не могу не заметить, что девушка очень симпатичная. Ну вот, теперь ясно, почему Поль заходит в одну и ту же пекарню второй день подряд. Я продолжаю читать, на этот раз по-настоящему, чувствуя себя абсолютно уничтоженной.

– Не хотите съесть что-нибудь?

Молчание.

Я поднимаю глаза посмотреть, что происходит, и вижу, что девушка обращается ко мне. Поль тоже смотрит на меня.

– Ты должна попробовать, – поддерживает он ее. – Моя сестра Вивьен печет лучше всех в Париже.

Так она его сестра! Даже при том, что мы с Полем едва знакомы, я чувствую настоящее облегчение. Сейчас, видя их рядом, я замечаю одинаковые рыжеватые волосы и зеленые глаза. Даже россыпь веснушек на носу кажется одинаковой.

Сощурившись, я смотрю в сторону кассы. Вчерашний круассан был бесподобен, но здесь имеется много другой, не менее аппетитной выпечки.

– Даже не знаю, что взять, – признаюсь я им.

– А между чем ты выбираешь? – интересуется Поль.

– Думаю, между шоколадной булочкой и тартом татен.

Поль роется в кармане, вытаскивает горстку мелочи и отдает сестре.

– Le deux, s’il vous plait. Merci, Vivi.[20]20
  И то и другое, пожалуйста. Спасибо, Виви.


[Закрыть]

Вивьен подмигивает ему, исчезает за кассой, и не успеваю я понять, что происходит, как она возвращается с шоколадной булочкой и тартом татен. Я чувствую, что краснею.

– Merci beaucoup. Ты совсем не обязан это делать.

– Ну, я просто хочу, чтобы ты это попробовала.

– Тогда поможешь мне с ними.

Я никогда раньше не завязывала разговор с незнакомцем на публике – особенно с таким красивым парнем, – но общаться нам оказалось очень легко, несмотря на языковой барьер. Английский у Поля довольно неплох, так что мне приходится лишь иногда вспоминать что-то из школьных уроков французского. Родился он в Лионе, но в прошлом году переехал в Париж, чтобы учиться здесь. Он только что закончил первый год в университете – не колледже, как я по ошибке назвала это, потому что колледжем во Франции, как выяснилось, называют среднюю школу.

– Твоя специальность – изобразительное искусство? – интересуюсь я, кивая на его скетчбук.

– Нет, графический дизайн, – отвечает Поль и, мечтательно улыбаясь, смотрит в окно. – Меня приняли в художественную школу, но родители хотят, чтобы после выпуска у меня уже была работа.

– А они чем занимаются?

– Оба кардиохирурги.

– Круто.

Поль смеется.

– Ага. Мне давно кажется, что нас с Виви подменили в роддоме.

Он меняет тему, расспрашивая меня о жизни в Нью-Джерси. Разумеется, ему хочется знать, что я делаю в Париже летом, поэтому я рассказываю ему про идеально сохранившуюся бабулину квартиру и как в итоге так все сложилось. Рассказываю, что пытаюсь узнать как можно больше из дневника Адалин, опустив, впрочем, часть про фотографию. Это слишком постыдно.

– На твоем месте я бы очень хотел знать, что случилось с моей семьей, – произносит Поль, скользнув краем вилки к последнему куску tarte tatin и разделив его пополам. Каждый из нас берет по кусочку.

– Именно поэтому я занимаюсь всем этим, – отвечаю я с полным ртом печеных яблок.

– Нашла что-нибудь интересное?

– Я неплохо начала, – признаюсь я. – Узнала, что моя бабушка со своей семьей бежала из города, как и миллионы других людей вскоре после немецкого вторжения. Знаю, что какое-то время они жили в городке под названием Жонзак в ожидании действий правительства. Оказалось, что герой Первой мировой войны, маршал Петен, внезапно стал премьер-министром, подписав с Германией перемирие, и что после этого Франция разделилась на Оккупированную и Свободную зоны. Петен руководил правительством Виши, но по факту делал все, что приказывали немцы. После заключения перемирия моя бабушка и ее семья в конце концов вернулись в Париж. Пока это все, что я знаю.

– Я вот думаю… может быть, у семьи твоей бабушки были проблемы с нацистами? Многих людей в то время арестовали и депортировали, они могли просто исчезнуть.

Я представляю себе ту фотографию Адалин на столе.

– Не знаю. Все может быть.

Поль кашляет, и, когда снова начинает говорить, голос у него немного дрожит.

– Просто, чтобы ты знала… прошлым летом я работал в маленьком книжном магазине, он здесь рядом, – рассказывает он. – У нас отличный исторический раздел и много книг, посвященных именно этому периоду. Если хочешь, можем взглянуть на них.

Господи. Поль только что предложил мне встретиться еще раз.

Страх, что он узнает об Адалин, тут же сменяется нервным возбуждением, ладони потеют. Кажется, у меня сейчас случится сердечный приступ. Спокойно, Элис, возьми себя в руки. Но я понятия не имею, как это сделать, поэтому выпаливаю первое, что приходит в голову: «Но они ведь все на французском?».

Вот откуда это взялось? Боже, зачем я это сказала? Красивое лицо Поля мрачнеет. Он выглядит смущенным и, чтобы скрыть это, неуклюже собирает пустые тарелки, вилки и чашки.

– Извини, – бормочет он. – Ты едва меня знаешь…

– Нет! – Я стараюсь все исправить, и как можно скорее. Больше всего на свете мне хочется увидеть его снова. – Я спрашиваю только потому, что тебе, скорее всего, придется помочь мне с переводом.

Поль поднимает на меня глаза и спустя пару секунд уже улыбается.

– С удовольствием. Книги на английском у нас тоже есть.

Я улыбаюсь в ответ.

– Вот и договорились.

Глава 6

Адалин

Люк однажды сказал мне, что самое сложное в том, чтобы прятаться от них, – это не прятаться.

В первый год следовать этому совету было трудно, да и сейчас нелегко. Идти по улице с пачкой запрещенных листовок, отпечатанных на ротаторе, спрятанном на чердаке твоего друга, с единственным желанием юркнуть в тень всякий раз, когда появляются боши. Желание спрятаться вполне естественно, потому что с начала оккупации немцы казнили уже много людей. Они помещают лица жертв на плакаты, которые расклеивают по всему городу в качестве предупреждения. Говорят, что одному из них, коммунисту по имени Ги Моке, было всего семнадцать, когда его убили. Моложе меня.

Слова Люка звучат у меня в голове, пока я взбираюсь на велосипеде по гребню холма. Впереди блокпост. Сердце сжимается. Посреди дороги стоят двое солдат, они проверяют документы и личные вещи. Назад повернуть я не могу. Они точно заметили меня, и если я буду выглядеть так, словно стараюсь их избегать, поводов для подозрений станет еще больше.

Мои ладони почти соскальзывают с руля, когда колеса застревают в гравии. Спокойно. Я смотрю на корзину, прикрепленную впереди велосипеда, где под клетчатой тканью и несколькими книгами лежат две вещи: катушка ниток и конверт с листовками, которые мы отпечатали у Марселя в понедельник. На нитки солдаты внимания не обратят, но если они найдут листовки, их наличие так просто объяснить не удастся. На всех крест де Голля или большая V, означающая победу, – два символа, которыми исписаны все немецкие плакаты в Париже.

Думать надо быстро.

Я не должна выглядеть испуганной.

Но я очень боюсь.

Люк дал мне еще один совет: всегда играй роль девушки из модного журнала. Будь очаровательной светской барышней, которая ходит на вечеринки, у которой есть деньги и которую не волнует эта глупая оккупация.

«Такую девушку никто не заподозрит», – говорил он.

Первый солдат машет, чтобы я подъехала ближе. Это молодой человек с гладкой кожей и клочковатой бородкой, не сходящейся с усами. Второй – самый симпатичный из всех – выглядит ненамного старше. Показав свой пропуск первому солдату, я замечаю, что второй жадно пожирает меня глазами, начиная от моей велоюбки и заканчивая алыми губами и собранными в пучок на затылке волосами. И тут у меня появляется идея.

– Куда направляетесь? – спрашивает первый солдат.

Я изображаю на лице игривую улыбку.

– Хочу отыскать приятное местечко в траве, чтобы спокойно почитать. – Я прохаживаюсь пальцами по обнаженной ключице. – А что? Хотите присоединиться?

Второй солдат смеется. Он обходит мой велосипед, выпячивая грудь как петух, и заглядывает в корзину. Присмотревшись к книгам, одобрительно кудахчет. Ничего запрещенного.

– Гёте и Мигель, – бормочет он, подняв брови. – Два отличных немецких автора.

– Видимо, у меня хороший вкус.

Солдат ухмыляется. Ему, похоже, нравится эта невинная игра, которую мы затеяли. Он перебрасывает винтовку через плечо, сует большие пальцы за пояс форменных брюк и выпячивает бедра.

Первый, краснея, кашляет.

– Это большая корзина, mademoiselle, – замечает он. – У вас с собой есть еще что-нибудь?

Сердце падает. Но второй солдат все это время не сводит с меня глаз, поэтому самым шутливым тоном, какой мне только удается изобразить в этой ситуации, я произношу:

– Ой, да, ужасные вещи. Куча самой запрещенной пропаганды.

Наступает тишина. Ну вот и все. Теперь на немецких плакатах появится и мое лицо. Но тут оба солдата хохочут. Первый отдает мой пропуск, а второй слегка шлепает меня по заднице.

– Я скажу всем в вермахте, чтобы приглядывали за вами, – предупреждает он.

– Тебе надо уведомить самого фюрера! – весело кричит другой.

Я испытываю такое облегчение, что смеюсь вместе с ними.

– Хорошего дня, джентльмены, – прощаюсь я, и солдаты расходятся в стороны, уступая дорогу. Я качу прочь, шокированная собственной сообразительностью – и невероятной удачей. Не могу дождаться очередного понедельника и «урока игры на пианино», когда расскажу группе об этом. Арно обязательно обыграет всю сценку с Марселем и Пьером-Анри, а как всегда серьезный Люк скажет ему прекратить, потому что опасность была нешуточной и меня могли убить.

Люк. Мне удается успешно сбегать на «уроки игры на пианино» вот уже почти полтора года, и каждая наша встреча отзывается в моем сердце как чудесный сон, который я вспоминаю наутро. Его неизменная энергия – готовность делать все, что в наших силах, – поддерживает пламя и во мне самой, несмотря на жестокие преследования, которым немцы подвергают участников Сопротивления. Более того, Люк расширяет масштаб нашей деятельности, и теперь мы не просто распространяем листовки.

Мы начинаем передавать секретные сообщения.

Примерно полгода назад, на дне рождения кузины Люка, тетка, которой он доверял, отвела его в кабинет для беседы наедине. Осведомленная о его чувствах по отношению к немцам, она сообщила, что может познакомить его с человеком, запускающим разведывательную сеть за пределами Парижа. Если, конечно, ему это интересно. Понизив голос, чтобы не слышали остальные гости, она объяснила, что целью сети является передача информации между группами Сопротивления по всей Франции, сбор ее и отправка в Лондон, откуда Шарль де Голль руководит движением «Сражающаяся Франция». Сама тетка Люка в работу вовлечена не была – слишком большой риск для матери четверых детей, чей муж находится в заключении в Германии, но руководитель сети – ее близкий друг. Все знают его под кодовым именем Жеронт[21]21
  Жеро́нт (фр. Géronte) – в театральных комедиях классицизма действующее лицо, уже само имя которого (древнегреч. «старик») передает, что персонажу предназначалось олицетворять в постановке старость со всеми ее недостатками. По сути, герой существует под кодовым именем «Старик». – (Прим. пер.).


[Закрыть].

С этого момента работы у нас прибавилось. Через Жеронта Люк передает сообщения, которые нужно доставить, и каждое оказывается спрятано более искусно, чем предыдущее.

– Мне нужно, чтобы ты доставила этот карандаш, – сказал мне Люк на одной из недавних встреч. – Мужчина в коричневом берете будет сидеть на скамейке у реки к востоку от Пон-Нёф под тополями.

Я посмотрела на карандаш, который он дал мне, не понимая, зачем он может кому-то понадобиться. Остальные тоже не могли скрыть своего удивления.

– Смотри, – сказал Люк.

Наши ладони соприкоснулись, он отвинтил металлический ободок, удерживающий резинку, и снял его. Карандаш оказался полым цилиндром с вложенным в него туго свернутым сообщением. Челюсть у Арно так и отвисла.

Новые обязанности накладывают свой отпечаток на Люка, пусть он этого и не признает. В прошлую среду, забежав в магазин за очередной доставкой, я заметила морщины у него на лбу, которых не видела раньше, – тревожные знаки, которые в свете единственной лампочки выделяются особенно резко. Мы были загружены больше, чем когда-либо, и в тот момент это стало заметно.

– Ты выглядишь усталым, – заметила я.

– Я в порядке, – ответил Люк со слабой улыбкой. – Просто сплю мало.

– Почему?

– Не могу перестать думать. Не выходят из головы посылки, которые мы должны доставить на следующий день, и я без конца обдумываю каждую деталь. – Он вздохнул и добавил: – Это и еще то, что я постоянно голодаю.

– Мы с сестрой играем в игру: фантазируем, что бы мы хотели съесть, когда война закончится.

Он с любопытством посмотрел на меня.

– А как это работает? Ты просто перечисляешь еду, по которой скучаешь больше всего?

– Составляешь план, – начала объяснять я. – Например: «Я собираюсь съесть теплый багет с маслом и большим куском бри» или «Я собираюсь выпить настоящего кофе, а не эту гадость с отвратительным привкусом».

Люк снова улыбнулся, на этот раз шире.

– Мне нравится. – Он потер подбородок. – Посмотрим… я собираюсь сделать утку в апельсинах по рецепту моей бабки. Если хочешь, дам попробовать.

– Очень мило с твоей стороны.

Что-то шевельнулось у меня в груди, может быть, потому что Люк на мгновение сбросил свою обычную настороженность, а может быть, потому что мы были там вдвоем, что случалось нечасто. Но оставим чувства на потом, сейчас займемся делом.

– Есть что-нибудь для меня сегодня?

На этот раз Люк вытащил из кармана деревянную катушку. Мы пользовались такими и раньше: послание оборачивается вокруг катушки, а сверху, слой за слоем, на него накручивают нитки. Увидеть бумагу можно, только если размотать все нитки. Послания обычно писали шифром, который я не понимала. Очевидно, что чем меньше людей могут выдать гестапо под пытками важную информацию, тем лучше.

– Я знаю, что понедельники и среды подходят тебе больше всего, но это ты должна передать одному из контактов Жеронта в субботу в Кретее. Если ехать туда на велосипеде, дорога займет два часа в оба конца, сама передача будет быстрой. Как думаешь, справишься?

– Найду способ, – пообещала я. Нужно солгать что-то насчет похода за продуктами и надеяться, что за мной не увяжется Хлоя (хотя это вряд ли, учитывая, как она ненавидит стоять в очередях).

Люк положил катушку мне на ладонь, затем согнул вокруг нее мои пальцы. Несколько мгновений он держал мою руку так, словно не желал отпускать… или просто хотел, чтобы я сохранила эту вещь в безопасности. Никто из нас как будто не обращал внимания на этот физический контакт, и через пару секунд Люк отпустил мою руку и достал из кармана нечто неожиданное: половинку железнодорожного билета.

– Возьми и это тоже, – произнес он быстро. – Жеронт сообщает, что у твоего контакта будет вторая половина. Соедините обе половинки вместе, и если номера совпадут, можешь отдать ей посылку.

– Звучит довольно просто.

Открыв рюкзак, я убрала туда катушку, билет и очередной конверт с листовками. Встреча прошла так быстро, как будто ее и не было. Таким жестом, словно времени оставалось в обрез, Люк указал мне на дверь. Мне не хотелось оставлять его – не с этими тревожными морщинами, которые вновь расчертили его лоб. Он выглядел как подросток, удерживающий на своих плечах тяжесть всего мира.

– Со мной все хорошо, Адалин. – Люк будто прочитал мои мысли. – Я хочу, чтобы ты беспокоилась о себе. Встреча в субботу, в часе езды от города.

– Со мной все будет в порядке, – пообещала я.

– Я знаю.

Мне все еще не верится, что я миновала блокпост. Как же эти немцы меня недооценили! Я быстро качу по проселочной дороге, благодарно впитывая солнечный свет и свежий весенний ветер. Зима выдалась суровой, уголь удается достать с большим трудом. В магазинах закончилась теплая зимняя одежда, но, к счастью, мы с Хлоей пока влезаем в наши прошлогодние пальто. Нам еще повезло: я видела множество женщин, которым приходится подбивать старые пальто газетной бумагой, чтобы утеплить их. Арно говорит, что он с младшими братьями спит в одной кровати. Всем приходится приспосабливаться к новым условиям. В своем магазине родители Люка теперь продают неуклюжие деревянные сабо, потому что резину просто не найти.

Я еду по дороге, пока не достигаю знака, возвещающего о прибытии в Кретей. На главной улице я вижу кафе с зеленым навесом, о котором говорил мне Люк. Предполагается, что контакт ожидает меня за столиком у двери. Я прислоняю велосипед к фонарному столбу, снимаю с него корзину и вхожу внутрь.

Здесь стоит несколько столиков, любой из которых может считаться стоящим «у двери», и за каждым сидит клиент, потягивая жалкий заменитель кофе. Но только за одним я замечаю женщину средних лет в бледно-синем пальто и шляпке в тон. Глядя в карманное зеркальце, она поправляет макияж, как Люк мне и сказал.

Я подхожу к столику.

– Так неожиданно увидеть тебя здесь.

Женщина вежливо улыбается.

– Не присядешь на минутку?

Пока все неплохо. Я опускаюсь на стул, поставив корзинку под стол, рядом с ее саквояжем.

Затем женщина спрашивает:

– Ты не захватила мою проездную карточку?

Я вытаскиваю из кармана половину билета, которую дал мне в среду Люк, женщина вынимает свою из-под пуховки в пудренице. Мы соединяем обе половинки на столе, прикрыв их от посторонних глаз чашкой. Номера совпадают.

Женщина наклоняется вперед и накрывает своей ладонью мою так, как делают близкие друзья, делясь секретами.

– Иди к кассе и спроси кофе с молоком, – велит она вполголоса. – Владелец кафе один из нас. Он уйдет в подсобку и когда вернется, скажет, что нет ни того, ни другого. После этого ты вернешься к столику, возьмешь свою корзину и уйдешь.

Я делаю все в точности, как она сказала. Барабаню пальцами по стойке в ожидании кофе, которого не будет, и краем глаза замечаю, как женщина потянулась под стол. Я не могу понять, как именно она это сделала, но когда я подхватываю свою корзину и прощаюсь, то больше не чувствую, что внутри перекатывается катушка ниток.

Когда час спустя захожу домой, Papa сидит в своем кресле в гостиной и выглядывает, увидев меня. Он держит в руках газету Les Nouveaux Temps[22]22
  «Новые времена».


[Закрыть], которую обожают сторонники Петена. Когда мы все вместе собираемся в гостиной, я замечаю, что иногда Papa неподвижно смотрит на страницу, витая мыслями где-то далеко.

– Ну как, тебе повезло? – спрашивает он.

Я сначала даже не понимаю, о чем он, пока до меня не доходит, что точно не о доставке.

– Боюсь, что нет, – отвечаю я, вспоминая свою легенду. – У пекаря все закончилось еще до того, как подошла моя очередь. Прости, что мы остались без хлеба на твой день рождения.

Papa вздыхает, и я чувствую укол вины. Вдобавок к расстроенным нервам еще и дочь ему врет. Я знаю, что иначе никак, но легче мне от этого не становится. Лгать двум немецким солдатам легко, но совсем другое дело – лгать собственной семье.

– Ничего страшного. Я благодарен за то, что ты хотя бы попыталась, – рассеянно откликается Papa. Когда у него нет признаков нервного срыва, он кажется абсолютно отстраненным от всей окружающей обстановки, словно это его форма защиты. Я предполагаю, что чем меньше он знает о происходящем, тем меньше его разум (и тело) будет реагировать на это.

– Тем более что, судя по этим звукам, твоя мать готовит что-то интересное, – добавляет Papa, кивая в сторону кухни, прежде чем вернуться к своей газете.

Действительно, Maman у стола готовит яблочный пирог для сегодняшнего десерта. В качестве подсластителя она трет яблоки, хотя обычно у нее не возникало проблем с тем, чтобы достать сахар через многочисленные знакомства на черном рынке.

– Я увидела рецепт в колонке Сюзетт, – поясняет она, имея в виду своего любимого автора из Les Nouveaux Temps. – На вкус, мне кажется, получится ужасно, но я решила, что забавно будет попробовать.

Хочу заметить, что для большинства парижан такие эрзац-рецепты – вопрос необходимости, а не забавы, но решаю не обижать ее, ведь она старается приготовить что-нибудь приятное ко дню рождения Papa. В каком-то смысле Maman не замечает окружающей реальности, хотя делает это и не по злому умыслу. Когда она взбивает масло, на ее запястье позвякивает новый серебряный браслет. Я была с ней, когда она сказала ювелиру, что хочет заказать что-то в память о той борьбе, через которую проходим мы все, – то, что продемонстрирует ее солидарность с другими домохозяйками в очереди безработных. Звенья браслета сделаны в форме маленьких корзин, по одной на каждый продукт из отпущенного нам немцами рациона.

– Каким бы он ни вышел, я все равно скажу, что он потрясающий, – обещаю я.

Maman целует меня в щеку.

– Ну разумеется. Зато твоя сестра, ни секунды не думая, скажет мне, какого именно она о нем мнения.

В школе нас учат, что на каждое действие есть противодействие, и именно так я бы описала отношения Maman и Хлои. Чем больше Maman старается вести себя как ни в чем не бывало, тем отчаяннее Хлоя демонстрирует свое желание сопротивляться оккупации и всему, что с ней связано. С недавнего времени сестра проводит много времени в Cafe Pam Pam с группой новых друзей – зазу, как они себя называют. Я тоже замечаю их вокруг: девочек в коротких юбках с яркой помадой и парней в мешковатых пиджаках и с длинными волосами, зализанными назад с помощью растительного масла. Хлоя говорит, что они протестуют против взглядов правительства Виши на то, как молодые люди должны одеваться и вести себя. Идея, как она гордо объяснила мне, придя домой однажды вечером, состоит в том, чтобы «показать этой старой развалине Петену, что мы не собираемся следовать его правилам».

Услышав про старую развалину, я засмеялась, потому что это описание идеально подходило дряхлому маршалу. Выживший из ума мешок с костями без сердца и совести.

– Просто старайся не влезать в неприятности, – прошу я Хлою. – И держись подальше в таком виде от стручковой фасоли (это было еще одно прозвище, которое мы придумали для немцев, потому что в своей серо-зеленой форме они выглядят в точности как стручковая фасоль).

– Я постараюсь, – хвастливо заявляет сестра, сверкнув ярко-красной улыбкой. – Хотя признайся, тебе нравится эта помада.

– Мне нравится помада.

Хлоя хихикает.

– Еще бы. Я ведь стащила ее из твоей комнаты.

Когда мы заканчиваем с ужином, Maman ставит на стол пирог. Первый кусочек, как имениннику, предназначается Papa. Проглотив его, он ничего не говорит – просто хмурится и тянется за стаканом воды. Я тоже пробую немного и сразу понимаю, почему Papa молчит. Пирог сухой и на вкус странно напоминает мыло.

– Он превосходен, – улыбаюсь я Maman.

Настает очередь Хлои. Сегодня она сделала огромный начес высотой дюймов шесть. Губы накрашены ярко-розовым. Я наблюдаю, как она жует этот кошмарный пирог, и готовлюсь к тому, что сейчас произойдет.

– Я из любопытства сделала его по рецепту Сюзетт, – объявляет Maman. – В нем вообще нет сахара!

О нет. Сейчас начнется. Хлоя перестает жевать, откладывает вилку и медленно, мучительно проглатывает кусок пирога. Запив его глотком воды, она поворачивается к Maman.

– Это позор, – заявляет она.

Papa выглядит остолбеневшим, Maman, напротив, приходит в ярость.

– Да как ты можешь…

Хлоя перебивает ее.

– Как ты можешь готовить без сахара, когда у тебя в шкафу стоит целый мешок? Ты хоть представляешь, что отдали бы некоторые из моих друзей и их семьи за…

– Твои друзья тоже не бедные, – отрезает Maman. – Просто они тратят все деньги на идиотские наряды. И нет разницы…

– Есть разница. Мы протестуем. А ты пытаешься сделать оккупацию забавной.

Губы Maman дрожат. Она просто хотела устроить сегодня вечером праздник для Papa. Хлоя по-своему тоже далека от реальности: она забыла, что наши родители, как и мы, пытаются пережить войну, как умеют. Такие стычки случаются у них с Maman минимум раз в неделю и всегда заканчиваются одинаково.

– Вымой тарелки и марш в свою комнату, – приказывает Maman.

Сестра не успевает возразить, потому что с улицы доносится шум, заставляющий нас прекратить спор. Звук подъехавшей к дому машины.

Что немцы делают на нашей улице, да еще в такое время?

Боже. Я ведь сегодня солгала, проходя блокпост, и доставила в Кретей спрятанное письмо.

Что, если они явились за мной?

Ссора из-за пирога тут же забыта.

– Одетт, – бормочет Papa, и Maman тут же спешит к нему. Она помогает подняться отцу, у которого начинают дрожать руки, и они выходят в коридор, направляясь в тихую, выходящую окнами во внутренний двор спальню. Я быстро гашу свет, и мы с Хлоей бежим к окну, чтобы выглянуть из-за штор на улицу. Там стоит зловещего вида черный автомобиль. Двери его открываются, наружу выходят два человека в знакомой серо-зеленой униформе. Но направляются они не к нам. Вместо этого они входят в дверь дома напротив. Я в безопасности. Но вслед за порывом облегчения приходит страх за соседей.

Минута за минутой текут в тишине. Я гадаю, как много людей, кроме нас, наблюдают за происходящим. Жуткая тишина наполняет темную улицу. И вдруг…

– ВЫ НЕ ИМЕЕТЕ ПРАВА ЗАБИРАТЬ ЕГО!

Двери дома распахиваются, и на мостовую высыпают четверо. Двое – здоровые немцы в тяжелых черных сапогах. Третьего – старика в пижаме – они тащат под руки к машине. Четвертой оказывается жена старика, которая тянет к нему руки и громко кричит. Самый крупный из немцев прижимает ее к стене, в то время как другой буквально швыряет ее мужа на заднее сиденье автомобиля. Женщина продолжает вопить.

– В ЧЕМ ОН ВИНОВАТ?! СКАЖИТЕ МНЕ, В ЧЕМ ОН ВИНОВАТ!

– Он еврей, – рычит удерживающий ее немец. – А теперь убирайся домой, иначе поедешь вместе с ним.

Я хочу сбежать вниз и задушить немцев голыми руками. Я хочу, чтобы они умерли. Прямо сейчас. Хлоя, должно быть, чувствует то же самое. Ногти у нее обгрызены до основания. Она едва дышит. Я чувствую, как наши тела дрожат. И тут одним рывком она распахивает окно, высовывает наружу голову и что есть силы кричит в ночь: