Текст книги "Флэшмен под каблуком"

«Храм Неба» оказался большим каркасным зданием, стоящим на небольшой возвышенности и почти совсем не различимым среди деревьев и кустарников. Извилистая дорожка вела к веранде, на которой горел приглушенный свет, играла тихая музыка, а слуги-китайцы встречали гостей, приглашая пройти в дом. Внутри обнаружилась просторная прохладная комната, где я отведал превосходной европейской еды с полбутылкой шампанского, и прибывал в прекрасном настроении, предвкушая развлечения, когда ко мне подошел слуга-индус и поинтересовался, все ли устраивает джентльмена и не желает ли он чего еще? Может быть, заглянуть в кабаре или посмотреть произведения китайского искусства, или концерт, если господин любит музыку…

– Все это ч-ва чепуха, – говорю я, – потому как дома меня не ждут до утра, если ты понимаешь, о чем я. Я шесть месяцев провел в море, так что веди сюда всех, самбо[54]54
  Самбо – темнокожий потомок от смешанных браков индейцев и негров.


[Закрыть], и пошустрее.

Тот улыбается, кланяется на свой раболепный индийский манер, хлопает в ладоши и в альков, где я размещался, входит самое прелестное создание, какое только можно себе представить. Это была китаянка с иссиня-черными волосами, уложенными вокруг головы, с лицом правильным и чистым, как жемчуг, с раскосыми глазами, облаченная в облегающее тело красное шелковое одеяние, которое английские путешественники назвали бы «чуточку чрезмерным на вкус европейца», но которое меня, будь я скульптором, побудило бы отбросить молоток и резец и заняться созерцанием скрытой под ним фигуры. Руки ее были обнажены, и она мило сложила их при поклоне, приоткрыв в улыбке рубиновые губы, за которыми блеснули правильные зубки.

– Это мадам Сабба, – объявляет лакей. – Если ваше сиятельство позволит, она препроводит вас…

– Позволит, и еще как, – говорю. – Где тут у вас верхние покои?

Как можете заметить, я ожидал, что здесь все, как везде, но мадам Сабба, сделав знак следовать за ней, провела меня под аркой и пошла по длинному коридору, поглядывая, иду ли я. И я шел, затаив дыхание и не отрывая глаз от стройной талии и соблазнительного зада; нагнав девицу у самых дверей, я ущипнул ее, но понял, что мы оказались на крыльце. Она выскользнула из моих жарких объятий и указала на паланкин, стоящий в футе от ступенек.

– Это еще зачем? – говорю.

– Развлечения, – отвечает она, – находятся поблизости отсюда. Вас отнесут.

– Развлечения находятся на этом самом месте, – и я с рычанием бросаюсь на нее, обхватив руками.

Клянусь Георгом, удержать эту штучку оказалось непросто: она извивалась, пытаясь вырваться, но я сжимал кольцо все крепче, вдыхая аромат ее духов и покрывая лицо и губы поцелуями.

– Но я же только провожатая, – хихикнула она, отстраняясь, – моя задача – проводить вас…

– До ближайшей кровати, крошка. Об остальном я позабочусь сам.

– Вы хотите меня? – говорит Сабба, изображая удивление, я же тем временем тискал ее все яростнее. – Ну… но здесь это не удобно. Поблизости есть место… Но я уверена, как только вы увидите другие предложения, то и думать забудете про Саббу. – С этими словами она запускает мне в рот свой язычок и вталкивает в паланкин. – В путь, это совсем рядом.

– Если дальше чем в десяти шагах, то это напрасная поездка, – говорю я, пока мы забирались внутрь и задергивали шторку.

Я прямо-таки кипел и хотел заняться делом немедленно, но, к несчастью, паланкин был из тех двойных седанов, в которых пассажиры сидят напротив друг друга, так что мне только оставалось лапать ее, ругаться, борясь с застежками платья и присвистывать, ощутив то, что скрывается внизу. Она же целовала и ласкала меня, со смехом прося потерпеть, а носильщики безбожно трясли нас, не давая возможности толком перейти к действиям. Мне было все равно, куда нас несут: взбудораженный страстью и шампанским, я потерял интерес ко всему, кроме красотки, дразнящей меня в темноте; наконец мне удалось вытащить одну грудь, и я прильнул к ней, но тут паланкин остановился, и мадам Сабба осторожно высвободилась.

– Одно мгновение, – говорит, и я догадался, что она приводит в порядок одежду. – Подождите здесь, – ее пальчики нежно коснулись моих губ, потом мелькнула серая полоска – это Сабба скользнула за шторку, и наступила тишина.

Полыхая от страсти и нетерпения, я прождал с полминуты, потом высунул голову. Некоторое время ничего не удавалось разглядеть во тьме, потом я понял, что паланкин стоит посреди какой-то зачуханного вида улицы, между темных зданий. Носильщиков и Саббы не было и следа. Кругом темень, ни огонька и ни звука, кроме отдаленного шума города.

Мое недоумение продлилось секунды две, потом его сменила ярость – отдернув занавеску, я, чертыхаясь, вылез из паланкина. И не успел еще почувствовать первый приступ страха, как заметил темные фигуры, скользящие по направлению ко мне с другого конца улицы.

Тем, что произошло потом, гордиться не стану. Понятное дело, я был юн и беззаботен, и славные деньки, когда мне удавалось без рассуждений давать деру – еще впереди, но даже тогда, учитывая афганский опыт и врожденную трусость, мою реакцию нельзя оправдать. В зрелые годы я не тратил драгоценных секунд на недоуменную ругань – еще задолго до появления темных фигур мне бы уже стало ясно, что исчезновение мадам Саббы предвещает страшную опасность, и я бы уже перепрыгнул через ближайшую стену и мчался бы по направлению к обжитым местам. Но в тот миг я, наивный юнец, просто таращился на них и кричал:

– Эй, кто вы такие, ч-т возьми? И где моя шлюха, чтоб ей сдохнуть?!

А они мчались ко мне, совершенно бесшумно, и меня вдруг озарило, что дело касается моей жизни. Тут-то Флэши проявил себя с лучшей стороны, да поздно. Один вопль, три прыжка, и я уже на шатком заборе между двумя домами; на миг я завис на нем, бросив взгляд на четыре приближающихся с ошеломляющей быстротой тени. Что-то пролетело у меня над головой, и я мигом оказался внизу и понесся по переулку, слыша позади глухие шлепки – это преследователи перемахивали изгородь следом за мной. Крича во все горло: «На помощь!», я свернул за угол и изо всех сил помчался по улице.

Если чему я и обязан спасением, так это своему малодушию. Даже герой не стал бы принимать бой – не в таких обстоятельствах, не в таком месте – но он хотя бы оглянулся, чтобы оценить, как близко преследователи, может быть, даже притормозил, размышляя, что предпринять дальше. И это стало бы смертельной ошибкой, так как скорость, с которой они передвигались, была ужасной. Мне хватило одного взгляда на их вожака: гибкое, как у пантеры, тело, в руке что-то сверкает, – чтобы я понесся, как угорелый, перепрыгивая через все препятствия, непрерывно призывая на помощь, но ни на йоту не сбавляя хода. Вот что советую усвоить всем юношам – если вы убегаете, бегите вовсю и не думайте ни о чем другом: не оглядывайтесь, не прислушивайтесь, не сомневайтесь ни мгновения – дайте страху управлять вами – вот ваш самый лучший друг.

Именно он вел меня добрую четверть мили сквозь пустынные улицы и аллеи, через изгороди, канавы и ямы – и ни одной живой души, пока, свернув за угол, я не оказался в узком переулке, ведущем к явно оживленной улице, так как на дальнем конце горели фонари, мелькали тени, а еще дальше на фоне ночного неба высились мачты судов с зажженными на них огнями.

– Помогите! – ревел я. – Убивают! Грабят! Ч-това сила! На помощь!

Вопя, я помчался по переулку, и тут, вот дурень, все-таки бросаю взгляд через плечо. А он тут как тут, выныривает, словно ангел тьмы, из за угла в каких-нибудь двадцати ярдах от меня. Я припустил еще быстрее, но пока вертел головой, потерял направление; внезапно передо мной выросла ручная тележка, забытая каким-то растяпой-кули посреди дороги. Пытаясь обогнуть ее, я споткнулся и растянулся на земле. Через долю секунды я снова был на ногах, откуда-то спереди доносились крики, но мой преследователь успел сократить разделяющую нас дистанцию наполовину, и, кинув на него испуганный взгляд, я заметил, как его рука взметнулась над головой, что-то блеснуло, завертелось в воздухе и нестерпимая боль пронзила мое левое плечо. Я упал в кучу ящиков, а рядом звякнул метательный топорик.

Он настиг меня: перепрыгнув, словно заправский скакун, через тележку, преследователь приземлился на ноги, и пока я тщетно пытался заползти в поисках укрытия под разломанные ящики, выхватил из-за пояса второй топорик, перехватил поудобнее и стал тщательно прицеливаться. С конца переулка доносился топот ног, крики, но было поздно: в свете фонаря я видел, как ужасная фигура с похожим на черную маску поблескивающим лицом, по виду китайским, отвела назад руку, размахиваясь для броска…

– Джинго! – прозвучал чей-то голос, и в тот же миг что-то прошелестело над моей головой, человек с топориком вскрикнул, зашатался, и, к своему изумлению, я заметил, что из-под его вскинутого подбородка торчит предмет, напоминающий короткую вязальную спицу. Пальцы негодяя потянулись к ней, но тело будто отказывалось служить ему, и он неподвижно распластался на дороге. Не сознавая своего подражательства, я последовал его примеру.

Если от боли и ужаса я и отключился, то только на секунду, поскольку тут же почувствовал, как сильные руки поднимают меня, и услышал голос, сказавший по-английски:

– Слушайте, да его порезали. Эй, прислоните раненого к стене.

Потом другие голоса, в удивлении перебивавшие друг друга:

– Как китаеза?

– Мертвее не бывает – Джинго засадил ему в самое яблочко.

– Вот это да, здорово… Эй, гляньте-ка, шевелится!

– А, ерунда, яд свое дело сделает. Еще никто не выживал!

– Доверьтесь нашему маленькому Джинго – перебить человеку горло, да еще и отравить в придачу, каково?

Я был слишком слаб, чтобы понять разговор, но одно слово из этой перебранки смогло пробиться к моему сознанию даже сквозь такую сумятицу чувств.

– Яд! – выдохнул я. – Топор был отравлен! Б-же, я умираю! Доктора! Моя рука уже онемела…

Тут я открываю глаза и вижу удивительное зрелище. Надо мной склоняется коренастый, жутковатого вида туземец, голый, если не считать набедренной повязки, в руке бамбуковое копье. Рядом с ним высокий араб в белых штанах с малиновым кушаком, голова обернута зеленым шарфом, рыжая борода ниспадает до пояса. Было еще несколько полуголых туземцев и человека три, по виду явно напоминавших матросов, а по правую руку от меня опустился на колени молодой светловолосый парень в полосатом свитере. Такого пестрого сборища мне еще не приходилось видеть, но, повернув голову, чтобы разглядеть того, кто осматривал мое раненое плечо, я забыл про остальных – на этого малого стоило поглядеть.

Лицо у него было мальчишеское – так казалось на первый взгляд, вопреки бронзовому загару, крупным чертам, вкраплениям седины среди черных кудрей и баков, резкой линии рта и подбородка и полузажившему сабельному шраму, шедшему от правой брови через щеку. Ему было лет сорок, и годы эти явно прошли не в покое, но его синие глаза казались невинными, как у десятилетнего ребенка, а когда он улыбался, как сейчас, тебе сразу приходили на ум украденные яблоки и розги учителя.

– Яд? – говорит он, отрывая мой пропитавшийся кровью рукав. – Да ничего подобного. Китайские топорщики им не пользуются, только темные дикари вроде нашего Джинго. Джинго, поздоровайся с джентльменом!

Пока абориген с копьем кивал мне головой, скорчив жуткую улыбку, белый бросил мое плечо и, подойдя к телу моего убитого преследователя, вытащил у него из шеи спицу.

– Взгляните-ка, – говорит он, осторожно держа ее в руке, и я увидел тонкую стрелу длиной в фут. – Это страсть Джинго. И она спасла вам жизнь, не так ли? Разумеется, любой уважающий себя ибан[55]55
  Ибаны («морские даяки») – народ, проживающий в Малайзии и Индонезии, большая часть обитает в Сараваке. Считались самыми воинственными среди даякских племен, заработав славу отчаянных пиратов и охотников за головами.


[Закрыть] попадает в фартинг с расстояния в двадцать ярдов, но Джинго – с пятидесяти. На острие яд раджуна – для человека не смертелен, как правило, но это и не важно, если стрела пробьет тебе яремную вену, не правда ли? – Он отшвырнул дь-скую штуковину и снова занялся моей раной, негромко напевая:

 
Эй, ответь-ка поскорей, был ли ты в Мобайл-бей?
И ужель за доллар в день хлопок скручивать не лень?
Джонни, эй, пока светло,
Джонни, эй, махнем в Хило…
 

Я вскрикнул от боли, и он осуждающе зацокал языком.

– Не стоит ругаться, – говорит. – Богохульники не попадут на небо, когда придет их смертный час. Да и переживать не о чем – это всего лишь царапина: пара швов – и будете как новенький.

– Это агония! – застонал я. – Я истекаю кровью!

– Ничего подобного. Да и кстати сказать, такому дюжему парню небольшое кровопускание не повредит. Не распускайте нюни. Вот, когда я заработал это, – его пальцы коснулись шрама на щеке, – то даже не пискнул. Подтверди, Стюарт?

– Ага, – кивает светловолосый. – Ревел, как буйвол, и звал мамочку.

– Ни слова правды, а, Пейтинги?

Рыжебородый араб сплюнул.

– Тебе нр-равится боль, – говорит он с сильным шотландским акцентом. – Ты собирраешься оставить этого человека лежать тут всю ночь?

– Надо показать его Макензи, Джей Би, – заявляет светловолосый. – Вид у него неважнецкий.

– Шок, – говорит мой врачующий ангел, перевязывая мое плечо платком под аккомпанемент моих жалобных стонов. – Но вы правы. Мак зашьет его, и наутро он будет готов встретиться лицом к лицу с двумя десятками топорщиков. Не так ли, приятель? – этот чокнутый подмигнул мне и потрепал по волосам. – Кстати, он преследовал вас в одиночку? Как вижу, он из «Черных лиц», они обычно охотятся шайками.

В промежутках между стонами я поведал ему, что мой паланкин атаковали четверо – про мадам Саббу я умолчал, – и он, перестав улыбаться, нахмурился.

– Трусливые, подлые у-ки! – восклицает он. – Даже не знаю, куда смотрит полиция? Предоставьте это мне, и я за две недели вышвырну этих мерзавцев из города! – У него был вид человека, вполне способного это сделать. – Все это отвратительно. Но вам повезло, что мы оказались поблизости. Идти сможете? Эй, Стюарт, помоги ему. Ну вот, – продолжает этот бессердечный скот, когда меня подняли на ноги, – вам ведь уже лучше? Я же говорил!

В любое другое время я высказал бы ему все, что о нем думаю, ибо больше всего на свете ненавижу этих самовлюбленных, заботливых, мускулистых христиан, которые так и норовят облегчить твои страдания именно в тот момент, когда тебе больше всего хочется лежать и стенать. Но плечо слишком болело, да и кроме того, ему с его причудливой шайкой из дикарей и матросов я был явно обязан спасением своей филейной части, так что мне не оставалось ничего иного, как пробормотать как можно вежливее слова благодарности. Джей Би рассмеялся, ответив, что это все пустяки, не стоит беспокойства, и предложил отправить меня домой в паланкине. Пока несколько человек побежали за транспортом, он с прочими, прислонив меня к стене, принялся обсуждать, как поступить с убитым китайцем.

Любопытный это был разговор, надо заметить. Кто-то вполне резонно предложил погрузить его на тележку и сдать в полицию, но светловолосый, Стюарт, покачал головой и заявил, что им надо оставить его здесь и написать во «Фри-пресс» жалобу на мусор, валяющийся на улицах. Араб, которого звали Пейтинги Али – обладатель совершенно неуместного шотландского акцента, высказался за христианское погребение, а зловещий маленький туземец Джинго, ожесточенно жестикулируя и топая ногами, явно давал понять, что желает отрезать трупу голову и захватить ее с собой.

– Не годится, – говорит Стюарт. – Ты не сможешь обработать ее, пока мы не доберемся до Кучинга, а она протухнет задолго до этого.

– Я не допущу таких вещей, – заявляет их вожак, которого называли Джей Би. – Отрезание голов – варварский обычай, и я решительно против него. Но заметьте, – добавляет он, – с точки зрения Джинго, его требования выглядят гораздо весомее ваших – голова принадлежит ему, раз именно он убил того малого. Ага, вот и Кримбл с паланкином. Залезайте, приятель.

Слушая их, я задавал себе вопрос: может, у меня бред, вызванный раной? Если же нет, то я связался с шайкой безумцев. Но мне было слишком плохо, чтобы переживать об этом: я позволил усадить себя в паланкин и лежал там в полубесчувственном состоянии, пока они спорили, где можно застать Макензи – доктора, надо полагать, – в такое время ночи. Похоже, никто не знал, где он, и тут кто-то говорит, что тот собирался поиграть в шахматы с Вампоа. Моя голова работала достаточно, чтобы вспомнить имя, и я прохрипел, что дом Вампоа мне вполне подойдет: мысль, что какая-нибудь из его очаровательных китаяночек может выступить в роли моей сиделки, взбодрила меня даже в таком состоянии.

– Так вы знакомы с Вампоа? – говорит Джей Би. – Ну вот и прекрасно. Вперед, Стюарт. Кстати, – продолжает он, пока мой паланкин поднимали, – меня зовут Брук – Джеймс Брук.[56]56
  Как позже признает Флэшмен, имя Джеймса Брука, Белого Раджи Саравака и выдающегося авантюриста, ни о чем ему тогда не говорило. Это неудивительно, поскольку слава этого удивительного викторианца еще не достигла своей вершины. Но, даже вопреки собственной воле, Флэшмен был поражен обликом и характером своего спасителя, и его описание вполне сходится со знаменитым портретом из Национальной портретной галереи, передающим как решимость и неиссякаемую энергию, так и романтизм, сделавшие из него идеального героя ранней Викторианской эпохи. Этот портрет достоин того, чтобы украшать фронтиспис любой приключенческой книги для подростков девятнадцатого столетия – а иногда так и было. Что на нем отсутствует, так это шрам на лице, о котором упоминает Флэшмен. Брук получил его в схватке с суматрийскими пиратами при Мурду 12 февраля 1844 года, так что к моменту их встречи шрам еще не успел зажить. (Комментарии редактора рукописи).


[Закрыть] А еще называют Джей Би. – А вас?

Я сказал ему, и даже в своем тяжком состоянии был польщен, увидев, как синие глаза распахнулись от удивления.

– Неужели тот самый парень из Афганистана? Ну и ну, чтоб мне провалиться! О, как бы я хотел быть с вами там, два года назад! И подумать только, не проходи мы мимо, вас бы…

От боли и усталости голова моя пошла кругом, и больше я ничего не слышал. Помню только трясущийся паланкин и то, как провожатые мои распевали:

 
Эй, скажи-ка, с плантатором ты ведь знаком?
С его черной женой и кобылой с хвостом?
Эй, Джонни, махнем-ка с тобою в Хило,
О, старый приятель мой!..
 

Потом я, должно быть, потерял сознание, потому что первое, что помню, – это удушливый аромат аммиака под носом, а открыв глаза, вижу, что сижу в кресле, в ярко освещенном холле дома Вампоа. Сюртук и сорочку с меня сняли, и какой-то дородный чернобородый субъект заставляет меня дергаться и стонать, прикладывая к ране горячий тампон. Ага, рядом с ним стоит одна из тех красоток с миндалевидными глазами, держа в руках котелок с кипящей водой. Она была единственным приятным зрелищем во всей комнате, поскольку, приглядевшись к свету, ярко бликующему от серебра, нефрита и слоновой кости, я увидел, что лица окружающих меня мужчин серьезны, хмуры и неподвижны, как у статуй.

В середине стоял Вампоа собственной персоной, невозмутимый, как всегда, и в своем обычном черном шелковом платье. Рядом был Качик Мозес, с блестящей лысиной и выражением печали на доброй еврейской физиономии. Брук теперь не улыбался – челюсть словно окаменела, губы плотно сжались, а на лице стоявшего рядом Стюарта читались ужас и боль. «Какого ч-та они на меня так пялятся, – думаю. – Неужели я настолько плох?» Потом заговорил Вампоа, и я услышал такое, по сравнению с чем переживания ночи и боль от раны показались сущей ерундой. Ему дважды пришлось повторить сказанное, прежде чем смысл его дошел до меня; потом же я мог только с ужасом и недоверием глазеть на него.

– Ваша прекрасная супруга, леди Элспет, исчезла. Человек по имени Соломон Аслам похитил ее. «Королева Сулу» вышла сегодня вечером из Сингапура, и никто не знает куда.

* * *

[Выдержка из дневника миссис Флэшмен,

… июля 1844 г.]

Пропала! Пропала! Пропала! Никогда в жизни не переживала такой Неожиданности. Всего миг назад наслаждалась Покоем и Обожанием, среди Любимых Друзей и Близких, надежно оберегаемая Преданным Мужем и Благородным Родителем – а в следующий – дерзко захвачена увезена одним из тех тем, кого ценила и кому доверяла больше всех знакомых джентльменов (за исключением, разумеется, Г. и дорогого Батюшки). Увижу ли я их снова? Что за чудовищная судьба ожидает меня? Ах, я могу представить ее слишком хорошо, поскольку прочитала Греховную Страсть в его глазах, и глупо было бы полагать, что, так безжалостно похищая меня, он готовит мне иную участь, кроме одной-единственной! Я настолько сражена Стыдом и Ужасом, что Разум покидает меня – если это так, мне нужно описать свою Жалкую Долю, пока ясность мысли еще сохраняется, а дрожащая рука еще способна держать перо!

Ах, какая жалость, что я покинула Г., будучи в ссоре и обиде – и из-за каких-то Ничтожных Пустяков: он швырнул об стену кофейник и пнул слугу – самое меньшее, чего заслуживал этот бездельник, поскольку был Невнимателен и Фамильярен, а также не вычищал ногти, собираясь прислуживать нам. А я, глупая Негодница, обидела моего Любимейшего, и приняла сторону Плохого Слуги, так что завтракали мы, будучи в ссоре, обмениваясь лишь самыми Короткими Репликами в течение большей части дня. Я, со своей недостойной стороны, Дулась и Капризничала, а мой Любимый бросал Сердитые Взгляды и Выражения. Только теперь понимаю я, как терпелив он был с таким Ветреным и Избалованным созданием, как мое я. Ах я, Несчастная, безрассудная женщина, ибо только из-за Пышущего Гнева согласилась я сопровождать дона С., этого Змея, в предложенной им экскурсии, намереваясь Наказать тем самым своего милого, родного, терпеливого Защитника! Ах, это себя саму наказала я за свой эгоизм и взбалмошное поведение!

Все шло хорошо до нашего пикника на берегу, хотя мне показалось, что с шампанским что-то не так, ибо после него мной овладела странная сонливость, так что мне пришлось отправиться на борт судна и прилечь. Не подозревая об Опасности, я заснула, а проснувшись, обнаружила, что мы плывем, а дон С. на палубе дает своим людям команду идти полным ходом. «Где Папа? – вскричала я. – И почему мы удаляемся от земли? Смотрите, дон Соломон, солнце садится – нам пора возвращаться!» Лицо его было Бледным, вопреки полнокровию, а взгляд Диким. С грубой откровенностью, хотя и в Сдержанном Тоне, он порекомендовал мне Успокоиться, поскольку мне уже не суждено увидеть моего дорогого Папу снова.

– Что вы хотите сказать, дон Соломон? – возмутилась я. – Мы же приглашены на обед к миссис Алек Миддлтон!

Именно в этот момент, голосом, дрожащим от Чувства – так не похожим на обычную его Сдержанную манеру, хотя было заметно, как пытается он овладеть Собой, – дон. С. сообщил мне, что назад дороги нет, что с самой Первой нашей Встречи им овладела Всепобеждающая Страсть ко мне.

– Жребий брошен, – объявил он. – Я не могу жить без вас, поэтому решил завладеть вами, вопреки всему свету и вашему супругу, а это значит, что мне придется разорвать все связи с цивилизацией и увезти вас туда, где нас никто не найдет, в свое собственное далекое царство, где, уверяю вас, вы будете Королевой не только моих Владений, но и моего Сердца.

– Это безумие, дон Соломон! – восклицаю я. – У меня же нет с собой вещей. И к тому же я замужняя женщина и занимаю Положение в Обществе.

На это он просто махнул рукой и вдруг Заключил меня в свои Сильные Объятия, отчего у меня перехватило дыхание, и он заявил, что я тоже люблю его – ему это подсказали Поощрительные Знаки, проявлявшиеся в моем поведении. Все это, разумеется, было не более чем Гнусным Измышлением, которое его Воспаленный Ум построил на тех общепринятых знаках уважения и любезности, которыми Леди обычно вознаграждают Джентльменов.

Я была страшно обескуражена, оказавшись в столь ужасной ситуации, но не настолько, чтобы утратить способность к Здравому Рассуждению. Увещевая его отказаться от безумной затеи, сулившей позор для меня и Крах для него, и унизившись даже до бессмысленных попыток освободиться от его объятий, таких Страшно Крепких и жестоких, вкупе с громкими криками о помощи и пинками по лодыжкам, я успокоилась и упала в Обморок. Я рассудила, что не бывает Испытаний, которые оказались бы не по Силам Англичанке, особенно если она из Шотландии, и стала черпать твердость из уроков нашего наставника из Академии для Юных Леди и Благородных Девиц в Ренфрью мистера Бьюкенена – ах, милый дом, неужели мне предстоит навсегда проститься со Сценами моей Юности? – который учил, что в Минуту Опасности прежде всего необходимо все Тщательно Обдумать, а затем действовать быстро и решительно.

Таким образом, я безвольно поддалась жестоким – хотя он наверняка полагал их страстными – объятиям моего Похитителя, и едва тот ослабил хватку, я вырвалась и подбежала к поручням, намереваясь отдаться на милость волн и доплыть до берега, ибо я – Хорошая Пловчиха и даже удостоилась сертификата Западно-Шотландского Общества Физического Развития за Спасение Утопающих, причем сертификат этот был выдан мне – тогда еще ребенку – одной из Первых с момента образования этого Института в 1835 или в 1836 году. До берега, впрочем, было не так далеко, но не успела я броситься в море, вверяя себя Всемогущему Господу, как оказалась схвачена одним из Безобразных и Зловонных туземцев дона С., и вопреки моему сопротивлению была по приказу дона С. заперта в салоне, где и пишу этот печальный отчет.

Что делать мне? Ах, Гарри, Гарри, дорогой Гарри – приди и спаси меня! Прости мне Неразумное и Своенравное поведение и вырви меня из Лап сей Недостойной Личности. Полагаю, дон С. сошел с ума – но в то же время такое Страстное Обожание не является чем-то из ряда вон выходящим, и мне уже приходилось принимать Комплименты, расточаемые представителями его пола моей красоте, так что я не вправе делать вид, что не понимаю смысла столь Ужасного и Неблагородного Обхождения. Страшит меня то, что Помощь может не успеть до того момента, когда Животное пересилит в нем Лучшие Чувства – ибо даже сейчас я не допускаю мысли о полной Гибели Порядочности в нем, хотя как долго продлится это Сопротивление, не знаю.

Так что поспеши, поспеши, единственная любовь моя, ибо как могу я, слабая и беззащитная, отстаивать себя в одиночку? Пребываю в ужасе и растерянности в девять часов пополудни. Погода по-прежнему хорошая.

[Конец выдержки. Вот к чему приводит распущенность и нескромное поведение. – Г. де. Р.]