Текст книги "Эликсир ненависти"

С возгласом облегчения он запер дверь и принялся раздеваться, чтобы помыться как следует, а затем переодеться. Но, едва приступил к этому желанному занятию, на глаза ему бросился белый прямоугольник конверта на туалетном столике.

– Что это? – удивился он. – Это мне?

Странно взволновавшись, он схватил конверт. Да, на конверте изящным убористым почерком было выведено его имя. Он торопливо вскрыл конверт. Оттуда выпал небольшой листок бумаги. Деннисон прочел:

«Пожалуйста, простите меня, мой друг, но неотложное дело вынудило меня отлучиться на несколько дней. Когда вернусь, пока сказать не могу. Мой дом, моя библиотека, мой кабинет – все ваше.

До встречи.

Пагани».

С мгновение Деннисон изучал это послание, нахмурив брови, заподозрив неладное. И тут его поразила новая мыль.

– Металлические таблички! – вскричал он. И торопливо достал их из кармана, где они до того мирно покоились. Разложил их на столе. А записку положил рядом. На каждой табличке надпись была сделана неким хитрым шифром, для Деннисона недоступным, в нем были перемешаны буквы и письмена, да там и сям встречалась греческая литера. Но, хотя он не мог их расшифровать, он отпрянул с резким криком. Ибо вне всяких сомнений, та самая рука, что вывела шифром вести о неведомо чьей смерти, написала и сердечное послание, лежавшее рядом.

Глава 13. Черная книга и каменная кладка

ЧАС СПУСТЯ ДЕННИСОН, настроенный самое малое на новый шаг и новое предприятие, позавтракал и спустился в сад, чтобы побеседовать с ломбардцем. За едой он пытался что-нибудь выяснить у Марианеллы, кухарки, официантки и почтальона, но та, слабовидящая и тугая на ухо, оказалась полностью безнадежной. Она не могла, да и, пожалуй, не хотела хоть как-то удовлетворить его любопытство касательно отсутствия Иль Веккьо и племянницы.

С ломбардцем Деннисону повезло не больше. Все расспросы Деннисона, даже подкрепленные передачей местной монеты, не привели ни к чему. Как гость ни наседал на коротышку, тот знай себе пожимал плечами, разводил руками и говорил:

– Мне-то откуда знать, месье? Он мне ничего не говорит. Уехали, и все тут. Сегодня рано утром. Куда? Может в Арье, а может и в Тараскон. Как угадаешь? Багаж? Только две дорожные сумки, месье. Кто я, чтобы выспрашивать доктора о его делах? Когда вернутся? Одним Небесам ведомо.

Деннисон мысленно проклял упрямца, развернулся на каблуках и зашагал прочь. Прогуливаясь мимо дома, он испытывал неумолимое побуждение к действию. Вновь обретенные сила и молодость не могли больше мириться с пассивностью поведения, ожидания, когда что-нибудь само о себе заявит. Ему требовалось непрерывно чем-то заниматься. Окончательно пропало всякое желание покоя и праздности, чувство изнуренности, привычное еще день-два назад. Он прошел через апельсиновую рощу, лишь на миг остановившись, чтобы сорвать апельсин. «Он вполне может мне пригодиться», – думал он. – День едва лишь начался, а жара прибывает». Огляделся. Никого на виду. С кухни доносилась негромкая песенка, напевая ее, возилась с кастрюлями Марианелла. Ломбардец куда-то пропал.

– Хорошо! – воскликнул Деннисон и направился по аллее к воротам. Никто не помешал ему. Он добрался до ворот, никем не замеченный, и обнаружил, что их легко открыть изнутри с помощью пружинного устройства, которое позволяло любому внутри выйти, как только ему вздумается, но не давало никому вторгнуться снаружи. И вот, удостоверившись, что за ним не следят, американец выбрался на обнесенную стенами улицу, ведущую вниз по склону. Широко шагая вниз по круче, напевая и сбивая палкой придорожные цветы, он думал, неужели еще совсем так недавно подъем сюда казался ему почти непосильным делом. Внизу раскинулся город. А справа он видел лазурь Средиземного моря. Слева же окрестности каналов и Этанж де Тан. Пятнадцатью минутами позднее он вошел в городишко. И быстро зашагал к станции железной дороги. Щедро дав чаевые, он стал расспрашивать носильщика. Да, доктор Пагани и его племянница покинули Жетт нынче утром. Носильщик хорошо их знает. Он часто носил доктору багаж, и…

Деннисону пришлось даже сдерживать этого словоохотливого малого. Куда они отправились? А! Это нелегко сказать. Не мог бы носильщик установить в кассе? Невозможно. Убедившись, наконец, что ему противостоит истинный сфинкс, Деннисон оставил его в покое. Очевидно, так ничего не добьешься. Нужно набраться терпения и ждать. В свое время он установит цель и назначение этого поспешного отъезда.

По дороге обратно после позднего ланча он зашел в хозяйственную лавку на Рю дель Эспланад и за шесть с половиной франков приобрел электрический фонарик и основательную отвертку.

«Теперь, – заметил он, вновь двигаясь в гору, – возможно, я скоро смогу узнать кое-что, крайне важное для меня. Посмотрим».

Он возвращался медленно, в раздумьях, мимо цитадели и Фар Сен Клер. Ко времени, когда он добрался до знакомых ворот, кругом уже начинало темнеть. Не желая стучаться, ибо это дало бы ломбардцу больше сведений, чем позволяло благоразумие, он влез на стену, не обращая внимания на царапины от битого стекла в цементе, и бесшумно спрыгнул в высокую траву внутри.

Он вернулся в дом, позвонил ломбардцу и попросил подать обед. Слуга, внешне достаточно вежливый, тем не менее, посмотрел на него не без явного беспокойства. Его глаза, маленькие и мутные, со свиными ресничками сами по себе не вызывали особого доверия. Теперь же, когда они задержались на лице Деннисона, американец почувствовал странную тревогу. Он заметил также, что одежда слуги на вид грязна и в беспорядке, а там и сям на ней угадываются необычные беловатые пятна. Но из этого он ничего не мог вывести. Не исключено, что тот делал какую-нибудь грубую работу вне дома.

Деннисон от души насытился великолепной бараниной и салатом, запив их полулитром Шамбертена. Затем прошел в кабинет, где слуга уже засветил настольную лампу, и развел приветливый огонек в камине. Душистый запах горевшего там кедра, затененное свечение лампы, тепло и уют этой странной комнаты с большими креслами и широким кожаным диваном наполнили Деннисона чувством блаженства. Да придут ли здесь в голову настороженные или неприятные мысли? «Времени поразмышлять будет достаточно потом, – подумал он, взяв одну из манильских сигар Иль Веккьо. – И достаточно времени для исследований будет после того, как старая кухарка и ломбардец захрапят в своих чердачных каморках. А пока что часок другой хорошего отдыха». Он засветил сигару от лампы и, сделав первые несколько крепких затяжек, стоял с рукой на бедре, ноги чуть врозь у огня, крепкий и здоровый мужчина, с новым интересом поглядывая на дверь, ведущую в лабораторию.

«Какая комната! – думал он. – И какой рассказ я мог бы сделать из всего этого, если бы хоть кто-нибудь согласился напечатать его или ему поверить. Хотелось бы, чтобы мне удалось вернуться в то самое место позади двери с кодовым замком, примерно на час. Это было бы неизмеримо проще, чем спускаться по скале ночью и разыскивать мою шерстяную нить. Странно думать, не правда ли, что всего лишь нынче утром я стоял по другую сторону этой самой двери, шаря во тьме в поисках выключателя вакуумной системы после блуждания в адской бездне. Ладно, неважно, ведь нет способа подобрать комбинацию и войти внутрь, ничем не выдав себя старику. Полагаю, самым разумным было бы отправиться тем путем, которым я уже ходил. А пока еще рано выступать, посмотрим-ка, что здесь у Пагани есть, что можно почитать». Куря с удовольствием, давным-давно позабытым, но когда-то неплохо знакомым, ублаженный теплом от своего телесного здоровья и чисто животной радостью от вкусной еды и немалого количества славного вина, от которых сила внутри него еще более возросла и заколыхалась, растекаясь по телу, он подошел к журнальному столику и принялся лениво рыться в медицинских обозрениях, которые там лежали. Но не нашел ничего на свой вкус. Книжные полки выглядели более обнадеживающе. Он медленно обследовал их. Трактаты, монографии, научные труды на всех европейских языках столпились здесь в изобилии. Одна полка содержала ряд томов, больших и маленьких, переплетенных в одинаковый красный сафьян с именем автора, Пагани, вытисненном золотом на корешках».

– Так значит, доктор все это написал? – спросил себя Деннисон в изумлении и восхищении. – А я-то еще думал, что я порядочный писатель с моим десятком брошюр по невропатии. Но это… Эй, привет, какого дьявола?

На краю полки, совершенно не на месте, стоял толстый черный том с любопытным корешком. Даже при теперешнем тусклом освещении от настольной лампы Деннисон в один миг заметил, что надпись на корешке сделана шифром, тем самым, который он обнаружил на металлических табличках с гробов. Один этот факт распалил любопытство вне всяких пределов. Американец в нетерпении схватил том и быстро вернулся с ним к столу. Не тратя времени даже на то, чтобы сесть, он распахнул книгу. «О, Небеса!» – воскликнул он, листая страницы. И было чему удивляться. Книга, потрепанная за множество лет службы хозяину, не содержала ни одного печатного слова, но вместо этого обильные записи, которые тщательно велись и всегда индексировались, сделанные теми же самыми загадочными и непостижимыми знаками.

– Гм, чем дальше в лес, тем больше дров! – пробурчал гость, лицо его стало суровым и напряженным. – Но какого дьявола все это значит?

Сокрушенный и встревоженный, испытывающий возврат знакомого уже непонятно чем вызванного страха, побуждавшего бежать, пока еще есть время, он сел в одно из кресел и положил книгу прямо перед собой в свет лампы. Но, хотя он изучал ее добрую долю часа, это ни к чему не привело. Даты были явно выведены по-французски и начинались с 11 сентября 1839 г. Цифры были в изобилии рассеяны по тексту, и среди них Деннисон распознал те, которые, безусловно, походили на того или иного рода антропометрические данные. Но, помимо этого, он не почерпнул ничего. Страница за страницей продолжалось то же самой с одуряющей монотонностью. Разве что самые разные даты и заметно варьирующийся цвет чернил. Записи содержали множество греческих букв, но, хотя Деннисон их разбирал и пытался прочесть на любом языке, о котором имел хоть какое-то представление, а именно, на восьми или девяти, он ничего не добился.

– А, будь оно проклято! – вскричал он во внезапной ярости и метнул книгу на стол. Черная обложка с хлопком раскрылась от удара. И вдруг обнаружилась щель у края форзаца.

– Ну и дела! – поразился он. И поддел пальцем. К полной своей неожиданности, он нашел карман в обложке, который, если бы не удар книжки о стол, скорее всего, ускользнул бы от его внимания. Миг спустя он извлек оттуда широкий и тонкий конверт. Рукой, дрожащей от странного предчувствия, что ему предстоит открытие крайней важности, он открыл конверт. Но когда он разложил содержимое на столе перед собой, его лицо передернулось в отвращении. Уже готовый вернуть все это обратно в конверт, он вдруг подумал, что следует, наверное, прочесть кое-что на выбор. И немедленно начал читать. То были вырезки из самых разных газет. Одни на испанском, другие на итальянском, а также на английском, французском, немецком. Две, как казалось, даже на шведском, хотя в этом доктор не мог быть уверен, они вполне могли быть норвежскими или датскими, он в таких тонкостях не разбирался. Была тут вырезка из гонконгской «Хералд» и из афинской «Эллас». И россыпь заметок из таких разрозненных уголков Земли, как Либерия и Гавайи, Москва и Кейптаун, Сан-Франциско и Петропавловск. Как громом пораженный Деннисон сидел, озирая загадочную коллекцию. Медленно прошелся по ней.

– Да, – сказал он, они подобраны по датам. А именно, ну-ка, с 1887 г. до… гм, эта последняя из Райвааджи всего двухмесячной давности. И что? Все они, – ох, страсти-мордасти – Везде речь об исчезновении человека! – Он быстро пробежался по заголовкам. Глаза его расширились от изумления и страха. – Да-да, – добавил он. – Везде. Пропавшие без вести. Мужчины, женщины, дети. Пропал, исчез, больше не видели, не слышали. Что бы это значило? – И, полувстав с кресла, стиснув оба кулака, он вытаращился на бумажки, не глядя, как если бы ожидал, что палач эпохи Борджиа с секирой в руке встанет, вызывая его, у входа на лестницу, ведущую в главный вестибюль над кабинетом. Но нет, ничего не случилось. Старомодные позолоченные бронзовые часы на каминной полке тикали ровно и мирно. Огонь потрескивал и шипел, излучая душистое тепло в уютную комнату. Спокойно горела настольная лампа. В туманных краях за желтым кругом света, падавшим от лампы на вырезки и на книгу, Деннисон видел ряды ученых трактатов, исследований и памфлетов.

«Я помешался или в своем уме? – спросил себя он, впав в изрядную дрожь. – Да что за дурацкую паутину из подозрений и ужасов я плету? О, Небо, так я рехнулся?»

Ненадолго он оставил вырезки, закурил новую сигару с помощью обрывка бумаги, подожженного от пламени камина, и несколько минут расхаживал по плиткам пола. И думал, сжав руки за спиной и склонив голову. Затем, все еще с озадаченным и загнанным взглядом, но с более спокойным пульсом, он вернулся к столу. Сел и свыше часа усердно занимался составлением кратких заметок по всем вырезкам. Сделав это, аккуратно убрал заметки в свою книжечку, и вместе с ней положил в карман металлические таблички. А вырезки, сохранив порядок расположения, вернул в конверт, который опять сунул в потайной карман в обложке загадочной книги. А саму ее вернул на полку, на то место, где и нашел. Он чувствовал уверенность, что не оставил никаких следов своего небезопасного расследования. Десятью ударами часы напомнили ему, что становится поздно.

– Что же, – сказал он себе, – я, кажется, установил, что Иль Веккьо в течение ряда лет проявлял большой интерес к загадочным исчезновениям людей всякого возраста и роду-племени. И, пожалуй, фонарик и отвертка помогут мне найти кое-что любопытное там внизу. – Он рассыпал на ночь огонь в камине, погасил лампу и пошел в свою комнату.

Несколько минут спустя, захватив инструменты и оставив комнату во тьме, чтобы даже ломбардец, если он вдруг все-таки не спит давным-давно, решил, что гость в постели, Деннисон бесшумно спустился по трельяжу, как ночью накануне. Осторожно, безмолвно, как призрак, он добрался до террасы на выдающемся выступе вулканической скалы. Алоэ, пальмы и тутовые деревья, казалось, надежно скрывали его от любого бдительного взгляда. Он поблагодарил своих небесных покровителей, что нет луны. Если бы не дивные большеглазые полутропические звезды над морем, ночь была бы черным-черна.

Он помедлил с минуту, наблюдая за дальним маяком Ле Сен Мари, вслушиваясь в ласковые накаты и откаты прибоя в одной пятой мили внизу. Затем, в благоговении перед величием ночи, но при этом повергнутый в жуть страстью сделать открытие, столь сильной, что она изгнала все иные желания, он двинулся по узкой тропке к зарослям сумака.

Полчаса отчаянных и тяжких усилий при мерцающем свете маленького электрического фонарика, полчаса рискованного и устрашающего движения вниз по узкому разбитому спуску на скальном откосе, и вот он, потный и едва дышащий, в тупике, где когда-то отыскал маленькую дверь. Хотя было темно, и вдвойне темно из-за скрывающих дверцу кустов, он узнал это место. «Теперь на лестницу, – шепнул себе он, и сердце у него страстно заколотилось. Он направил луч фонарика на то место, где собирался войти. И вдруг, словно увидел привидение, застыл, лишившись дара речи и дрожа, все явственней испытывая дурноту.

– О, Небеса! – вскричал он. – Вход замурован!

Глава 14. Жизнь, любовь и страх

ДОЛГУЮ МИНУТУ ОН стоял столбом, не веря свидетельствам собственных чувств. Одновременно крайне изумленный и раздосадованный, что расследование пресечено в самом начале, он не мог избавиться от ощущения, что здесь какая-то ошибка, какой-то обман. Но вскоре прикосновение к камню и раствору, свежему, но уже начавшему твердеть, так что попробуй разбери, развеяло иллюзорную надежду. Проводя по этой необъяснимой преграде пучком белого света, он начал догадываться, что могло произойти.

«Выглядит так, – сказал он себе, – как если бы проем заделали изнутри. Отсутствие следов мастерка на швах, то, как раствор выступает и отступает здесь и там, достаточно ясно об этом свидетельствуют. Да, так и должно быть. Здесь нет места, чтобы человек стоял и работал. И невозможно было бы переправить сюда столько камня вниз по скале. Разумеется, каменщик стоял внутри наверху лестницы. А кто каменщик? Ну, конечно, ломбардец! А, так вот оно что!» Он тут же вспомнил о грязной и неопрятной одежде этого малого и о необычных пятнах. «Ну да, он это и сделал. И если он, то что дальше? По чьему приказу? Как он попал в лабиринт? У него есть доступ в лабораторию? Он знает код замка на двери туда из кабинета? Иль Веккьо подчеркнуто сказал, что код не знает никто, кроме него самого. Далее: а есть ли какой-то другой вход в лабиринт? О, Небеса, что за уйма загадок, как все переплелось. Прямо паутина. И не иначе, как меня в нее поймали, да, в самую середку!»

Он недолго стоял на карнизе над морем перед непроходимой преградой, которая на время разбила все его надежды разрешить великую тайну палаты мертвых. Расстроенный, разгневанный и не без неосознанного страха того, к чему это приведет, он не замедлил повернуться и вновь начать долгий опасный подъем по скале. С чувством безмерного облегчения он опять ступил в свою комнату, взобравшись по трельяжу. И немедленно зашторил окно. При всей его новой дивной силе, начали сказываться труды и волнения двух минувших дней и ночей. Около сорока часов прошло с тех пор, как он в последний раз спал. И природа требовала своего. И, как здравомыслящий человек, ведь он пока ни так, ни эдак не мог продолжать свое расследование, он уступил. Не решаясь зажечь свет, он разделся и улегся в темноте. Вскоре все его вопросы, догадки, подозрения растворились в теплой дремоте. Он уснул.

На следующий день с рассвета до полудня прошло уже порядочно, когда он проснулся, полностью отдохнувший, бодрый, изумительно сильный и полный жизни. Все страхи и зловещие видения прошлого вечера рассеялись. Чудесно исцелившийся, без всяких царапин и порезов, которые причинило ему вчера битое стекло на верху стены, он выскочил из постели и потянулся, выразив этой демонстрацией гибкости и силы бурную первозданную радость, захлестнувшую тело.

– Жизнь! Жизнь! – вскричал он снова. – Слава Тебе, Господи, что бы ни случилось дальше!

Большое зеркало в дверце гардероба привлекло его взгляд. Он шагнул туда и некоторое время стоял, изучая свое отражение.

– Как это может быть? – воскликнул он. – И ведь, скажи мне кто неделю назад, что такое возможно, я, чего доброго, порекомендовал бы ему обратиться к психиатру. Но вот, смотри! Невозможное случилось. Невероятное стало фактом!

В изумлении он изучал свое лицо, где произошли заметные перемены. Уже начали уменьшаться наиболее глубокие морщины вокруг глаз и рта и на лбу. А мелкие, считай, исчезли. Желтоватый отсвет возраста больше не угадывался в глазах, пропал мутный и нездоровый взгляд, который так хорошо помнил Деннисон. Нет, белки теперь были чистыми, зрачки искрились, выражение лица стало уверенным и мужественным. Щеки, как он отметил с удовольствием и удивлением, больше не были впалыми и изборожденными заботой, страданиями и плохим питанием, полные и гладкие, они показывали, что кровь могучими токами бежит под кожей. Волосы, недавно седые, начали обретать утраченный темно-русый цвет. На обширной лысине выступила молодая поросль. Подобным же образом брови стали темней и глаже. Усы тоже начали возвращаться к прежнему оттенку и меньше напоминали жесткую проволоку. Даже нос, который совсем недавно по-орлиному искривлялся, свидетельствуя о приближении дряхлости, изменил форму и возвращался к строгому совершенству былых дней. Нижняя челюсть опять стала крепкой, губы полными и красными, в зеркале отражалось не просто лицо человека в его лучшие годы, но того, у кого теперь больше сил.

Но как бы ни поражали эти метаморфозы, он обнаружил нечто еще более невероятное. Ибо, открыв рот, обнаружил, что зубы стали много белей и, помимо всего прочего, не будь то фактом, зафиксированным документально, нельзя было бы и поверить, золотая коронка на верхнем правом клыке немного съехала.

– Как? – вскричал Деннисон, ошеломленный. Тщательно изучил новое явление. Да, никаких сомнений оставаться не могло: коронку выталкивал с места новый рост дентона и эмали под ней. Он быстро оглядел прочие. Все без исключения демонстрировали ту же тенденцию. Все привычные ему теории, все, чему его учили, и что он наблюдал как врач, все его представления о причине и следствии, развитии, эволюции и упадке, о неотвратимости перемен при старении, все летело к черту. Невероятные перемены к лучшему, психические и физические, настойчиво заявляли о себе. И он воскликнул, потрясенный:

– Ну, теперь только дело времени вернуть те здоровые прекрасные зубы, какими я гордился в юности! Во всех отношениях я не только перестал разрушаться, но движусь к физическому совершенству. Еще совсем недавно развалина, обреченная на близкую смерть, я стану Гермесом, Бальдуром, Аполлоном, Ормуздом, вечно юным, вечно живым, бессмертным!

До предела ошеломленный, он оделся и вышел прогуляться в сад.

– Нет, нет, – только и твердил он. – Непостижимо. Человеческому разуму этого не постичь. О, да.

И к его глазам, отвыкшим от плача за множество долгих лет упадка, подступил неудержимый поток слез, слез радости, столь глубокой, счастья, столь всеохватывающего, что никакого иного выражения им просто не было.

Последующие три дна Деннисон вел странную жизнь в обнесенном стенами имении на горе Сен Клер и в окрестностях, жизнь, полную новых необычайно ярких и живых чувств, острого любопытства, напряженных научных теоретизирований и наблюдений за соматическими переменами, отчаянного одиночества и тоски по Стасии, досады, сочетающейся c непрестанным воодушевлением на более глубоком уровне, пространными размышлениями, безумными планами, надеждами и страхами.

Сперва довольный отсутствием Иль Веккьо, он вскоре стал его с нетерпением ждать. Ибо итальянец, как бы ни вознамерился он в конечном счете поступить с предавшим его доверие гостем, хотя бы обеспечивал ему общество, в котором в столь критический период своей жизни Деннисон так отчаянно нуждался. Американца одолевала жажда говорить о своем состоянии, обсуждать его, предоставить иному уму проанализировать его, задокументировать и четко определить. Но, когда поблизости находились только уклончивый ломбардец и Марианелла, равно питающие к нему затаенную враждебность, любое такое обсуждение, безусловно, исключалось. Так что Деннисону только и оставалось, что набраться терпения, читать, гулять, думать и в напряженном изумлении наблюдать, как его годы ускользают прочь один за другим, как возвращается средний возраст, как обнаруживаются все новые признаки молодости. В полном одиночестве он переживал такой кризис, какой с самого возникновения мира из огневой туманности не выпадал на долю ни одного живого существа.

При духовном голоде и нехватке общения и понимания, он получал от обоих слуг все, чего требовало его тело. Ломбардец и кухарка предоставляли ему великолепный стол в столовой или, если он желал, на террасе над морем. Деннисон ни разу не заговаривал с ними о пещерах в скале. И не задавал никаких вопросов. В отношении этих двоих он вел себя весьма сдержанно, корректно, предлагая порой монету в пять франков. Марианелла казалась простой душой, но он подозревал, что ломбардец неизменно следит за ним. И, скорее нутром, нежели по выражению лица этого человека, когда он, к примеру, являлся и становился за стулом гостя, дабы ему прислуживать, Деннисон улавливал нечто, вызывавшее у него глухую тревогу, убежденность, что дело принимает некий оборот, не сулящий ему ничего хорошего.

Одно незначительное происшествие немало встревожило его. Утром второго дня он спустился в кабинет с намерением сделать новую попытку разгадать шифр в черной книге. Он раскрыл этот том, положив перед собой, и оживленно копировал одну из страниц с записями, дабы воспользоваться ею в дальнейшем, как вдруг услышал позади себя шаги. Обернувшись, он заметил ломбардца.

– Да? – сердито вскричал он. – Что такое? Что вам нужно?

– Ничего, месье, – ответил тот, отдавая честь. – Я просто пришел, потому что вы звонили. – И он кивнул на звонок в стене близ книжного шкафа.

– Как? Я звонил? – воскликнул американец. – Нет, вы ошиблись. Мне ничего не нужно. Только… – Тут он восстановил самообладание. – Да, раз уж вы здесь, вы не могли бы почистить камин?

Больше ничего между ними не произошло, но Деннисон понял взгляд слуги, когда тот приступил к работе.

Когда ломбардец ушел, гость закрыл черную книгу, так как больше не мог над ней корпеть, взял крепкую трость Иль Веккьо в прихожей и отправился на продолжительную прогулку по гребню горы к грубой каменной часовне на северной его оконечности. Остаток утра он провел в разговоре с пожилым крестьянином, которого встретил близ этого любопытного сооружения, тот обрезал виноград на небольшом участке-террасе. Беседа несколько смягчила его состояние. Все что угодно казалось предпочтительней самокопания в одиночестве.

«А не следует ли мне воспользоваться случаем и сбежать отсюда? – серьезно спросил он себя, когда на следующий день сидел и курил одну из сигар хозяина, поглядывая с высоты бельведера на фелуки жеттовского рыболовецкого флота, поворачивающие домой под нисходящим к горизонту солнцем. – Я достиг цели своего долгого мучительного странствия, Алкагест мой, его воздействие уже превзошло что-либо, на что я смел бы надеяться, разве не верхом мудрости было бы нынче же ночью тайно собрать вещички, спуститься с горы и сесть на полуночный экспресс в Бордо? С чего мне оставаться здесь, окруженным загадками, слежкой; и, вероятно, величайшая опасность подстерегает меня здесь в будущем, когда Иль Веккьо вернется. Для чего так отчаянно рисковать? Во имя чего?»

Но, как бы он ни проигрывал эти вопросы в уме, а сформулировать удовлетворительного ответа не мог. Прежде всего, в его душе укоренилось неистребимое желание разгадать тайну черной книги, подземелий, крипты с гробами и всего, с этим связанного. Он чувствовал себя не в состоянии все бросить, пока ему не выпадет возможность распутать чудовищную головоломку. И опять же, мысли о Стасии, подобно мощному магниту, удерживали его здесь. Теперь, когда новая жизнь билась в его кровеносных сосудах, и каждый час приносил новую силу, когда к нему возвращалась молодость, в нем опять пробуждались давно забытые чувства и мечты, знакомые когда-то, и теперь он понимал то, что росло в его сердце. Стасия была очень красива. И при этом молода и наделена тем обаянием, которое присуще европейским женщинам лишь в самую первую, нежную их пору. И душа Деннисона устремлялась к ней так же естественно и неизбежно, как вода течет с холма. Хотя, задай он себе откровенный вопрос, он постарался бы скрыть правду от себя самого, но, уже будучи по уши влюбленным, во что бы то ни стало желал остаться и ждать ее возвращения, чтобы увидеть ее снова, поговорить с ней, провести с ней несколько блаженных дней в этом дивном саду. Таковы были полуосознанные движения его души, и от них все пуще разгоралось пламя в его груди. Но сильнее всего этого и куда глубже в его сознании, почти безотчетное, но властное, обитало иное побуждение, сокровеннейший страх, в котором он не посмел бы признаться даже себе, этот страх велел ему оставаться близ Иль Веккаьо, туманно намекая на то, что в эликсире, чего доброго, имеются и иные, пока неявленные силы. Да такие, что, если выпустить их на волю, что уже, вероятно, случилось, то для того, чтобы с ними совладать, потребуются все знания и опыт старого ученого. Учитывая все это, о побеге не могло быть и речи.

– Нет, – подвел итог Деннисон. – Нет, я должен еще на какое-то время остаться. На неделю-другую в любом случае. Сбежать отсюда всегда успеется. Но пока это немыслимо.

Приняв решение, он сбросил выкуренную сигару со скалы. И несколько минут сидел, глубоко задумавшись, поглядывая на гомеровское море, бескрайнюю синюю равнину, которая, казалось, удаляясь, слегка вздымалась, так что горизонт лежал на уровне его глаз, и была испещрена крохотными парусами, бурыми, темно-рыжими или киноварными, треугольными, вздутыми напором южного ветра.

– Божественная картина, – пробормотал он, меж тем как теплый, благоухающий тимьяном бриз, овеял его лицо. – Рай на земле, Эдем, если такое возможно. И я Адам, только что сотворенный здесь, должен оставаться, дабы здесь блаженствовать. Ах, если бы только здесь была моя Ева!