Текст книги "Книга магии"

Она протараторила мой заказ и вернулась к стоящему перед ней клиенту. Когда подошла моя очередь, она вручила мне горячий кофе и теплый маффин. Моя милая подруга.

– Как дела? – спросила я.

– Ой, да все как обычно. Кофе да выпечка. А что нового в мире кошек и собак?

– Как всегда: лотки с дерьмом да сухой корм. Красивые у тебя сережки.

Она коснулась рукой серебряных единорогов и улыбнулась.

– А они не кажутся слишком уж детскими? Я не глупо выгляжу?

– Нет, что ты.

Не пойму, что я почувствовала в этот момент. Не найду подходящих слов. Словно прошлое волной прокатилось внутри меня, всколыхнулось, но не ожило. Будто мимолетной вспышкой мелькнул обрывок сна. Мои прежние чувства угасли и потеряли значение.

– Это подарок. От Фарки. Помнишь Фарки?

Водя указательным пальцем по прилавку, она словно набирала номер на старом телефоне.

– Мы раньше играли в настольные игры в магазине твоего отца. И в волшебство. Давным-давно.

Я кивнула:

– Давным-давно. Да, помню.

– У Фарки все хорошо. Почти чист, и курит, по его словам, только траву.

Она дотронулась до единорога, озадаченно покачала головой.

– Странно, что он принес мне подарок. Без всякого повода.

От ее движений единороги пустились в галоп. Селма нахмурилась, окинув взглядом очередь за мной.

– Приятно было повидаться.

И она повернулась к следующему клиенту.

– Приятно вновь поболтать с тобой, Селма, – ответила я и отошла от прилавка, в одной руке кофе, в другой – завернутый в салфетку маффин.

Что‐то я хотела ей сказать… Про сережки. Забыла. Значит, какая-то ерунда. Я толкнула плечом дверь. На улице опять шел дождь.

Джон Краули[7]7
  © John Crowley, 2018; © пер. В. Соломакиной, 2018.


[Закрыть]

Джон Краули – один из самых успешных и уважаемых авторов современности. Самая известная работа Джона Краули – его длинный роман в жанре фэнтези о взаимоотношениях – иногда опасных! – двух миров: нашего, обычного, и волшебного мира фей. Роман называется «Маленький, большой», и за это произведение Джону Краули была присуждена «Всемирная премия фэнтези».

Среди других его романов – «Звери», «Демономания», «Глубина», «Машинное лето», «Переводчица», «Роман лорда Байрона»: «Вечерняя земля», «Четыре свободы», «Любовь и сон».

Его короткие рассказы вошли в сборник «Безделушки на память», и недавно был написан роман «Ка. Дар Оукли на развалинах Имра».

Писатель живет в западной части штата Массачусетс в районе Беркшир-Хиллс.

В ярком и лиричном рассказе, который мы предлагаем, говорится о мальчике, которого обучал великий врач и маг елизаветинских времен, доктор Джон Ди для участия в предстоящей войне, которая произойдет и на Земле, и между силами, живущими вне ее…

Кремень и зеркало

Примечание редактора.

Нижеследующие страницы были недавно обнаружены среди не внесенных в каталог бумаг писателя Феллоуса Крафта (1897–1964), которые поступили в фонд Расмуссена по завещанию после смерти автора.

Они представляют собой тридцать четыре машинописных листа с редкими пометками карандашом на желтой бумаге марки «Сфинкс», очевидно, задуманных как часть второго романа Крафта «Столкновение» (1941), давно не переиздававшегося и недоступного для читателей.

Под конец автор исключил их из романа, возможно, потому, что произведение превратилось в более традиционное историческое повествование.

Математик и благочестивый искатель приключений Джон Ди появится в последующих произведениях Крафта, как законченных, так и незаконченных, в другом образе, нежели здесь.

Слепой поэт О’Махон рассказывал:

– В Ирландии пять королевств, по одному в каждой стороне.

В былые времена в каждом королевстве имелся и свой король со свитой, и место для замка с выбеленными башнями, стены с бойницами щетинились копьями, да над ними раздавался смех добрых воинов.

– И был также верховный король, – сказал десятилетний Хью О’Нил, сидевший у ног О’Махона на траве, все еще зеленой в конце осени в День всех святых.

С холма, где они расположились, виднелось Великое озеро, чьи серебряные воды солнце заливало золотом. Стада коров – настоящее богатство Ольстера – бродили по просторным зеленым равнинам. Все это владения О’Нилов испокон века и до скончания времен.

– И в самом деле был верховный король, – подтвердил О’Махон. – И воцарится вновь.

Седые космы поэта развевались на ветру. О’Махон не видел Хью, своего кузена, зато, по его словам, видел ветер.

– Ну, братец, – сказал он, – смотри, как здорово устроен мир. Каждое королевство Ирландии славится по-своему: Коннахт на западе славится ученостью и магией, манускриптами и летописями, местами, где жили святые. Ольстер на севере, – он обвел рукой невидимые земли, – храбростью, битвами и воинами. Ленстер на востоке славен гостеприимством, открытыми дверями и празднествами. Котлы там никогда не пустеют. Манстер на юге славится трудолюбием – крестьянами, пахарями, ткачами и скотоводами – от рождения до смерти.

Хью посмотрел вдаль на просторы, на то, как ветер собрал тучи над рекой, и спросил:

– Какое же королевство самое великое?

– Какое? – повторяет О’Махон, притворно задумавшись. – А ты как считаешь?

– Ольстер, – говорит Хью О’Нил из Ольстера. – Из-за воинов. Кучулан был из Ольстера, он всех победил.

– Вот как.

– Мудрость и магия – это хорошо, – заключил Хью, – гостеприимство тоже, но воины сильнее.

О’Махон не согласился.

– Величайшее из королевств – Манстер.

Хью ничего не ответил. О’Махон нащупал плечо мальчика, положил на него руку. Хью понял, что сейчас ему все объяснят.

– В каждом королевстве: северном, южном, восточном и западном есть также север, юг, восток и запад. Так ведь?

– Да, – согласился Хью.

Он мог их показать: слева, справа, впереди, сзади. Ольстер находится на севере, но и севернее Ольстера есть земли, севернее севера, там, где правил его безумный, злобный дядюшка Шон. И на том севере, дядюшкином, должны быть еще север и юг, восток и запад. А потом снова…

– Послушай, – сказал О’Махон, – в каждое королевство с запада приходит мудрость о том, что существует мир и откуда он взялся. С севера приходит храбрость для защиты мира, чтобы никто его не поглотил. Гостеприимство приходит с востока, чтобы вознаградить ученость и храбрость и тех королей, что сохраняют эти земли. Но кроме этого есть большой всеобщий мир: мир, который нужно постигать, защищать, восхвалять и хранить. И начало свое он берет в Манстере.

– Ага, – кивнул Хью, ничего не понимая. – А сначала ты сказал, что королевств было пять.

– Сказал. Так гласит предание.

– Коннахт, Ольстер, Ленстер, Манстер.

– А пятое какое?

– Ну, братец, какое же?

– Мит, – догадался Хью. – С Тарой, где короновали королей.

– Славный край. Не на севере и не на юге, не на западе, не на востоке – посредине.

Больше он ничего не сказал, а Хью показалось, что ответ, наверное, другой.

– Где же ему еще быть?

О’Махон только улыбнулся. Хью стало интересно, знал ли сам слепой, что он улыбается и что другие люди видят его улыбку.

По спине Хью пробежал холодок – солнце клонилось к закату.

– А может, оно вообще за тридевять земель?

– Может, далеко, а может, и близко. – Он пожевал губами и добавил: – Скажи-ка мне, братец, где находится центр мира?

Это была старинная загадка. Хью знал на нее ответ. Еще судья дядюшки Фелима его когда‐то спрашивал. В мире пять направлений: четыре из них – север, юг, восток и запад. А пятое где? Он знал ответ, но в тот момент, сидя со скрещенными голыми ногами в зарослях папоротника недалеко от башни Данганнон, отвечать не хотел.

Приемные родители мальчика, семья О’Хаганов, привезли Хью О’Нила в замок Данганнон весной. Для мальчишки это было целое событие. Два-три десятка лошадей, позвякивающие упряжью, телеги с дарами для дядюшек О’Нилов в Данганноне, рыжие коровы, мычащие в фургоне, копьеносцы и лучники, женщины в ярких шалях. О’Хаганы и О’Квинны со своими домочадцами. Десятилетний мальчик понимал, что все это затеяно ради него.

В новом плаще на худых плечах и с новым кольцом на пальце он восседал на пестром пони. Он вглядывался в даль, и ему казалось, что вот уже видны окрестности замка, расспрашивал кузена Фелима, кто приехал за ним из Данганнона, и ежечасно донимал расспросами, долго ли еще ехать. В конце концов Фелим рассердился и велел Хью молчать, пока замок не появится на горизонте.

Когда мальчик увидел замок, бродяга солнце только проснулось, в его лучах сверкал влажный от росы, побеленный частокол, который казался ярче, ближе и мрачнее одновременно. При виде них щемило сердце, потому что для Хью деревянная башня и глинобитные крытые соломой пристройки казались замками, воспетыми в балладах.

Мальчик пришпорил пони и помчался вперед, не обращая внимания на оклики Фелима и смеющихся женщин, по длинной грязной дороге, которая поднималась к холму, где уже собралась группа всадников с тонкими длинными копьями, черневшими на солнце, – его кузены и дяди. Завидев всадника на пони, они приветствовали мальчика.

Несколько недель он был в центре внимания, и это его раззадоривало ещё больше. Словно рыжий звонкоголосый бесёнок на тощих ножках, покрасневших от холода, он носился по замку. Повсюду его похлопывали и поглаживали своими огромными ручищами многочисленные дядюшки, умилялись его выходкам и болтовне, а когда он убил кролика, мальчика хвалили и держали на руках, словно он добыл два десятка оленей.

Ночевал он вместе со всеми, укладывался среди огромных, духовитых, косматых тел вокруг очага, пылающего в середине зала.

Взбудораженный, он долго не мог заснуть, наблюдал за дымом, струящимся сквозь проём в крыше, слушал, как дядья и кузены храпят, беседуют и пускают ветры после доброй кружки эля. Хью чувствовал, что все это неспроста, что‐то от него скрывали, почему в этот приезд его ставили выше более взрослых кузенов, ему доставалась лучшая порция густой похлёбки, щедро сдобренной маслом, почему прислушивались к тому, что он говорил. Мальчик не мог объяснить, почему время от времени ловил на себе пристальные, печальные взгляды, словно его жалели. Иногда какая‐нибудь женщина, не обращая внимания на его выходки, хватала его на руки и крепко обнимала. Он явно был замешан в неизвестной ему истории и от этого еще больше расходился.

Однажды, вбежав в залу, он увидел, как дядя Терлох Луних ругается со своей женой. Дядя кричал, чтобы она не совала нос в мужские дела. Увидев Хью, женщина подошла к нему, одернула на нем плащ, смахнула листья и репьи.

– Ему что, всю жизнь придется одеваться на английский манер? – бросила она через плечо Терлоху Луниху, который сердито пил у костра.

– Его дед Конн носил костюм, – фыркнул Терлох себе в кружку. – Нарядный камзол черного бархата с золотыми пуговицами и черную бархатную шляпу. С белым пером! – рявкнул он, а Хью не мог понять, на кого он сердится: на жену, Конна или на себя.

Женщина заплакала. Она закрыла шалью лицо и вышла из зала. Терлох взглянул на Хью и сплюнул в очаг. Ночи напролет они сидели в свете костра и огромной чадящей свечи из камыша и сала, пили пиво, испанское вино и беседовали. Все разговоры были об одном – клане О’Нилов и том, что его касалось, будь то сказания или песни, дошедшие из глубины веков, или обсуждения странного поведения – глупости ли, коварства, трудно сказать – английских захватчиков, или налетов соседних кланов и ответных нападений, об историях из глубокой старины.

Хью не всегда мог разобрать, да и старшие не были уверены, что из рассказа произошло тысячелетие назад, а что совсем недавно. Герои рождались и совершали набеги, убивали врагов и угоняли их скот и женщин. Некоторых даже короновали в Таре. Упоминали о короле Ниалле Девяти Заложников, верховном короле Юлии Цезаре, о Брайане Бору и Кучулане, Шоне О’Ниле и его свирепых «красноногих» шотландцах, о сыновьях Шона и сыне короля Испании.

Его дед Конн был О’Нилом, но позволил англичанам величать его графом Тиронским. У ритуального камня всегда маячил какой‐нибудь О’Нил, принимавший корону в Туллихоге под звон колокола Святого Патрика. Конн О’Нил, граф Тиронский встречался за морем с королем Гарри и обещал выращивать кукурузу и учить английский язык. А на смертном одре сказал, что англичанам доверяют только дураки.

Среди хитросплетенных преданий о былом, где каждая история ярко выделялась цепочкой знаменательных событий, но в то же время была тесно связана со всеми остальными, Хью разглядел историю своего клана. Он узнал, что его дед не установил порядка наследования титула О’Нилов. А также как его дядя Шон взбунтовался и убил своего брата Мэтью, отца Хью, и теперь звался О’Нилом и объявил весь Ольстер своим владением, совершал набеги на земли кузенов, когда заблагорассудится, с шестью жестокими сыновьями. Мальчик узнал, что он, Хью, имел полное право на то, что отобрал у него Шон. Иногда все это было видно так же ясно, как затейливые силуэты по-зимнему голых ветвей на фоне ясного неба, иногда нет. Англичане… здесь крылась загадка. Как соринка в глазу, они сбивали с толку, мешали ясно видеть.

Терлох с удовольствием смакует:

– Вот явится сэр Генри Сидни со своим войском, а, Шон? Сможет ли Шон ему противостоять! Да никогда! Ему бы свою шкуру спасти. И то для этого придется прыгнуть в Великую реку и уплыть. Выпью за здоровье лорда-наместника – он добрый друг истинного наследника Конна.

Или еще говорили так:

– Чего они требуют? – спрашивает блюститель закона, страж правосудия.

– Ты преклоняешь колено пред королевой и предлагаешь все свои земли. Она их забирает и дарует тебе титул графа… и все твои земли обратно. Ты ее подданный, но ничего не изменилось…

– И они клянутся выступить против твоих врагов?

– Нет, – говорит другой. – Зато ты обязан помогать им, даже если они ополчились против твоего родственника или вассала. Конн был прав: им доверять нельзя.

– Только вспомни Десмонда, сидящего все эти годы в лондонской тюрьме. Он им доверял.

– Десмонд, считай, их человек. Нормандец. Их кровь. Не О’Нилы.

– Fubun, – говорит слепой поэт О’Махон тихим тенором, и все стихают. – Позор вражескому оружию! Позор золотой цепи! Позор суду, который говорит на английском! Позор отвергающим сына Марии!

Хью прислушивается то к одному оратору, то к другому, напуганный истовыми проклятьями. Внимание О’Нилов приковано к мальчику.

* * *

В пасхальную неделю из серебристого утреннего тумана с юга появилась медленная процессия пеших и всадников. Даже если бы Хью, наблюдая из башни, не разглядел красно-золотого флага лорда-наместника Ирландии, чье полотнище затрепетало от внезапного порыва промозглого ветра, он все равно бы догадался, что гости – англичане, а не ирландцы. Солдаты маршировали стройными шеренгами, образуя темный крест: в центре флаг и фургон, где ехал наместник, окруженный солдатами с длинными ружьями за плечами, в арьергарде плелся бык, волочивший повозку.

Хью с обезьяньей прытью спустился с башни, выкрикивая новость, но процессию уже заметили. Фелим, О’Хаган и Терлох уже садились на коней, чтобы встретить гостей. Хью велел конюхам привести его пони, но Фелим, натягивая английские кожаные перчатки, сказал:

– Оставайся.

– Я с вами, – заупрямился Хью и прикрикнул на мальчишку-конюха: – А ну, живо!

Лошадь Фелима затрясла головой и, пританцовывая, двинулась с места. Фелим, сердито натянув поводья, приказал Хью слушаться. Дядя побагровел от гнева на строптивую лошадь и непокорного мальчишку, а Хью, смеясь, уже сидел верхом на пони.

Терлох молча наблюдал за происходящим, потом остановил Фелима взмахом руки и притянул мальчишку к себе.

– Какая разница, когда они его увидят, – заметил он и неожиданно мягким движением пригладил волосы Хью.

Англичан и ирландцев разделял заболоченный ручей. Герольды встретились на его середине и обменялись официальными приветствиями.

Лорд-наместник, проявляя учтивость, выехал вперед в сопровождении лишь знаменосца, разбрызгивая воду и помахивая Терлоху рукой в перчатке. Терлох тут же двинулся ему навстречу, потом спрыгнул с коня, взял у лорда поводья и пожал ему руку.

Хью, наблюдавший за осторожными церемониями, оробел и спрятался за всхрапывающим гнедым Фелима. Сэр Генри Сидни был огромен: его белозубый рот прятался в черной бороде, доходящей до самых глаз, маленьких и черных. Его тонкий меч казался безобидной игрушкой на фоне мощных бедер в панталонах и высоких сапог. Его широкая грудь была скрыта за огромной кирасой, напоминавшей бочку, – по последней моде. Хью подумал, что он сам вполне мог бы укрыться в таком доспехе весь, целиком. Сэр Генри поднял руку, облаченную в присборенный, украшенный фестонами рукав. Хью никогда не видел таких сложных фасонов. Маленький отряд двинулся в путь, и сэр Генри заметил мальчика.

Позднее Хью О’Нил обнаружит в глубинах своей души шкатулку или нечто вроде сундука или ларца, где запечатлелись отдельные события его жизни: важные, ужасные, а иногда, казалось бы, сущие мелочи, но всегда яркие, как наяву, пробуждающие те самые доподлинные чувства и ощущения.

Среди самых первых событий шкатулка сохранит и этот день, когда Терлох подвел лошадь с сэром Генри к мальчику. Лорд взял тоненькую, словно хрупкую веточку, руку ребенка своей широкой ладонью и заговорил с ним по-английски.

Все сохранилось в памяти: смеющийся темноволосый великан, звон конской упряжи, резкий запах свежего помета, даже приглушенный блеск росы на серебряных доспехах сэра Генри.

Во сне и наяву, в Лондоне, в Риме, этот момент будет время от времени всплывать в памяти, а Хью будет вглядываться в частичку прошлого, словно в серебристо-зеленый опал, и вспоминать.

Сэр Генри решил взять Хью О’Нила под свою опеку и увезти в Англию. Переговоры о судьбе мальчика шли несколько дней. Сэр Генри был терпелив и осторожен, пока О’Нилы в который раз расписывали, каких мучений натерпелись при власти Шона. Осторожен, чтобы не связать себя большим обязательством, чем он уже обещал. Он будет добрым другом барону Данганнону, как он называл Хью, давая понять, что это сулит изрядные преимущества, например, графство Тирон, которое после смерти Конна осталось в руках королевы, никому не дарованное.

Он подарил Хью кинжал в ножнах. В эфесе слоновой кости поблескивал небольшой изумруд необычного оттенка. Сэр Генри рассказал мальчику, что камень – с захваченного испанского корабля из Перу, что на другом конце света. Хью, не участвовавший в переговорах, сидел среди женщин, вертел кинжал в руках, размышляя, что такое «другой конец света».

Поняв, что ему предстоит поездка в Англию с сэром Генри, он застеснялся и притих, не отваживаясь даже спросить, каково живется в тех землях. Он пытался представить себе Англию. Воображение рисовало бесконечные ряды каменных строений – все огромные, наподобие собора в Арме, куда даже не заглядывает солнце.

Однажды вечером за ужином сэр Генри заметил, что Хью слоняется у залы, заглядывая в дверь. Англичанин поднял кубок и позвал мальчика:

– Заходите, юный лорд.

Ирландцы заулыбались и засмеялись, услышав титул, хотя Хью, сомневаясь в своем английском, подозревал, что над ним подшучивают. Его подзывали жестами. Не дожидаясь, пока его подтолкнут, он выпрямился во весь рост и, держа руку на эфесе кинжала, висящего на перевязи, сам шагнул к великану.

– Милорд, вы согласны ехать со мной в Англию? – спросил сэр Генри.

– Если мои дяди разрешат.

– Они не против. Вы встретитесь с королевой.

Хью ничего не ответил. Как выглядит королева, он себе представить не мог.

Сэр Генри опустил тяжелую, как камень, ручищу на плечо мальчика.

– У меня сынок такого же возраста. Может, чуть помоложе. Его зовут Филипп.

– Фелим?

– Английское имя – Филипп. Слушайте, поедемте завтра, а?

Сэр Генри взглянул на присутствующих смеющимися глазами. Он подшучивал над мальчиком, завтрашний отъезд уже был делом решенным.

– Не рановато ли завтра? – сказал Хью, подражая зычному голосу Терлоха и чувствуя, как сердце ушло в пятки.

Грянул хохот, и мальчик оглянулся на зубоскалов. Стыд взял верх над страхом.

– Если милорду угодно, мы отправимся завтра. В Англию.

Раздались одобрительные возгласы, а сэр Генри медленно закивал огромной, как у быка, головой. Хью поклонился и зашагал к двери, сдерживаясь, чтобы не пуститься наутек.

Выскочив из замка, он промчался по грязной улочке между надворными постройками, мимо бездельничающей стражи в поля, которые с приближением сумерек заволакивало густым туманом. Он без остановки летел хоженым путем по влажной, шелестящей траве к расколотому дубу, который стоял там с незапамятных времен, словно скрюченная черная рука с узловатыми пальцами.

Подле того дуба в траве едва проступали цепочки древних замшелых камней, служивших когда-то фундаментом монашеской обители; на месте обвалившегося погреба земля просела неровными впадинами. Как раз здесь Хью практически случайно добыл своего первого кролика.

В тот день он не собирался охотиться. Он сидел на камне, подставив лицо солнцу, ни о чем не думая, с копьем на коленях.

Когда он открыл глаза, то ничего не видел, кроме коричневого кроличьего силуэта, до которого можно было легко дотянуться. С тех пор он считал это место счастливым, хотя ни за что не пошел бы сюда ночью. Сейчас ноги сами привели его, прежде чем он о нем вспомнил, до того как из головы улетучились мысли о голосах и лицах в зале. Он почти подошел к дубу, когда заметил, что на старых камнях кто‐то сидит.

– Кто здесь? – спросил человек, не поворачивая головы. – Это ты, Хью О’Нил?

– Я, – ответил Хью, удивляясь, как слепой поэт почти всегда узнавал, кто к нему идет.

Слепой похлопал по камню рядом с собой и позвал:

– Иди сюда, – так и не обернувшись, ибо ему это было ни к чему, но Хью всё равно стало не по себе. – Сядь. При тебе есть железо, братец?

– У меня есть кинжал.

– Достань его. И положи подальше.

Хью повиновался, воткнув кинжал в ствол сломанного дерева, росшего вдали от дуба. Поэт говорил так мягко, что не хотелось ни возражать, ни противиться.

– Завтра, – сказал О’Махон, когда Хью снова сел рядом с ним, – ты едешь в Англию.

– Да.

Хью было стыдно в этом признаться, хотя от него ничего не зависело, но ему даже слышать это название было неприятно.

– Очень хорошо, что ты пришел сюда. Потому что… кое‐кто хотел бы пожелать тебе доброго пути. И дать тебе наказ. И обещание.

Поэт не улыбался. Его лицо под реденькой жидкой бородой было спокойным и сдержанным. Глаза с бельмами, будто налитые разбавленным молоком, казались не столько слепыми, сколько бессмысленными, как у младенца.

– У тебя за спиной – продолжал поэт, и Хью быстро оглянулся, – находится бывший старинный погреб, в котором живет тот, который сейчас появится. Но разговаривать с ним не нужно.

Впадина была темной. Любые бугры, которые, казалось, едва передвигаются в темноте, могли обернуться этим существом.

– Из-под того бугра, – О’Махон уверенно показал, хотя и не видел широкого древнего кургана, словно кит, мрачно плывущего над белой массой тумана, – сейчас явится некий принц, и с ним тоже разговаривать не нужно.

Сердечко Хью съежилось в тугой комок и бешено забилось. Он хотел произнести «сидхе», но не мог сказать ни слова.

Он водил глазами с ложбины на курган и обратно, и вдруг во впадине у какой‐то кочки, темнее остальных, выросли руки, кисти, и она медленно, терпеливо вырывалась из земли. Потом впереди Хью раздался звук, будто топало огромное животное, и, повернувшись, он увидел, как из темноты к нему направляется бесформенное бугристое нечто, похожее на огромный развевающийся плащ, или быстрое гребное судно с черным парусом, или несущуюся в панике лошадь в попоне.

По спине Хью поползли мурашки. Он вновь обернулся на звук сзади и увидел сурового черного карлика, полностью вылезшего из земли. Тот пристально посмотрел на Хью блестящими глазами и заковылял к нему, пошатываясь под тяжестью черного сундука в жилистых, кряжистых руках.

Вблизи ухнул филин. Хью повернул голову и увидел совершенно белую птицу, скользящую в небе перед быстро приближавшимся принцем. Хью не удавалось разглядеть ни всадника, ни коня, казалось лишь, что они огромны и как бы составляют единое целое. Постепенно он рассмотрел серые руки с поводьями и золотой венец на голове, на уровне бровей.

Белый филин пролетел над мальчиком и, тихо забив крыльями, сел на ветку расколотого дуба.

Сзади раздался грохот, похожий на раскаты грома. Черный карлик опустил свою ношу на землю. Теперь он свирепо смотрел на принца и медленно качал головой. Его огромная черная шляпа была похожа на кочку, покрытую травой, но на ней трепетало изящное снежно-белое перо.

О’Махон неподвижно сидел рядом с Хью, сложив руки на коленях, но поднял голову, когда принц вынул меч.

Казалось, невидимая рука умело играла полоской лунного света без рукояти, без острия, но это, несомненно, был меч. Принц был в ярости – это тоже было ясно. Он властно ткнул мечом в сторону карлика, который пронзительно взвизгнул, словно от налетевшей бури заскрипели ветви деревьев. Человечек затопал ногами, но, всячески сопротивляясь, все же открыл крышку сундука.

Внутри, кроме беспросветной тьмы, ничего не было видно. Человек запустил в сундук руку и что‐то достал. Потом, неохотно приблизившись, протянул это Хью. Мальчик принял обжигающе холодный дар.

Сзади щелкнул тяжелый плащ, Хью обернулся на звук, но принц уже растворился в темноте. С его исчезновением пропала эта неистовая громада. Филин степенно улетел за ним, обронив белое перо, которое покружилось зигзагами и опустилось перед Хью. За спиной мальчика в темноте блеснул сердитыми глазами черный бугор и исчез. Впереди над полями в серебристой траве низко пролетела коричневая сова в поисках мышей.

Хью держал грубо отесанный камень-кремень, согревающийся в руке, и перо белого филина.

– Камень – это наказ, – сказал О’Махон, словно ничего необычного не произошло. – Перо – обещание.

– Что за наказ?

– Не знаю.

Они посидели молча. Янтарная луна, цвета выдержанного виски, появилась между белой бахромой облаков и серыми вершинами восточных гор.

– Я еще вернусь? – с трудом выговорил Хью, к горлу подкатил предательский ком.

– Да.

Хью весь дрожал. Узнай сэр Генри, что он так поздно ночью сидел под деревом, наверняка бы встревожился. Ночной воздух, особенно в Ирландии, пагубен для здоровья.

– Ну, прощайте, кузен, – сказал Хью.

– Прощай, Хью О’Нил, – улыбнулся О’Махон. – Если тебе в Англии подарят бархатную шляпу, белое перо на ней будет очень кстати.

Сэр Генри Сидни, хотя и не стал откровенничать с ирландцами, ясно пояснил в своих депешах Совету, почему он решил опекать Хью О’Нила. Не только из‐за политики англичан помогать более слабому в конфликтах между ирландскими династиями и, таким образом, не допускать укрепления других.

Сэру Генри казалось, что если забрать в раннем возрасте, как неоперившегося соколенка, юного ирландского лорда, то позднее он охотнее подчинится власти англичан. Другими словами, он привез Хью в Англию, как звереныша в хорошо обустроенный зверинец, чтобы укротить его и приручить. Поэтому, невзирая на сомнения жены, он хотел сделать из Хью товарища своему сыну Филиппу и по той же причине просил своего зятя, графа Лестерского, опекать Хью при дворе. «У мальчика нет ни средств, – писал он Лестеру, – ни связей».

В беседе с королевой граф ввернул удачное сравнение, говоря о новом ирландском подопечном, как о привитых деревьях в графском саду. При хорошем уходе выносливой ирландской яблоне можно дать английские корни. Хоть дерево и рождено в ирландской почве, если оно будет иметь английские корни, ему от них никуда не деться.

– Помолимся тогда, сэр, – улыбнулась королева, – чтобы это дерево порадовало нас плодами.

– При должном уходе, мадам, – ответил Лестер, – его плоды будут всегда по вкусу Вашему Величеству.

И он привел к королеве десятилетнего мальчишку с ярко-рыжими непокорными волосами почти того же цвета, что и переплет миниатюрного молитвенника, сделанный из марокканской кожи, который королева держала в левой руке. По бледному лицу мальчика и курносому носу щедро были рассыпаны веснушки, его светло-зеленые глаза сверкали изумрудным блеском. У королевы было две страсти: рыжие волосы и драгоценности. Она протянула длинную руку в кольцах и потрепала рыжие кудри мальчика.

– Наш кузен из Ирландии, – сказала она.

Он не осмелился поднять на королеву глаза с рыжими ресницами после того, как поклонился ей по всем правилам (чему граф его старательно обучил). Пока взрослые беседовали о нем на дворцовом южноанглийском диалекте, который он не понимал, мальчик рассматривал платье Елизаветы. Казалось, их было несколько. Платье было словно сказочная крепость со множеством укрепленных стен с бойницами. Сквозь разрезы и стыки верхнего платья виднелось другое, где была застежка, – еще одно, а ниже кружево.

Верхняя юбка была украшена драгоценностями, расшита жемчугом, словно капельками росы, вышита разными рисунками: листьями, завитками, цветами. На нижней юбке были изображены морские чудовища, морские коньки, левиафаны с пастью как у кита. С изнанки верхнего платья, вывернутой наружу, были вышиты сотни глаз и ушей. Хью решил, что этими ушами и глазами королева видит и слышит, значит, даже сейчас платье следило за ним.

Хью поднял глаза на бледное лицо королевы, обрамленное накрахмаленным кружевом, на волосы, украшенные серебром и жемчугом. Мальчику казалось, что могущество королевы исходило от ее платья. Она была привязана к этому платью магией, как дети Ллира к лебединому оперению. Проходя по залу, Елизавета будто разгоняла волны придворных, вихрем кружившихся вокруг нее: грациозных, длинноногих, увешанных подвязками и тонкими английскими шпагами.

Выйдя из комнаты, королева больше не разговаривала с Хью, только раз скользнула по нему взглядом. Вокруг нее вились фрейлины, словно шуршащие опавшие листья. Позже граф рассказал Хью, что у королевы тысячи таких платьев, нижних юбок и юбок с фижмами, одни краше других.

За искусной резной ширмой с нимфами и сатирами, гроздьями винограда, нелепыми геральдическими фигурами, покрытыми сусальным золотом, сидели главный советник королевы сэр Уильям Сесил, лорд Бёрли и доктор Джон Ди, ее врач и астролог. Сквозь резную ширму они видели и слышали, как королева принимала посетителей.

– Заметили того рыжего мальчишку? – тихо спросил Берли.

– А, ирландца, – кивнул доктор Ди.

– Ему покровительствует сэр Генри Сидни. Мальчишку привезли, чтобы воспитать в английском духе. Это не первый. Ее Величество верит, что покорит их сердца и завоюет преданность. Они действительно обучаются манерам и этикету, но возвращаются на свой остров, и варварская природа берет верх. Этих дикарей невозможно приручить.

– Не берусь утверждать, – сказал доктор Ди, расчесывая пальцами огромную бороду, – но, может, какие‐то способы и найдутся.