Текст книги "Дни в Бирме"

Флори было двадцать четыре, и он собирался в отпуск на родину, когда разразилась война. Он сумел уклониться от воинской службы, что было несложно и казалось в то время естественным. Штатские в Бирме убеждали себя для собственного спокойствия, что подлинный патриотизм состоял в том, чтобы «служить делу» (главное, делать акцент на слове «служить»); более того, те, кто оставил работу и ушел на фронт, вызывали негласную неприязнь. Но правда была в том, что Флори не пошел на войну потому, что Восток уже развратил его, и ему не хотелось менять виски, слуг и бирманских девок на скучные строевые учения и тяготы солдатской жизни. Война рокотала где-то за горизонтом, словно далекая буря. Но безопасность в этой жаркой, неряшливой стране обернулась чувством одиночества, заброшенности. Флори пристрастился к чтению и стал жить в книгах, когда жизнь утомляла его. Забавы юности приедались, он взрослел и как бы поневоле учился думать своим умом.

Двадцать седьмой день рождения он отметил в больнице, с ног до головы покрытый жуткими язвами – врачи называли их грязевыми язвами, но, скорее всего, в них было повинно виски и плохое питание. После этого кожа Флори еще два года оставалась рябой. Как-то незаметно он стал выглядеть и чувствовать себя гораздо старше. Юность осталась позади. Восемь лет в Азии, лихорадка, одиночество и периодические запои не прошли бесследно.

С тех пор его год от года все больше разъедало одиночество и горечь. А горше и неотступней всего сделалась его ненависть к атмосфере империализма, в которой он жил. По мере того как мозг его развивался – мозг развивается непроизвольно, и одна из трагедий недоучек в том, что это развитие наступает у них довольно поздно, когда они уже вовсю увязли в какой-нибудь гадости, – ему открывалась истина об английском империализме. Индийская империя – это деспотия (великодушная, вне всякого сомнения, но все же деспотия), в основе которой лежит воровство. А что касалось колониальных англичан, всего этого сахибства, Флори проникся к ним, как к ближайшим соседям, такой неприязнью, что уже не мог смотреть на них непредвзято. Ведь в конечном счете эти несчастные черти были не хуже других. Жизнь у них незавидная: невелик барыш за тридцать лет скудно оплачиваемой работы в чужой стране, после которых возвращаешься на родину с убитой печенью и скрюченной в плетеных креслах спиной, чтобы прослыть на склоне лет занудой в каком-нибудь второсортном клубе. При всем при том «институт сахибства» безобразно идеализируется. Согласно общепринятому мнению, англичане, занятые на «аванпостах Империи», во всяком случае, способны и трудолюбивы. Это заблуждение. За исключением научно-технических областей – Лесного департамента, Департамента общественных работ и т. п. – нет никакой необходимости в британских представителях в Индии. Мало кто из них вкладывает в свою работу больше сил и ума, чем почтмейстер провинциального английского городка. Основную административную работу выполняют по большей части туземные служащие; что же касается основной опоры деспотии, то это не чиновники, а армия. Благодаря армии чиновники и бизнесмены, даже тупые, как пробка (и большинство из них действительно тупые), могут вполне надежно устраивать свои дела. Добропорядочные тупицы, лелеющие и пестующие свою тупость под защитой четверти миллиона штыков.

Жизнь в таком мире удушает, опустошает. Всякое слово и всякая мысль в таком мире подлежат цензуре. В Англии трудно даже вообразить подобную атмосферу. На родине англичане свободны: они продают свои души в общественной жизни и выкупают в жизни частной, среди друзей. Но дружба едва ли возможна, когда человек все время является винтиком в машине деспотии. Свобода слова немыслима. Все прочие виды свободы доступны. Ты свободен быть пьяницей, лодырем, трусом, сплетником, развратником; не свободен только думать своей головой. Твое мнение по любому более-менее существенному вопросу диктует тебе кодекс пакка-сахиба.

В итоге твое тайное бунтарство точит тебя, словно скрытая болезнь. Вся твоя жизнь становится пропитана ложью. Год за годом ты сидишь в зачуханных клубах, словно сошедших со страниц Киплинга, справа от тебя виски, слева журнал «Мир спорта», а полковник Дуболом разглагольствует с твоего одобрения о том, что этих паршивых националистов надо варить в масле. Ты слышишь, как твоих туземных друзей называют «грязными индюками», и покорно признаешь, что они и есть грязные индюки. Ты видишь, как оболтусы, только вчера ходившие в школу, раздают пинки престарелым слугам. И в какой-то момент в тебе вскипает ненависть к соотечественникам, и ты жаждешь, чтобы туземцы подняли бунт и утопили в крови эту Империю. И дело тут вовсе не в героизме или хотя бы сострадании. Ибо, au fond[37]37
  По сути (фр.).


[Закрыть], какое тебе дело, если Индийская империя – деспотия, если индийцев притесняют и эксплуатируют? Все, что тебя волнует, это что тебе отказано в свободе слова. Ты – порождение деспотии, пакка-сахиб, связанный по рукам и ногам, словно монах или дикарь, нерушимой системой табу.

Время шло, и год за годом Флори все меньше чувствовал себя своим в кругу сахибов, все больше рисковал нажить себе врагов, когда говорил всерьез о чем бы то ни было. Поэтому он приспособился жить внутренней жизнью, скрытно, в книгах и тайных мыслях, которых нельзя было высказать. Даже в разговорах с доктором Верасвами он в некотором смысле говорил с собой; ведь доктор, добрый человек, мало что понимал из слов Флори. Когда твоя подлинная жизнь скрыта от окружающих, это разъедает душу. Жить надо по течению жизни, не против. Уж лучше быть твердолобым пакка-сахибом, из которого ничто не выжмет слезу, кроме школьного гимна «Через сорок лет», чем жить в молчании, в одиночестве, находя отдушину в тайных, стерильных мирах.

Флори никогда не ездил домой, в Англию. Почему, он затруднялся сказать, хотя вполне понимал, в чем было дело. Поначалу ему мешали непредвиденные обстоятельства. Сперва была война, а после войны его фирма испытывала такой недостаток квалифицированных специалистов, что ему не давали отпуска еще два года. Затем он наконец двинулся в путь. Ему не терпелось увидеть Англию, хотя он и боялся встречи с ней, как боишься встречи с красивой девушкой, когда растрепан и небрит. Из дома он уехал мальчишкой, подающим надежды и привлекательным, несмотря на родимое пятно; теперь же, всего десять лет спустя, он пожелтел, осунулся, пристрастился к выпивке и в целом производил впечатление человека в годах – как внешне, так и по привычкам. И все же ему не терпелось увидеть Англию. Корабль скользил по морю на запад, словно потертая серебряная посудина, оставляя за кормой зимний пассат. Хорошая еда и морской воздух разгоняли жидкую кровь Флори. И ему подумалось – он совершенно забыл об этом в застойном бирманском воздухе, – что он еще достаточно молод, чтобы начать все сначала. Он поживет год в цивилизованном обществе, найдет какую-нибудь девушку, которая не испугается его пятна, – культурную девушку, не пакка-мемсахибу[38]38
  Европейки, живущие в Индии.


[Закрыть], – и женится на ней, после чего проживет с ней в Бирме еще лет пятнадцать. Затем они выйдут на пенсию – он к тому времени скопит, пожалуй, тысяч двенадцать-пятнадцать. Они купят сельский домик, окружат себя друзьями, книгами, детьми, животными. И никогда уже не потревожит их дух сахибства. Бирма, эта ужасная страна, едва не погубившая его, будет предана забвению.

В порту Коломбо Флори ждала телеграмма. Трое его коллег внезапно скончались от черноводной лихорадки. Фирма выражала сожаление, но просила его немедленно вернуться в Рангун. Ему предоставят отпуск при первой возможности.

Флори пересел на первое судно до Рангуна, проклиная свою невезучесть, и приехал поездом в штаб-квартиру. Он тогда жил не в Чаутаде, а в другом городе Верхней Бирмы. На платформе его ожидали все слуги. Совсем недавно он препоручил их en bloc[39]39
  Целиком (фр.).


[Закрыть] своему преемнику, а тот возьми да умри. Так чудно было снова видеть их знакомые лица! Каких-то десять дней назад он устремлялся в Англию и мысленно уже был там; теперь же он вернулся в опостылевшие ему места, с голыми черными кули, таскавшими багаж, и каким-то бирманцем, бранившим своих волов чуть дальше по дороге.

Слуги окружили его кольцом добрых смуглых лиц, протягивая подарки. Ко Сла – выделанную кожу, индийцы – всякие лакомства и цветочную гирлянду, Ба Пе, тогда еще мальчишка, протягивал ему белку в плетеной клетке. Воловьи упряжки стояли наготове, ожидая багажа. Когда Флори подошел к своему дому, с нелепой цветочной гирляндой на шее, окна его светились в холодных сумерках желтым теплым светом. У ворот старый индиец, похожий на чернослив, косил траву крошечным серпом. Жены повара и мали[40]40
  Садовник (хинд.).


[Закрыть] сидели на пороге людской и растирали карри на каменной плите.

Что-то перевернулось в сердце Флори. Он пережил один из тех моментов, когда человеку открывается огромность и необратимость перемен, случившихся в его жизни. Он вдруг осознал, что в глубине души был рад, что вернулся. Эта страна, которую он ненавидел, стала ему родной, его домом. Он прожил здесь десять лет, и каждая частица его тела впитала бирманскую почву. Такие сцены, как эта – желтоватый вечерний свет, старый индиец, косящий траву, скрип деревянных колес, проносящиеся в небе цапли, – были ему привычней, чем Англия. Он пустил глубокие корни, возможно глубже, чем где бы то ни было в чужой земле.

С тех пор он больше не заикался про отпуск. Отец его умер, затем и мать, а сестры, сварливые женщины с лошадиными лицами, которые ему никогда не нравились, вышли замуж и почти перестали писать ему. Его уже ничто не связывало с Европой, не считая книг, которые он читал. И он осознал, что само по себе возвращение в Англию не излечит его от одиночества; он постиг особую природу того ада, который уготован англоиндийцам. Ох уж эти горемычные старые зануды в Бате и Челтнеме! Эти похожие на склепы пансионы с англоиндийцами на всех стадиях деградации, без конца толкующими о мятеже бирманцев в Боггливале сорокалетней давности! Бедные черти, они знают, что значит оставить свое сердце в чужой стране, которую ненавидишь. У него был – он видел это ясно – только один выход. Найти кого-то, кто разделит с ним жизнь в Бирме – по-настоящему разделит, включая его внутреннюю, тайную жизнь, и вынесет из Бирмы те же воспоминания, что и он. Кого-то, кто будет любить и ненавидеть Бирму так же, как и он. Кто позволит ему жить, ничего не скрывая, ничего не оставляя под спудом. Кто поймет его: друг, вот в ком он нуждался.

Друг. Или жена? Эта совершенно невозможная вторая половина. Кто-нибудь, к примеру, вроде миссис Лэкерстин? Какая-нибудь чертова мемсахиба, тощая и желтушная, которая капризничает из-за коктейлей, сводит счеты со слугами и за двадцать лет жизни в этой стране не выучила на туземном языке ни слова? Боже упаси, только не одна из этих.

Флори перегнулся через ворота. Луна почти скрылась за темной стеной джунглей, но собаки все еще выли. Ему на ум пришли строчки откуда-то из Гилберта[41]41
  Уильям Гилберт (1836–1911) – популярный английский либреттист, прославившийся в дуэте с композитором Артуром Салливаном (1842–1900).


[Закрыть], глупая вульгарная припевка, но к месту – что-то насчет «излияний о вашем сложном душевном состоянье». Гилберту, сукину сыну, таланта было не занимать. Так, что же, все его проблемы сводились к этому? К обычному позорному нытью, мелодраме бедной-несчастной-богатой девочки? Неужели он просто-напросто лодырь, придумывающий от безделья несуществующие беды? Призрачная миссис Уититтерли?[42]42
  Героиня романа Ч. Диккенса «Жизнь и приключения Николаса Никльби»; чета Уититтерли являет собой типичных снобов.


[Закрыть] Гамлет без поэзии? Пожалуй. А если и так, облегчало ли это его положение? Нет, горечь не убывала при мысли, что ему некого винить, кроме себя, видеть, как он мечется, разлагается, мирится с бесчестьем, признавая свое бессилие, и знать при этом, что где-то в глубине его заложена возможность стать порядочным человеком.

Что ж, избавь нас бог от жалости к себе! Флори вернулся к веранде, взял винтовку, направил на бродячую собаку и, чуть морщась, спустил курок. Грохот раскатился эхом, и пуля зарылась в майдан, мимо цели. По плечу Флори стал расползаться бордовый синяк. Собака в страхе взвизгнула и бросилась наутек, но, отбежав на полсотни ярдов, продолжила брехать в прежнем ритме.

6

Утренний свет разлился по майдану и ударил, желтый, как сусальное золото, по белому фасаду бунгало. На перила веранды уселись четыре черно-лиловых вороны, рассчитывая улучить момент и стянуть бутерброд, который Ко Сла положил у кровати Флори. Флори высунулся из-за москитной сетки, прокричал, чтобы Ко Сла принес ему джину, а затем пошел в ванную и какое-то время сидел в цинковой бадье, наполненной как бы холодной водой. После джина ему стало лучше, и он побрился. Как правило, он не брился до вечера, поскольку щетина его была черной и росла быстро.

В то время, как Флори угрюмо отмокал в бадье, мистер Макгрегор, в шортах и майке, расстелил у себя в спальне бамбуковую циновку и выполнял, не жалея сил, упражнения 5, 6, 7, 8 и 9 «Гимнастики для малоподвижных» Норденфлихта. Мистер Макгрегор никогда – или почти никогда – не пропускал утренней гимнастики. Упражнение 8 (лечь на спину и поднимать ноги перпендикулярно полу, не сгибая коленей) было исключительно болезненным для человека сорока трех лет; упражнение 9 (лечь на спину, подняться в сидячее положение и коснуться пальцами рук пальцев ног) было еще хуже. Неважно, нужно поддерживать себя в форме! Когда мистер Макгрегор вытянулся, превозмогая боль, к ногам, шея его и лицо побагровели, грозя апоплексическим ударом. Его большая жирная грудь лоснилась от пота. Ну же, ну же! Любой ценой нужно поддерживать форму. Через приоткрытую дверь за ним наблюдал слуга, Мохаммед Али, держа наготове чистую одежду для хозяина. Его арабское лицо, узкое и желтое, не выражало ни сочувствия, ни любопытства. Он наблюдал эти конвульсии – самоистязание, как он смутно догадывался, во имя неведомого сурового бога – каждое утро в течение последних пяти лет.

В то же самое время Вестфилд, вышедший на службу пораньше, опирался о потертый, забрызганный чернилами стол в полицейском участке, глядя, как толстый младший инспектор допрашивает подозреваемого, которого стерегли два констебля. Подозреваемый, лет сорока, с серым, боязливым лицом, был одет в одну замызганную лонджи, подпоясанную у колен, из-под которой торчали его кривые голени, искусанные клопами.

– Кто этот малый? – сказал Вестфилд.

– Вор, сэр. Мы ловить его при себе это кольцо с двумя изумруды, очень дорогой. Без объяснений. Откуда он – бедный кули – владеть изумрудный кольцо? Он это украл.

Страж порядка со свирепым видом навис над подозреваемым, приблизил к нему лицо почти вплотную, хищно ухмыляясь, и проорал страшным голосом:

– Ты украл кольцо!

– Нет.

– Ты старый преступник!

– Нет.

– Ты был в тюрьме!

– Нет.

– Обернись! – рявкнул младший инспектор в порыве озарения. – Нагнись!

Подозреваемый повернул искаженное мукой лицо на Вестфилда, но тот отвел взгляд. Двое констеблей схватили его, развернули и нагнули; младший инспектор сорвал с него лонджи и указал на ягодицы.

– Смотрите сюда, сэр! – на ягодицах виднелись шрамы. – Его секли бамбуком. Он старый преступник. Стало быть, он украл кольцо!

– Ну, ладно, посадите его в клетку, – сказал Вестфилд хмуро.

Он отошел от стола, засунув руки в карманы. Его с души воротило возиться с этими бедолагами, рядовыми воришками. Бандиты, мятежники – другое дело, но не эти жалкие помойные крысы!

– Сколько у тебя сейчас в клетке, Маунг Ба? – сказал он.

– Три, сэр.

Камера располагалась наверху, обнесенная шестидюймовыми деревянными брусками, под охраной констебля с карабином. Внутри было очень темно, удушающе жарко, всю обстановку составляла параша – от вони дохли мухи. У брусков сидели на корточках двое заключенных, поодаль от третьего, кули-индийца, покрытого с ног до головы стригущим лишаем, точно панцирем. Перед клеткой стояла на коленях коренастая бирманка, жена констебля, протягивая жестяные миски с рисом и водянистым дхалом[43]43
  Индийский суп-пюре из разваренных бобов.


[Закрыть].

– Едой довольны? – сказал Вестфилд.

– Довольны, наисвятейший, – ответили заключенные хором.

Правительство оплачивало питание заключенных из расчета две с половиной анны[44]44
  Анна – разменная монета колониальной Индии, равная 1⁄16 рупии.


[Закрыть] на один прием пищи, из которых жена констебля присваивала по одной.

Флори вышел из дома и побрел к воротам, тыча стеком сорняки. В такой час, куда ни глянь, глаз радовали мягкие тона – нежно-зеленая листва, розовато-бежевая земля и стволы деревьев, – словно акварельные наброски, которые растворятся в ярком свете дня. По майдану носились одна за другой стайки маленьких, коричневых голубей, и резвились изумрудно-зеленые пчелоеды, напоминая ласточек. Группа мусорщиков – каждый старался прикрыть свою ношу одеждой – направлялась к какой-нибудь кошмарной помойной яме на краю джунглей. Они походили на процессию живых мертвецов: изможденные фигурки в бурых лохмотьях, с узловатыми суставами, на полусогнутых ногах.

У ворот, рядом с голубятней, мали рыхлил землю для новой клумбы. Это был худосочный придурковатый индус, совсем еще молодой, почти всегда молчавший, поскольку никто не мог разобрать его манипурского диалекта, даже его жена, зербадийка. Кроме того, у мали был такой большущий язык, что едва умещался во рту. Увидев Флори, он поклонился ему, прикрыв лицо рукой, затем снова взялся за мамути[45]45
  Совок (хинд.).


[Закрыть] и стал рыхлить сухую землю размашистыми, неуклюжими движениями, так что мышцы содрогались на его узкой спине.

Из людской донесся резкий вопль вроде «куааа»! Это жены Ко Слы завели утреннюю перебранку. Показался Ба Пе с миской риса, и они с Флори стали бросать рис голубям, а заодно и ручному бойцовому петуху, Нерону, который при виде Фло от волнения забегал зигзагами по дорожке. Последовали новые вопли из людской и грубые мужские голоса, усмирявшие женщин. Ко Сла жестоко страдал от двоеженства. Ма Пу, первая жена, была сухопарой мегерой, исхудавшей после нескольких родов, а Ма Йи, «меньшая жена» – толстой ленивой кошкой, моложе на несколько лет. Стоило Флори уйти в штаб-квартиру, как эти двое непрестанно ссорились. Как-то раз, когда Ма Пу носилась за Ко Слой с бамбуковой палкой, он забежал за спину Флори, ища защиты, и тому досталось палкой по ноге.

По дороге шел бодрым шагом Макгрегор, помахивая толстой тростью. Одет он был в легкую рубашку цвета хаки, саржевые шорты и охотничий топи. Помимо гимнастики он каждое утро (если позволяло время) проходил спортивной походкой две мили.

– Наидобрейшего утречка! – крикнул он Флори зычным голосом, подбавив ирландского акцента.

В этот ранний час он культивировал в себе бодрящий, бравурный энтузиазм. Тем более что клеветническая статейка в «Бирманском патриоте», которую он успел прочитать, задела его, и он пытался скрыть это, повышая градус жизнелюбия.

– Добрейшего! – отозвался Флори так душевно, как смог.

«Грязный старый мудозвон! – подумал он, провожая взглядом Макгрегора. – Ишь, как зад отклячил в этих своих шортах в обтяжку. Точь-в-точь один из этих паскудных пожилых вожатых (сплошь почти гомосеки), которых видишь на журнальных фотографиях. Напялит на себя эту шутовскую одежку и сверкает пухлыми коленками с ямочками, поскольку кодекс пакка-сахиба велит ему делать гимнастику перед завтраком – мерзопакость!»

По склону поднимался бело-пурпурный бирманец. Это был клерк Флори, шедший из крохотной конторы, неподалеку от церкви. Подойдя к воротам, он торжественно поклонился и протянул замызганный конверт, запечатанный на бирманский манер, по границе клапана.

– Доброе утро, сэр.

– Доброе утро. Что это такое?

– Местное письмо, ваша честь. Пришло с утренней почтой. Думаю, анонимное письмо, сэр.

– Не было печали. Ну, ладно, я буду в конторе ближе к одиннадцати.

Флори вскрыл конверт. Письмо на стандартной писчей бумаге гласило:

МИСТЕР ДЖОН ФЛОРИ,

Сэр, – я нижеподписавшийся молю изложить и ПРЕДОСТЕРЕЧЬ вашу честь некоторыми полезными сведениями, от каковых ваша честь понесет большую выгоду, сэр. Сэр, в Чаутаде была отмечена великая дружба и близость вашей чести с доктором Верасвами, гражданским хирургом, частое посещение его, приглашение его в ваш дом, etc. Сэр, мы молим известить вас, что упомянутый доктор Верасвами НЕ ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК и ни в коем случае не достоин дружбы европейских джентльменов. Доктор в высшей степени бесчестный, неблагонадежный и коррумпированный служащий. Подкрашенную воду подает он пациентам в больнице и продает вещества ради личной выгоды, помимо многих взяток, вымогательств, etc. Двух заключенных высек он бамбуком, после чего втирал перцы в это место, если родные не шлют деньги. Помимо этого он причастен к Националистской партии и намедни предоставил материал для очень злой статьи, которая появилась в «Бирманском патриоте», нападая на мистера Макгрегора, почетного заместителя комиссара.

Он также спит насильно с больничными пациентками.

Посему мы весьма надеемся, что ваша честь ОСТЕРЕЖЕТСЯ названного доктора Верасвами и не будет водиться с лицами, которые не могут принести ничего, окромя зла, вашей чести.

И буду впредь неустанно молиться о долгом здравии и процветании вашей чести.

(Подпись) ДРУГ.

Округлый почерк, выведенный дрожащей рукой базарного писаря, вызывал впечатление школьного сочинения, написанного пьяницей. Однако базарный писарь никогда бы не употребил такое слово, как «остережется». Письмо, должно быть, писалось клерком под диктовку, и можно было не сомневаться, что заказчиком был Ю По Кьин. Тот самый «крокодил», подумал Флори.

Ему не понравился тон письма. Под внешней услужливостью угадывалась явная угроза. «Бросьте доктора или вам не поздоровится», – вот к чему оно сводилось. Хотя бояться особо не стоило; никакой англичанин никогда не станет всерьез опасаться азиата.

Флори замешкался, держа письмо в руках. С анонимным письмом можно поступить двумя способами. Можно оставить его без внимания или показать тому, кого оно касается. Элементарная порядочность требовала отдать письмо доктору Верасвами и предоставить ему самому решать, что делать.

И все же… надежней будет вообще не вмешиваться в это дело. Очень важно (пожалуй, это важнейший из всех Десяти заветов пакка-сахиба) не ввязываться в «туземные» склоки. С индийцами не должно быть ни лояльности, ни подлинной дружбы. Привязанность, даже любовь – пожалуйста. Многие англичане любят индийцев – туземных служащих, лесничих, охотников, клерков, слуг. Сипаи плачут, как дети, когда их полковник выходит в отставку. Допустима даже доверительность в определенные моменты. Но альянс, союз – никогда! Даже знать, кто прав, кто виноват в «туземной» склоке, уже предосудительно.

Если он сделает письмо достоянием гласности, это вызовет раздор и официальное разбирательство, а в результате он окажется на одной стороне с доктором против Ю По Кьина. Ю По Кьин значения не имел, но вот европейцы; если он, Флори, станет слишком очевидным союзником доктора, он может чертовски поплатиться за это. Куда лучше сделать вид, что он не получал письма. Доктор – добрый малый, но защищать его ценой изгойства в глазах пакка-сахибов – только не это! Какой прок человеку, если он спасет душу и лишится целого мира? Флори начал рвать письмо поперек. Опасность его огласки была очень малой, очень туманной. Но в Индии нельзя недооценивать туманные опасности. Престиж, это дыхание жизни, сам по себе туманность. Он тщательно разорвал письмо на мелкие кусочки и бросил их через ворота.

В этот миг раздался крик ужаса, весьма отличный от голосов жен Ко Слы. Мали опустил мамути и уставился в направлении крика, Ко Сла выбежал из людской с непокрытой головой, и Фло вскочила и залаяла. Крик повторился. Он доносился из джунглей за домом, и это был голос женщины, англичанки, перепуганной чем-то.

За домом выхода с участка не было. Флори перелез через ворота, ободрав до крови колено. Он оббежал участок вдоль забора – Фло за ним – и углубился в джунгли. На опушке, сразу за кустами, была лощина с прудом, к которому наведывались волы из Няунлебина. Флори продрался через кусты. В лощине съежилась под кустом юная англичанка, бледная, как мел, а над ней навис здоровый рогатый вол. Рядом стоял лохматый теленок, явный виновник агрессии. Другой вол, перемазанный по шею тиной из пруда, обратил к ним в недоумении свою покатую доисторическую морду.

Девушка, заметив Флори, повернула к нему искаженное ужасом лицо.

– О, скорее же! – крикнула она сердито и нетерпеливо, как кричат перепуганные люди. – Прошу вас! Помогите! Помогите!

Флори был так поражен, что не сказал ни слова. Он поспешил к девушке и, ввиду отсутствия стека, треснул вола рукой по носу. Здоровый зверь, оробев, неуклюже отвернулся и поплелся прочь, а за ним – теленок. Другой вол выбрался из тины и направился следом. Девушка бросилась к Флори и прильнула к нему, сама не своя от страха.

– Ох, спасибо, спасибо! Ох, эти кошмарные создания! Кто это? Я думала, они меня убьют. Какие ужасные твари! Кто это?

– Это просто индийские буйволы. Они приходят из ближайшей деревни.

– Буйволы?

– Не дикие буйволы – тех мы зовем бизонами. Просто домашний скот у бирманцев. Однако они вас хорошенько напугали. Сожалею.

Она все так же льнула к его руке, и он чувствовал, как она дрожит. Он опустил взгляд, но лица ее не увидел, только светлую головку, непокрытую, стриженную по-мальчишески коротко. И еще он видел ее кисть на своей руке. Кисть была длинная, тонкая, как у школьницы, а запястье в крапинках. Флори уже несколько лет не видел ничего подобного. Теперь же к нему прижималось это юное податливое тело в сиреневом хлопковом платье, и он чувствовал исходившее от него тепло; неожиданно что-то словно оттаяло в нем и согрелось.

– Все в порядке, они ушли, – сказал он. – Бояться больше нечего.

Девушка немного пришла в себя и чуть отстранилась от него, но руку не отняла.

– Я в порядке, – сказала она. – Это ничего. Я не пострадала. Они меня не тронули. Просто у них такой ужасный вид.

– Они на самом деле вполне безобидны. Рога у них так отставлены назад, что ими не заколешь. Очень тупая скотина. Только делают вид, что сейчас забодают, когда с ними телята.

Теперь девушка отошла на пару шагов, и тут же их обоих охватило легкое смущение. Флори сразу повернулся боком, чтобы скрыть пятно на левой щеке.

– Однако, – сказал он, – престранное знакомство получилось! Я даже не спросил, как вы здесь оказались. Откуда бы вы ни пришли… Если такой вопрос не слишком бестактен?

– Да я только вышла из дядиного сада. Утро казалось таким славным, я подумала прогуляться. И вдруг возникли эти ужасные создания. Как видите, я совсем не была готова.

– А дядя ваш… Ну, конечно! Вы племянница мистера Лэкерстина. Мы слышали, что вы будете. Однако идемте, выйдем на майдан. Здесь где-то тропинка. Ну и начало вашего первого утра в Чаутаде! У вас, боюсь, сложилось не лучшее впечатление о Бирме.

– Ой, ну что вы; просто это так странно. До чего плотные кусты! Такие перекрученные и необычные с виду. В них вмиг заблудишься. Это и есть джунгли?

– Кустовые джунгли. Бирма почти вся такая – суровый зеленый край, как я ее называю. Я бы на вашем месте не пошел через эту траву. Семечки набьются в чулки и исцарапают кожу.

Он дал девушке обойти себя, поскольку ему было легче, когда она не видела его лица. Она была довольно высокой и стройной, а судя по тому, как легко она двигалась, ей вряд ли было больше двадцати. Лица ее Флори пока не видел, заметил только круглые очки в черепаховой оправе, и что стрижена она совсем коротко, как и он. Никогда еще он не видел женщину с такой короткой стрижкой, разве только в журналах.

Когда они вышли на майдан, он пошел рядом с ней, и она повернулась к нему. У нее было овальное лицо, с тонкими, правильными чертами; не сказать, чтобы красавица, но здесь, в Бирме, где все англичанки тощие и желтушные, она казалась хорошенькой. Он резко отвернул от нее лицо, хотя родимое пятно и так было с другой стороны. Ему ужасно не хотелось, чтобы она увидела вблизи его потрепанное лицо. Он словно бы ощутил мешки у себя под глазами, как некое уродство. Но затем вспомнил, что побрился с утра, и ему полегчало.

– Однако, – сказал он, – вы, должно быть, слегка не в себе после такого дела. Не желаете зайти ко мне и отдохнуть пару минут перед тем, как идти домой? Да и гулять без шляпы уже не стоит в такое время.

– О, благодарю, – сказала девушка, – я бы с радостью.

Он подумал, что ей вряд ли известно об индийских правилах приличия.

– Это ваш дом?

– Да. Нужно обойти его. Я скажу слугам, чтобы принесли вам зонтик. Такое солнце опасно для вас, с вашей стрижкой.

Они пошли по тропинке через сад. Между ними сновала Фло, пытаясь привлечь к себе внимание. Она всегда облаивала незнакомых азиатов, но ей нравилось, как пахнут европейцы. Солнце палило все сильнее, от петуний вдоль тропинки веяло запахом черной смородины. На землю сел голубь и тут же вспорхнул, едва Фло метнулась к нему. Флори с девушкой, не сказав ни слова, остановились у куста и стали смотреть на цветы. Их обоих охватило беспричинное счастье.

– Вам, в самом деле, не стоит гулять на солнце без шляпы, – повторил он.

В этих словах почему-то прозвучала особенная близость. Он почему-то не мог не обращать внимания на ее короткие волосы – такими прекрасными они казались ему. Говорить о них было все равно, что касаться.

– Гляньте, у вас кровь на колене, – сказала девушка. – Вы поранились, когда спешили мне на помощь?

На чулке цвета хаки была подсохшая, лиловая струйка крови.

– Да ерунда, – сказал он.

Хотя ни он, ни она не думали так в тот момент. Они принялись наперебой тараторить о цветах. Девушка сказала, что обожает цветы. И Флори повел ее по тропинке, болтая без умолку обо всех растениях подряд.

– Смотрите, как выросли эти флоксы. Они цветут полгода в этой стране. Для них много солнца не бывает. Думаю, те, желтые, должны быть цветом почти как примулы. Я уже пятнадцать лет не видел примулы. И желтофиоли[46]46
  В английском языке желтофиоль (дословно wallflower – цветок у стены) имеет переносное значение – «дама без кавалера».


[Закрыть] тоже. Те циннии хороши, не правда ли? Словно… нарисованные, с таким чудесным сумрачным окрасом. А это африканские ноготки. Они такие простые, почти сорняки, но поневоле залюбуешься, такие они яркие и сильные. Индийцы их чрезвычайно любят; везде, где побывали индийцы, вы найдете ноготки, даже годы спустя, когда джунгли скроют любые следы человеческого пребывания. Но я бы советовал вам зайти на веранду и посмотреть орхидеи. У меня есть такие, должен показать, совсем как золотые шары – ну просто вылитое золото. И пахнут медом, почти нестерпимо. Едва ли ни единственное достоинство этой нечестивой страны – цветам здесь хорошо. Надеюсь, вам нравится садоводство? Это наше величайшее утешение в этой стране.

– О, я просто обожаю садоводство, – сказала девушка.

Они прошли на веранду. Ко Сла спешно надел инджи и лучший гаун-баун из розового шелка и вынес на подносе графин с джином, стаканы и портсигар. Поставив поднос на столик, он с легкой опаской взглянул на девушку, сложил ладони и торжественно поклонился.