Текст книги "Средства без цели. Заметки о политике"

7. Перед тем как в Европе вновь откроются лагеря смерти (а это уже начинает происходить), необходимо, чтобы государства-нации нашли в себе смелость поставить под вопрос сам принцип регистрации рождения и основанную на нём троицу государства – нации – территории. Пока трудно указать на какие-либо конкретные способы, которыми это может быть достигнуто. Здесь мы ограничимся тем, что предложим возможное направление. Известно, что один из вариантов, изучаемых в качестве возможного решения проблемы Иерусалима, заключается в том, чтобы этот город стал столицей двух государственных организмов одновременно и без территориального передела. Парадоксальное положение взаимной экстерриториальности (или, вернее, атерриториальности), подразумеваемое таким вариантом, могло бы быть расширено до модели новых международных отношений. Вместо двух национальных государств, разделённых неопределёнными и опасными границами, можно представить себе два политических сообщества, настаивающих на одном и том же регионе, с массовым исходом из одного в другое, связанных между собой серией взаимных экстерриториальных статусов, в которых ведущим понятием является уже не ius[17]17
  право (лат.).


[Закрыть] гражданина, а refugium[18]18
  убежище (лат.).


[Закрыть] индивида. В аналогичном смысле, мы можем смотреть на Европу не как на невозможную «Европу наций», катастрофический распад которой в ближайшее время уже угадывается, а как на атерриториальное или экстерриториальное пространство, в котором все резиденты европейских государств (граждане и неграждане) окажутся в положении исхода или убежища, а статус европейца будет означать бытие-в-исходе (очевидно, даже без перемены мест) гражданина. Тогда европейское пространство обозначало бы собой непреодолимый разрыв между рождением и нацией, при котором старое понятие народа (который, как известно, всегда в меньшинстве) могло бы вновь обрести политический смысл в решительном противопоставлении понятию нации (которая до сих пор неправомерно узурпировала у народа его место).

Это пространство не совпадало бы ни с какой-то однородной национальной территорией, ни с их «топографической» суммой, но оно бы действовало на них путём их «топологической» перфорации и взаимного связывания, как в лейденской банке или в петле Мёбиуса, где внутреннее и внешнее воздействуют друг на друга, становясь неразличимыми. В этом новом пространстве европейские города, вступая между собой в отношения взаимной экстерриториальности, вновь открыли бы своё древнее призвание мирового города.

Сегодня четыреста двадцать пять палестинцев, изгнанных израильским государством, проживают на ничейной земле между Ливаном и Израилем. Эти люди явно представляют собой «авангард своего народа», по определению Х. Арендт. Но не обязательно и не только в том смысле, что из них должно сформироваться ядро для зарождения будущего национального государства, которое, возможно, решило бы палестинскую проблему так же неудовлетворительно, как Израиль решил еврейский вопрос. Скорее, ничейная земля, на которой они нашли убежище, до сих пор имела силу обратного действия на территорию израильского государства, перфорируя и видоизменяя её до такой степени, что образ этой заснеженной горной вершины стал ассоциироваться с ней больше, чем любой другой регион Земли Израильской. Сегодня политическое выживание человечества становится мыслимым только на такой земле, где пространства государств будут деформированы подобным топологическим прободением и на которой гражданин сможет наконец признать беженца, которым он сам и является.

Что такое народ?

1. Любая трактовка политического смысла термина «народ» должна отталкиваться от того особого факта, что в современных европейских языках он всегда означает также бедных, неимущих, исключённых. Один и тот же термин, следовательно, означает как конститутивный политический субъект, так и класс, который, если и не в правах, то на деле исключён из политики.

Итальянское слово popolo, французское peuple, испанское pueblo (с соответствующими прилагательными popolare, populaire, popular и позднелатинскими populus и popularis, от которых все эти слова происходят) означают в простой речи и в политическом лексиконе как массу граждан в качестве единого политического тела (как в словосочетаниях «итальянский народ» или «народный судья»), так и представителей низших классов (как в словосочетаниях homme du peuple, rione popolare, frontpopulaire[19]19
  человек из народа (фр.), бедный район (ит.), народный фронт (фр.).


[Закрыть]). Даже английское слово people с его менее окрашенным смыслом всё же сохраняет значение ordinary people[20]20
  обычные люди (англ.).


[Закрыть] в противоположность богатым и знатным людям. В американской конституции можно прочитать “We people of the United States…” без качественных различий; но когда Линкольн в своей геттисбергской речи говорит “Government of the people by the people for the people”[21]21
  «Мы, народ Соединённых Штатов…» (англ.), «Правительство народа, созданное волей народа для народа» (англ.).


[Закрыть], в этом повторении первый народ подспудно противопоставляется второму. Насколько эта двусмысленность была ключевой также и во время Французской революции (то есть непосредственно в момент отстаивания принципа народного суверенитета), засвидетельствовано в той решающей функции, которую в ней сыграло сострадание к народу, понимаемому как исключённый класс. Х. Арендт упоминает, что «самим своим существованием это слово обязано состраданию, и оно стало синонимом несчастья и неудачи: “le peuple, les malheureux m’applaudissent”, как любил повторять Робеспьер; “le peuple toujours malhereux”[22]22
  народ, несчастные, мне рукоплещут (фр.), вечно несчастный народ (фр.).


[Закрыть], как выражался даже Сиейес, одна из наименее сентиментальных и наиболее трезвых фигур революции»^{16}16
  См.: Арендт Х. О революции / Пер. И.В. Косича. М.: Европа, 2011. С. 95–96.


[Закрыть]. Но уже у Бодена^{17}17
  Жан Боден (1529–1596) – франц. юрист и политический философ, автор теории «государственного суверенитета», написал «Шесть книг о Государстве» (Les six livres de la Republique, опубл. 1576).


[Закрыть], в обратном значении, в той главе «Государства», где даётся определение Демократии, или Etatpopulaire, это понятие носит уже двойной смысл: носителю суверенитета, peuple en corps, противопоставляется menu peuple[23]23
  Народное государство (фр.), народ в целом (фр.), простой люд (фр.).


[Закрыть], который желательно не допускать к политической власти.

2. Настолько распространённая и упорствующая семантическая двусмысленность не может быть случайной: она должна отражать амфиболию, присущую природе и функции понятия «народ» в западной политике. Всё происходит так, словно то, что мы называем народом, было бы в реальности не единым субъектом, а диалектическим колебанием между двумя противоположными полюсами: с одной стороны, единое целое «Народа», как интегральное политическое тело, с другой отдельная подкатегория «народа», как фрагментарное множество нуждающихся и исключённых тел; в первом случае претензия на полное включение без остатка, во втором – исключение, сознающее свою безнадёжность; с одной стороны, тотальное государство интегрированных и суверенных граждан, с другой изгнание – на «двор чудес» или в лагерь – нищих, угнетённых, побеждённых. Единого и сжатого значения термина «народ» не существует, в этом смысле, ни с какой стороны: как в случае с многими основополагающими политическими концепциями (схожими в этом с Urworte[24]24
  пра-слово (нем.).


[Закрыть] Абеля и Фрейда или с иерархическими отношениями Дюмона^{18}18
  Карл Абель (1837–1906) – нем. лингвист и исследователь сравнительной филологии, автор кн. «О противоположном смысле пра-слов» (1884), где он привёл свой анализ древнеегипетской лексики, включавшей слова с противоположными значениями, а также сложносоставные слова из слогов, обладающих противоположными значениями. З. Фрейд в 1910 г. опубл. реферат по вышеупомянутой работе Абеля под идентичным заголовком, воспользовавшись данным примером в целях собственного сравнительного анализа древнеегипетской письменности с онейрографией сновидений, выражающих противоположности одинаковыми средствами представления. Луи Дюмон (1911–1998) – франц. антрополог, автор кн. «Homo hierarchicus. Эссе о кастовой системе» (1966, рус. изд. 2001), где он анализирует взаимоотношения между кастами в инд. обществе.


[Закрыть]), народ является полярным понятием, указывающим на двойное движение и сложное соотношение между двумя крайностями. Но это также означает, что структуризация человеческого вида в одном политическом теле проходит через фундаментальный раскол, и что в понятии народа мы можем без труда узнать категориальные пары, определяющие, как мы видели, изначальную политическую структуру: голая жизнь («народ») и политическое существование («Народ»), исключение и включение, zoé и bios. Народ всегда несёт в себе фундаментальный биополитический разрыв. Он является тем, что не может быть включено в тотальность, частью которой он является, и не может принадлежать общему целому, в которое он и так всегда включён.

Отсюда противоречия и апория, возникающие всякий раз, когда народ призывают и вводят в игру на политической сцене. Он является тем, чем и так всегда был, и тем, что, тем не менее, должно реализоваться; это чистый источник любой идентичности и, в то же время, он должен постоянно переопределять сам себя и очищаться через исключение, язык, кровь, территорию. Вернее, на противоположном полюсе он является тем, чего всегда, по сути, не хватает самому себе и чья реализация совпадает поэтому с самоупразднением; он является тем, что для своего бытия должно отрицать само себя своей противоположностью (отсюда характерная апория рабочего движения, направленного на «народ» и, вместе с тем, нацеленного на его упразднение). От раза к разу, в качестве кровавого стяга реакции или сомнительной вывески революций и народных фронтов, народ во всех случаях содержит в себе основополагающий раскол, предшествующий разделению на друзей и врагов, беспрестанную гражданскую войну, которая разделяет его гораздо радикальнее, чем любой конфликт, и вместе с тем поддерживает его единство и сплачивает его гораздо сильнее, чем какая бы то ни было идентичность. Если хорошо присмотреться, то, что Маркс называет классовой борьбой и что, даже оставаясь по большей части неопределённым, занимает настолько центральное место в его мысли, является не чем иным, как внутренней войной, разделяющей любой народ, которая закончится только тогда, когда в бесклассовом обществе или в царстве Мессии «народ» и «Народ» соединятся – с тем, чтобы уже никогда не было, собственно говоря, никакого народа.

3. Если вышесказанное верно, если народ действительно содержит в себе фундаментальный биополитический разрыв, тогда мы сможем по-новому перечитать некоторые решающие страницы истории нашего века. Потому что даже если борьба между двумя народами, конечно, велась всегда, то в наше время она пережила последний пароксизм ускорения. В Риме внутренний раскол народа был юридически узаконен в чётком разделении между populus и plebs, у каждого из которых были свои собственные учреждения и суды, точно так же, как в Средние века разделение на мелкий люд и «жирный народ» соответствовало чёткому разграничению между различными ремёслами и искусствами; но когда, начиная с Французской революции, народ становится единственным носителем суверенитета, народ превращается в неудобное присутствие, а его нищета и исключённость впервые предстают как скандал в самом нестерпимом смысле слова. В современную эпоху нищета и исключение стали не просто экономическими и социальными понятиями, но в высшей степени политическими категориями (весь экономизм и «социализм», которые по видимости господствуют в современной политике, в реальности обладают политическим, даже биополитическим смыслом).

В этом смысле наша эпоха представляет собой лишь попытку – непреклонно и методично выполняемую попытку – восполнить пустоту, оставленную расколом, разделяющим народ, путём радикального избавления от исключённого народа. Эта попытка объединяет, несмотря на различия в методах и целях, правые и левые силы, капиталистические и социалистические страны, участвующие в едином проекте – в итоговом анализе тщетном, но частично реализованном во всех развитых странах – в производстве единого и неделимого народа. Одержимость развитием настолько эффективна в наше время, потому что она совпадает с биополитическим проектом производства неразрывного народа.

Уничтожение евреев в нацистской Германии приобретает в этом свете радикально новое значение. Будучи народом, отказавшимся интегрироваться в национальное политическое тело (фактически предполагается, что любая его ассимиляция в действительности была лишь симулированной), евреи наилучшим образом представляют собой «народ», чуть ли не являясь живым символом народа, этой голой жизни, которую современность непременно создаёт внутри себя, но чьё присутствие она сама уже не может выносить. И в той трезвой ярости, с какой немецкий Volk[25]25
  народ (нем.).


[Закрыть], наилучшим образом представляющий собой народ как целостное политическое тело, стремился навсегда уничтожить евреев, мы должны видеть крайнее выражение той внутренней борьбы, что разделяет «Народ» и «народ». Своим окончательным решением (которое отнюдь неслучайно затронуло также цыган и другие не поддающиеся интеграции группы), нацизм втайне и бесполезно пытался освободить политическую сцену Запада от этой нестерпимой тени ради окончательного производства немецкого Volk как народа, который восстановит изначальную биополитическую неразрывность (поэтому нацистские бонзы столь упорно повторяли, что уничтожая евреев и цыган, они на деле работают во благо других европейских народов).

Перефразируя постулат Фрейда об отношениях между Es и Ich[26]26
  Оно (нем.) и Я (нем.).


[Закрыть], можно было бы сказать, что современная биополитика держится на принципе, согласно которому «где есть голая жизнь, там должен быть “Народ”»; но при том условии, что должно быть сразу добавлено – этот принцип имеет силу и в противоположной формулировке, согласно которой «где есть “Народ”, там будет голая жизнь». Разрыв, считавшийся преодолённым путём избавления от «народа» (символом которого являются евреи), воспроизводится вновь, превращая весь немецкий народ в сакральную жизнь, приговорённую к смерти, и в биологическое тело, которое должно бесконечно очищаться (от душевнобольных и носителей генетических заболеваний). Иными методами, но аналогично, сегодня демократическо-капиталистический проект стремится избавиться через развитие от бедных классов, не только воспроизводя внутри себя исключённый народ, но и превращая в голую жизнь всё население третьего мира. Только та политика, что сможет свести счёты с фундаментальным биополитическим расколом Запада, сможет остановить эти колебания и положить конец гражданской войне, разделяющей народы и города Земли.

Что такое лагерь?

То, что происходило в лагерях, настолько выходит за рамки юридического понятия преступления, что специфическую политико-правовую структуру, в которой происходили эти события, зачастую просто не рассматривают. Лагерь – это только место, в котором были реализованы самые абсолютные condicio inhumana[27]27
  бесчеловечные условия (лат.).


[Закрыть], когда-либо существовавшие на Земле: только это в итоговом анализе обладает каким-то значением для жертв и для потомства. Здесь мы намеренно будем следовать в противоположном направлении. Вместо того чтобы выводить определение лагеря из событий, которые там происходили, мы предпочитаем задаться вопросом: что такое лагерь, какова его политико-правовая структура, почему подобные события могли там произойти? С этой точки зрения мы должны рассматривать лагерь не как исторический факт и аномалию, принадлежащую прошлому (даже если в итоге она может вернуться), но в каком-то смысле как скрытую матрицу, как nomos[28]28
  закон (греч.).


[Закрыть] политического пространства, в котором мы живём.

Историки обсуждают, где лагеря появились впервые, были ли это campos de concentraciones, созданные испанцами на Кубе в 1896 году для подавления восстания, поднятого населением колонии, или concentration camps, в которых англичане массово содержали буров в начале века; в обоих случаях важно то, что речь идёт о распространении чрезвычайного положения, связанного с войной, на всё гражданское население. Таким образом, лагеря рождаются не из обычного права (и тем менее из преобразования и развития пенитенциарного права, как, возможно, кому-то кажется), а из чрезвычайного положения и законов военного времени. Это ещё более очевидно в отношении нацистских лагерей, чьё происхождение и правовой режим хорошо задокументированы. Известно, что юридической основой для интернирования было не обычное право, а Schutzhaft (буквально: защитное заключение), юридический институт прусского происхождения, который нацистские юристы иногда классифицировали как профилактическую полицейскую меру, поскольку она позволяла «временное заключение» индивидов вне зависимости от совершения ими каких-либо уголовно наказуемых действий с единственной целью охраны безопасности государства. Но происхождение Schutzhaft лежит в прусском законе об осадном положении от 4 июня 1851 года, который в 1871 году был распространён на всю Германию (за исключением Баварии) и которому ранее предшествовал прусский закон о «защите личной свободы» (Schutz derpersonlichen Freiheit) от 12 февраля 1850 года. Оба закона массово применялись в течение Первой мировой войны.

Роль этой конститутивной связи между чрезвычайным положением и концентрационным лагерем для правильного понимания природы лагеря невозможно переоценить. «Защита» свободы, поставленной под вопрос в Schutzhaft, по иронии, является защитой против приостановки действия законов, которой характеризуется чрезвычайное положение. Новшество заключается в том, что теперь этот институт отделяется от чрезвычайного положения, на котором он был основан, и вступает в силу во время действия нормального положения. Лагерь – это пространство, открывающееся в тот момент, когда чрезвычайное положение начинает становиться правилом. В нём чрезвычайное положение, которое, по сути, было временной приостановкой обычного распорядка, обретает перманентную пространственную структуру, которая как таковая, тем не менее, постоянно остаётся за рамками обычного распорядка. Когда в марте 1933 года параллельно с празднованием победы Гитлера на выборах в рейхсканцлеры Гиммлер решил создать в Дахау «концентрационный лагерь для политических заключённых», он был немедленно передан в ведение СС и через Schutzhaft выведен за рамки действия норм уголовного и пенитенциарного права, с которыми не имел ничего общего ни тогда, ни впоследствии. Дахау и другие лагеря, которые вскоре к нему добавились (Заксенхаузен, Бухенвальд, Лихтенбург), практически продолжали функционировать с тех пор постоянно: варьировал лишь состав их населения (которое в определённые периоды, в частности, между 1935 и 1937 годами, до начала депортации евреев, сокращалось до 7500 человек): но лагерь как таковой стал в Германии перманентной реальностью.

Стоит задуматься о парадоксальном статусе лагеря как места исключения: это часть территории, размещённая вне нормального правового поля, но оно от этого не становится просто внешним пространством. То, что в нём исключено, согласно этимологическому значению термина исключение (ex-capere), «взято наружу», включено через само его исключение. Но то, что тем самым задерживается в обычном распорядке в первую очередь – это само чрезвычайное положение. Таким образом, лагерь является структурой, в которой стабильно реализуется чрезвычайное положение, на решении о возможности которого основывается суверенная власть. Ханна Арендт как-то заметила, что в лагерях на свет дня выходит принцип, на котором держится тоталитарное господство и который здравый смысл упорно отказывается признавать, а именно, тот принцип, согласно которому «всё возможно». Только потому, что лагеря представляют собой в рассмотренном выше смысле пространство исключения, в котором закон приостановлен во всей своей полноте, в них действительно возможно всё. Без понимания этой особой политико-правовой структуры, чьим предназначением является как раз стабильная реализация исключения, всё невероятное, что происходило в них, остаётся недоступным для понимания. Тот, кто попадал в лагерь, оказывался в зоне неразличимости между внешним и внутренним, исключением и правилом, дозволенным и недозволенным, где прекращалась какая-либо юридическая защита; кроме того, если он был евреем, то по Нюрнбергским законам у него уже были отняты его гражданские права и, соответственно, в момент принятия «окончательного решения» он был совершенно денационализирован. В той мере, в какой его обитатели лишены всякого политического статуса и целиком сведены до состояния голой жизни, лагерь также является наиболее абсолютным биополитическим пространством, которое было когда-либо реализовано и в котором власть правит чистой биологической жизнью без какого-либо посредничества. Поэтому лагерь сам представляет собой парадигму политического пространства в той точке, где политика становится биополитикой, а гражданин практически растворяется в homo sacer. Самый главный ответ в отношении ужасов, творившихся в лагерях, таким образом, должен быть дан не на лицемерный вопрос о том, как можно было допустить столь чудовищные преступления против человеческих существ; гораздо честнее и, в первую очередь, полезнее было бы внимательно изучить, благодаря каким юридическим процедурам и политическим механизмам стало возможно настолько полностью лишить человеческие существа их прав и прерогатив, вплоть до такой степени, что ни одно действие в отношении них больше не имело в себе состава преступления (фактически на этой точке действительно возможным становилось всё).

Если это верно, если сущность лагеря заключается в материализации чрезвычайного положения и в последующем создании пространства для голой жизни как таковой, тогда мы должны признать, что мы практически сталкиваемся с наличием лагеря каждый раз, когда создаётся такая структура, вне зависимости как от характера совершающихся в ней преступлений, так и от её названия и особой топографии. Лагерями были как стадион в Бари, куда итальянская полиция в 1991 году временно загнала массу нелегальных албанских иммигрантов перед тем, как переправить их обратно в их страну, так и зимний велодром, где власти Виши собрали евреев перед тем, как передать их немцам, как лагерь беженцев на границе с Испанией где в 1939 году умер Антонио Мачадо, так и zones d’attente[29]29
  зоны ожидания (фр.).


[Закрыть] во французских международных аэропортах, в которых содержатся иностранцы, требующие признания за ними статуса беженцев. Во всех этих случаях место, по всем признакам предназначенное для утешения (как, например, отель “Arcades” в Руасси), в реальности служит пространством, где обычный распорядок фактически приостановлен и в котором не право решает, совершаться зверствам или нет, а только цивилизованность и моральные устои полиции, временно действующей там в качестве суверена (например, в период четырёх суток, в течение которых иностранцев можно удерживать в zone d’attente до вмешательства судебных органов). Но и некоторые периферии крупных постиндустриальных городов и gated communities[30]30
  ограждённые жилые районы (англ.).


[Закрыть] США сегодня начинают походить в этом смысле на лагеря, где голая жизнь и политическая жизнь вступают, по крайней мере в определённые моменты, в зону абсолютной неразличимости.

Зарождение лагеря в наше время представляется в этом смысле решающим событием, характеризующим собой само политическое пространство современности. Оно происходит на той точке, где политическая система современного государства-нации, основанная на функциональной связи между определённой локализацией (территория) и определённым распорядком (государство) при посредничестве автоматических правил регистрации жизни (рождение или нация), вступает в длительный кризис, и государство решает включить в число своих непосредственных задач контроль над биологической жизнью нации. Если определять структуру государства-нации этими тремя элементами, территорией, распорядком, рождением, то сбой прежнего nomos происходит не в тех двух аспектах, из которых он состоял, согласно Шмитту (локализация – Ortung и распорядок – Ordnung), а в том пункте, где осуществляется регистрация внутри них голой жизни (рождения, которое таким образом становится нацией). Что-то перестаёт функционировать в традиционных механизмах, регулирующих эту регистрацию, и лагерь становится новым скрытым регулятором размещения жизни в общем распорядке – или, скорее, признаком неспособности системы функционировать без превращения в машину смерти. Очень важно, что лагеря появляются вместе с новыми законами о гражданстве и денационализации граждан (причём это не только Нюрнбергские законы о гражданстве Рейха, но также законы о денационализации граждан, изданные между 1915 и 1933 годами почти всеми европейскими государствами, включая Францию). Чрезвычайное положение, по сути заключавшееся во временной приостановке распорядка, становится сегодня новой и стабильной организацией пространства, в котором обитает эта голая жизнь, всё более неспособная вписываться в распорядок. Растущее отслоение рождения (голой жизни) от государства-нации представляет собой новый факт политики нашего времени, а то, что мы называем «лагерем», персонифицирует в себе сам этот разрыв. Теперь распорядку без локализации (чрезвычайное положение, при котором действие закона приостановлено) соответствует локализация без распорядка (лагерь как перманентное пространство исключения). Политическая система уже не управляет формами жизни и юридическими нормами в определённом пространстве, но содержит внутри себя выходящую за его рамки «дислоцирующую локализацию», в которой на деле может быть отнята любая форма жизни и любая норма. Лагерь как дислоцирующая локализация является скрытой матрицей политики, в которой мы живём и которую должны научиться распознавать во всех её метаморфозах. Это четвёртый, неотделимый элемент, добавившийся к старой троице из государства – нации (рождения) – территории, одновременно разрушая её.

Именно в этой перспективе мы должны рассматривать возвращение лагерей в каком-то смысле в ещё более экстремальной форме на территории бывшей Югославии. Фактически там происходит вовсе не перераспределение старой политической системы в соответствии с новым этническим и территориальным балансом, то есть простое повторение тех же процессов, что привели к учреждению современных европейских государств-наций, как поспешили объявить некоторые заинтересованные наблюдатели. Скорее там происходит неизлечимое разрушение старого nomos и смещение населения и человеческой жизни вдоль абсолютно новых линий бегства. Отсюда решающее значение лагерей этнического изнасилования. Если нацистам никогда и в голову не приходило реализовывать «окончательное решение», оплодотворяя еврейских женщин, то только потому, что принцип рождения, гарантировавший регистрацию жизни в распорядке государства-нации, тогда ещё хоть как-то функционировал, пусть и в глубоко преобразованном виде. Теперь этот принцип вступает в процесс смещения и дрейфа, в котором его функционирование становится по всем признакам невозможным и от которого мы должны ждать появления не только новых лагерей, но также всё более новых и всё более бредовых нормативных определений для вписывания жизни в организацию Города. Лагерь, который прочно утвердился в его границах, стал новым биополитическим nomos планеты.