Текст книги "Юные садисты"

6

Карруа прислонился спиной к закрытой двери, весь облитый туманно-розовой зарей.

– Прости, я не слышал, как ты вошел, – сказал Дука. – Привет.

– Привет. – Карруа сел за столик с пишущей машинкой. Он был чисто выбрит и выглядел отдохнувшим; такое он мог себе позволить от силы раз в неделю. – Я видел Маскаранти, он говорит, что ты уже допросил тех ребят.

– Иными словами, он уже успел тебе настучать, как я плохо обращался с бедными детишками.

– Что за выражения! Маскаранти обязан докладывать мне обо всем, что ты делаешь.

Дука не ответил, и Карруа продолжал добродушным тоном, таившем в себе угрозу:

– Если тебя это интересует, он сказал, что ты их пальцем не тронул, но сделал кое-что похуже – подверг их моральной пытке, угрожал, оскорблял их человеческое достоинство, даже заставил дышать алкогольными парами.

Дука сухо, коротко рассмеялся.

– Я, между прочим, не шучу. – Голос Карруа начал повышаться. – Хотел бы я посмотреть, какой бледный вид мы оба будем иметь, если в прокуратуре узнают о твоих психологических методах с применением анисового ликера.

У Дуки вновь вырвался отрывистый, похожий на нервную судорогу смешок.

– Дука, ты устал – еще бы, всю ночь допрашивать эту мразь. Вон глаза какие воспаленные. Тебе надо поехать домой и отоспаться. Часа через два приедет следователь, я ему сплавлю всех этих сукиных сынков, и пускай с ними разбирается: кого в Беккарию, кого – в Сан-Витторе. А мы наконец вздохнем спокойно.

– Очень удобно, – проронил Дука.

– Знаешь, с годами я все меньше люблю неудобства. У нас на Сардинии теперь вместо того, чтоб сажать бандитов, берут под стражу комиссаров полиции. А мне пока не хочется в Сан-Витторе из-за того, что ты потеряешь терпение с этими подонками и выбьешь им зуб-другой.

– Ты же слышал – я их пальцем не тронул.

– Ладно, оставим это, – сказал Карруа. – Поезжай домой.

Дука встал и подошел к нему вплотную. Так они долго стояли, сверля друг друга взглядом: Карруа низенький, он – высокий и худой.

– Можно, я выскажу свое мнение обо всем этом? По-моему, я кое-что выяснил.

– Да, высказывай, кто тебе не дает? – ответил Карруа после долгого молчания.

Дука, плотно прижав руки к телу, глядя то на Карруа, то в пол, начал говорить:

– Общая версия такова. Однажды вечером совершенно неожиданно кто-то принес в класс бутылку ликера, и эти парни, потеряв контроль над собой, совершили... то, что совершили. Если мы будем придерживаться этой версии, они в лучшем случае получат год-два исправительной колонии ввиду двух смягчающих обстоятельств: состояния опьянения и возраста.

– Вполне возможно, – кисло отозвался Карруа. – А тебе-то какая печаль, сколько они получат? Это дело суда, а не твое. Ты, ясное дело, хотел бы, чтоб их всех приговорили к пожизненному заключению, на меньшее ты не согласен.

– Не всех. Мне достаточно одного.

Карруа вновь поднял на него глаза.

– Кого?

– Пока не знаю, но узнаю. Дай срок – я тебе назову имя и представлю все доказательства.

Он слишком серьезен, подумал Карруа, видно, в том, что он говорит, есть доля истины, и тем не менее его ответ прозвучал все так же кисло:

– Ну и что ты там откопал? Я всех их допрашивал до тебя, там нечего откапывать – мразь она и есть мразь. А тебе они что, в чем-нибудь признались?

Дука покачал головой.

– Нет, десять сказали то же самое, что и тебе, то есть все отрицали. Но один сказал нечто большее.

– Кто?

– Шестнадцатилетний парень из порядочной семьи, ранее не привлекавшийся. Имя – Фьорелло Грасси.

– Да, припоминаю. И что же он тебе сказал?

– Для начала сказал, что он извращенец. Тебе он этого не сообщил.

– Верно, – признал Карруа, – я в такие тонкости не вдавался. Лу и что это тебе дает?

– Мне это позволяет сделать вывод, что если кто-то из них действительно не принимал участия в убийстве учительницы, так это он. Если кого-то действительно силком заставили там быть, так это его.

Карруа задумался.

– Что ж, возможно, но опять-таки нам это без пользы. Для него это, конечно, шанс: если будет доказано, что он извращенец, его не обвинят в садизме на сексуальной почве.

– Нет, и для нас может быть польза, – возразил Дука. – Потому что, если он не участвовал, значит, не согласен с остальными, а раз не согласен, то наверняка расскажет нам, как было дело.

– С чего бы это? – усмехнулся Карруа. – Уж не из симпатии ли к тебе?

– Знаешь, что он мне сказал? Что он не доносчик. А знаешь, что это значит?

– Это значит, что у него есть причины не быть доносчиком, – заявил Карруа. – Потому что если он донесет на зачинщиков, то в Беккарии ему устроят сладкую жизнь – не впервой, слава Богу.

– А я ручаюсь, он заговорит, и мы узнаем нечто такое, о чем и не предполагали.

– Что, например?

– Я уверен, это не просто оргия разнузданных юнцов, за всем этим стоит взрослый, хитрый организатор, расчетливый убийца.

Несколько секунд Карруа обескураженно молчал.

– Сядем... Объясни-ка получше, что ты хочешь этим сказать.

– Только то, что сказал. – Дука уселся на стол. – Парни тут ни при чем. То есть они, конечно, и не на такое способны, но у них самих не хватило бы ума устроить эту бойню.

– Доказательства?

– Никаких. Только догадки. Прежде всего четкая линия защиты. Они зверски убили учительницу, а потом как ни в чем не бывало разошлись по домам. Вдумайся: если бы они сами это учинили, если б никто их не направлял, то после такого зверства наверняка попытались бы сбежать, скрыться, понимая, что, обнаружив следы, полиция станет искать их дома. Отчего же они спокойно пошли спать? Оттого, я думаю, что кто-то подучил их раньше. До убийства!

Карруа задумался. Ему лично не по душе были эти мудрствования Дуки Ламберти. Очень уж он дотошен, под обычную кражу в супермаркете целую философскую базу подведет, а Карруа этим уайтхедовским тонкостям предпочитал черное и белое. Но истину, даже если она пришла к нему ненавистным дедуктивным путем, он способен был воспринять. Вот и сейчас чувствовал, что Дука нащупал какую-то ниточку.

– Ты хочешь сказать, – раздельно выговорил он, желая расставить все точки над "i", – что все это вышло не случайно, не под влиянием винных паров и мальчишеской необузданности, а было заранее спланировано кем-то вне стен вечерней школы? Ты это хочешь сказать?

– Именно это, – подтвердил Дука. – Все было тщательно подготовлено, обдумано, может быть, за несколько дней, недель или месяцев. Вспомни, как они защищались! Ведь они выбежали из школы в стельку пьяные, буквально разорвав бедную учительницу на куски, всех их арестовали сразу после полуночи, то есть они еще не успели протрезветь, и тем не менее на допросе все они показывали одно и то же: что ничего не делали, что их заставили, приперли к стенке, а преступление совершили другие. То есть они невиновны, все до единого! Нелепая линия защиты, однако же попробуй сломай ее! Как доказать, что тот, кого ты в данный момент допрашиваешь, принимал участие в убийстве? Никак не докажешь! Он заявляет: остальные виновны, а я – нет, и хоть тресни! Так вот, полдюжины пьяных хулиганов сразу, на месте, не додумались бы до такого и не смогли бы договориться. Нет, эта версия была обмозгована кем-то на трезвую голову, в которой ума поболе, чем у этих скотов.

Неожиданно для себя Карруа одобрительно кивнул.

– Ну и что ты собираешься делать?

– Надо задержать их здесь, у нас. Если следователь отправит кого в Беккарию, кого в Сан-Витторе, мы никогда не узнаем правды, никто из них не расколется, и убийца, настоящий убийца учительницы, останется безнаказанным, к чему он как раз и стремится.

Карруа резко тряхнул головой.

– А как я, по-твоему, помешаю следователю отправить их в Беккарию и в Сан-Витторе?

– Не знаю, но надо, чтобы они остались в квестуре, в нашем распоряжении. Дня через два, через три кто-нибудь да заговорит, я в этом уверен. Да и какая разница следователю – здесь они содержатся или в Беккарии?

– Какая разница? Ты слыхал о такой штуке, как уголовно-процессуальный кодекс?

– Слыхал, – улыбнулся Дука. – Но, по-моему, главное – раскрыть преступление.

Карруа поднялся.

– Оставим дискуссии. Я, конечно, попытаюсь уговорить следователя, но ничего обещать не могу. Попрошу у него отсрочку дня на три, тебе хватит?

– Думаю, да.

– Если что-нибудь получится, я тебе позвоню. А теперь езжай домой и отоспись, а то на твое рыло глядеть противно.

– Спасибо, – сказал Дука.

После ухода Карруа он надел пиджак, вышел, остановил такси и поехал домой. День казался весенним, но весна была какая-то странная, и туман странный, пропускающий солнечные лучи, которые создавали ему странную подсветку. Видимость на дорогах в лучшем случае пять-шесть метров, но эта дымчатая завеса как бы вся наполнена светом. Над площадью Леонардо да Винчи туман был еще гуще и лучистее, и верхушки деревьев словно потонули в нем.

Дука позвонил в дверь. Никто не отозвался. Тогда он отпер дверь своим ключом и, войдя в прихожую, понял, что дома никого нет: в пустом доме всегда витает какой-то тоскливый запах. В надежде, что ошибся, он обошел три комнатки и кухню. Никого, а в комнате сестры царил бедлам – свидетель поспешного бегства: кроватка маленькой Сары выдвинута, на полу валяется капельница, в прихожей с аппарата нелепо свисает трубка, издавая унылое "ту... ту... ту...". Нетрудно вообразить, что здесь произошло: девочке стало еще хуже, и ее срочно повезли в больницу.

Он поправил трубку. Минуту пребывал в раздумье. Нет, ошибки быть не может: Ливия и Лоренца, видимо, вызвали "скорую" и повезли Сару в больницу, наверняка в "Фатебенефрателли", где работает его друг, педиатр Джиджи. Он набрал номер "Фатебенефрателли" и спросил Джиджи.

– Да, доктор Ламберти, – приветливо откликнулась телефонистка, – соединяю вас с профессором.

– Спасибо. – Он подождал, потом услышал голос Джиджи и без предисловий спросил: – Что случилось?

– Послушай... – начал тот.

– Я слушаю! – заорал Дука. – Внимательно тебя слушаю, так что?..

– Ты где, в квестуре?

– Не твое собачье дело, где я! – рявкнул Дука. – Отвечай, что случилось!

– Хорошо. – Голос Джиджи будто угасал с каждым слогом. – Утром, около восьми, начался коллапс, и мы повезли ее сюда, в больницу. – Джиджи перевел дух и закончил: – В пути она умерла.

Дука ничего не сказал, Джиджи – тоже, ни тот, ни другой не спросил: "Алло, ты меня слышишь?" Оба прекрасно знали, что слышат друг друга.

– Один случай на сотню тысяч, – наконец проронил Джиджи, – но бывает.

Во всех медицинских подробностях он объяснил ему ситуацию. Дука жадно слушал и понимал, что никто тут не виноват, так уж вышло, это как лавина, которую никто не в состоянии предотвратить, сейчас действительно один из ста тысяч умирает от воспаления легких, и маленькой Саре, его племяннице, дочке Лоренцы, выпал как раз этот единичный случай.

– Спасибо тебе за все, – проговорил Дука. – Я сейчас приеду.

– Да, хорошо бы. А то я боюсь за Лоренцу.

– Сейчас приеду, – повторил Дука.

Он повесил трубку. Тупо повторил себе, что надо позвонить в похоронное бюро, в цветочную лавку, священнику в приход, но ум отказывался думать о таких вещах. Взгляд его упал на валявшийся на полу вязаный башмачок: когда малышку в бессознательном состоянии увозили, башмачок, наверное, соскользнул, а никто в суматохе не заметил, – так он и остался лежать в прихожей. Дука нагнулся за ним, и в этот момент зазвонил телефон. Не обращая внимания на звонки, он сунул теперь уже никому не нужный башмачок в карман пиджака. Телефон не умолкал, и он наконец взял трубку.

– Слушаю.

– Доктор Ламберти, это я, Маскаранти.

– Чего тебе?

– Вы велели сразу звонить, ежели что-нибудь...

– Ну, не тяни резину, что там?

– Парень... ну этот, который не того...

– Я понял, Фьорелло Грасси, дальше что? – Он сознавал, что Маскаранти не заслуживает такого резкого тона, но сдержаться не мог.

– Да, он, – испуганно подтвердил Маскаранти. – Он... словом, этот парень хочет поговорить с вами, сейчас, он сказал, сейчас, я к нему пошел, а он сказал, что будет говорить только с вами.

Слушая Маскаранти, Дука ощущал, как башмачок жжет ему кожу через карман. Дозрел, значит. Небось подумал у себя в камере над тем, что сказал ему Дука, и решил все-таки стать "доносчиком". Возможно, он скоро узнает правду.

– Хорошо. Пусть его немедленно доставят из камеры в мой кабинет. Дай ему что-нибудь поесть и кофе. Скажи, что я приеду через... – Дука запнулся; он читал слишком много психоаналитической литературы, чтобы не знать, что порой эмоции препятствуют связности мыслей.

Должно быть, и Маскаранти, не ведая о психоанализе, это почувствовал.

– Да-да, доктор, не беспокойтесь, я сейчас же распоряжусь, чтоб его доставили, и посижу с ним в кабинете до вашего приезда.

– Спасибо.

Он тотчас же поедет в квестуру и поговорит с парнем.

Чтобы повидать сестру и девочку, ему нужно четверть часа – не больше.

Часть третья

Отцу с матерью они ничего не говорят. Дружкам, первому встречному на улице или в баре – пожалуйста, а для родителей у них и слова не найдется.

1

Четверть часа – не больше. Время, чтоб доехать на такси до «Фатебенефрателли» и спросить, в какой палате лежит маленькая Сара Ламберти (дочь носила фамилию матери, потому что была незаконнорожденной, безотцовщина); время, чтобы подняться в детское отделение, в крошечную палату рядом с процедурным кабинетом, туда, где в кроватке лежала Сара со скрещенными ручками, как и подобает покойнице, где рядом, в кресле, сидела мать-одиночка и уже не плакала, а казалось, дремала, потому что ее опоили снотворным; она чуть приподняла веки, когда он положил ей руку на лоб, потом опустила, а когда вновь приоткрыла глаза, они набухли слезами; подле Лоренцы стояла Ливия Гусаро и смотрела на него, лицо у нее было загорелое даже зимой, хотя он знал, что это не загар, а темная крем-пудра, милосердно маскирующая шрамы, которые остались на лице несмотря на несколько пластических операций. А еще возле кроватки на тумбочке стоял огромный букет белых роз, наполнявших палату пряным сладковатым запахом.

Дука наклонился над кроваткой, поцеловал девочку в лоб. Окоченение еще не полное, машинально констатировал он. Потом погладил бледную, уже начавшую синеть щечку и сказал про себя: "Прощай, Сара".

Четверть часа – не больше. Время, чтобы прижать к себе Лоренцу так крепко, что судорожные всхлипы прекратились, и осторожно усадить обратно в кресло, обмякшую не столько от боли, сколько от таблеток, которыми напичкал ее Джиджи.

Время, чтобы выйти на минутку с Ливией из палаты и сказать ей два слова среди снующих туда-сюда сестер, врачей и прочего обслуживающего персонала:

– Я должен вернуться в квестуру, у меня неотложная работа, побудь здесь с Лоренцей и сделай все, что нужно. Я буду звонить. Иного выхода у меня нет.

Ливия посмотрела на него холодноватыми и все же участливыми глазами, освещавшими энергичное, исполосованное шрамами лицо.

– Конечно, иди, о Лоренце я позабочусь. – Она медленно подняла руку и коснулась его колючей щеки. – Не беспокойся, я сделаю все, что нужно.

– Спасибо тебе.

Четверть часа – не больше; у него еще оставалось три минуты, чтобы пройти из "Фатебенефрателли" в квестуру, подняться в свой кабинет, задыхаясь при воспоминании о девочке, неподвижно застывшей на больничной койке, распахнуть дверь и очутиться перед неусыпным стражем Маскаранти и безвольно сидящим в углу юным извращенцем Фьорелло Грасси, который хотел с ним поговорить.

2

Парень сидел сбоку от так называемого письменного стола; глаза у него расширились, он то и дело облизывал губы и не мог унять дрожь в сплетенных руках, которыми изо всей силы обхватил колени.

Дука Ламберти не стал обходить стол, а придвинул табурет и сел рядом с парнем.

– Не нервничай, – сказал он. – Тебе трудно решиться – так ведь я тебя не принуждаю, и никто не станет принуждать, ни в полиции, ни в Беккарии, ни на суде. Хочешь – говори, не хочешь – не говори.

Обычно извращенцы – преотвратные типы, особенно в таком возрасте, но этот, непонятно почему, внушал ему сочувствие.

– Я ни в чем не виноват, – вымолвил Фьорелло Грасси, а потом внезапно припал к Дуке на грудь, обхватил его за плечи и затрясся в рыданиях. – Ни в чем не виноват!

Хотя телесный контакт с этим вывихнутым не доставил ему особого удовольствия, но тот плакал так искренне, что Дука просто не мог отстраниться.

– Да я верю, что ты ни в чем не виноват, вот увидишь, судьи тоже тебе поверят, ведь ты хороший парень и никому не способен причинить зло.

– Я ничего не делал! – Парень продолжал плакать, но слова Дуки, видно, подействовали: всхлипывал он уже не так отчаянно. – Это все она...

Дука насторожился. Несмотря на рыдания, парень выговорил фразу вполне отчетливо, во всяком случае, настолько, чтобы нельзя было спутать "она" с "он". Да, он явно хотел сказать, что это женщина.

– Ты нам очень поможешь, если скажешь, кто она, – произнес он внушающим доверие голосом.

– Нет, не могу, я и так наговорил лишнего. – Парень перестал плакать, но руки у него по-прежнему дрожали. – Уж лучше умереть!

– Ты сказал, что это женщина, – напомнил Дука.

– Нет, я не говорил! – Он опять залился слезами. – Я трус, я доносчик, да, это женщина, женщина, женщина, но больше я ничего не скажу! – У него началась настоящая истерика, он вопил и извивался на стуле; Дуке снова пришлось обнять его за плечи, чтоб удержать на месте.

– Не кричи так, успокойся! – Он погладил парня по мокрой щеке.

От этой ласки извращенец сразу притих.

– Ладно, не буду, не буду кричать, но больше я ничего не скажу, не спрашивайте меня, иначе я, как только вернусь в камеру, размозжу себе голову об стенку!

Дука погладил его еще раз. Он мог заставить парня во всем признаться, поскольку теперь уже было очевидно, что ему, как и его приятелям, известно многое, если не все, и в интересах правосудия он, Дука, имеет право использовать все дозволенные средства, чтобы разговорить допрашиваемого. И если парень, вследствие своего признания, которое считает позорным доносом, действительно размозжит себе в камере голову об стенку, то для общества это невелика потеря. Общество не рухнет, если утратит такого сопливого извращенца, замешанного в убийстве молоденькой учительницы. Но Дука подавил охватившее его побуждение и сочувственно произнес:

– А я ни о чем больше и не спрашиваю, больше мне ничего не надо. – Ему в самом деле было жаль парня.

– Сейчас тебя отправят в амбулаторию. Тебе надо отдохнуть, успокоиться и немного полечиться. Не волнуйся, никто тебя ни о чем больше не спросит.

Дука верил, что парень, не задумываясь, наложит на себя руки, если вытянуть из него это признание, а он не хотел его смерти, потому что ущербный тип – не обязательно преступник.

– Только не сажайте меня вместе с ними! – простонал Фьорелло Грасси. – Если они узнают, что я сказал про женщину, они меня убьют – еще страшней, чем учительницу.

– Мы тебя защитим, не бойся, – пообещал Дука.

Парень понял, что он говорит всерьез, и вытер глаза кулаками; во взгляде его теперь не было страха, одна усталость.

– Отведи его в амбулаторию, – повернулся Дука к Маскаранти. – И впредь до моих распоряжений содержать его отдельно.

– Слушаюсь, доктор.

Парень вышел вместе с Маскаранти и охранником, а Дука подошел к окну своего тесного кабинета; туман рассеивался, теперь из него на улице Джардини почти отчетливо выступали деревья и женщины в разноцветных сапожках. Ну вот, наконец-то у него есть время для Лоренцы. Хотя и немного.

Он вернулся в "Фатебенефрателли". Маленькая Сара еще лежала на постели с подвязанным подбородком. Сестра все так же сидела около ее постели, а Ливия стояла у окна. Дука молча сел рядом с Лоренцей. Говорить было нечего, и никто ничего не говорил. Тишину нарушал только пронзительный голос сиделки, доносившийся из коридора:

– У меня только две руки, не могу же я разорваться!

3

– Это женщина, – сказал Дука.

– Откуда ты знаешь? – встрепенулся Карруа.

– Один из них обмолвился.

– Кто?

– Тот самый шестнадцатилетний женоненавистник.

– И за это ты уже неделю держишь его в амбулатории? – Карруа постепенно приходил в бешенство. – Между прочим, у нас здесь не благотворительное заведение! – Он понизил голос, отчего он зазвучал еще яростнее. – Знаю, знаю, дружки его колотят, потому что он якобы их заложил, но мне наплевать, ты понял? Я хочу наконец избавиться от всего этого сброда и покончить со всей этой историей!

Дука спокойно и устало спросил:

– Значит, тебе наплевать, кто толкнул их на убийство?

– Да, наплевать, у меня есть дела поважнее. В Милане каждую минуту грабят и убивают, и мне некогда с ними валандаться!

Дука подождал, пока шеф успокоится, и продолжил:

– Они бы не убили, не будь женщины, которая их настропалила. Я хочу знать, кто эта женщина.

– А я не хочу! – опять взъярился Карруа. – Учительницу замучили до смерти эти скоты. Если у них и был подстрекатель, то рано или поздно это выплывет – на суде, а может, даже раньше. Так что тебе нечего сбиваться с ног и его искать. До суда еще далеко, вот увидишь, за это время кто-нибудь да расколется. – Карруа нервно повел плечами. – Мало у нас проблем, тебе вечно надо все усложнять!

Что верно, то верно, подумал Дука, зачем лезть из кожи, если правда сама выйдет наружу? Посадят их на год-другой за решетку и в колонию, и не один, так другой рано или поздно заговорит. Карруа прав. И все же он возразил:

– Я сейчас хочу знать, кто эта женщина.

– Любопытство разбирает! – насмешливо произнес Карруа. – Наконец-то я понял, чего тебя в полицию потянуло: из любопытства! – Он снял пиджак, потому что в комнате стояла духота, и добавил нормальным, посерьезневшим голосом: – Я больше не могу держать их в квестуре, это нарушение, мне уже звонили из Дворца правосудия.

– Понимаю, – кивнул Дука. – Что ж, передавай их в прокуратуру, только предупреди там, чтоб хорошенько смотрели за Фьорелло Грасси, не то либо дружки его прикончат, либо он сам на себя руки наложит.

Карруа тоже кивнул и задал новый вопрос:

– А почему ты так уверен, что это женщина? Неужели ты веришь юнцу, который в свои шестнадцать столько лапши всем на уши навешал, что мне в мои пятьдесят с лишним и не снилось? Раньше ты не был таким доверчивым.

– Дело не только в нем, я и сам догадался.

– И по каким же признакам?

– Слишком уж иррациональное, истеричное преступление.

– Что-что? Объясни-ка, а то у меня мозги не варят, что значит "истеричное преступление"? – Вид у Карруа и впрямь был недоуменный.

– Ну смотри, вот, допустим, ты, мужчина, кого-то ненавидишь и хочешь убить – что ты делаешь? Подкарауливаешь своего врага и убиваешь его. Таким образом, ты совершаешь преступление, но преступление рациональное: ненавидишь и убиваешь. А истеричная женщина – нет, она ненавидит, но желает удовлетворить свою ненависть косвенно, не подвергая себя опасности, и поэтому придумывает изощренный, сложный способ мщения. Истеричке мало, чтобы ее враг просто умер, она хочет, чтобы он умер в муках, жаждет зрелища, потому что истеричные женщины – они обязательно комедиантки. Знаешь, кто такие гистрионы? Странствующие комедианты. Так вот у слов "истерия" и "гистрион" – один корень. Этимологически они восходят к греческому "истера" и санскритскому "устера", то есть "матка" – исключительно женский орган.

– Ладно, будем считать, что я понял, давай дальше.

– В отличие от мужчины, женщина, убивая, не просто совершает преступление – она разыгрывает спектакль, трагедию. То, что произошло в вечерней школе, и есть жуткий, кровавый спектакль, и я сразу подумал, что его режиссером должна быть женщина. Или же...

– Что – или же? – раздраженно перебил его Карруа, уже уставший от этой лекции.

– Или же мужчина, который только внешне мужчина, а на самом деле нет, – сказал Дука.

Они поглядели друг другу в глаза, и Карруа первым отвел взгляд.

– Твой Фьорелло Грасси – как раз тот самый случай, он ведь только с виду мужчина, а на поверку нет.

– Возможно, – согласился Дука. – От извращенцев только и жди сюрприза. Но Фьорелло Грасси меня меньше беспокоит, потому что он арестован. Если режиссером был Фьорелло Грасси, то он у нас всегда под рукой. А вот женщину надо искать быстрее, пока она не сбежала. – Глаза Дуки затуманились: он пытался заглушить в себе ярость. – Если это женщина, то я хочу, чтобы она сидела здесь, за этим столом, и писала свое признание, потому что, не будь ее, эти парни, какой бы мразью они ни были, никогда бы так не распоясались, да тем более в школе, да со скромной учительницей, ведь сексуальную оргию они могут учинить на площади Лорето или в парке Ламбро, причем без особого риска угодить за решетку. Позволь я разыщу эту падаль в человеческом обличье, дай мне ее найти, потому что такая зверюга не должна разгуливать на свободе, это несправедливо.

Карруа взглянул на пальцы Дуки, нервно постукивающие по столу, как бы в такт словам. Он никогда не мог понять, отчего Дука и его отец так упорно добивались справедливости. Он знал одно: Дуку надо принимать таким, какой он есть, его не переделаешь.

– Ладно, ищи, – вздохнул Карруа, – только помни: все должно быть по закону... – он усмехнулся, – и по справедливости. Пожалуйста, не устраивай спектаклей, из-за которых и моя, и твоя голова полетит с плеч.

– Спасибо, – ответил Дука. – Мне нужна машина.

– Возьми у Маскаранти.

– Спасибо, но ты ведь знаешь, я сажусь за руль только в крайнем случае, так что мне нужен и шофер.

– А что, Маскаранти тебя уже не устраивает?

– Нет, на сей раз Маскаранти не подойдет, для такого дела нужна женщина, чтоб одновременно была и шофером. Я имею в виду Ливию Гусаро.

Карруа резко дернул себя за красные подтяжки.

– У нее и так по твоей милости все лицо изуродовано. Хочешь еще во что-нибудь ее втравить?

– Ей нравится эта работа. Я уже говорил с ней, она согласна.

– Поступай как знаешь, но официально расследование ведешь ты, и больше никто.

– Спасибо, – в третий раз сказал Дука и направился к двери.

И тут его остановил голос Карруа, изменившийся до неузнаваемости, словно бы вовсе и не принадлежал неистовому шефу полиции:

– Как Лоренца?

– Плохо, – не оборачиваясь, ответил Дука. (После похорон девочки прошло всего два дня, так что хорошо быть не могло.)

– Я бы хотел навестить ее как-нибудь.

– Заходи когда угодно, она все время дома.

– Спасибо, – сказал Карруа.