Текст книги "Подменыш"

Глава четвертая

Теперь, в Майами, ласка Уокера послала ее кубарем через комнату. Перл попыталась увидеть ситуацию объективно. Возможно, Уокер вовсе не ударял ее. Тем не менее она оказалась на спине в углу. И все же… она могла упасть и сама. Она могла слегка перебрать. Младенца в руках у нее уже не было.

Над ней стоял Уокер.

– Как ты нашел меня? – спросила она.

– Дорогая, я тебя вечно ищу. Теперь я нашел тебя второй раз. Это меня утомляет, – он сказал это мягко и помог ей подняться, но ее запястья отозвались болью. – Ты должна перестать беспокоиться о том, почему что-то случается, и задуматься, что это значит, когда оно случается.

– Но как ты нашел меня? – спросила Перл ошарашенно.

– Ты мямлила о том, чтобы уехать, с тех пор как Сэм родился. Ты была в депрессии. Томас подозревал, что твоя депрессия достаточно серьезна, чтобы ты могла выкинуть что-то подобное.

– Я поехала в городок купить Сэму распашонок, – сказала Перл нетвердым голосом.

– Когда ты не вернулась с Джо, мы проверили авиарейсы на Бостон. И конечно, ты была на одном из них. А потом мы просто связались с Бостоном. Ты говорила о Майами, Перл. Говорила, что хочешь уехать. Нам не понадобился экстрасенс, чтобы найти тебя.

– Но мне казалось, я назвалась именем Туна.

– Туна?

– Слушай, Уокер, – сказала Перл, – я не против жить с тобой, но я не хочу жить с твоей семьей.

– Ты не в себе, Перл.

– Я в себе! – выкрикнула Перл. – Я определенно в себе, – по щекам у нее скатились крупные слезы. – Я покончу с собой, Уокер.

Уокер вздохнул.

– Я не хочу возвращаться туда, – сказала она. – Расскажи мне о Джонни. Я хочу знать, как там Джонни.

– Умер этим утром.

– Видишь, видишь…

Перл залилась слезами.

– Да, это заслуживает слез, Перл, не спорю.

– Кровь этого ребенка на руках Томаса, – сказала она. – Ты можешь этого не видеть, но я вижу.

– Прекрати это, – сказал Уокер.

Он был усталым и злым. Он снял спортивную куртку и набросил на стул. Расстегнул манжеты и закатал рукава. Перл ощутила странное любопытство: побьет он ее или нет? Она села на кровать, аккуратно сложив руки на коленях. Она подумала, что должна быть очень пьяной. Томас как-то сказал ей, что когда она слишком напивается, то становится упрямой, скрытной и оскорбительной. Томас сказал, что ее манера поведения предполагает возможность грубого ответа.

Голос Уокера вновь стал спокойным.

– Ты была очень больна после того, как родила Сэма, – сказал он.

– Я больна от твоей семьи, – сказала она. – Я больше не хочу жить с ними. Я хочу нормальную жизнь. Хочу нормального ребенка.

– Ты не можешь сама растить этого ребенка, – сказал Уокер. – Это абсолютно невозможно.

– Я найду кого-нибудь, кто бы помогал мне, – сказала она. – Есть школы. Я бы отправила его в школу. А до школы я бы нашла кого-нибудь, кто бы мне помогал, и мы бы вместе играли с Сэмом.

У Перл болел живот, а во рту было сухо.

Она раздумывала, сможет ли она подобраться к телефону и сказать портье, что у нее в комнате незнакомый мужчина. Он проник к ней в комнату и напугал ее.

Перл сняла трубку. Уокер сжал ее запястье и ждал, пока она ее положит. Другой рукой тем временем он ощупывал ее челюсть.

Перл когда-то верила, что она свободна думать о своем положении так, как сама того пожелает, но теперь поняла, что ошибалась. Свобода была иллюзией, даже при наличии хороших инстинктов, чего никак нельзя было сказать о Перл. Те немногие наивные убеждения и моральные принципы, что она переняла от родителей, были для нее столь же бесполезным руководством в жизни, как и для них. Ее мать-баптистка говорила ей, что она не должна есть печенье в ванной, потому что Богу это не понравится. Она ей говорила, что нужно стирать пыль с верха книжного шкафа, пусть даже никто этого не увидит, потому что это увидит Бог и осудит ее. Она говорила ей, что можно интересоваться Дьяволом при условии, что она не даст Дьяволу повода интересоваться ей. Ее мать была сентиментальной и мягкосердечной женщиной. Она учила Перл, как заплетать косу и составлять букеты из полевых цветов. А потом, однажды в воскресенье, на церковных посиделках за кофе она суетилась в кладовке и напоролась на нож, который перед этим заточили для колки замороженных продуктов.

Ее смерть казалась совершенно неразумной. Отец Перл воспринял ее неразумно. Он стал пить ночи напролет, в темноте. А днем бродил по своему саду, похлопывая деревья и говоря:

– Нравятся мне эти люди.

Перл ходила за ним по пятам, опустив глаза.

– Это просто овощи, папа, – говорила она с жалостью.

Перл стала очень нервничать в присутствии отца, потому что видела по его лицу, что он скоро умрет. В последние дни он почти не говорил, разве только о своей бабке, которая занималась воздухоплаванием в Европе. Он говорил о ней, как о женщине простой, но неустрашимой, панически боявшейся шума и езды в повозках, а по ночам обожавшей подниматься в небо. Он также говорил, что ребенком ей довелось видеть, как на улицах Алабамы убили негра.

Перед самой смертью он снова заговорил с Перл о ее матери. Разумеется, оба они любили ее. Той жуткой ночью он спросил Перл, где, по ее мнению, она теперь. Обычно Перл хмыкала и угукала на слова отца, стараясь ничем его не задеть, одновременно смущаясь и пугаясь его неживого вида, но той ночью она призналась, что видела, как ее мать парила над ней, наблюдая за всеми ее делами, невидимо для других, окутанная чудесными крылами. Она видела ее совершенно буквально, в благоуханной золотистой ауре, большой, как дом.

Отец также захотел узнать, что думает Перл о смерти. Каково ее мнение на этот счет? И, приободренная его спокойствием и интересом, Перл сказала, что смерть, как она ей представлялась, похожа на то, как человек открывает подвальную дверь и спускается в подвал, словно за связкой хвороста или банкой томатной пасты. Такой милый образ рисовался ей. Мать и отец всегда говорили ей, что она очаровательное, милое дитя, но, когда Перл сказала это, отец окинул ее презрительным взглядом.

– Жизнь, – сказал он, – это слезы, кровь, грех, сперма и экскременты. И смерть, – прокричал он, – такая же!

Это задело чувства Перл. Отец никогда раньше не кричал на нее, и она считала, что сейчас не вполне подходящее время выкрикивать такие вещи о смерти, когда человек так болен и слаб духом. После этого между ними повисла тягостная тишина. Наконец, отец нарушил ее, намешав себе очередную порцию выпивки. Затем он прошел в гараж и взял дробовик. Потягивая из стакана, он обошел дом, сбил ногой весенний снег с щеколды и открыл подвальную дверь.

– Папочка, – позвала Перл испуганно.

Но отец ничего не ответил ей. Он спустился в подвал и выстрелил себе в рот.

Жизнь Перл была богата на выразительные жесты, но ей всегда не хватало значимости. Она избегала смысла, как птица – ловушки. Ничто в ее жизни не вызывало у Перл ощущения значимости. Любое возникавшее событие падало в нее, точно камень в глухой колодец, безотносительно друг друга или ее самой, не имея ни предвестий, ни последствий. Она не могла представить, как сочетать то, что называлось вчера, с тем, что считалось завтра. Она все еще казалась себе ребенком, составленным из надежд ее матери. Сидя в этой комнате, она чувствовала, что далеко не так пьяна, как ей хотелось бы рядом с этим мужчиной, скорее хирургом, нежели мужем, хирургом, который сделает вам последнюю, неудачную операцию.

– Не надо тебе столько пить, Перл, – сказал хирург. – Ты думаешь, что тебе станет легче, а на деле только одурманиваешь себя.

Перл соскользнула с кровати и заглянула в детскую кроватку, куда Уокер положил малыша. Сэм свернулся уютной синей колбаской. Он как будто усмехался. Он был прекрасен. У него была чистая, гладкая кожа, как у Уокера. Ей хотелось заботиться о малыше со спокойной душой, но она не могла не думать о непрестанных и бессмысленных спорах с Уокером. Воздух в комнате казался кишащим спорами. Ей представились маленькие темные сущности, скрючившиеся у нее в голове, которые выкрикивают оскорбления и обещания.

Она посмотрела на Уокера.

– Если бы ты только дал мне немного времени пожить подальше от… твоей семьи.

– Почему женщины вечно говорят, что им нужно немного времени? – сказал Уокер. – Это меня просто бесит.

– Ты совсем как Томас, – сказала Перл вяло. – Ты жестокий и деспотичный… и неразумный.

– Неразумный, – сказал Уокер, пораженный. – Неразумный.

– В смысле, я в том смысле, что… думать, что я вернусь с тобой только потому, что тебе удалось найти меня.

– Я бы, конечно, мог тебя отпустить, – сказал Уокер. – Ты могла бы остаться здесь, во Флориде, и заработать рак кожи, ловить омаров голыми руками, трахаться с чернорабочими. Я мог бы забрать Сэма и оставить тебя здесь, но дети бы расстроились. Они без ума от тебя, Перл. Они хотят, чтобы ты вернулась.

Она подумала о длинном годе, что прожила там. Хуже всего было зимой. Так холодно и так мало света. Они спали и спали, как животные в спячке. Дети двигались, как тени себя летних.

– Пожалуйста, – сказала Перл устало.

– У тебя нет других планов, – сказал Уокер.

– Я сюда только приехала. Дела появятся.

– Никаких планов, – сказал он. – Просто мамочка и малыш, в дивном славном новом мире.

Она ничего не сказала.

– Мамочка, живущая ощущениями, а не намерениями.

– Все верно, – сказала Перл.

– Ты женщина, только что родившая сына, и ты чувствуешь близость к великой судорожной силе, жизненной силе.

Она покраснела. Это было правдой. Когда она не была напугана или в отчаянии, она испытывала немалое самодовольство. Амазонки брали на битву щиты в форме полумесяца. Символы женственности дают меньшую защиту, чем большинство других.

– Ты думаешь, когда не слишком об этом задумываешься, что ты все понимаешь.

– Все вполне понятно, когда ты сносишь то, что люди делают с тобой, когда хотят из тебя что-то вылепить, и их слова, – сказала Перл рассеянно.

Уокер подошел к ней, облапил, стиснул ягодицы.

– Твой мир ограничен телесными побуждениями и отправлениями, – сказал он. – Ты ничего не понимаешь.

– Я не вернусь туда с тобой, – сказала Перл.

– Ты больше никуда не поедешь, – сказал он легко.

– Ой, только давай без угроз, – сказала она раздраженно. – На меня это не действует, ты же знаешь. Мне уже все равно.

Но в самой глубине она почувствовала нарастание паники. И если это не был страх смерти, то что тогда? Она всегда это чувствовала, этот страх, даже в самые светлые моменты. Что же это было, если ей все равно?

Она отстранилась от Уокера.

Она почувствовала боль незавершенности и нерешительности. У нее болели груди от кормления. Эта боль словно пробудила ее, и она ужасно испугалась. Она вспомнила игрушечную печку, которую в детстве ей сделала мать. Картонный ящик с нарисованными сверху кругами, изображавшими газовые конфорки. Она прилежно с ним играла. Принимая правила игры и материнский обман. Когда отец брал ее на рыбалку, он давал ей удочку с леской, на конце которой висела большая гайка вместо крючка. Родители оберегали ее. Они боялись, как бы чего не случилось. Они давали ей обманки, и она жила в безопасности и ясности фальшивых вещей.

Ей было страшно оттого, что ее мать и отец умерли, что их больше нет с ней. Она произнесла их имена.

– Это правда, – сказал Уокер успокаивающе. – С тех пор прошли годы.

Это был ужасный страх. Ужасно было то, что она так беспокоилась о мертвых. Сердце ее гулко стучало. Ей в голову лезли автомобильные аварии и болезни. Мертвым грозило вымирание. Этот страх был подобен буре внутри нее, неживой буре, однако обладавшей кошмарной волей к разрушению…

– Ты совсем одна, – сказал Уокер. – У тебя никого, кроме нас.

– Это неважно, – сказала Перл. – Неважно, что я одна. И я не одна.

– Это поразительно – слышать, как работает твой разум, – сказал Уокер.

– У меня есть Сэм.

– У нас есть Сэм, – сказал Уокер. – Сэм будет чудесным.

– Ты мне не нравишься, – сказала Перл, признавая поражение.

Уокер фыркнул.

– Раньше тебе это нравилось, – сказал он.

– Раньше ты мне нравился.

– Тебе надо больше бывать на воздухе, Перл. Ты слишком зациклилась на себе. Выберись куда-нибудь с острова. Недалеко. Съезди в Морганспорт, загляни в парикмахерскую. Сходи в кино. Отправляйся на ярмарку и прокатись на карусели.

Перл вспомнила карусель с деревянными лошадками. Эта карусель была старейшей в Америке. Лошадки были с настоящими зубами и хвостами из конского волоса. Как-то раз дети водили ее показать карусель. Еще дети водили ее в кино, в пожарном депо, и это была – она могла в этом поклясться – порнография. Дети водили ее в музей, в котором был только портфель Артюра Рембо и указательный палец эфиопского террориста под стеклянным колпаком.

Перл была в Морганспорте три раза. Она не могла вспомнить, как проводила свои дни. Она была на острове, но чем занималась? Она разговаривала с детьми, или думала о детях, или гуляла с ними вдоль каменных стен, извивавшихся повсюду. Часто эти стены оканчивались камерами, сбежать из которых не составляло труда. Стены были повсюду, на голой земле и в зарослях, огораживая непонятно что. Камни вечно участвовали в детских играх и кочевали с места на место.

Уокер говорил по телефону. Он организовывал поездку. За ними должно было приехать такси и отвезти в аэропорт.

– Я не хочу больше детей, Уокер.

– Ну хорошо.

– У женщины только один ребенок, – сказала Перл. – Все остальные фальшивые.

– Бедная Перл, – сказал Уокер. – Мы будем дома около двух ночи.

Перл захотела выпить еще. Комната содрогалась. Она сжималась и расширялась. Перл смотрела на малыша в кроватке, крутившего ручками в воздухе и пинавшего деревянные планки.

– Мне нравится Сэм, – сказала Перл, помахивая ему рукой. – Я не хочу, чтобы он вырос неадекватным.

– Это ты ведешь себя неадекватно, Перл. Ты ходишь по улицам с несчастным и потерянным видом. Жители Майами арестуют тебя, если будешь ходить тут такая несчастная и потерянная. В Майами не делают снисхождения чудикам. Здесь не твое место.

Голос Уокера почти всегда был приятным, даже когда он говорил обидные вещи. Ей хотелось обнять его и, не разжимая объятий, бултыхнуться с края настоящего момента в ничто.

Она посмотрела на малыша. Он посмотрел на нее, сопя с серьезным видом. Она расстегнула блузку, взяла ребенка на руки и поднесла к груди. Он стал шумно сосать. Ее влажный сосок торчал. Перл поцеловала малыша в макушку. Когда он наелся, она отдала его Уокеру. И они спустились в вестибюль ждать такси.

Глава пятая

Самолет, который должен был переправить их обратно на север, оказался полупустым. В салоне располагалось несколько умотанных семей с маленькими детьми. Перл поняла, что выглядит, как любая из этих молодых мамочек, вялых, тихих, желавших поскорее устроиться на своем месте. Кресла стояли по три в ряд. Перл вяло опустилась в кресло у окошка. Уокер уселся у прохода и пристегнулся. Малыш лежал между ними, на подушке.

– Я бы хотела «мартини», пожалуйста, – сказала она.

– Выпивку подают только после взлета.

– Я не особо одаренная личность, Уокер, и не очень внушаемая. Но во сне, если случалось что-то неприятное, я закрывала глаза руками и просто выходила из этого сна. Я не просыпалась, а просто переходила в другой сон. Я достигла в этом такого умения, Уокер. На самом деле, это был мой единственный талант. Хотела бы я так же уметь в реальной жизни.

– О, бога ради, – сказал Уокер. – В «реальной жизни».

– Я понимаю, что не очень ясно выражаюсь, Уокер, но я в депрессии.

– Да, конечно, – сказал Уокер.

Перл сделала глубокий вдох.

– Тело – это труп, Уокер, – сказала она, – просто труп, и только душа удерживает его от разложения, а я сейчас чувствую, что у меня нет души. Вообще-то, я чувствую это уже около года. Я чувствую, что она каким-то образом перешла к детям.

– У детей свои души, Перл.

– Я чувствую…

– У тебя просто послеродовая хандра, Перл. Иметь детей – это прекрасно. Дети делают нас вечными.

– Это такая еврейская спесь, да? Потому что евреи не верят в воскрешение. Нет-нет, я совсем не об этом, Уокер, – она скорбно взглянула на него. – Мне нужно в туалет.

Уокер встал и вышел в проход, пропуская ее.

– Почему бы тебе не сесть туда? – сказала она, показывая на место у окошка. – Я неважно себя чувствую, мне, наверно, то и дело придется выходить.

Перл направилась в заднюю часть салона. Проход был запружен людьми, рассовывавшими свои вещи. В задней части был еще один младенец, на руках древней старухи. Перл стояла рядом с ними, ожидая, когда освободится туалет. Старуха открывала и закрывала рот, глядя на малыша. Малыш внимательно слушал ее. Очевидно, эти двое понимали друг друга. Эта старуха была старше всех, кого только Перл видела в жизни. Было удивительно, что человека в таком возрасте вообще пустили в самолет. Что ж, жизнь – это тайна, подумала Перл. Она посмотрела на выразительное лицо старухи, на ее шишковатый череп, просвечивавший сквозь жидкие волосы. Как странно, что такой ходячей древности доверили такого крохотного малыша. Перл уставилась на них. Малыш медленно отвел взгляд от старухи и тоже уставился на Перл. У него были золотистые, холодно блестевшие глаза. Перл почувствовала себя завороженной. Это чувство было сильнее ее. Материнство сделало ее беззащитной. Она согнула указательный палец и с нежностью провела им по губам ребенка.

Старуха медленно отодвинула его и протерла ему личико рукавом своего свитера.

– Извините, – сказала Перл и подумала, как придирчивы бывают старые люди, как они беспокоятся о всякой заразе. – Я тоже с малышом. Я…

Она повернулась и пошла назад, на свое место, не помня, зачем встала.

– Уже лучше? – спросил Уокер.

– Ты веришь, – спросила Перл, – что перерожденного человека можно узнать по глазам?

– В смысле? – сказал Уокер.

– Ты разве не слышал, как дети рассказывали об оборотнях? Питер и Трип? Они только об этом и говорили несколько недель. Они нашли книгу или что-то такое. Ты их не слышал? Они что, только со мной общаются? Вся эта муть о том, как люди выблевывают пальцы и собачьи лапы. Вся эта муть о душах животных, вселяющихся в тела людей…

Уокер потер лоб.

– Ты знал, к примеру, – продолжала она, – что давным-давно животных казнили как преступников, если верили, что они совершили преступления в человечьем обличье? Знал, что проводились особые испытания, и осужденных зверей вешали? А если это несчастное существо ловили на месте преступления, пока оно сохраняло человеческий облик, его чаще всего разрывали на куски, потому что верили, что внутри окажется звериное тело…

– Перл, – сказал Уокер.

– А пьесы, которые они ставили! Детям такое нельзя. Дети должны бросать фрисби или типа того. Эти пьесы! Они говорят, это в основном Шекспир. В основном. Я этому не верю. Они вечно убивают друг друга.

 
Что значит этот нож?
Дымится кровью!
Сейчас из сердца он…[12]12
  «Король Лир» У. Шекспира в переводе Б. Пастернака.


[Закрыть]
 

– Перл, – сказал Уокер. – Помолчи немного.

Дверь в кабину экипажа закрылась, и самолет стал выруливать на взлетную полосу. Из окошка Перл видела несколько других больших самолетов, стоявших полукругом позади них.

Перл взяла Уокера за руку. Она поднесла его пальцы к своим губам. Его рука была горячей и бархатистой, словно от яростного горения крови.

– Я просто хочу, чтобы ты понял мое отношение. Эти дети могут свести с ума. Они творят свои мирки… это ужас что такое…

Она говорила все громче. На нее смотрел с легкой тревогой подросток с жидкими усиками, в армейских камуфляжных штанах. Перл подумала, что эти штаны в точности как мамин давнишний диван.

Она вздохнула. И откинула голову на крахмальную белую салфетку, приколотую к спинке кресла.

Каждые четыре недели луну проглатывает злобная свинья. Так говорили дети, хихикая. Ну и что, что с того! Способ не хуже прочих объяснить, почему ее нет на небе.

Перл рассеянно погладила Сэма по волосам. Он спал. Рев двигателей, наполнявший ее уши, ничуть его не беспокоил. Была ночь. Ночи были еще ничего. Теперь ее больше всего тревожили утра. То, как свет подкрадывался к ней. И этот зазор между рассветом и восходом солнца! Разве можно подловить этот хитрый свет? Разве можно залечить такую травму?

Отец как-то раз сказал ей, когда еще все они были живы, что у нее волшебные варежки, к которым магнитится снег.

Самолет поднял закрылки. Открылась мешанина мелких механизмов. Нарочито навороченная. Вульгарная. Рельсы через небо.

Они все здесь, как в тюрьме, в этой хрупкой самолетной скорлупе. Перл осознала с поразительной ясностью, что самолет упадет. В этот миг он как раз оторвался от земли. Звук двигателей был высоким и ровным. Они набирали высоту. Но Перл знала, что они упадут. Они были слишком низко, почему-то ниже уровня горизонта. Она взяла Уокера за руку.

В школе она узнала, что ученые наблюдали границу вселенной. Она прилежно записала это в свою тетрадку – в точности так, как услышала.

«Граница вселенной представляет собой первые скопления материи в развивающемся космосе. Материю можно увидеть при взгляде на огромное расстояние сквозь космос и, следовательно, в прошлое».

Эта тетрадка давно потерялась. Перл уже не училась в школе. И все же в этот миг перед ее мысленным взором вспыхнула страница с этими словами – указатель на пути к хаосу столь полному, столь закономерному, что мимо нее промелькнуло безумное лицо Бога.

Она выпустила руку Уокера и взяла ребенка.

Она поджала колени и ткнулась головой в спинку переднего кресла. У берегов Мадагаскара, в морских глубинах, обитает древняя рыба, которой так и не коснулось вымирание. Что-то, опять же, отец говорил ей об этом, когда еще все они были живы.

Три минуты спустя после вылета из Майами пилот безмятежно влетел в полярное сияние трав – это был Эверглейд[13]13
  Болотистая местность на юге штата Флорида, буквально «болотистая равнина, поросшая травой».


[Закрыть]. Самолет сделал штрих по болоту и зарылся носом в грязь. Правое крыло оторвалось и частично вошло в кабину, почти располовинив самолет, вскрыв его, точно детскую игрушку-раскладушку. Перл почувствовала, что ее оторвало от кресла и она неуклюже летит по воздуху, навзничь. Возможно, вот так и происходит смерть. Подумать только. Как подробно ее описывали провидцы все эти годы. Ты просто раскидываешь руки и летишь домой.

Она увидела Уокера, откинувшегося назад, его густые волосы разошлись, впуская ночь. Ее рука вспорхнула к нему, но пальцы не дотягивались до его плеча. Ребенок также был вне досягаемости.

Она упала с воздуха на спину, с болезненным хрустом, в сотне футов от самолета, в глаза заливалась вода и что-то давило на грудь. Болотная флора отсвечивала лиловым. Все вокруг курилось. Трава ужасно воняла. Перл слабо ухватилась за вес у себя на груди. Казалось, она может спихнуть его. Но там ничего не было. Ее платье липло к пальцам и расползалось лоскутами. Что-то уползало от нее на четвереньках, крича при этом. Она продолжала хвататься за свое платье, волнуясь о пропавшем весе, желая вернуть его, желая, чтобы этот вес был ее малышом. Небо являло легчайшие, самые безумные оттенки цветов, обдавая холодным сиянием сцену, несомненно извлеченную его волей из тьмы, но не озаренную светом. Куски фюзеляжа вспыхнули огнем и сгорели почти мгновенно. Плоть и металл сплавились, и невозможно было понять по искаженным останкам, чем они были раньше, но все казалось наделенным жестокой, бесчувственной жизнью. Неподалеку от Перл стоял человек, совершенно ровно, как будто невредимый, и беспрестанно кричал, хотя она не слышала ни звука.

Перл старалась перевернуться со спины на живот, чтобы искать вместе с другими свои пропажи. Мимо проскочили, завывая, две собаки, вырвавшиеся из багажного отделения. Одна вернулась, обошла вокруг нее, обнюхивая голову, и убежала. Перл ухватилась за траву под собой, но ее руки погрузились в топь чуть не до локтей. Она села на корточки и наконец с огромным усилием встала на ноги. У нее текли слюни, и она почувствовала себя диким человеком, неспособным к осмысленным действиям.

Она услышала собственный голос, отрывисто выкрикивавший имя ребенка. А затем имя Уокера. Рот у нее распух. Слова звучали бессмысленно, даже в ее собственных ушах. Она навлекла на них это бедствие своей глупостью, своим эгоизмом. Она побрела через болото. Одна ее нога была босой, а на правой руке была содрана кожа. В безлунной ночи самолет выглядел ярким и голым. Рядом бродили другие люди. Все окутывал желтый дым. Небо тоже было желтым. В небе виднелись огни, ровно падавшие вниз.

Перл наткнулась на что-то мягкое и отпрянула. Что-то задело ее по голой руке. Что-то жесткое и с перьями – обожженное крыло крупной болотной птицы. Убитая рухнувшим самолетом у себя же в болоте, она лежала поперек пути Перл, обгорелая, но целая, ее длинные элегантные ноги обхватывали ноги Перл, а острый клюв был осмотрительно закрыт. Судьбу этого пернатого создания решила сила неумолимая и бестолковая. Перл вырвало. Ее ноги казались пойманными птичьими ногами.

Она увидела парик, плававший в грязи. Несколько париков.

Она поползла подальше от птицы.

– Уокер! – закричала она.

Уокер. Уокер. Она легла с ним и зачала ребенка. Она наказала их всех.

Внезапно ей в уши хлынули звуки катастрофы. Аэроглиссеры с большими фонарями скользили по траве к обломкам самолета. Кричали раненые нечеловеческими голосами. Они напоминали Перл крики сов у нее дома. УО-O, УО-O. Совы, кормящиеся жирным мясом отчаяния.

Теперь вокруг нее двигались здоровые мужчины. Невредимые мужчины. Она прошла мимо пристегнутого к креслу паренька в камуфляжных штанах. Одна бровь у него была частично сорвана и свисала с лица. А вокруг талии расползалось темное пятно – ремень безопасности перерезал ему живот.

Перл снова увидела собак, бегущих впереди нее, натыкаясь на все, как слепые.

– Мой малыш, – сказала Перл. – Прошу вас, у меня был малыш. Прошу вас, верните моего малыша. Он был у меня в руках.

Мимо нее прошмыгнул мужчина, чуть не сбив с ног. Она схватила его за руку.

– Здесь младенец, – сказала она. – Вы должны найти его. Он мой.

Он посмотрел на нее безнадежно.

– Ну хорошо, – сказал он. – Оставайтесь на месте, никуда не уходите.

И он ушел. Оставив ее нигде. Ни с чем. Без ничего. Совы, или что это было, все так же стонали в болоте. В совином гнезде наверняка полно всякой всячины. Всяческой поживы от этого бедствия. Форелей, кроликов, дроздов. Клочков волос и оторванных пальцев с кольцами. УО-О, УО-О. Она снова стала звать Уокера, а затем ребенка.

– Прошу вас, – звала она, – у меня малыш. Он здесь.

Перл присела. Трясина объяла ее. Она сложила руки на коленях, словно обхватывая что-то. А затем и вправду почувствовала что-то в руках, что-то дрожащее, маленькое, и чьи-то руки коснулись ее и подняли, поспешно, но бережно. Она оказалась на носилках, под просторным одеялом, а к ее тревожному сердцу прижимался живой младенец, мальчик.