Текст книги "Театры тела. Психоаналитический подход к лечению психосоматических расстройств"

Невротические и психосоматические решения

Мои первые размышления по поводу своего клинического опыта работы с соматизированными пациентами показали, что они обнаруживают невротические симптомы в такой мере, что я отнесла их к категории «нормопатов» (McDougall, 1978). Казалось, они были обязаны сохранять маску «псевдонормальности», чтобы не углубляться в размышления или чувствовать свою внутреннюю боль и конфликты, которые в противном случае могут переживаться как подавляющие и психически дезорганизующие. Несмотря на то, что многие из этих пациентов страдали от самых разных психосоматических заболеваний, они редко усматривали какую-то связь между своими соматическими проявлениями и психологически нарушающими событиями в их жизни, как если бы восприятия физических и психологических сигналов, предупреждающих их об опасности, были абсолютно выброшены из их сознания. Эти восприятия не были отрицаемы или вытеснены и, таким образом, бессознательно зарегистрированы, как это происходит в случае с невротическими психическими структурами. Вместо этого память о тревожащих воспоминаниях была или исключена, или полностью уничтожена.

Работая с пациентами, основные методы психологической защиты которых были невротическими или характерологическими, я многое узнала об этой способности исключать травмирующее восприятие из сознания. Такую способность уничтожения значения можно выявить, когда события были сильно эмоционально окрашены, что не осознавалось, и это приводило к временным соматическим проявлениям или искаженному восприятию. Описание эпизодов анализа Кристофера (глава 3) и Джека Хорнера (глава 7) могут служить иллюстрацией этих форм психологического функционирования, которые в результате приводят к тому, что я называю «психической депривацией».

Джордж Ингел (Engel, 1962) выдвинул теорию, согласно которой психосоматических феноменов можно избежать в случаях, если невротические структуры только возникли и начинают выполнять «функцию буфера» между психикой и телом. Это означает, что «психика», которой удалось создать защитную структуру (в форме невротического симптома), для того чтобы справиться с душевной болью или психическим конфликтом, может быть защищена от соматического взрыва. В психосоматических же нарушениях мы, напротив, имеем дело с регрессией к более примитивным формам отношений между телом и душой, что можно наблюдать у маленьких детей с психосоматическими нарушениями (см. главы 4 и 5). Такое же рассуждение можно применить и к аддиктивным паттернам как способам избавления от психических страданий. (Более подробно мы будем это рассматривать в главе 6.)

И здесь я опять возвращаюсь к исследованиям психосоматических специалистов и предложенным ими концепциям. Хотя на основании сделанных ими выводов я смогла обнаружить у ряда моих пациентов подобные личностные паттерны и особенности психического функционирования (как это было в случае с Тимом), мой собственный опыт работы с пациентами, склонными к соматизации, привел меня к тому, что я поставила под сомнение психосоматические теории как адекватное объяснение причин психосоматической патологии (McDougall, 1982б, 1982с). Я столкнулась с тем, что многие пациенты, у которых отмечалась серьезная соматизация, – часто страдающие от множественных психосоматических симптомов, – не имели склонности к прагматичным оперативным взаимоотношениям с самими собой или с другими, они не были алекситимичными.

К наблюдениям, сделанным в более ранних работах (McDougall, 1978, 1982а), мне бы хотелось добавить следующие гипотезы:

1. Некоторые аллергические, гастроэнтерологические, кардиологические и другие подобные реакции могут быть соматическим выражением попыток защититься от подлинно архаичных либидинозных и нарциссических желаний, которые человек ощущает как угрозу для своей жизни, почти так же, как младенец переживает угрозу смерти.

2. Для достижения этой цели психика в моменты опасности, как в детстве, посылает примитивные психические сообщения, предупреждающие тело, не прибегая к помощи языка. Таким образом, человек может не думать об опасности.

3. Это может приводить к психосоматическим дисфункциям, в качестве примеров которых можно назвать срочную потребность освободить тело от его содержимого (язвенный колит), задержать дыхание (бронхиальная астма) или вызвать сильные кожные реакции (как в случае с экземой или крапивницей). В других случаях психические сообщения могут приводить к повышению желудочной секреции, повышенному кровяному давлению, учащению пульса и т. д. Эти сообщения также могут вызывать нарушения таких естественных телесных функций, как еда, сон, отправление естественных потребностей и т. д.

4. Тело, как и психика, имеет предрасположенность к компульсивным повторениям. Здесь можно вспомнить, что Фрейд в своей работе «По ту сторону принципа удовольствия» связывал эти проявления с деструктивными импульсами. В соматической области сложные реакции тело-психика также имеют тенденцию к неумолимому повторению всякий раз, когда возникает необходимый раздражитель (часто визуальной, аудиальной или перцептивно-сенсорной природы) или когда существуют опасения, что может возникнуть угроза для отношений со значимыми другими.

5. Возникшие эмоции не признаются на символическом уровне (т. е. в рамках языкового кода, который позволил бы дать название аффективно нагруженным репрезентациям, обдумать их и справиться с ними в своей психике), напротив, они сразу же переносятся психикой в тело примитивным невербальным путем, и происходит физическая дезорганизация, которую мы называем психосоматическим симптомом.

6. Следует отметить, что психосоматические заболевания приобретают дополнительное значение – вторичную выгоду. Физические страдания, которые они вызывают, часто компенсируются бессознательным убеждением в том, что болезнь выполняет защитную функцию, например, определяет границы тела. Таким образом, страхи слияния при аффективном взаимодействии с другими (бессознательные напоминания о нарушенных материнско-младенческих взаимоотношениях и страх быть поглощенным матерью или покинутым ею) ослабляются. Сообщение о том, что человек находится на грани отчаяния, переданное через органическое заболевание, может также давать окружающим людям возможность заботиться о нем. Анализ часто открывает другую фантазию: физическая атака на собственное тело в то же самое время является способом атаки на тело интернализированной матери, таким образом, возникает дополнительная вторичная выгода от заболевания.

7. В некоторых случаях физические заболевания могут также переживаться как успокаивающее подтверждение того, что тело является живым. Таким образом, Я укрепляется в противодействии ощущению внутренней смерти, которое возникло в нарушенном младенчестве. Подобные чувства зачастую приводят к депрессии, которая не признается, поскольку человек считает это своим естественным состоянием.

Читатели могли уже понять, что некоторые утверждения, приведенные выше, в той или иной степени могут быть применены к психотическим симптомам. Несмотря на сильные галлюцинации и бредовые идеи, зачастую человек предпочитает их пугающему небытию внутренней смерти, которая сопровождается утратой ощущения своей личностной идентичности или телесной интегрированности. На основании вышеизложенного я возьму на себя смелость выдвинуть предположение, что существует определенное сходство между психозом и психосоматозом, поскольку оба состояния выполняют репарационную функцию, когда человек испытывает непреодолимое, хотя зачастую и неосознаваемое чувство опасности (McDougall, 1982а, 1982б).

Все это привело меня к давно интересующей проблеме использования языка, его роли или, скорее, отсутствию его роли в психосоматических феноменах. Символический характер истерических и обсессивных симптомов, возникших из первоначально осознававшихся, а впоследствии вытесненных вербальных мыслей и связей, не дублируется в психосоматических симптомах. Здесь мы не наблюдаем ни психотического использования языка, ни слов самих по себе, как это бывает с психотическими пациентами. В последнем случае слова в меньшей степени предназначены для коммуникации, чем для уничтожения смысла (Montgrain, 1987; Ogden, 1980). И, напротив, у пациентов с ярко выраженной соматизацией часто отмечается псевдонормальная коммуникация с остальным миром (что напоминает концепцию «фальшивого Я» Винникотта), когда слова и даже язык сам по себе лишаются эмоциональной составляющей, по крайней мере, в той сфере личности, которая постоянно стремится уничтожить осознание примитивных тревог с психотическим подтекстом.

Позднее я наблюдала на практике и поняла архаичную символическую форму, в которой психика отступала, позволяя телу «говорить вместо души». Скорее, это были сообщения о повиновении, поскольку они не проходили через языковые структуры психики, являясь, как в младенчестве, стимулом к соматическому реагированию.

Точку зрения, что все психологические симптомы могут быть поняты как инфантильные попытки справиться с эмоциональной болью, легко проиллюстрировать на примере невротических и психотических симптомов. Тем не менее она едва ли может быть применима к психосоматическим заболеваниям. Таким образом, принимая во внимание все вышесказанное, я пришла к следующему выводу: несмотря на то, что многие психосоматические симптомы могут в короткие сроки привести к летальному исходу (в отличие от телесных симптомов истерии, которые являются исключительно символическими и редко вызывают физиологические нарушения), эти симптомы, как это ни парадоксально, также представляют собой попытку выживания.

Большая виньетка из анализа полисоматизированного пациента (подробное описание которого будет представлено в главе 9) может частично прояснить эти гипотезы о психической структуре, которая часто является причиной многих случаев психосоматоза. Этот аналитический фрагмент также дает объяснение такому личностному паттерну, который сильно отличается от личностного профиля, представленного психосоматическими исследователями. С самого раннего младенчества и в течение сорока лет этот пациент страдал от серьезной пищевой аллергии, нейродерматита и бронхиальной астмы. Впоследствии ко всему этому добавились проблемы с сердцем, язва желудка и ревматический артрит. Эти симптомы стали понемногу отступать благодаря тщательной аналитической работе пациента и аналитика.

Я очень надеюсь, что этот и другие клинические примеры позволят читателю проследить путь, на котором психоаналитическое переживание оказывается способным трансформировать безмолвные и таинственные сообщения, содержащиеся в психосоматических процессах, в вербализируемые и в силу этого открытые для анализа психоневротические коммуникации.

Глава 2
Телесно-психическая матрица

Как младенец приобретает чувство субъективной идентичности? Каким образом каждый из нас становится «человеком», отличающимся от других людей, иными словами, «индивидом» (слово, заимствованное из латинского языка: «Individuum» означает «единство, которое уже не может быть разделено»)? Можно сказать, что психическая жизнь начинается с опыта слияния, приводящего к фантазии, что у двух людей существует только одно тело и одна душа и что они представляют собой единое неразрывное целое. Хотя физическая реальность ребенка уже представляет собой отдельное существование с еще не раскрытыми, врожденными способностями, младенец не осознает этого отдельного существования. Для младенца мать и он сам – это один человек. Мать пока еще не стала отдельным «объектом» для своего грудного ребенка, но в то же самое время она что-то неизмеримо более значительное, чем любое другое человеческое существо. Она – это вся его окружающая среда, «материнская вселенная», и младенец ощущает себя лишь крохотной частичкой этого необъятного и восхитительного единства.

Глубоко внутри всех нас таится стремление вернуться в это иллюзорное слияние, снова стать частью всемогущей материнской вселенной нашего раннего младенчества, в которой не было фрустраций, ответственности или желаний. Но в такой вселенной отсутствует индивидуальная идентичность. Можно даже сказать, что если бы цель слияния оказалась достигнутой, то это было бы равнозначно утрате личной идентичности, или психической смерти.

Начало индивидуальности

Фантазии об «одном теле», безусловно, имеют биологический прототип, берущий свое начало во внутриутробной жизни, в течение которой тело матери действительно должно служить жизненным потребностям двух человеческих существ. Пролонгация этого опыта как желаемого состояния играет важнейшую роль в психической жизни новорожденного ребенка. Все то, что угрожает сохранению этой иллюзии, служит поводом для отчаянного стремления младенца вновь обрести утраченный внутриутробный рай. Сходным образом плач ребенка и знаки, указывающие на стресс, побуждают мать к поиску ответа на это срочное требование, и она интуитивно ищет способы воссоздания иллюзии единства, используя не только голос, но и теплоту, ритм и близость своего тела, что создает у ребенка ощущение защищенности. Благодаря своей способности сохранять эту иллюзию она дает возможность своему грудному ребенку принять жизненно важный внутренний образ материнского окружения, обеспечивая ему комфорт или возможность спокойно заснуть.

Наряду с этим у ребенка существует еще одна, не менее важная потребность – потребность в сепарации. Когда признание матерью потребности ребенка к установлению различий нарушается бессознательными конфликтами, которые атакуют, например, потребность ребенка отказаться от ее физического присутствия, чтобы погрузиться в мир сна, это может стать причиной возникновения одного из серьезнейших психосоматических нарушений раннего детства – ребенок будет страдать от бессонницы, поскольку приучен засыпать только на руках матери. Примером таких отношений между матерью и ребенком и потенциальных опасностей, которые таит в себе этот опыт, может служить случай Софии, описание которого приводится в пятой главе.

Когда отношения между матерью и младенцем «достаточно хорошие», в психическом осознании ребенка из ранней соматопсихической матрицы начинает развиваться прогрессивная дифференциация его собственного тела и той первой репрезентации внешнего мира, которая представляет собой тело матери, «грудь-вселенную». В то же самое время в психике младенца медленно происходит дифференциация психологических аспектов от аспектов соматических.

Тем не менее постепенная «десоматизация» психики сопровождается инверсными психическими поисками путей полного слияния с материнской вселенной. Ребенок стремится всеми доступными ему средствами, особенно в моменты физических или психологических страданий, воссоздать иллюзию телесного и психического единения с магической грудью-вселенной. В то же самое время он ведет такую же активную борьбу за то, чтобы отделить свое тело и зарождающееся Я от материнского тела и ее Я. Если бессознательные желания матери не подталкивают ее к тому, чтобы мешать этой универсальной для всех детей тенденции к слиянию и дифференциации, каждый ребенок, используя различные психологические процессы интернализации, имеющиеся в распоряжении психики (инкорпорация, интроекция и идентификация), будет конструировать сначала образ материнского окружения и уже потом психическую репрезентацию самой матери как успокаивающей и заботящейся, способной контейнировать его эмоциональные всплески и модифицировать его страдания, не препятствуя его постоянному стремлению к соматической и психической автономии. Это и ляжет в основу происходящей во внутреннем мире ребенка окончательной идентификации с заботящимся и комфортным имаго по отношению к своему собственному развивающемуся Я.

Начало символической вселенной

Именно на этом этапе развития ребенок начинает изобретать «защитные оболочки», которые в психике младенца воплощают сущность материнских защищающих и успокаивающих функций. Гаддини считает, что «препереходным» объектом (Gaddini, 1971, 1975) может быть какой-нибудь предмет одежды матери или просто маленький фрагмент ткани, пропитанный ее запахом и ассоциирующийся с ощущением и теплотой ее тела. Такие высоко инвестированные объекты, позволяющие ребенку засыпать с иллюзией материнского присутствия, впоследствии в нормальных обстоятельствах обычно замещаются более сложными ассоциирующимися с матерью заместителями, например, плюшевыми медведями или специальными ритуалами. (В последующих главах мы еще вернемся к этому вопросу и на примерах из клинической практики рассмотрим сбои в этом процессе.)

В это же время начинается переход от более примитивных форм телесной коммуникации к языковым. Теперь маленький ребенок способен обдуманно произносить слово «мама», создавая, таким образом, возможность получать ее тепло и защиту посредством одного слова, без обязательного требования ее успокаивающего внешнего присутствия. Эта психическая репрезентация «матери» как персоны, которая может быть названа и о которой можно думать, чрезвычайно важна для структурирования психики и в конечном счете позволяет ребенку самому обеспечить для себя интроецированные материнские функции, разумеется, при условии, что само слово «мама» ассоциируется у ребенка с надежным ощущением комфорта и безопасности.

По мере того как тесный телесный контакт и подобные формы общения с матерью посредством жестов сокращаются, они постепенно, посредством использования языка, замещаются символической коммуникацией. Младенец становится способным вербализировать свои мысли. С этого момента противоречивое желание быть индивидуальностью и одновременно неразрывной частью «другого» вытесняется; это стремление в последующем компенсируется приобретением устойчивого чувства индивидуальной идентичности.

Тем не менее мечта о получении доступа к исходному и невыразимому единству мать-дитя все еще занимает свое место в бессознательном. Следует особо отметить, что желание освободиться от индивидуальных отличий, как телесных, так и психических, с тем, чтобы слиться с примитивной материнской вселенной, остается глубоко в сердце каждого человека. Но такая ностальгическая тоска не обязательно приводит к патологическим последствиям. Некоторая иллюзорная реализация этого желания, способствует, помимо прочего, достижению человеком двух важнейших типично психосоматических переживаний: наслаждения сном и получения удовольствия от оргазма. Более того, любой из этих двух аспектов человеческого опыта может претерпевать нарушения, если фантазия слияния с материнской вселенной сопряжена с тревогой. Это может возникать в результате страха пустоты или ужасающего имаго, связанного со смертью, – там, где должен был бы быть интроецированный материнский объект с успокаивающими свойствами. Любой из этих опасных образов может скорее привести к невосполнимой потере собственного Я, нежели к победе дающего жизнь образа, освещенного иллюзией эротического и мистического единения.

Одно тело, один пол, одна психика на двоих

Вот уже много лет в своей аналитической работе я стараюсь «услышать» этот безмолвный поиск слияния в единое, аккомпанементом которому звучит ужас утраты чувства своего телесного и личностного Я. Я смогла обнаружить следующее фантазийное расширение: одно тело на двоих, один пол на двоих, одна психика на двоих и, наконец, одна жизнь на двоих. Концептуализация этих примитивных способов психического функционирования, а также защитных систем, сконструированных в раннем детстве, связана с определенными теоретическими трудностями. К наиболее важным из них можно отнести то, что наши классические психоаналитические модели психического функционирования в той их части, которая зиждется на смысле, являются недостаточными для концептуализации периода психической жизни младенца до того, как он становится говорящим. К тому же они не могут адекватно объяснить путь, с помощью которого психика и сома медленно дифференцируются друг от друга, оставаясь в то же время навсегда связанными.

Мой первый опыт с фантазией «одна душа на двоих» имел место в работе с детьми, у которых отмечались серьезные нарушения (McDougall et Lebovici, 1961). Впоследствии этот опыт распространился на клиническую практику с пациентами, страдающими от нарциссической ранимости. Работа с этими пациентами показала, что у них возникают трудности с дифференциацией между их психикой и моей; проблема, с которой они сталкиваются и во внешнем мире. Зачастую эти пациенты были абсолютно убеждены в том, что их представления о том, что происходит в моей душе, были абсолютно верными. Таким же образом они часто посылали мне скрытое требование быть понятыми без какого-либо прибегания к речи, – требование, оправданное для грудного ребенка, который еще не говорит, но способное вызвать непонимание в отношениях между взрослыми людьми, приводящее к стрессу.

Позднее, в клинической работе с гомосексуальными пациентами (McDougall, 1964, 1978) и теми, кого я называю «нео-сексуальными» пациентами (McDougall, 1982а, 1986), я пришла к пониманию силы бессознательной фантазии «один пол на двоих». Такие девиантные сексуальные выборы были направлены на защиту не только от осознаваемых страхов, связанных с сексуальными правами и чувством сексуальной идентичности (т. е. всего того, что входит в психоаналитическую концепцию «страх кастрации»), но также и защиту от бессознательной тревоги утратить свое чувство индивидуальной идентичности (что можно рассматривать как прототип страха кастрации). В воображаемом обладании полом своего партнера неизменно открывается фантазийное восстановление собственной сексуальной полноты, которая сохраняет страх кастрации в безвыходном положении, но в то же самое время защищает от более примитивного страха утратить границы тела или ощущение личностной идентичности.

Что касается фантазии «одно тело на двоих», то важность этого способа отношения к другому человеку позволила мне понять экономическое и динамическое значение повторяющихся психосоматических проявлений в ходе анализа многих моих пациентов. Основная фантазия моих пациентов преимущественно сводилась к следующему: «Любовь приводит к психической смерти, т. е. утрате не только любых психических барьеров, препятствующих опасному вторжению извне, но также потере моих телесных границ. Только полное безразличие в отношении любых любящих привязанностей может гарантировать мое выживание». Затем человеку становится необходимо удерживать барьер «дизаффектации» в отношении других, т. е. барьер, созданный полной потерей осознания аффекта (о чем говорится в главе 6), даже в отношении нарциссического вклада собственного тела и души. Это в свою очередь может в тревожащей степени увеличить психосоматическую уязвимость, ставя под угрозу саму жизнь человека. Именно это отмечали многие психосоматические исследователи в таких хорошо известных клинических феноменах, как «алекситимия» и «оперативное мышление», о чем говорилось в главе 1. (История Тима, которая описана в главах 8 и 9, иллюстрирует подобный тип психической организации с позиции концепции дизаффективного состояния, которая отличается от концепций, которые предлагаются в психосоматических исследованиях.)

Область внутреннего омертвения, которая пронизывает психическую реальность таких пациентов, зачастую приводит к отсутствию физической заботы о самом себе и неспособности осознавать эмоциональную боль (или даже возбуждение и наслаждение) вплоть до регрессивной ресоматизации исключенного аффективного опыта, в некоторых случаях это может приводить даже к ослаблению иммунных барьеров.

Однако здесь следует подчеркнуть, что многие алекситимичные люди, а также люди, склонные к оперативному мышлению, не заболевают соматически, тогда как другие, страдающие от серьезных психосоматических заболеваний, не демонстрируют оперативную или алекситимичную броню характера, типичную для психосоматических пациентов, которые лучше всего изучены в психоаналитических исследованиях и психосоматических центрах. Напротив, в своей психоаналитической практике я встречала полисоматизированных пациентов, которые интенсивно осознавали свои аффективные переживания.

Иногда «мертвая зона» отчаяния, которую так часто заселяют такие пациенты, сокрыта за аддиктивной зависимостью от значимых других, которых эти пациенты воспринимают как часть самих себя. Любые пертурбации в отношениях с этими значимыми другими могут ввергнуть пациента в состояние безмерной и всеобъемлющей тоски, что сопровождается рецидивами психосоматических симптомов. В аналитической ситуации такие явления, как правило, возникают в виде реакции на каждую сепарацию от аналитика. Таким образом, пациент впервые получает возможность выражать в словах примитивные невербальные сигналы, передаваемые психикой и проживаемые с помощью тела (в главе 10 представлена яркая иллюстрация подобного состояния). Непризнаваемые репрезентации, заряженные аффектами страха и гнева, также являются распространенными элементами в проявлении психосоматических феноменов.

Следует еще раз повторить, что путь к индивидуации (которая после полной интеграции выступает в роли потенциального барьера на пути серьезных психосоматических или психотических нарушений) извилист и полон риска для каждого ребенка. В то же самое время очевидно, что какая-то часть индивидуальной идентичности каждого человека навсегда будет связана с тем, что он представляет для другого, для субъективной идентичности. В этой связи Лихтенштейн отмечает, что это всегда определяется двумя параметрами: «то, что имеет сходство со мной» и «то, что отлично от меня» (Lichtenstein, 1961). Все люди, которые исходно относились к внешнему миру и которые с самого рождения являлись значимыми фигурами, становятся устойчивыми психическими репрезентациями, формирующими важнейшую, хотя и бессознательную часть внутреннего психического мира. Несмотря на то, что процесс, с помощью которого это происходит, до сих пор считается каким-то мистическим, это не должно препятствовать нашему поиску ответов на вопросы, которые возникают в отношении сложнейшего психического события, именуемого интернализацией. Возникают следующие вопросы:

• Как младенец начинает приобретать репрезентацию своего собственного тела и как он начинает осознавать, что это тело принадлежит только ему? Каковы будут последствия в случае неудачи настоящего установления такого психического обладания?

• Каким образом сексуальная идентичность становится безопасной психической репрезентацией и что позволяет приобрести убеждение в обладании собственными половыми органами (уверенность в том, что они, к примеру, не принадлежит родителям)?

• Что же представляет собой психика? Как ребенок приходит к пониманию того, что психика – это клад, полный сокровищ, а он является его полноправным обладателем и имеет все права на мысли, чувства и интимные тайны, которые этот клад содержит?

За столетие, последовавшее после разработки Фрейдом концепции эдиповой организации в ее первоначальной фаллически-генитальной версии, эта концепция значительно обогатилась как клинически, так и теоретически. Мы приобрели много новых знаний о конфликтах, происходящих на разных стадиях эдиповой организации, которые приводят к неврозам и перверсиям. Нам также удалось получить обширную информацию о репрезентации тела, сексуальных органов и психики в том виде, как они инвестированы в невротических и первертных организациях. Что касается психоаналитических моделей, которыми мы располагаем, то здесь мы можем показать, каким образом невротические и первертные организации возникают в виде реакции на то, что детям рассказывали (или не рассказывали) о сексуальной идентичности и сексуальных ролях. Именно оттуда мы можем проследить, каким образом ребенок, который по-прежнему находится внутри взрослого, на всем протяжении детства предпринимал попытки интерпретировать непонятные сообщения, исходящие от бессознательных желаний и страхов своих родителей.

Но мы знаем значительно меньше о раннем структурировании этих репрезентаций, преэдиповых инфраструктур, лежащих в основе, например, психотических и псхосоматических структур. Вследствие этого мы также мало знаем о психотической и психосоматической уязвимости каждого человека. Несмотря на то, что Винникотт, Бион и другие посткляйнианские исследователи значительно продвинули наше клиническое и теоретическое понимание архаических основ человеческой психики, метапсихологии психоза и психосоматоза еще не созданы. Но в одном мы можем быть уверены: психотические и психосоматические проявления, подобно неврозам, проблемам с характером и перверсиям, также являются попытками самолечения. Эти конструкции представляют собой психическую работу маленького ребенка, который столкнулся с психической болью, вызванной внешними факторами, которые не поддаются контролю с его стороны.

Говоря о раннем детстве, мы должны помнить о том, что самой ранней внешней реальностью ребенка является бессознательное его матери (в значительной степени структурируемое ее собственными детскими переживаниями и представлениями), обусловливающее качество ее присутствия и отношение к младенцу. Практически таким же важнейшим фактором является и ее взаимоотношение с отцом ребенка, и то, насколько он инвестирован ею в плане как реального, так и символического значения, а также любви. Это приводит нас к тому, чтобы рассматривать пресимволическую, превербальную вселенную как ключ к пониманию психотического и психосоматического потенциалов.

Таким образом, чтобы понять психотические и психосоматические явления, мы должны разработать модели психического функционирования, которые помогут нам выяснить, каким образом структурируется психическая жизнь с самого начала в пресимволической вселенной, в которой мать играет роль мыслительного аппарата для своего ребенка. Общеизвестно, что младенцы стремятся открывать и контролировать источники удовольствия, а также стараются избегать переживаний неудовольствия. Младенец очень рано научается различать жесты и движения, которые привлекают его мать, и те, которые остаются без ответа или вызывают у нее реакцию отторжения. В недавних исследованиях взаимодействий между матерью и младенцем было показано, что их «общение» может потерпеть неудачу еще на самом раннем этапе развития отношений. Возможно, это связано с чувствительностью некоторых младенцев, но также с материнской изменяющейся способностью понимать и интерпретировать потребности своего ребенка, проявляющиеся в примитивных сообщениях. Иногда собственные внутренние проблемы матери могут привести ее к тому, что она будет с чрезвычайной силой навязывать ребенку свое представление о том, чего ей хотелось бы, чтобы он чувствовал, или в чем нуждался, а не пытаться интерпретировать те сообщения, которые ей посылает ребенок. Также разрушительную роль часто играют катастрофические внешние события, такие, как внезапная смерть значимого в материнском или отцовском окружении человека, социально-экономические факторы, война или переживание геноцида. В таких случаях многое зависит от присутствия родителей и их способности успокоить и контейнировать как свой собственный стресс, так и стресс своих детей. Что касается психотических и психосоматических проявлений у взрослых, то в процессе анализа мы можем обнаружить примитивные защитные механизмы, свойственные крошечным младенцам, – инфантильную часть, инкапсулированную внутрь взрослой личности, но всегда готовую выйти на психичесую сцену, когда возникнет сильная стрессовая ситуация.