Текст книги "Театры тела. Психоаналитический подход к лечению психосоматических расстройств"

Раннее развитие психики

Многие психоаналитические исследователи разработали концепции для описания ранней организации психики с самого рождения и даже прослеживали ее развитие, начиная с пренатального периода. Все они стараются объяснить то, как ребенок взаимодействует с объектами в своем внешнем окружении и постепенно приходит к психическому обладанию своим телом, своей сексуальной идентичностью и сознанием. Приходят в голову метафоры, характеризующие различные аспекты подобных психических процессов, такие, как «трансформация бета-элементов в альфа-функционирование» у Биона (Bion, 1962, 1963), «отсутствие бытия» у Лакана (Lacan, 1966), кляйнианская концепция «параноидно-шизоидной» и «депрессивной» позиций (Klein, 1935), «симбиотической» фазы и фазы «сепарации-индивидуации» у Малер (Mahler, Bergman et Pine, 1975), концепция «переходного пространства» у Винникотта (Winnicott, 1971), концепция «психологии Я» у Кохута (Kohut, 1971, 1977), концепция превербального «сознания» у Штерна (Stern, 1985) и ощущения «ядерного Я», концепция «аутистически-близкой» позиции у Огдена (Ogden, 1988) и т. д.

Скрыто или явно все эти авторы соглашаются с тем фактом, что опыт сепарации и признания экзистенциальных различий являются полюсами, вокруг которых конструируется ощущение Я и чувство индивидуальной идентичности. Всякий раз, когда сепарация и различия не переживаются как психические приобретения, обогащающие и придающие значение инстинктивной жизни, они становятся пугающими как реальности, которые угрожают ослаблением Я-образа, возникновением чувства опустошенности, утратой веры в необходимую полноту жизни и потерей того, что считается жизненно важным для психического выживания, а именно сохранения иллюзии слияния с архаическим образом матери своего младенчества.

Многие из вышеупомянутых аналитических авторов также соглашаются с тем, что ребенку для достижения прочного ощущения собственного Я необходимы такие отношения с матерью, при которых она выполняла бы свои материнские функции, не только действуя как щит против сокрушительных стимулов извне, но также тонко декодируя посылаемые им сообщения и отвечая на них.

Психическая репрезентация матери, которая приобретается постепенно, находится в тесной взаимосвязи с ее способностью модифицировать физическую или психологическую боль ребенка. Ребенок, когда он голоден, мокр, обижен, испуган или рассержен, не может ничего сделать с этими состояниями, разве что вызвать краткие моменты галлюцинаторного удовлетворения. С постепенной интроекцией материнского окружения младенец начинает проводить различия между Я и матерью, и уверенно начинает видеть в матери человека, который принесет ему спокойствие и облегчит физические или психические страдания. Когда же матери не удается защитить своего ребенка от травмирующего сверхвозбуждения или же, напротив, когда она недостаточно его поощряет (в особенности, когда он испытывает стресс), это может приводить к неспособности разграничивать саморепрезентацию и репрезентацию другого. Это, в свою очередь, может вызывать архаические телесные репрезентации, в которых границы тела, эрогенные зоны и различие между телом матери и телом ребенка остаются спутанными.

Рассматривая проблемы проекции в связи с неспособностью обеспечивать защиту, Фрейд в работе «По ту сторону принципа удовольствия» писал:

«Против внешних влияний существует защита, которая уменьшает силу этих приходящих раздражений до весьма малых доз; по отношению к внутренним влияниям такая защита невозможна, возбуждение глубоких слоев непосредственно и, не уменьшаясь, распространяется на эту систему (психический аппарат), причем известный характер их протекания вызывает ряд ощущений удовольствия и неудовольствия. Во всяком случае возбуждения, происходящие от них, будут более адекватны способу работы этой системы по своей интенсивности и по другим качественным свойствам (например, по своей амплитуде), чем раздражения, приходящие из внешнего мира. Эти обстоятельства окончательно определяют две вещи: во-первых, превалирование ощущений удовольствия и неудовольствия, которые являются индикатором для процессов, происходящих внутри аппарата, над всеми внешними раздражениями; во-вторых, деятельность, направленную против таких внутренних возбуждений, которые ведут к слишком большому увеличению неудовольствия. Отсюда может возникнуть склонность относиться к ним таким образом, как будто они влияют не изнутри, а снаружи, чтобы к ним возможно было применить те же защитные меры от раздражений. Таково происхождение проекции, которой принадлежит столь большая роль в происхождении патологических процессов» (p. 29).

Таким образом, можно понять, почему некоторые пациенты, склонные к соматизации и оказавшиеся незащищенными от непрекращающихся травмирующих переживаний в раннем детстве (когда внешние раздражители были настолько сильными, что прорывались через защитный экран), имеют тенденцию считать причиной своих заболеваний внешние обстоятельства, поскольку их примитивные эмоциональные состояния не имеют шанса достичь психической проработки символическим и вербальным способом.

Когда возникает страх перед сепарацией и различием как перед переживаниями, которые могут разрушить чувство Я, и субъект чувствует, что он вынужден бороться против исходного разделения, которое обусловливает появление «индивида», это может привести к самым разным психическим «решениям»: сексуализации конфликта, созданию нарциссических или пограничных личностных паттернов, аддиктивным решениям, таким, как зависимость от наркотиков или медикаментов, алкоголизм или булимия; или глубокое расщепление психики и соматики. Для второго характерны два различных типа психических решений. Первое приводит к такой патологии, как аутизм, когда тело и его соматическое функционирование часто остаются неповрежденными, в то время как психика закрывается от внешнего мира. Во втором психическом решении связи с внешним миром сохраняются, но остается риск того, что соматика начнет реагировать в манере, которую мы можем назвать «аутичной», т. е. отделенной от аффективных сообщений психики в части словесных презентаций, оставляя могущественные вещественные презентации стремящимися к невербальному выражению.

Таким образом, психическая боль и конфликт, которые возникают в результате внутреннего или внешнего стресса, не признаются на уровне вербального мышления и не находят выхода в целом ряде психических проявлений: сновидениях, фантазиях, мыслях или иных формах психической деятельности, а скорее приводят к психотическим решениям галлюцинаторного типа или находят выход в психосоматических проявлениях, как это было в раннем детстве. В психоаналитической практике мы часто сталкиваемся с соматическими драмами, которые являются признаками недоступных – лучше сказать, невыразимых – психологических драм, поскольку тело, как и психика, подвергается воздействию своих собственных форм навязчивого повторения. Таким образом, эти признаки содержат в себе психические сообщения, которым удается избежать психической репрезентации. Как же мы можем их «услышать»? И как мы можем надеяться символизировать их и передать посредством языка?

Существует еще одна сложность в анализе пациентов, склонных к интенсивной соматизации. Рано или поздно мы сталкиваемся с тем, что наши пациенты начинают неистово сопротивляться поиску психических факторов, питающих их психосоматическую уязвимость. Так же, как и наши пациенты с проблемами невротического и психотического характера, психосоматические пациенты сражаются с решимостью, которую они не осознают, чтобы защитить свои соматические формирования. Было бы даже рискованно подталкивать некоторых пациентов к тому, чтобы они анализировали эти психические факторы, если они очень сильно сопротивляются этому или совершенно не желают ничего знать о причинах своих состояний. Однако некоторые пациенты с психосоматическими нарушениями ощущают психоаналитические рамки и отношения с аналитиком как создающие безопасное для себя пространство, в котором они могут исследовать свои скрытые, примитивные фантазии и глубокие архаические сценарии своего внутреннего театра. В таких благоприятных обстоятельствах мы можем обнаружить, что психосоматические проявления имеют психологическую историю, которую можно реконструировать. Теперь я кратко резюмирую свои ранние размышления по поводу всего вышеизложенного, поскольку именно эти соображения в конечном счете привели меня к сегодняшнему видению психосоматических явлений в психосоматическом процессе.

Краткий обзор ранних наблюдений

В своих предыдущих работах я старалась выделить некоторые моменты, которые обычно присутствуют у тех из моих пациентов, у которых отмечается ярко выраженная тенденция к соматизации (McDougall, 1978, 1982а). В результате я сделала следующие выводы:

1. Недостающее звено, связывающее истерии и психосоматические состояния, следует искать в концепции Фрейда об «актуальных неврозах» (Freud, 1898, 1914, 1916–1917).

2. Это недостающее звено тесно связано с метапсихологией аффекта. Фрейд (Freud, 1915а, 1915б) обозначил три возможные «трансформации» эмоций (конверсионная истерия, неврозы навязчивости, актуальные неврозы). Я считаю возможным добавить четвертую трансформацию, в которой аффект может сдерживаться и не находить своего выражения, не получая какой-либо компенсации за утрату переживания или воспоминания о нем (McDougall, 1982а). Иными словами, недопущение в сознание не будет компенсироваться ни формированием невротических симптомов, ни восстановлением отвергаемых представлений в форме бреда, как это отмечал Фрейд у Шребера (1911а). В таких случаях мы можем говорить о том, что психика находится в состоянии депривации. В следующей главе мы вернемся к этой гипотезе и рассмотрим ее более подробно.

3. Кажется, что большинство подобных пациентов достигли нормальной эдиповой организации и способны вести взрослую сексуальную и социальную жизнь. Тем не менее в аналитическом процессе, как правило, выявляется, за некоторыми исключениями, что эта эдипова структура была привита к намного более примитивной организации, в которой родительский образ оказывается поврежденным или даже полностью отсутствующим во внутреннем психическом мире пациента. Пол отца и его присутствие мог играть незначительную роль в жизни матери; поэтому отец часто представляется человеком, которого запрещено любить и который недостоин уважения.

4. Как следствие, образ внутренней матери становится экстремально опасным. Когда в материнской жизни нет фантазии о пенисе отца, играющем либидинозно и нарциссически усиливающую роль, психическая репрезентация пола матери (которую она передает своему ребенку), становится репрезентацией безграничной пустоты. Ребенок сталкивается с риском того, что он станет проецировать в эту пустоту все производные инфантильной мегаломании, не встречая при этом каких-либо препятствий. И тогда фантазия материнского внутреннего пространства становится неизменно привлекательной и в то же самое время пугающей.

5. Следствием этой фантазийной структуры будет то, что фаллос отца, отделенный от его символической психической роли, становится расщепленным на две составляющих. С одной стороны, это идеализированный пенис вне зоны досягаемости, когда речь идет о способности ребенка желать его или идентифицироваться с ним; с другой стороны, деструктивный и преследующий частичный объект всемогущего свойства.

6. Образ матери, как и фантазия о ее теле, также двойственный: идеализированная репрезентация, которая заключает в себе вечное обещание невыразимого блаженства, и частичный объект, который выражает угрозу психической или даже физической смерти.

7. Подобная интроецированная семейная констелляция, неустойчивая и вызывающая тревогу, отражает бессознательные конфликты и противоречия самих родителей. Очевидно, зачастую это побуждает детей к тому, что они слишком рано приобретают автономию; в результате они преждевременно начинают относиться к родителям как к отдельным и сепарированным объектам. К примеру, когда мать не была интроецирована в психический мир своего ребенка как «окружающая среда» или внутреннее состояние, несущее успокоение и защитные функции, а вместо этого слишком рано стала восприниматься как целостный и отдельный объект (Ogden, 1986), этот психический образ идеализируется и наделяется всемогуществом, и его становится невозможно достичь. Это сопровождается установлением неправильной и слишком ранней формы автономии, которая оставляет ребенка и будущего подростка с ощущением полной неадекватности. Младенец испытывает жизненно важную для него потребность сохранять иллюзию существования в единстве с матерью значительный период времени, необходимый для постепенной дифференциации образа мать-ребенок в мать и ребенок. Именно это иллюзорное слияние позволяет маленьким детям спать, переваривать и удалять из организма пищу, иными словами, функционировать соматически без нарушений, сохраняя уверенность в том, что материнская вселенная обо всем позаботится.

8. Еще одним следствием нарушений, о которых шла речь выше, является нарушение нормального переходного феномена младенчества, описанного Винникоттом (Winnicott, 1951)[5]5
  См. об этом подробнее: Винникотт Д.В. Переходные объекты и переходные явления // Антология современного психоанализа / Под ред. А.В. Россохина. М. 2000. С. 186–200.– Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Это потенциальное переходное пространство начинает конструироваться в течение первого года жизни, позволяя ребенку медленно создавать свое внутреннее психическое пространство. Младенец начинает интернализировать первые следы материнских функций, с которыми на короткие моменты он может идентифицироваться, и это происходит до тех пор, пока ребенок не достигнет такой стадии развития, когда он обретет «способность быть одному в присутствии матери» (Winnicott, 1965)[6]6
  См. об этом подробнее: Винникотт Д.В. Способность к одиночеству // Антология современного психоанализа / Под ред. А.В. Россохина. М. 2000. С. 254–260. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. В отношении, которое Винникотт описывает как «первичную материнскую озабоченность», характеризующем связь матери и ее новорожденного младенца, какая-то часть матери также сливается с ребенком, так что в каком-то смысле она разделяет иллюзию млденца. Это, в свою очередь, позволяет ребенку переживать эти отношения таким же образом. Однако некоторые матери воспринимают своих детей как маленькие инородные тела, отличные от них самих. Такие дети ощущают себя депривированными и часто демонстрируют первые признаки психосоматических реакций. Другие матери сами не могут допустить даже мысль о том, чтобы отказаться от такого слияния, подготавливая базу для разного рода аллергических заболеваний или серьезных нарушений, связанных со сном и едой (как в случае Софии, о которой пойдет речь в главе 5). В любом случае младенец устанавливает жизненно важное чувство отдельной идентичности только через значительные трудности.

Тогда это мешает маленькому ребенку психически обладать своим телом, эмоциями, затрудняет его способность мыслить или связывать мысли и чувства. Одним из следствий этого может быть атака на возможность наслаждаться интерсубъективными связями (Stern, 1985).

Таким образом, это неизбежно приводит нас к необходимости учитывать бессознательное матери, которое отражается во внутреннем мире ее ребенка. Это выясняется постепенно в процессе психоаналитического лечения взрослого. Задолго до этого овладение языком, жестами и свободным выражением эмоциональных состояний может восприниматься младенцем как запрещенное. Оланье (Aulagnier, 1975, 1984) подчеркивает значение таких запретов у психотических пациентов. Растущий ребенок понимает, что ему запрещается Думать, а единственно разрешенные мысли – это мысли его матери. Таким образом, ребенку в конечном счете приходится изобретать собственное видение мира с тем, чтобы избежать ужаса перед возможностью быть пойманным в ловушку материнского ума. На основании собственного опыта я могу сказать, что у людей, которые не имеют очевидных психотических нарушений, а напротив, страдают от серьезных психосоматических заболеваний, некоторые очень эмоционально-заряженные мысли, невыносимые для матери, становятся абсолютно запрещенными или исключенными для ее ребенка. (Примеры этому можно найти в главах 8 и 9.)

Таким же образом некоторые телесные зоны и определенные физиологические функции, в зависимости от того, какое значение им придавала мать, могут оставаться незамеченными или даже находиться в состоянии, в котором от них невозможно получить удовольствие. Например, пациент, страдающий от язвы желудка и различных нейродерматологических заболеваний, «обнаружил» в процессе анализа, что впервые за всю свою жизнь он «обладает» своим анусом и его функциями (McDougall, 1978). Ребенок отрицает некоторые части или функции тела; и это подобно отказу от эмоционально-окрашенных представлений, предотвращающему разрыв прочной связи мать-ребенок. В фантазиях или ребенок, или мать будут разрываться на части или их фрагменты, если отказа от эмоционально-окрашенных представлений не происходит. Образ матери опять же носит двойственный характер: это вездесущая и всемогущая фигура и хрупкая женщина, которая может легко надломиться. (Иллюстрация случая в главе 10 наглядно показывает силу таких фантазий.)

Когда репрезентация слияния двух тел, ребенка и матери, сохраняется, это может привести либо к практически полному отрицанию значимости других, либо к панике перед каждым

фактом отдельности и различия. Если продолжает отсутствовать идентификация с внутренней заботящейся материнской фигурой, это часто приводит к убеждению в том, что человек не несет ответственности за свое телесное благополучие. Фантазия человека, что на самом деле он не владеет своим телом или (что часто можно рассматривать как одно и то же) бессознательная фантазия, что его тело контролируется кем-то другим, также играют важную роль. Таким образом, вместо непризнаваемых психотических страхов и желаний проявляется соматизация.

Срыв фундаментального процесса становления индивидуальности неизбежно подрывает возможность ребенка интегрировать и признать то, чем он лично обладает: не только свое тело и его эрогенные зоны, но также и психику, т. е. мысли и чувства. Когда неадекватное развитие и разрядка психологического напряжения через психическую работу или действия присоединяются к неспособности самостоятельно заботиться о себе, мы сталкиваемся с тем, что такие пациенты просто игнорируют все телесные сигналы о страдании и оказываются неспособными услышать сигналы психического стресса. В таких случаях расщепление, которое происходит в результате между психикой и соматикой, может иметь катастрофические последствия.

Одной из целей данной книги является изучение с позиции психоанализа бессознательного значения психосоматических проявлений, а также анализ того, насколько все они связаны с превратностями процесса становления личности и неудачами в процессах интернализации, посредством которых формируется индивидуальная идентичность. Теоретические вопросы, которые мы будем анализировать в последующих главах, являются обобщением моей клинической практики и анализа тех случаев, в которых конфликт и психическая боль, которые должны были бы быть вербализированы, вместо этого находили свое выражение в соматической разрядке.

С точки зрения клинической теории, прежде всего возникают следующие важные вопросы. Какова взаимосвязь между психосоматическими феноменами и симптоматологией невроза и психоза? Когда отмечаются незначительные признаки, указывающие на невротическое симптомообразование или на психотический возврат утраченных частей психического опыта посредством создания неореальности, есть ли основания считать, что психика может быть действительно лишена какого-то переживания, которое когда-то было ее неотъемлемой частью? Можем ли мы утверждать, что подобная депривация оставляет тело открытым для дешифрованных и вступающих в действие примитивных сигналов психики? Поиску ответов на эти и другие вопросы и будет посвящена большая часть следующей главы.

Глава 3
Психическая депривация

Может ли психика действительно быть «депривированной» относительно некоторого элемента, который когда-то принадлежал ей? В психоаналитической теории используются такие понятия, как вытеснение, отрицание, отказ и проекция, для описания различных способов, позволяющих пережитым мыслям, чувствам, воспоминаниям и фантазиям исчезнуть из сознания. Однако они не потеряны. При определенных обстоятельствах их можно снова вспомнить, или они могут найти свое выражение в наших снах, языковых оговорках, ошибках памяти и внезапных непостижимых фантазиях. Они могут также проявляться в повторяющихся переживаниях, запретах, симптомах и сублимациях. Эти различные психологические явления указывают на то, что психика никогда не является подлинно лишенной мыслей, восприятия, ощущений или событий, которые когда-то имели место, даже если впоследствии окажется, что они находятся вне сознательной памяти.

Все мы большую часть времени не осознаем того, что происходит в нашей психической реальности. Особенно хорошо это прослеживается в тех необычных историях, которые рождаются у нас в измененном состоянии сознания (называемом сновидением), а также в психологических симптомах, которых мы, как правило, стыдимся, поскольку они, как и наши сновидения, часто кажутся нам странными и лишенными всякой логики. В особенности те, кто предпринимает психоаналитическое путешествие, открывают, что они осознавали лишь незначительную частичку того, что составляет их внутренний психический мир. В своей статье «Конструкции в анализе» Фрейд отмечал, что работа анализа «имеет большое сходство с археологическими раскопками того, что было разрушено и погребено..[но] аналитик работает в лучших условиях и имеет больше материала, который может ему помочь в его работе, в своем распоряжении, поскольку то, с чем он имеет дело, в действительности, не что-то уничтоженное, но что-то по-прежнему живое» (р. 259).

Тот факт, что наша психика функционирует динамически и экономически и мы этого не осознаем, вовсе не означает, что психика депривирована. Так, например, лишь немногие из нас осознают свои инфантильные сексуальные желания, неизбежно прорабатывая при этом инцестуозную, гомосексуальную и прегенитальную тематику. Точно так же мы относительно бессознательны по отношению к своим детским разочарованиям с их долей инфантильной ярости и зависти и часто к смертоносным чувствам, которые прячущийся внутри нас ребенок по-прежнему испытывает к самым близким и дорогим для него людям в детстве. Все эти примитивные импульсы имеют много потенциальных возможностей для проявления и во взрослой жизни. В идеале наши нарциссические, агрессивные и ранние либидинозные стремления будут адекватно выражаться в сексуальных и любовных отношениях, а также в профессиональной и социальной жизни, равно как и в так называемой сублимированной активности. Таким образом, когда примитивные эмоциональные состояния психики адекватно инвестированы и находят свое выражение в этих различных способах, все то, что лежит за пределами нашего обычного опыта, и представляет собой вытесненную из сознания память.

Однако, если желания, которые являются конфликтными, запретными или невозможными, компенсируются только частично или неожиданно блокируется путь их успешного выражения и впоследствии они уже не могут найти адекватного выхода, в таком случае вытесненные страхи и желания могут снова выйти на поверхность. Это приводит, как правило, к возникновению невротических симптомов, или торможений, не допускающих проникновения конфликтных желаний в сознание, что позволяет человеку вести привычный для него образ жизни. Но цена, которую человек вынужден платить за это, – психические страдания. То же самое можно сказать и о психотических симптомах, которые часто представляют не что иное, как бредовую компенсацию того, что было выброшено из сознания. Таким образом, невротическое и психотическое симптомообразование берет свое начало в том, что было исключено. И здесь опять же нашу психику нельзя считать депривированной (лишенной) чего-либо, поскольку в данном случае мы имеем дело с компенсацией.

Хотя каждому из нас для сохранения психического равновесия приходится принимать индивидуальные решения, на практике все мы сталкиваемся с тем, что у нас возникают различные запретные или вселяющие страх мысли. Они могут выражаться в тревогах, фантазиях или ощущениях, проникающих в наше сознание, или они могут быть совсем простыми восприятиями: увиденное на улице объявление, вспышка молнии, дорожно-транспортное происшествие, подслушанный разговор или странное слово – все это может мобилизовать конфликтные или болезненные психические репрезентации. Тем не менее обычно нам удается на какое-то время не допускать подобных психических атак в наше сознание. Иногда это происходит так быстро, что даже не откладывается в нашей памяти. Тогда они становятся потенциальными содержаниями наших сновидений или, возможно, основой для реализации творческих замыслов. Или же они могут просто находить выход в снах наяву. Таким образом, мы снова получаем компенсацию за то, что было утрачено нашим сознанием. Здесь следует особо отметить, что если у нас недостаточно развита эта способность к удалению из сознания тревожащих мыслей и восприятий, то непрерывность нашей психической жизни в ее сознательном измерении будет постоянно находиться под угрозой. На нас могут обрушиться нежелательные тревоги или сверхвозбуждающие желания, и тогда уже вряд ли мы сможем заниматься своими обычными делами (это может случиться, если человек оказывается в измененном состоянии сознания; например, под действием наркотиков или в состоянии психотического срыва).

Однако случается, что некоторые способы психического функционирования приводят к тому, что эмоциональное влияние внешнего мира (какие-то мимолетные восприятия, травматические события, конфликтные отношения со значимыми другими или события в личной жизни, например, рождение, смерть или брак) исключается не только из сознания, но также и из символической цепи важных психических репрезентаций. Таким образом, подобный опыт остается нескомпенсированным, а давление, оказываемое внутренним миром инстинктивных потребностей (либидинозных, сексуальных и нарциссических деприваций, зависти, гнева или постоянно неосознаваемой агрессии), может не достигать психической репрезентации. Соответственно, эти потребности не могут быть ни вытеснены, ни впоследствии задействованы при формировании невротических или бредовых симптомов или патологии характера.

Когда психика, временно или на квазиконтинуальной основе, не может вернуть того, что было вытеснено из сознания через формирование симптомов – разрядку в сновидениях или в каких-то иных формах психической активности, – психику можно описать как находящуюся в состоянии Депривации. Образуется некий вакуум, с которым психика будет стараться иметь дело, но ее сообщения будут примитивными и психическое функционирование в результате будет иметь тенденцию генерировать реакцию соматического характера, как в детстве. Незрелость ребенка и его неспособность использовать вербальное мышление делают невозможным применение более сложных способов, позволяющих справиться с подавляющими аффективными штормами и неуправляемым возбуждением или психической болью. Таким образом, мы видим то, чего действительно лишена психика на этом этапе, – это слова, или, если говорить более конкретно, то, что Фрейд называет представлениями о словах (1915b). Вместо этого психика имеет доступ только к тому, что Фрейд обозначает как представления о вещах. Подобные вещественные презентации являются динамически мощными, бессознательными составляющими, которые находят выражение в форме перцептивной или соматической регистрации эмоционального возбуждения, а затем должны быть декодированы в психике и впоследствии приведены в действие. Именно это и происходит, когда мы оказываемся жертвами психосоматических проявлений. В таких случаях отмечается регрессия к инфантильным способам психического функционирования. Иными словами, вступает в действие обходной путь без использования языка и вторичных процессов мышления. Эти регрессивные тропы открыты для всех нас на всем протяжении нашей жизни, так как все мы способны к «соматизации» наших эмоциональных стрессов, когда внешнее или внутреннее давление подавляет наши нормальные способы размышления и реагирования в ситуациях, причиняющих психическую боль.