Текст книги "Тайфун"

Люки были уже открыты, и все китайцы вылезли на палубу – после целых суток, проведенных внизу. Становилось как-то не по себе при виде этих измученных, диких физиономий. Бедняги глядели на небо, на море, на судно, словно думали, что все это давным-давно разлетелось вдребезги. Да и неудивительно! Они перенесли столько, что любой европеец испустил бы дух… Только говорят, у этих китайцев нет души. Они сделаны из другого теста. Одному парню, из тех, кому сильнее всего досталось, едва не вышибли глаз. Глазное яблоко вылезло из орбиты и торчало, как половина куриного яйца. Белый провалялся бы после такого в постели не меньше месяца, а этот толкался локтями и болтал с соотечественниками как ни в чем не бывало. Они здорово галдели, а всякий раз, как старик высовывал свою лысую голову с мостика, замолкали и глазели на него снизу вверх.

Видимо, капитан, обдумав все, велел этому парню из «Бан-Хин» спуститься и разъяснить китайцам, что они могут получить свои деньги только одним способом. Он объяснил мне после: раз все кули работали в одном и том же месте и в одно и то же время, то будет справедливо разделить между ними все деньги, что мы подобрали, поровну. Он сказал, что доллары все одинаковые, а если допрашивать каждого, сколько у него было денег, кто-то может солгать, и ничего не выйдет. Тут я с ним согласен. Конечно, мы могли передать деньги какому-нибудь китайскому чиновнику, которого удалось бы откопать в Фучжоу, да капитан сказал, что с таким же успехом может положить эти деньги себе в карман: работяги их не увидят. Полагаю, они думали то же самое.

Мы закончили раздачу денег до темноты. Это было любопытное зрелище: на море – шторм, судно разбито в щепки, и китайцы, шатаясь, поднимаются по одному на мостик, чтобы получить свою долю. Старик, все еще в сапогах и рубахе, обливаясь потом, раздает деньги, стоя в дверях штурманской рубки, и время от времени накидывается на меня или на Папашу Раута, если ему что-нибудь приходится не по вкусу. Долю тяжелораненых он лично отнес к люку. Оставалось еще три доллара – их отдали троим наиболее пострадавшим, по доллару каждому. Затем мы вытащили на палубу кучу мокрых лохмотьев, какие-то обломки и всякий хлам и предоставили им разбираться самим.

Конечно, наш капитан придумал лучший способ не поднимать шума и учесть интересы всех причастных лиц. А ты как думаешь, баловень судьбы с почтового парохода? Старший механик уверен, что это был единственный выход. Старый шкипер сказал мне как-то: «Есть вещи, которых не найдешь в книгах». Думаю, для такого недалекого человека он прекрасно выпутался из этого дела».

Конец рабства

Глава 1

Еще долго после того как пароход «Софала» изменил курс и повернул к суше, низкий болотистый берег оставался неразличимым темным пятном за блестящей полосой воды. Раскаленные лучи солнца обрушивались на неподвижную морскую гладь и словно разбивались об алмазную поверхность воды в сверкающую пыль, в сияющую дымку, которая слепила глаза и утомляла мозг переменчивым блеском. Капитан Уолли не смотрел на море. Когда серанг[2]2
  Серанг – на английских судах в колониях Юго-Восточной Азии туземец, помощник капитана, исполняющий роль боцмана для экипажа, состоящего, как правило, из туземцев.


[Закрыть] подошел к вместительному тростниковому креслу, в котором расположился капитан, и вполголоса сообщил о необходимости изменить курс, тот немедленно встал, повернулся лицом к морю и стоял так, пока нос судна описывал четверть круга. Капитан не проронил ни слова, даже не приказал выровнять штурвал. Распоряжение рулевому отдал серанг: тщедушный юркий пожилой малаец с очень темной кожей. После этого капитан Уолли неспешно опустился в кресло и устремил взгляд на палубу у своих ног.

Он не мог увидеть здесь ничего нового, поскольку ходил по этому маршруту уже три года. От Низкого мыса до Малантана было пятьдесят миль, шесть часов ходу для старушки «Софалы» во время прилива и семь – в отлив. А там прямиком к берегу, и скоро на горизонте вырастут три пальмы, высокие и стройные. Их растрепанные верхушки склоняются одна к другой, точно они перемывают косточки соседкам – темно-зеленым ризофорам. «Софала» наискосок подойдет к темной полосе суши, где вот-вот покажутся блестящие светлые разводья – широкое устье реки. А дальше – вверх по бурой жиже, состоящей на три четверти из воды и на одну – из черной земли, между низкими берегами: все та же мутная вода и черная земля, только в обратном соотношении. «Софала» пробьет себе путь наверх, как делала каждый месяц вот уже семь лет, а то и больше, задолго до того, как капитан Уолли услышал о ее существовании, когда и подумать не мог, что будет иметь что-то общее с этим пароходом и его однообразным маршрутом. Старое судно наверняка знало дорогу лучше, чем любой член экипажа, ведь те часто менялись; лучше, чем верный серанг, которого он взял с собой с последнего судна, чтобы нести капитанскую вахту; лучше, чем он сам, служивший ее капитаном только три года. На «Софалу» всегда можно было положиться. Ее компасы никогда не ломались. Она не причиняла никаких хлопот, словно преклонный возраст наделил ее знанием, мудростью и устойчивостью. Судно всегда приходило по расписанию, с точностью почти до минуты. В любое время, сидя с опущенной головой на мостике или бессонно ворочаясь в постели, зная день и час, капитан мог точно сказать, где находится.

Он знал дорогу и сам: привычный торговый маршрут вверх и вниз по проливам, – знал порядок, ориентиры, людей. Сперва Малакка – причаливали на рассвете, а отходили в сумерках, оставляя неподвижный фосфоресцирующий след на морской глади. Темнота, отблески света на воде, яркие звезды в черном небе, изредка мелькнут огни идущего на родину парохода, держащегося точно середины пролива, или проскользнет по борту туземное суденышко с парусами из циновок – и низкий берег по другую сторону при свете дня. К полудню покажутся три пальмы следующего порта, и вновь путь вверх по сонной реке. Во время этих рейсов капитан подружился с единственным живущим там европейцем – молодым моряком в отставке. Еще шестьдесят миль – новая стоянка, в глубокой бухте с парой зданий на берегу. И так – без конца. Приходы, отходы, прием и выгрузка нехитрого груза, и «Софала», пропыхтев последнюю сотню миль через лабиринт островков, достигнет самого дальнего пункта назначения – крупного туземного города. Там пароход ждут три дня отдыха, а затем капитан поведет его назад, глядя на те же самые берега с другого ракурса, слыша в тех же местах те же голоса, обратно в порт приписки, стоящий на крупном торговом пути Дальнего Востока. «Софала» займет свое место почти напротив каменной громады Управления порта, пока не придет время вновь отправиться в тридцатидневное путешествие длиной в тысячу шестьсот миль.

Не очень-то занимательное времяпрепровождение для капитана Генри Уолли: Сорвиголовы Гарри Уолли, командира знаменитого в свое время клипера «Кондор». Скучная жизнь для человека, который служил в известных компаниях, на прославленных судах (многими из которых сам и владел), совершал походы, вошедшие в историю, открывал новые пути и новые места, бороздил неизведанные уголки южных морей и встречал рассветы на островах, не значившихся на картах. Пятьдесят лет в морях, и сорок из них – на Востоке («Довольно серьезный ученический стаж», – замечал он с улыбкой), обеспечили ему почет и известность у целого поколения судовладельцев и коммерсантов во всех портах от Бомбея вплоть до точки слияния Востока с Западом у берегов двух Америк. Его слава осталась увековеченной и на адмиралтейских картах. Где-то посредине между Австралией и Китаем расположены остров Уолли и риф Кондор. На этом опасном коралловом рифе знаменитый клипер просидел три дня, на протяжении которых капитан с экипажем сбрасывали груз за борт, одновременно отражая нападение военных каноэ дикарей. В те времена ни остров, ни риф официально не существовали. Позже моряки парохода ее величества «Фузилер», отправленные исследовать этот путь, воздали должное заслугам человека и крепости судна, утвердив оба названия. Кроме того, всякий может видеть, что описание пролива Малоту, он же пролив Уолли, на четыреста десятой странице второго тома «Общего руководства для мореплавателей» начинается словами: «Этот удобный путь, открытый в тысяча восемьсот пятидесятом году капитаном клипера «Кондор» Генри Уолли», – а заканчивается рекомендацией пользоваться этим путем всем судам, выходящим из китайских портов в южном направлении в период с декабря по апрель включительно.

То было самое крупное достижение в его жизни. Такую славу ничто не способно затмить. А после открытия Суэцкого канала словно прорвалась плотина – на Восток потекли новые суда, новые люди, новые способы торговли. Изменился не только облик восточных морей, но и сам уклад жизни. Для нового поколения моряков открытия капитана Уолли ничего не значили.

В былые дни он распоряжался тысячами фунтов – деньгами своих работодателей и собственными сбережениями. Он верой и правдой служил своим хозяевам, лавируя между интересами судовладельцев, фрахтователей и страховых компаний, которые не всегда совпадали. Капитан Уолли не потерял ни одного судна, ни разу не согласился на сомнительную сделку. Он жил так долго, что, в конце концов, пережил времена, создавшие ему имя. Он похоронил жену (в заливе Печили), выдал замуж единственную дочь за человека, на которого пал ее несчастливый выбор, и утратил более чем приличное состояние при крахе известной банковской корпорации «Тревенкор и Деккен», падение которой поразило Восток подобно землетрясению. Ему было шестьдесят пять лет.

Глава 2

Годы не оказали на капитана Уолли разрушительного воздействия, а разорения он не стыдился. Разве он один верил в надежность банковской корпорации? Люди, столь же опытные в финансовых делах, как он в мореплавании, считали, что его капитал размещен надежно, и сами потеряли крупные суммы при крахе. Разница между ним и этими людьми заключалась в том, что он потерял все. Впрочем, кое-что у него все же сохранилось. От утерянного состояния остался изящный трехмачтовый барк «Прекрасная дева», который он купил, чтобы было чем заняться после выхода в отставку. «Так, для забавы», – говаривал он сам.

За год до замужества дочери капитан во всеуслышание объявил, что устал от моря, однако после отъезда молодоженов в Мельбурн понял, что ему чего-то не хватает. Слишком долго он пробыл капитаном торгового флота, чтобы удовлетвориться прогулками на яхте. Ему нужна была хотя бы видимость дела, и появление «Прекрасной девы» стало настоящим спасением. Своим знакомым в разных портах он говорил, что это его последнее судно. Когда он будет слишком стар и не сможет командовать, то покинет свою любимицу и сойдет на берег, чтобы его похоронили на суше, а в завещании распорядится вывести судно на глубокое место и пустить ко дну. Дочь не обидится, что он не захотел отдать свою последнюю отраду чужим людям. По сравнению с состоянием, которое она унаследует, стоимость пятисоттонного барка – капля в море. Капитан вел эти речи, лукаво поблескивая глазами: слишком бодр и жизнерадостен был крепкий старик, чтобы чувствовать сентиментальное сожаление, – однако звучала в его словах и задумчивая серьезность, ведь он любил жизнь и от души наслаждался ее дарами: заслуженным уважением и материальными благами, любовью к дочери и радостью, что приносило ему судно – любимая игрушка одинокой старости.

Каюту он обустроил в соответствии со своими представлениями о комфорте. Вдоль одной стены стоял большой книжный шкаф (капитан Уолли был заядлым книгочеем), напротив койки висел портрет покойной жены маслом, изображающий густыми плоскими мазками профиль молодой женщины с длинным черным локоном. Три хронометра усыпляли капитана тиканьем и будили по утрам, соревнуясь в бое. Он вставал каждый день в пять часов. Допивая чашку кофе на корме у штурвала, помощник, который нес утреннюю вахту, слышал через широкое отверстие медного вентилятора, как плещется, фыркает и продувает нос капитан, совершающий утренний туалет. Затем раздавался громкий низкий голос, бормотавший «Отче наш». Через пять минут в сходном люке показывались голова и плечи капитана Уолли. Он неизменно останавливался на трапе, окидывая взглядом горизонт, поднимал голову к парусам и с наслаждением вдыхал свежий воздух. Лишь после этого выходил на корму и, приложив руку к козырьку фуражки, бросал величественно и благодушно: «Доброе утро!» Ровно до восьми часов капитан вышагивал по палубе. Иногда, от силы два раза в год, ему приходилось опираться на толстую, как дубина, трость – немело бедро. Сам он называл это легким приступом ревматизма. Больше никаких болезней капитан не знал. Когда звонили к завтраку, он спускался, кормил канареек, заводил хронометры и усаживался на свое место во главе стола, откуда мог видеть висевшие на кленовой переборке фотографии дочери, ее мужа и двух малюток с пухлыми ножками – своих внуков, вставленные в черные рамки. После завтрака он самолично вытирал тряпкой пыль с фотографий, а портрет жены обметал пушистой метелочкой, висевшей на медном крючке рядом с тяжелой золотой рамой. Затем он закрывал дверь, садился на диван под портретом и читал главу из толстой карманной Библии – ее Библии. А бывало, просто сидел полчаса, вставив палец между страниц книги, покоившейся на коленях. Наверное, вспоминал, как любила жена ходить под парусами.

Она была верной подругой и настоящей женщиной. Капитан свято верил, что никогда ни на воде, ни на суше не было и не могло быть дома веселее и красивее, чем его дом под ютом «Кондора» – белая с золотом кают-компания с неувядающими букетами цветов, где царил вечный праздник. Его супруга нарисовала в середине каждой дверной панели букет садовых цветов. На эту работу, выполненную с любовью, у нее ушло двенадцать месяцев. Капитан считал эти картинки настоящим шедевром, величайшим произведением искусства, а его старший помощник, старина Суинберн, являясь к завтраку или обеду, всякий раз зачарованно останавливался и глядел, как продвигается работа. «Эти розы – как живые, так и хочется их понюхать», – говорил он, втягивая носом слабый запах скипидара. В то время кают-компания пропахла скипидаром, и впоследствии Суинберн признавался, что это немного отбивало ему аппетит. Зато ничто не мешало ему наслаждаться пением капитанской супруги.

– Миссис Уолли – настоящий соловей, – с видом знатока заявлял он, внимательно дослушав до конца очередную арию.

В хорошую погоду мужчины могли слышать ее трели и рулады, исполняемые под аккомпанемент рояля, стоя на второй «собачьей вахте». В тот самый день, когда они обручились, капитан выписал из Лондона инструмент, однако тот прибыл лишь спустя год после свадьбы, обогнув мыс Доброй Надежды. Огромный ящик с роялем пришел вместе с первым прямым грузом, доставленным в гонконгскую гавань. Людям, разгуливающим по оживленной набережной в наши дни, это событие кажется столь же далеким, как Средневековье, а капитан Уолли мог, сидя в тишине, за каких-нибудь полчаса заново прожить всю свою жизнь, с ее романтикой, идиллиями и горем.

Ему пришлось самому закрыть глаза супруге. Она ушла в последний путь при спущенном флаге, как жена моряка и сама в душе моряк. Голос капитана ни разу не прервался, пока он читал над женой молитву из ее же собственного молитвенника. Подняв глаза, он увидел перед собой Суинберна с прижатой к груди фуражкой. Его суровое обветренное бесстрастное лицо, по которому струились слезы, напоминало глыбу красного гранита под проливным дождем. Хорошо старому морскому волку – он мог плакать. Капитан должен был дочитать до конца. Что происходило несколько следующих дней после всплеска, он не помнил. Пожилой матрос, ловко обходившийся с иглой, сшил девочке траурное платьице из черной юбки покойницы.

Он был безутешен, да только жизнь нельзя перегородить плотиной, точно неспешно текущую реку. Она прорвется, затопит человеческие тревоги, сомкнется над горем, как смыкается над мертвым телом морская вода, сколько бы любви ни ушло на дно. Мир не без добрых людей. Все старались ему помочь, в особенности миссис Гарднер, жена старшего партнера фирмы «Гарднер, Паттесон и компания», которой принадлежал «Кондор». Добрая женщина вызвалась присматривать за девочкой, а затем увезла ее вместе со своими дочерьми в Англию, чтобы завершить образование, – непростое путешествие в те дни, даже по суше, в почтовых каретах. Он вновь увидел дочь лишь десять лет спустя.

В детстве она никогда не боялась шторма и просилась на палубу. Он брал малышку на руки, прикрывая своим непромокаемым плащом, и та смотрела, как огромные волны обрушиваются на судно. Грохот разбушевавшейся стихии, казалось, наполнял ее маленькую душу невыносимым восторгом. «Избалованный сорванец!» – шутливо называл он дочь. Девочку звали Айви – ему нравилось звучание этого имени, а еще потому, что она обвивалась вокруг его сердца, как плющ[3]3
  Айви от англ. ivy – «плющ».


[Закрыть], и ему втайне хотелось, чтобы девочка льнула к отцу как к несокрушимой башне.

Пока дочь была маленькой, капитан Уолли забывал, что со временем, согласно природе вещей, она прильнет к кому-то другому, но он настолько любил жизнь, что отчасти даже радовался этому, несмотря на неизбежное чувство потери.

Приобретя ради забавы «Прекрасную деву», он поспешил взять не слишком выгодный фрахт в Австралию только ради того, чтобы повидать дочь в ее новом доме. Огорчило его скорее не то обстоятельство, что она теперь тянулась к другому, а то, что избранная дочерью опора оказалась при ближайшем рассмотрении весьма ненадежной, даже в отношении физического здоровья. Натянутая вежливость зятя не понравилась капитану Уолли даже сильнее, чем манера последнего распоряжаться деньгами, составившими приданое Айви, однако о своих опасениях он не сказал ни слова. Лишь в день отъезда, уже выходя из дома, он взял дочь за руки и сказал, глядя прямо в глаза: «Не забывай, милая: все, что у меня есть, принадлежит тебе и твоим малышам. Пиши, если что». В ответ Айви едва заметно кивнула. Она походила на мать не только глазами и характером, но и тем, что понимала его с полуслова.

Разумеется, написать пришлось, и не единожды. Кое-какие из ее писем заставляли капитана удивленно поднимать брови. Впрочем, возможность удовлетворять просьбы дочери он считал скорее наградой судьбы. После кончины жены у него не осталось других радостей. Как ни странно, бесконечные неудачи зятя пробуждали в нем даже какие-то теплые чувства к несчастному. Парень так часто попадал в передряги, что было бы несправедливо объяснять это одной только неосторожностью. Нет! Капитан Уолли отлично понимал, в чем причина. Ему просто не везет! Самому капитану всегда везло, однако он повидал на своем веку немало славных людей, не обязательно моряков, которые шли ко дну в результате хронического невезения, и не мог не замечать роковых признаков. Ввиду всего этого он задумывался о строжайшей экономии, как вдруг пронеслись первые тревожные слухи (они настигли его в Шанхае), а вслед за тем разразилась великая катастрофа. Пройдя поочередно все стадии: оцепенение, неверие, негодование, – он, наконец, должен был примириться с мыслью, что ему нечего оставить дочери.

Как назло, мельбурнский неудачник, будто нарочно ждавший этого момента, устал вечно проигрывать, отказался от борьбы и окончательно потонул, то есть сел в инвалидное кресло. «Он никогда не сможет ходить», – писала его жена. Капитан Уолли впервые в жизни немного растерялся.

«Прекрасной деве» пришлось взяться за работу по-настоящему. Теперь от нее требовалось не просто поддерживать славу Сорвиголовы Гарри Уолли в восточных морях, снабжать старика деньгами на мелкие расходы да оплачивать счет за несколько сотен первоклассных сигар, приходивший в конце года. Он понял, что надо засучить рукава и жестко урезать расходы на позолоту пряничной резьбы, украшавшей нос и корму «Прекрасной девы».

Лишь тогда капитан Уолли открыл глаза и увидел, как сильно изменился мир. От прошлого остались только знакомые имена, а вещи и люди, какими он их знал, ушли. Название «Гарднер, Паттесон и компания» все еще красовалось на стенах пакгаузов вдоль набережной, на медных табличках и витринах в деловых кварталах множества восточных портов, однако в фирме уже не было ни Гарднера, ни Паттесона. Капитана Уолли больше не ждало уютное кресло и радушный прием в конторе, где ему как старому другу могли предложить выгодную сделку в память былых заслуг. За столами в той самой комнате, куда капитан мог запросто прийти в любое время при старике, хотя уже давно не служил в фирме, сидели зятья Гарднера. Их суда украшали теперь желтые трубы с черными верхушками, а в конторе висело расписание рейсов, точно это какие-то трамваи. Они не видели разницы между декабрьскими и июньскими ветрами, их капитаны (прекрасные молодые люди, он в этом не сомневался) знали о существовании острова Уолли, ибо не так давно на северной оконечности установили маяк (а над рифом – красный проблесковый маячок), однако изрядно удивились бы, услышав, что капитан Уолли все еще жив и бродит по свету в поисках груза, подходящего для маленького барка.

И так во всем. Растаяли в прошлом люди, которые, услышав его имя, одобрительно кивали и считали себя обязанными сделать что-то для Сорвиголовы Гарри Уолли. Ушли благоприятные случаи, которых уж он-то не упустил бы, а вместе с ними ушла в небытие белокрылая стая клиперов, что жили в бурном ветреном мире и сколачивали состояния из пены морской. В мире, где прибыль сократилась до невозможного минимума, где свободных судов вдвое больше, чем грузов, а случайные фрахты перехватываются по телеграфу за три месяца вперед, одиночка, бороздящий моря на маленьком барке в надежде на счастливый случай, не мог рассчитывать не то что на удачу, а едва ли на место под солнцем.

Год от года ему приходилось все труднее. Он невыносимо страдал, что может посылать дочери столь ничтожное содержание, а сам между тем отказался от хороших сигар, перешел на дешевые манильские черуты с обрезанными концами и ограничил себя шестью штуками в день. Он не говорил дочери о своих трудностях, а та не распространялась о своих лишениях. Их взаимное доверие не нуждалось в объяснениях, они понимали друг друга без сожалений и уверений в благодарности. Капитан Уолли был бы неприятно удивлен, если бы дочери пришло в голову рассыпаться в благодарностях, а просьбу прислать двести фунтов счел вполне естественной.

Он привел «Прекрасную деву» в порт приписки «Софалы» с балластом, надеясь найти фрахт, и там застало его письмо. Дочь писала, что надо смотреть правде в глаза. Единственный для нее выход – открыть меблированные комнаты. Она считала, что перспективы весьма благоприятны, и без обиняков сообщала, что для начала хватит двухсот фунтов. Капитан поспешно разорвал конверт прямо на палубе, где вручил ему письмо посыльный от шипчандлера[4]4
  Шипчандлер – компания, поставляющая судам продовольствие и осуществляющая их снабжение техническими средствами. – Примеч. ред.


[Закрыть], как только «Прекрасная дева» бросила якорь. Такое потрясение он испытал второй раз за всю свою жизнь. Он застыл на пороге каюты, сжимая в дрожащей руке письмо. Меблированные комнаты! Двести фунтов для начала! Единственный выход! А он не знал, где достать и двести пенсов.

Всю ночь капитан Уолли шагал по палубе, как если бы собирался подойти к берегу в плотном тумане и не мог определить свое положение после череды серых дней, когда не видно ни солнца, ни луны, ни звезд. Черная ночь мерцала ходовыми огнями движущихся судов и прямой линией фонарей на берегу, которые отбрасывали дрожащий след на воду рейда вокруг «Прекрасной девы». Капитан Уолли не видел ни проблеска, пока не рассвело, и лишь тогда заметил свою промокшую от росы одежду.

Корабль проснулся. Капитан остановился, погладил мокрую бороду и устало спустился по трапу на полуют. При виде его старший помощник, сонно слонявшийся по шканцам, замер с открытым ртом, не закончив утреннего зевка.

– Доброе утро, – торжественно провозгласил капитан и направился в каюту.

В дверях он остановился и произнес, не оборачиваясь:

– Кстати, где-то в лазарете должен стоять пустой деревянный ящик. Он ведь цел?

Помощник закрыл рот, а затем недоуменно спросил:

– Какой пустой ящик, сэр?

– Большой узкий ящик от портрета, что висит в моей каюте. Пусть его вынесут на палубу, и скажите плотнику, чтобы проверил. Он скоро мне понадобится.

Старший помощник стоял как истукан, пока не услышал, как захлопнулась дверь капитанской каюты. Тогда он поманил пальцем второго помощника, стоявшего на корме, и сказал, что скоро будут новости.

Когда прозвонили к завтраку, из-за двери капитанской каюты прогудел властный голос:

– Садитесь за стол, меня не ждите.

Заинтригованные офицеры, перешептываясь и переглядываясь, заняли свои места. «Что, не будет завтракать?» «Всю ночь ходил по палубе!» «Чем-то пахнет!»

В палубном иллюминаторе над склоненными к тарелкам головами качались и постукивали три проволочные клетки, в которых беспокойно прыгали некормленые канарейки. Офицеры слышали, как «старик» неторопливо движется по каюте. Готовясь сойти на берег, он не спеша, методично заводил хронометры, обметал пыль с портрета покойной жены, доставал из ящика чистую белую рубаху. В то утро капитан Уолли не мог проглотить ни куска. Он принял решение продать «Прекрасную деву».