Текст книги "Тайфун"

Глава 3

В то время японцы как раз искали повсюду суда европейской постройки, так что покупатель нашелся быстро – спекулянт, который сильно сбил цену, однако заплатил наличными, надеясь на выгодную перепродажу. Вот как случилось, что однажды в послеполуденный час капитан Уолли спускался по ступенькам одной из крупных почтовых контор на Востоке, держа в руке полоску голубоватой бумаги. То была квитанция на заказное письмо, адресованное в Мельбурн и заключавшее в себе чек на двести фунтов.

Капитан сунул бумажку в карман жилета, вытащил из-под мышки трость и спустился на улицу – недавно проложенную, широкую, но неопрятную, с зачатками тротуаров и толстым слоем пыли, покрывавшим мостовую. Она упиралась одним концом в трущобы с китайскими лавками по соседству с портом и тянулась на пару миль вверх, через заросшие, как джунгли, пустыри до самых ворот «Объединенной компании доков». Недостроенные фасады новых правительственных зданий чередовались с изгородями пустых участков, и на фоне бездонного неба проспект казался еще шире. Он был пуст и безлюден: в нерабочие часы местные держались подальше, точно опасались, что какой-нибудь тигр, обитающий по соседству с новыми гидротехническими сооружениями на холме, может спуститься и прихватить себе на ужин зазевавшегося лавочника. Несмотря на пустоту широкого проспекта, капитан Уолли не выглядел маленьким и ничтожным. Он был для этого слишком представителен. Одинокая фигура с белой, как у пилигрима, бородой и толстой тростью, напоминающей дубинку, решительно двигалась по тротуару. С одной стороны виднелся портик нового здания суда со строгими приземистыми колоннами, почти скрытыми за несколькими старыми деревьями, с другой – раскинулись почти до самой дороги два крыла павильона Колониального казначейства. А капитан Уолли, оставшийся теперь без судна и без крыши над головой, видел перед собой рыбацкую деревушку, которую застал в свой первый приезд из Англии: несколько хижин из циновок, возведенных на сваях между болотистой речушкой и топкой извилистой тропинкой, уходящей в джунгли, где не было ни доков, ни гидротехнических сооружений.

Ни судна, ни крова. И у бедняжки Айви тоже нет крыши над головой. Разве можно считать домом меблированные комнаты, хотя они могут доставить средства к жизни? Мысль о пансионе оскорбляла его чувства. Аристократические взгляды капитана включали презрение к вульгарному мещанству, и он имел кое-какие предубеждения против занятий, которые находил унизительными. Сам он всегда предпочитал плавание на торговых судах (достойное, честное занятие) покупке и продаже товаров, ведь суть торговли сводится к тому, чтобы обыграть кого-то в сделке, – недостойное состязание в хитрости. Его отец, отставной полковник Уолли, жил на пенсию и имел чрезвычайно скудные средства, зато прекрасные связи. Мальчиком капитан Уолли не раз слышал, как официанты в трактирах, деревенские лавочники и прочий мелкий люд называли старого вояку милордом, – такой у него был внушительный вид.

И сам капитан Уолли (он служил бы в Королевском флоте, да только отец умер, прежде чем мальчику исполнилось четырнадцать лет) походил царственной осанкой на старого прославленного адмирала. Но сейчас он, словно соломинка в водовороте, затерялся в толпе коричневых и желтых людей, наводнивших оживленную улицу, которая по сравнению с широким пустынным проспектом казалась узкой тропинкой и бурлила жизнью. В стенах домов, выкрашенных в голубой цвет, зияли входы в логовища китайских торговцев, в полумраке под аркадами темнели неразличимые кипы всевозможных товаров. Заходящее солнце заливало середину улицы из конца в конец огненным мерцанием, походившим на отблески пожара. Эти мерцающие блики падали на темные лица босоногих людей, на бледно-желтые спины полуголых кули, проталкивавшихся сквозь толпу, на мундир высокого солдата-сикха с разделенной посередине бородой и грозными усами, что стоял на страже у ворот полицейского участка. Высоко над головами людей, в красной пыльной дымке, осторожно пробирался сквозь человеческий поток огромный, битком набитый вагон трамвая, постоянно давая гудки, точно пароход, отыскивающий путь в тумане.

Капитан Уолли нырнул в море человеческих тел и переплыл на другую сторону. Остановившись в тени между стенами запертых складов, он снял шляпу, чтобы охладить лоб. В таком занятии, как сдача меблированных комнат, есть что-то унизительное. Все считают, что их хозяйки алчны, беспринципны, лживы, и хотя он, упаси господь, не презирает никого из своих ближних, однако не пристало его дочери давать повод к таким подозрениям. Тем не менее он ее не отговаривал. Он верил, что Айви разделяет его чувства, жалел дочь, доверял ее суждениям. В возможности еще раз помочь он видел не обузу, а награду, хотя в глубине своей аристократической души чувствовал, что было бы легче смириться, сделайся дочь белошвейкой. Ему вспомнилось, как много лет назад читал трогательное стихотворение «Песнь о рубашке». Конечно, это все прекрасно – сочинять песни о бедных женщинах. Внучка полковника Уолли – хозяйка меблированных комнат! Тьфу! Водрузив на голову шляпу, он порылся в карманах, поднес спичку к кончику дешевой манильской сигары и выдул облако горького дыма в лицо миру, который преподносил ему такие неприятные сюрпризы.

В одном он не сомневался: Айви – истинная дочь своей матери, умной и рассудительной женщины. Теперь, преодолев отчаяние, вызванное разлукой с любимым судном, он осознал, что продажа «Прекрасной девы» была неизбежной. Возможно, он и раньше это понимал, просто не хотел признаваться даже себе. А она – там, далеко – чутьем догадалась, нашла в себе мужество посмотреть правде в глаза и высказаться. Благодаря этим качествам ее мать всегда умела дать отличный совет.

Все равно бы этим кончилось! Хорошо, что она его вынудила. Еще год-два – и судно ушло бы совсем за бесценок. Содержать «Прекрасную деву» с каждым годом становилось все труднее. Он не умел бороться с коварными происками судьбы, хотя открытые удары всегда встречал с присущим ему мужеством. Он стоял неподвижно, как стоит утес посреди бушующего моря, не ведая в своем величии, что предательские волны подмывают его основание. Теперь, когда он уладил все дела с продажей судна, выполнил просьбу дочери и не должен был никому ни единого пенни, у него оставалось пятьсот фунтов, которые он поместил в надежное место. Кроме того, у него имелось около сорока долларов – хватит оплатить счет, если не задерживаться надолго в скромной гостинице, где он нашел временный приют.

Скудно меблированная комната с навощенным полом выходила на одну из боковых веранд. Нескладное кирпичное здание отеля продувалось сквозняками, словно птичья клетка, постоянно хлопали ротанговые жалюзи, тревожимые ветром, который гулял между белыми квадратными колоннами на веранде, обращенной на набережную. Комнаты были просторные, по высоким потолкам плясала рябь солнечных лучей. Периодически в гавань заходили пассажирские пароходы, и по темным коридорам, продуваемым всеми ветрами, сновали толпы туристов. На какое-то время отель наполнялся незнакомыми голосами временных жильцов, напоминающих блуждающие тени, обреченные стремительно носиться вокруг Земли, не оставляя никаких следов. Внезапно разговоры смолкали. Продуваемые сквозняками коридоры и шезлонги на верандах больше никогда не видели этих людей, спешащих осмотреть достопримечательности или отдыхавших в изнеможении. А покинутый веселой компанией капитан Уолли, почтенный и достойный, оставался один, чувствуя себя заблудившимся туристом, бесприютным странником. Он задумчиво курил у себя в комнате, уставившись на два морских сундука, содержавших все его земное достояние. В углу стоял толстый рулон карт в парусиновом футляре, под кроватью прятался плоский ящик с портретом и тремя фотографиями. Капитана утомили обсуждение условий, помощь в осмотре судна, все эти деловые процедуры. Обычная для других сделка была для него знаменательной вехой, полностью менявшей жизнь. Он знал, что другого судна у него уже не будет, а все надежды и мечты юных лет, все чаяния и достижения зрелого возраста были связаны для него с кораблями, своими либо чужими. Когда он ушел на покой, жизнь казалась ему сносной только потому, что он мог протянуть руку с горстью монет и купить себе судно. Он волен был чувствовать себя так, будто ему принадлежат все корабли в мире. Продажа судна была сама по себе невеселым делом, но когда капитан Уолли подписал последние бумаги, ему показалось, что на свете не осталось ни одного корабля, а сам он одиноко стоит на берегу недостижимых морей с семьюстами фунтами в кармане.

Уверенно и неспешно шагал он по набережной, отводя взгляд от знакомого рейда. С тех пор как капитан Уолли впервые вышел в море, родилось два поколения моряков, стоявших теперь между ним и всеми этими кораблями на рейде. Его собственное судно продано. Что дальше?

От одиночества, опустошенности, чувства потери – у него будто вынули душу – пришла вдруг мысль немедленно уехать к дочери. «Вот мои последние пенсы, – скажет он ей, – возьми их, милая. А вот твой старый отец. Тебе придется принять и его».

Его душа содрогнулась, словно испуганная тем, что скрывалось за этой мыслью. Сдаться? Ни за что! Какая только чепуха не придет в голову от усталости. Вот так подарочек бедной женщине – семьсот фунтов, а в придачу крепкий старик, который, вероятно, проживет еще много лет. Разве не достоин он умереть в строю, как любой из юнцов, что командуют всеми этими судами там, на рейде? Он все еще силен и крепок. Только кто даст ему работу, вот в чем вопрос. Если он, со своей внешностью и опытом, будет искать низших должностей, его не примут всерьез. Даже если удастся кого-то убедить, его возьмут просто из жалости, а это все равно что раздеться донага и терпеть пинки. Он не горел желанием приносить себя в жертву понапрасну. И в жалости не нуждался. С другой стороны, место капитана – единственное, чего он мог добиваться, не унижая своего достоинства, – вряд ли ему светило. На капитанов теперь не было спроса. С тех пор как сошел на берег, чтобы заняться продажей судна, капитан Уолли держал ухо востро, однако ни разу не услышал ни намека, что кому-то нужен шкипер.

А если бы что-то и нашлось, его славное прошлое могло послужить помехой. Слишком долго он был сам себе хозяином. Единственной рекомендацией, какую он мог предоставить, была вся его жизнь. Можно ли требовать большего? Однако он смутно подозревал, что это уникальное свидетельство покажется архаической диковинкой Восточных морей, непонятной речью, составленной из устаревших слов на полузабытом языке.

Глава 4

Погрузившись в невеселые размышления, капитан Уолли шагал вдоль перил набережной, широкоплечий, несгибаемый, словно его мощная спина никогда не ведала тяжкой ноши, что приходится нести людям от колыбели до могилы. Ни одна предательская морщинка или озабоченная складка не искажали его спокойного лица, полного и незагорелого. Мощный широкий лоб с нежной светлой кожей безмятежно выглядывал из-под ниспадающей волны серебристых волос. Взгляд у него был прямой и быстрый, как у мальчика, но косматые белоснежные брови придавали дружелюбному зоркому взгляду оттенок испытующей проницательности. С годами он набрал вес, заматерел, словно старое дерево, не выказывающее признаков гниения. И даже пышная белая растительность на груди будто свидетельствовала о неистощимом здоровье и жизнелюбии.

В наследство от ушедшего благополучия ему, когда-то гордившемуся своей огромной физической силой и даже внешностью, знавшему себе цену и уверенному в своей непогрешимости, досталась спокойная повадка человека, доказавшего, что он подходит для жизни, которую избрал. Он уверенно шагал вперед, защищенный широкими полями древней панамской токильи с узкой черной лентой и низкой тульей, по всему диаметру которой проходила глубокая складка. По этой шляпе, неубиваемой, только слегка потерявшей цвет, его легко было узнать издалека на запруженных людьми пристанях и оживленных улицах. Он никогда не носил относительно современных пробковых шлемов: ему не нравилась их форма – и надеялся, что сумеет сохранить прохладную голову до конца своих дней, не прибегая к новомодным приспособлениям для гигиенической вентиляции. Волосы его были аккуратно острижены, белье всегда отличалось ослепительной белизной. Костюм из тонкой серой фланели, изрядно поношенный, но безукоризненно вычищенный, свободно охватывал крупную фигуру, отчего она казалась еще более мощной. С годами его добродушный задор уступил место невозмутимому спокойствию. Уверенным шагам аккомпанировало ритмичное постукивание трости с железным наконечником. Невозможно было вообразить, что этот приятный, беспечный на вид человек живет в унизительной бедности. Казалось, он ведет легкую и нестесненную жизнь, располагая своими средствами столь же свободно, сколь свободен его костюм.

Сейчас душевное равновесие капитана нарушал суеверный страх потратить хотя бы малую часть оставшихся пятисот фунтов на личные расходы в отеле. Время работало против него. Счет с каждым днем возрастал. Капитан лелеял надежду, что, если ничего не выйдет, эти пять сотен фунтов помогут ему найти работу, которая позволит прокормиться (много ли ему надо) и поддерживать дочь. Он считал, что это ее деньги, которыми он пользуется лишь с одной целью: поддержать отца для блага дочери. Получив работу, он будет посылать ей бо́льшую часть своего жалованья. Он рассчитывал прожить еще не один год. «Каковы бы ни были виды на будущее, – рассуждал он, – эти меблированные комнаты явно не золотая жила, тем более поначалу». Только где ее взять, работу? Он готов был ухватиться за любую, лишь бы она была честной, причем немедленно, ибо пятьсот фунтов должны остаться в неприкосновенности, на черный день. В том-то и заключалась главная трудность. Пятьсот фунтов придавали капитану Уолли хоть какую-то уверенность. Ему казалось, что стоит потратить из них пятьдесят или хотя бы двадцать фунтов, и деньги обесценятся, точно в круглой сумме есть какое-то волшебство. Где же найти работу?

Терзаемый этой мыслью, точно беспокойным духом, которого он не умел изгнать, капитан Уолли остановился в верхней точке крутого мостика, соединявшего два берега закованной в гранит речушки. Между квадратными опорами покачивалась на воде малайская парусная лодка с опущенными реями, наполовину скрытая за аркой моста. На борту не наблюдалось никаких признаков жизни, палубу от носа до кормы покрывали циновки из пальмовых листьев. Пышущие жаром мостовые, обрамленные каменными фасадами домов, походившими на отвесные скалы, остались позади. Перед ним раскинулся просторный, аккуратно распланированный парк, напоминающий лес, с широкими лужайками, похожими на прибитые колышками кусочки зеленого ковра. Вдоль лужаек тянулись длинные аллеи, словно высокие портики с темными колоннами, на которых покоились своды из крон.

Некоторые аллеи обрывались у моря. Берег опускался к воде террасами, а внизу, над водной гладью, глубокой и блестящей, как взгляд синих глаз, протянулась пунктирная фиолетовая полоса, уходящая в бесконечность между двумя зелеными островками-близнецами. Далеко на востоке поднимались тонкой паутиной розовых линий, начертанных на темном фоне, мачты и реи судов, стоящих на рейде. Капитан Уолли окинул их тоскливым взглядом. Где-то там, на внешнем рейде, стояло на якоре судно, некогда принадлежавшее ему. Страшно подумать, что он больше не может с наступлением вечера нанять у причала лодку и отправиться на борт. У него нет судна. И, наверное, никогда не будет. До завершения сделки он ежедневно проводил несколько часов на борту «Прекрасной девы». В это самое утро он получил деньги и внезапно остался без судна, где мог найти прибежище. Нет больше корабля, которому необходимо его присутствие, чтобы выполнять свое предназначение – чтобы жить. Это казалось ему невозможным, чудовищным. Так не могло продолжаться. А в море столько судов. И у этой малайской прау, покоящейся на воде в саване из сшитых листьев, тоже есть свой человек. Они живут друг другом – незнакомый ему малаец и крошечное суденышко с высокой кормой, отдыхающее после долгой дороги. У всех кораблей, близких и далеких, есть свой человек – человек, без которого самое лучшее судно становится мертвым, бревном, бесцельно плывущим по волнам.

Окинув взглядом рейд, он двинулся дальше: возвращаться некуда, и нужно как-то убить время. Через эспланаду тянулись пересекающие одна другую аллеи, образованные колонновидными стволами деревьев с пышными кронами вверху. Переплетенные ветви крон будто дремали, ни один лист не трепетал над головой. Высокие чугунные фонари посреди центральной аллеи уходили, постепенно уменьшаясь, вдаль, как позолоченные скипетры, а белые фарфоровые шары наверху напоминали варварские украшения из страусиных яиц, разложенных в ряд. Пламенеющее небо зажигало крошечную алую искорку на сияющей поверхности каждой скорлупки.

Капитан опустил голову, заложил руки за спину и, чертя острием трости волнистую линию по гравию позади себя, размышлял о том, что если судно без человека – будто тело без души, то и моряк без судна значит в этом мире не больше, чем деревянная колода, бесцельно плывущая в волнах. Дерево может быть крепким, прочным, и его трудно уничтожить, да что с того? Внезапно на капитана накатила смертельная усталость, от ощущения безнадежной праздности ноги налились свинцовой тяжестью.

По недавно проложенной вдоль моря мостовой катила вереница открытых экипажей. За широкими лужайками виднелись спицы колес, которые сливались в крутящиеся диски. Пестрые купола зонтов покачивались над окнами экипажей, словно цветы над ободками ваз. Ровная гладь синей воды, пересеченная пурпурной полосой, служила фоном для крутящихся колес и бегущих лошадей, а головы слуг-индусов в тюрбанах стремительно скользили на более светлом фоне голубого неба. На эспланаде у мостика кареты описывали плавный широкий полукруг, удаляясь от заката, резко замедляли ход и выезжали на главную аллею, образуя длинную медленную процессию, подсвеченную заходящим светилом. Стволы могучих деревьев с этой стороны были тронуты краснотой, воздух под густой листвой словно пылал, и даже сама земля под копытами лошадей казалась красной. Торжественно вращались колеса, один за другим закрывались зонтики, смыкая свои яркие складки, словно цветы, складывающие лепестки на исходе дня. На протяжении всей полумили, запруженной человеческими существами, не слышалось ни одного отчетливого слова, звучал лишь слабый гул, смешанный с тихим позвякиванием колокольчиков, и неподвижные головы и плечи мужчин и женщин, сидящих парами, возвышались над опущенным верхом колясок, точно деревянные. Лишь один экипаж, прибывший позже остальных, не присоединился к процессии.

Он подкатил бесшумно, однако при въезде в аллею одна из гнедых лошадей фыркнула, выгнула шею и шарахнулась в сторону от столба со стальным наконечником. На атласное плечо лошади упал с мундштука клок пены, а смуглый кучер тотчас наклонился и крепче перехватил вожжи. Это было длинное темно-зеленое ландо на рессорах, неспешно катившее по парку во всем своем элегантном великолепии. Оно казалось вместительнее прочих экипажей, и лошади как будто крупнее, и отделка изысканнее, и слуги на козлах сидели вроде бы повыше. Платья трех женщин: две были молодые и хорошенькие, а третья – красивая, крупная, зрелого возраста, – казалось, заполняли собой все пространство кареты. Четвертым сидел мужчина аристократичного вида, с тяжелыми веками и нездоровым цветом лица. Еще больше важности придавала ему аккуратная седая бородка и усы с металлическим отливом. Его превосходительство…

В сравнении с этим стремительным экипажем все остальные казались второсортными, потертыми, обреченными ползти со скоростью улитки. Ландо без труда обогнало длинную вереницу, и лица сидевших в нем людей – бесстрастные, пустые, с остановившимся взглядом – скрылись из виду. Когда ландо унеслось прочь, аллея, несмотря на длинную вереницу экипажей, заезжающих за поворот, словно опустела, стала безжизненной и уединенной.

Капитан Уолли поднял голову, чтобы взглянуть на ландо. Вырванный из размышлений, он (как часто бывает) задумался о каких-то незначительных мелочах. Ему вдруг вспомнилось, что именно в этот порт, где только что продал свое последнее судно, пришел он на своем первом корабле, обдумывая план завязать торговлю с отдаленными частями архипелага. Тогдашний губернатор всемерно его поддерживал. Не «его превосходительство», а простецкий мистер Дэнем, разгуливавший без пиджака, денно и нощно пекшийся о благоденствии поселения с бескорыстным самоотречением няньки, выхаживающей любимое дитя. Одинокий холостяк, он жил по-спартански с парой слуг и тремя собаками в так называемом губернаторском бунгало – низком бараке на кое-как расчищенном склоне холма. Перед домом торчал новенький флагшток, а на веранде дежурил полицейский. Капитан Уолли вспомнил, как тащился по солнцепеку на аудиенцию. Вспомнил прохладную затененную комнату почти без мебели. На одном краю длинного стола лежали кипы бумаг, на другом – два ружья, медная подзорная труба и бутылочка с маслом, из которой торчало перо. Этот человек, облеченный немалой властью, отнесся к нему с лестным вниманием. Задуманное капитаном предприятие было связано с серьезным риском, однако после двадцатиминутной беседы в губернаторском бунгало на холме все пошло как по маслу. Когда он уходил, мистер Дэнем, уже усевшийся за бумаги, крикнул вслед:

– В следующем месяце «Дидона» будет в тех краях, и я распоряжусь, чтобы ее капитан заглянул к вам и разузнал, как подвигается дело.

«Дидона» вместе с другими красавцами фрегатами патрулировала тогда китайское побережье; да, тридцать пять лет – немалый срок. В те времена предприятие, затеянное капитаном Уолли, имело столь большое значение для колонии, что наблюдение за ним поручалось фрегату Королевского флота.

С тех пор много воды утекло. С людьми тогда считались. С такими, как он, или, например, бедняга Эванс – краснолицый, с угольно-черными бакенбардами и беспокойным взглядом, который устроил первую морскую верфь для ремонта небольших судов на опушке леса в пустынной бухте, в трех милях от берега. Мистер Дэнем поддержал и это предприятие. Правда, Эвансу чертовски не повезло – он вернулся на родину и умер в бедности. Его сын, по слухам, зарабатывал на жизнь на забытом Богом островке в Индийском океане, выжимая масло из кокосовых орехов. Однако из этой мастерской выросли в отдаленной бухте верфи «Объединенной компании доков» с тремя сухими доками, высеченными в скале, с причалами, молами, электростанцией и гигантским краном, способным поднимать самые тяжелые грузы, когда-либо переправляемые морем. Приближаясь к Новой гавани с запада, вы могли видеть верхушку этого гиганта, которая торчала, словно странный белый монумент, над заросшими кустарником выступами берега.

В то время людей ценили. Тогда в колонии не насчитывалось столько экипажей, хотя у мистера Дэнема, насколько помнил Уолли, имелась двуколка с откидным верхом. Поток воспоминаний, захлестнувший капитана, словно унес его с широкой аллеи. Он вспомнил болотистые берега, гавань без набережной, один-единственный деревянный причал, косо уходивший в море, – его построили на общественные средства, первые угольные склады, возведенные на Манки-Пойнт. Они по непонятной причине загорелись и тлели несколько дней, так что недоумевающие капитаны становились на рейд, окутанный сернистым дымом, сквозь который пробивалось кроваво-красное полуденное солнце. Вспомнил здания, лица и что-то еще – словно тонкий аромат чаши, выпитой до дна, легкое мерцание в воздухе, которое безвозвратно растворилось в прошлом.

Воскрешая в мельчайших подробностях былые дни, будто при вспышке магния в темном зале воспоминаний, капитан Уолли мысленно созерцал все, что когда-то казалось важным: труд простых людей, рост великого дела, теперь обесцененного величием достижений и еще бо́льшим величием надежд. На какое-то мгновение он почти физически почувствовал течение времени, осознал неизменность человеческих чувств. Он остановился как вкопанный, ударил тростью о землю и мысленно воскликнул: «Что я, черт возьми, здесь делаю?» Капитан Уолли настолько отдался изумлению, что не сразу услышал сиплый голос, дважды повторивший его имя. Он медленно обернулся.

К нему, степенно переваливаясь, приближался человек старомодного и подагрического вида, с такими же белоснежными сединами, как у него самого, но с чисто выбритыми румяными щеками. Жесткие концы галстука, больше похожего на шейный платок, торчали в стороны. Круглые руки и ноги, круглое туловище, круглое лицо создавали впечатление, что его надували воздушным насосом, сколько выдерживали швы костюма. То был капитан порта. Капитан порта – старший из портовых чиновников, и на Востоке он – важная персона. Правительственный чиновник, хозяин порта, чья власть над моряками всякого ранга чрезвычайно велика, хотя и довольно смутно определена. В частности, этот капитан порта считал ее прискорбно недостаточной, ибо она не включала вопросы жизни и смерти. Но то было лишь шутливое преувеличение. Капитан Элиотт, вполне довольный занимаемым положением, осознавал свою власть, а его тщеславная и деспотичная натура не давала этой власти пылиться без дела.

Окружающие втайне побаивались буйной, взрывной прямоты его суждений о характере и поступках людей. Впрочем, многие делали вид, что не обращают на него внимания. Другие, услышав его имя, кисло улыбались, а были и такие, кто осмеливался назвать его надоедливым старым грубияном. Но почти все они до смерти боялись навлечь на себя гнев капитана Элиотта.