Текст книги "В тусклом стекле"

Глава V
Калеб Смотритель

Судье пришло письмо, и если бы он знал, от кого оно, то, несомненно, приступил бы к чтению тотчас же. Но он просто пробежал глазами адрес:

«Достопочтенному лорду-судье

Элайдже Харботтлу,

одному из судей его величества

при уважаемом Суде общих тяжб».

Сунув письмо в карман, судья о нем забыл и только дома извлек из этого объемистого хранилища вместе с кипой других бумаг.

В библиотеке, облачившись в халат из плотного шелка, судья принялся за просмотр и, когда до послания дошла очередь, обнаружил внутри, кроме заполненного убористым конторским почерком листка, кусок пергамента размером приблизительно с книжную страницу, исписанный «секретарской рукой» – так вроде бы называли в те дни угловатый почерк, принятый в судебных документах. В письме было сказано:

«Господину судье Харботтлу.

Милорд,

по поручению Высокого апелляционного суда, дабы дать Вашей светлости возможность лучше подготовиться к защите, ставлю Вас в известность, что утвержден проект обвинительного акта, согласно которому на Вашу светлость возлагается ответственность за убийство некого Льюиса Пайнвека из Шрусбери, *** числа прошлого месяца несправедливо осужденного за подделку векселя, для чего Ваша светлость злонамеренно перетолковывали свидетельские показания, недопустимо давили на присяжных, а также осознанно принимали заведомо недопустимые доказательства, каковые действия повлекли за собой смерть истца, подавшего жалобу в Высокий апелляционный суд.

Далее, мне поручено уведомить Вашу светлость, что суд по данному делу назначен на десятое число следующего месяца, о чем распорядился достопочтенный Двукрат, лорд главный судья вышеуказанного, а именно Высокого апелляционного суда, и переносу эта дата не подлежит. Кроме того, дабы исключить какие-либо неожиданности и недоразумения, я должен предупредить Вашу светлость, что Ваше дело будет рассматриваться в означенный день первым и что указанный Высокий апелляционный суд заседает день и ночь не прерываясь, и по распоряжению указанного суда я прилагаю к письму копию (выдержки) материалов дела, за исключением проекта обвинительного акта, об основном содержании которого, однако, Вашей светлости уже известно из данного уведомления. И далее, мне надлежит поставить Вас в известность, что в том случае, если жюри присяжных найдет Вашу светлость виновным, достопочтенный лорд главный судья вынесет Вам смертный приговор и назначит день казни на следующее десятое число, то есть спустя ровно месяц после заседания суда».

В конце стояла подпись: «Калеб Смотритель, помощник королевского солиситора в „Королевстве Жизни и Смерти“».

Судья просмотрел пергамент.

– Будь я проклят, на кого рассчитан этот балаган? Тоже мне, нашли простачка!

Грубые черты судьи искривились в привычной усмешке, но кровь отхлынула от его лица. Что, если заговор все же существует? Это с трудом укладывалось в голове. Чего они хотят – застрелить его в карете или просто напугать?

На недостаток физической храбрости судья пожаловаться не мог. Он не боялся разбойников с большой дороги и в бытность адвокатом много раз дрался на дуэлях из-за того, что, выступая в суде, давал волю своему злому языку. Никто не усомнился бы в его бойцовских качествах. Но в случае с Пайнвеком судья оказался в уязвимом положении. Ибо как быть с кареглазой миссис Флорой Карвелл, его разряженной в пух и прах красоткой-домоправительницей? Всякий житель Шрусбери, если его расспросить, легко признает в ней миссис Пайнвек. И разве сам судья во время процесса не приложил максимум стараний, пустив в ход всю свою риторику? Разве не сделал он все возможное, чтобы усложнить заключенному защиту? Разве не догадывался, что думали об этом участники процесса? В таком скандальном положении не оказывался еще ни один служитель фемиды.

Все это, конечно, тревожило, но и только. День или два после этого судья хмурился и чаще обычного ворчал.

Он спрятал бумаги под замок, а через неделю, сидя в библиотеке, спросил домоправительницу:

– У твоего мужа был брат?

От столь внезапного обращения к заупокойной теме миссис Карвелл буквально «взвизгнула поросенком», как любил шутливо выражаться судья. Нынче, однако, ему было не до веселья, и он сурово рявкнул:

– Хватит, мадам, надоело. Уйми свой визг и отвечай на вопрос.

Из ответа он узнал, что братьев у Пайнвека нет. Один был, но умер на Ямайке.

– Откуда ты знаешь, что он умер? – спросил судья.

– Он мне так сказал.

– Покойник, что ли?

– Нет, Пайнвек.

– И это все? – ухмыльнулся судья.

Он погрузился в раздумья. День проходил за днем. Настроение у судьи испортилось, на душе скребли кошки. Он не ожидал, что эта история столь сильно на него подействует. Но так обычно и бывает перед лицом скрытого страха, а поведать свою тайну он не мог никому.

Наступило девятое число, и это радовало судью Харботтла. Он знал, что ничего не произойдет. Но тревога не отпускала, а завтра можно будет успокоиться.

[А что насчет послания, которое я цитировал выше? При жизни судьи его никто не видел, после смерти – тоже. Харботтл рассказывал о нем доктору Хедстоуну, а кроме того, была найдена, по всей вероятности, копия, снятая самим судьей. Оригинала не обнаружили. Была ли это копия бреда, проявление душевной болезни? По-моему, да.]

Глава VI
Под арестом

Тем вечером судья Харботтл смотрел спектакль в театре Друри-Лейн. Он принадлежал к разряду гуляк, которые, не смущаясь поздним временем, готовы бродить по городу в поисках удовольствий. Он сговорился с двумя приятелями из Линкольнс-Инн, что после представления они все вместе поедут в его карете и отужинают у него дома.

В театре судья сидел не с приятелями, а в собственной ложе, но компания должна была встретиться с ним у дверей и сесть в карету. И теперь мистер Харботтл, который не любил ждать, нетерпеливо посматривал в окошко.

Его стала одолевать зевота.

Велев лакею стеречь господ адвокатов Тейвиса и Беллера, которые вот-вот должны появиться, он снова зевнул, положил на колени треуголку, закрыл глаза, уютно устроился в уголке, плотнее закутался в накидку и стал думать о прелестной миссис Абингтон.

А поскольку он, подобно морякам, легко, в два счета, засыпал, ему пришло в голову, что неплохо бы чуток вздремнуть. А то эти господа слишком долго заставляют себя ждать.

Но вот судья различил их голоса. Чертовы адвокатишки, по своему обыкновению, зубоскалили над чем-то и обменивались шутливыми колкостями. Карета дернулась и качнулась – вошел первый, снова дернулась – вошел второй. Хлопнула дверца, экипаж с тряской и грохотом покатил по мостовой. Судья был немного сердит. Он и не подумал выпрямиться и открыть глаза. Пусть считают, что он спит. Заметив это, они стали потешаться над ним не так добродушно, как он рассчитывал. Судья решил, что продолжит притворяться, а у дверей дома выдаст приятелям по первое число.

Часы пробили полночь. Беллер и Тейвис молчали как неживые, а ведь обычно языки у них мололи без умолку.

Внезапно судью грубым рывком переместили из уголка на середину сиденья. Открыв глаза, он обнаружил справа и слева двоих спутников.

Не успело у него с языка сорваться проклятье, как он понял, что это незнакомцы: разбойного вида, при пистолетах, одетые как сыщики с Боу-стрит.

Судья потянул за сигнальный ремень. Кучер остановил карету. Судья огляделся. Домов вокруг не было; за окошком, справа и слева, лежала в ярком лунном свете безжизненная черная пустошь, где торчали там и сям группы гнилых деревьев, простиравших к небу причудливо сплетенные ветви, так что казалось, они радуются приходу судьи, в жутком приветствии растопыривая пальцы.

К окошку подошел лакей. Его длинное лицо и запавшие глаза были знакомы судье. Он узнал Дингли Чаффа, пятнадцать лет назад состоявшего у него на службе; судья в припадке ревности выгнал его взашей и обвинил в краже ложек. Чафф умер в тюрьме от сыпного тифа.

Судья отшатнулся в крайнем изумлении. Его вооруженные спутники молча подали знак, и карета продолжила путь через незнакомые верещатники.

Тучный, страдавший подагрой старик в ужасе раздумывал над тем, как спастись. Но он уже был не так силен, как в свои лучшие годы. На пустоши царило безлюдье, ждать помощи было не от кого. Даже если он ошибся и странные служители, его сопровождавшие, не имели ничего общего с Боу-стрит, он все же полностью пребывал под их властью, а они подчинялись его похитителям. Пока что у него не было другого выхода, кроме как смириться.

Внезапно карета резко сбавила ход, и пленник сумел обстоятельно рассмотреть через окошко зловещее зрелище.

На обочине возвышалась гигантская виселица; вершина ее представляла собой треугольник из мощных балок, и с каждой из них свисало, покачиваясь, от восьми до десяти закованных в цепи тел – иной раз просто скелетов, с которых спали обветшавшие саваны. К верхушке вела длинная лестница, внизу, на торфяной почве, валялись кости.

На одной из темных балок, которые составляли треугольник смерти, увешанный рядами бедняг в оковах, – а именно, той, что была ближе к дороге, – вольготно расположился, с трубкой в зубах, палач, словно бы взятый со знаменитой гравюры «Ленивый подмастерье», разве что на куда более высоком насесте; он неспешно брал кости из лежавшей рядом кучки и швырял их в скелеты, сбивая на землю то ребро, то руку, то половину ноги. Зоркий наблюдатель различил бы, что он высок и сухощав и что, постоянно свисая – правда, в другом смысле – со своего помоста и неотрывно глядя на землю, он приобрел чудовищно гротескный вид: нос, губы, подбородок – все растянуто и болтается мешком.

При виде кареты палач вынул изо рта трубку, встал, изобразил на своем помосте дурацкое подобие церемонного поклона и потряс в воздухе новой веревкой, прокричав голосом тонким и отдаленным, как крик парящего над виселицей ворона:

– Веревка для судьи Харботтла!

Карета покатила с прежней скоростью.

О такой высокой виселице судье не мечталось даже в самые веселые минуты. Он подумал, что бредит. А лакей-мертвец! Харботтл затряс головой и заморгал, но, если он и пребывал в бреду, очнуться ему не удалось.

Грозить негодяям было бесполезно. Brutum fulmen[6]6
  Бессмысленное громометание (лат.).


[Закрыть] могло навлечь на его голову ответный, причем настоящий гром.

Изображать покорность, только бы вырваться из их рук, а уж тогда судья весь мир перевернет, чтобы отыскать их и схватить.

Неожиданно карета обогнула угол обширного белого здания и заехала под porte-cochère[7]7
  Козырек (фр.).


[Закрыть].

Глава VII
Главный судья Двукрат

Судья очутился в коридоре, где горели закопченные масляные лампы, среди голых каменных стен, похожих на тюремные. Прежние стражники передали его другим. Повсюду расхаживали с мушкетами на плече костлявые, гигантского роста солдаты. Глядя прямо перед собой, они яростно скалились, но не издавали ни звука; слышался только топот их сапог. Харботтл замечал, как они мелькали на поворотах и в конце коридора, но ни разу не оказался рядом с ними.

Пройдя через узкую дверку, он очутился в просторном судебном помещении, на скамье подсудимых; напротив него сидел судья в алой мантии. Этот храм Фемиды ничем не отличался в лучшую сторону от ему подобных. Хотя свечей было достаточно, зал выглядел мрачно. Только что завершилось слушание предыдущего дела, и в двери у скамьи присяжных как раз мелькнула спина последнего члена жюри. Барристеров присутствовало около дюжины: одни что-то строчили, другие изучали бумаги, третьи взмахом пера подавали знаки своим поверенным, каковых тоже имелось достаточно; сновали туда-сюда клерки и чиновники суда, регистратор подавал судье какой-то документ, пристав через головы толпы протягивал на конце своего жезла записку королевскому адвокату. Если это был тот самый Высокий апелляционный суд, что заседает день и ночь не прерываясь, не приходилось удивляться бледному, изнуренному виду всех, кто здесь находился. Бескровные черты присутствующих были неописуемо мрачны, никто не улыбался, на лице каждого лежала печать тайной или явной муки.

– Король против Элайджи Харботтла, – возгласил чиновник.

– Присутствует ли в суде апеллянт Льюис Пайнвек? – вопросил главный судья Двукрат громовым голосом, который сотряс всю деревянную отделку помещения и отозвался гулким эхом в коридорах.

Со своего места у стола поднялся Пайнвек.

– Предъявите арестанту обвинение! – прогремел главный судья, и Харботтл ощутил, как задрожали в такт страшному голосу скамья подсудимых, пол и ограждение.

Арестант in limine[8]8
  Перед самым началом (судебного заседания) (лат.).


[Закрыть] объявил самозваный суд позорищем, не существующим с точки зрения закона; по его словам, даже если бы этот суд был учрежден законно (у главного судьи округлились глаза), он не правомочен рассматривать жалобы на исполнение им, судьей Харботтлом, своих обязанностей.

Тут главный судья внезапно расхохотался, и все, кто был в зале, обернувшись к арестанту, подхватили этот смех; гул нарастал, делаясь оглушительным; куда ни посмотри, всюду тебя ослеплял блеск глаз и губ, всюду мерещилась одна на всех ухмылка, хотя ни в одном из обращенных к Харботтлу лиц не было заметно никаких следов веселья. Хохот смолк так же мгновенно, как начался.

Было зачитано обвинительное заключение. Судья Харботтл в самом деле произнес защитительную речь! Он отрицал свою вину. Привели к присяге жюри. Процесс продолжился. У Харботтла голова шла кругом. Это не могло происходить в реальности. Судья думал, что либо сходит с ума, либо уже сошел.

Одно обстоятельство не могло не поразить его. Главный судья Двукрат, со своей манерой отвечать подсудимому ухмылками и издевками и запугивать его оглушительным ревом, представлял собой раздутое – по меньшей мере вдвое – подобие самого Харботтла, вплоть до выпученных от ярости глаз на багровом лице.

Никакие аргументы, ссылки, заявления арестанта ни на миг не замедлили ход процесса, неуклонно стремившегося к трагической развязке.

Казалось, главный судья ощущал свою власть над присяжными и откровенно ею упивался. Он обводил их взглядом, кивал, он как будто установил с ними полное взаимопонимание. В том углу зала, где они сидели, не хватало освещения. Присяжные походили на ряды теней; арестант различал в темноте дюжину пар холодно поблескивавших белков, и каждый раз, когда главный судья, обращаясь к жюри с издевательски коротким напутствием, скалил зубы и язвил, по согласному движению этих глаз можно было догадаться, что присяжные кивают ему в ответ.

Напутствие было зачитано, великан-судья, отдуваясь и меряя арестанта злорадным взглядом, откинулся на спинку кресла. Все присутствующие повернулись к человеку на скамье подсудимых, в их глазах читалась неколебимая ненависть. От скамьи присяжных, где среди полной тишины шепотом переговаривалась дюжина собратьев, доносились протяжные шелестящие звуки; затем судейский чиновник задал вопрос: «К какому решению вы пришли, господа присяжные: виновен или невиновен?» – и грустный голос изрек вердикт: «Виновен».

Перед глазами арестанта стала постепенно сгущаться тьма, и скоро он уже ничего толком не различал, кроме светящих глаз, обращенных к нему со всех сторон и из всех углов, со скамей и галереи. Арестант, конечно, мог бы в заключительном слове привести веские причины, почему его нельзя приговорить к смерти, но лорд главный судья пренебрежительно, словно отгоняя дым, отмахнулся и продолжил зачитывать вердикт: казнь назначалась на десятое число следующего месяца.

Прозвучало распоряжение увести арестованного, и растерянный, ошеломленный зловещим фарсом Харботтл покинул скамью подсудимых. Лампы как будто все разом погасли, остались там и сям печки и очаги с углем, которые бросали слабые красные отсветы на стены коридоров, по которым он следовал. Сделались особенно заметны неровности и трещины циклопических камней, из которых они были сложены.

Судью ввели в сводчатую кузню, где двое голых по пояс работников, с бычьими затылками, гигантскими руками и мощными бицепсами, ковали раскаленные докрасна цепи; удары молотов походили на раскаты грома.

Кузнецы на минуту опустили молоты и, опершись на них, уставились на арестанта яростными, налитыми кровью глазами.

– Вынимай кандалы Элайджи Харботтла, – сказал старший своему сотоварищу, и тот клещами выхватил из раскаленной печи железяку, которая там поблескивала.

– Один конец пристегнем, – проговорил старший, беря в руку остывший конец, мертвой хваткой зажал в другой руке ногу судьи и замкнул браслет у него на лодыжке. И с ухмылкой добавил: – Другой куется.

Железная полоска, которой предстояло стать обручем для второй ноги, лежала, все еще раскаленная, на каменном полу, и по ее поверхности пробегали искры.

Младший кузнец обхватил лапищами вторую ногу старика-судьи и крепко прижал его ступню к каменному полу, меж тем старший в одно мгновение, мастерски орудуя щипцами и молотом, приладил раскаленный обруч к лодыжке судьи так тесно, что плоть задымилась и пошла пузырями, а старик Харботтл испустил пронзительный вопль, от которого, казалось, содрогнулись даже камни и зазвенели цепи на стене.

Цепи, своды, кузнецы, кузня – все в один миг исчезло, но боль не утихла. Лодыжку, над которой потрудились адские кузнецы, жгло и корежило.

Вопли судьи всполошили его приятелей Тейвиса и Беллера, прервав их шутливую беседу, темой которой было слушавшееся тогда дело о модном браке. Судью терзала не только боль, но и паника. Завидев уличные фонари и ярко освещенную дверь собственного дома, он немного успокоился.

– Боль адская, – простонал он, стиснув зубы, – нога огнем горит. Кто это сделал? Ах да, подагра… подагра! – воскликнул он, окончательно пробуждаясь. – Сколько же часов мы едем из театра? Что, черт побери, с нами в пути приключилось? Долго я спал? Добрых полночи?

Но задержек в пути не было, карета не сбавляла скорость.

Судью терзала подагра, к тому же его лихорадило. Приступ был краткий, но мучительный, и недели через две, когда судье полегчало, его буйное жизнелюбие к нему не вернулось. То, что он предпочитал называть бредом, не шло у него из головы.

Глава VIII
В дом кто-то проник

Окружающие заметили, что судье не по себе. Доктор рекомендовал ему двухнедельную поездку в Бакстон.

Стоило судье задуматься, как в голову ему приходило недавнее видение и звучали слова приговора: «Через один календарный месяц от сегодняшней даты», а далее обычное: «Будете повешены за шею, пока не умрете» и так далее. «Это будет десятого – и не похоже, что меня повесят. Я знаю цену снам и смеюсь над ними, но этот прочно засел в мыслях, словно предзнаменование беды. Скорей бы назначенный день прошел и забылся. И от подагры бы отделаться. Вернуть бы себя прежнего. Нервишки шалят, вот и все». Он снова и снова перечитывал, сопровождая насмешками, пергамент и письмо, сообщившие о суде; образы из сна – и люди, и обстановка – вставали перед глазами в самых неподходящих местах, мгновенно унося его из реальности в мир теней.

Судья утратил и свою стальную энергию, и шутливый нрав. Сделался замкнут и молчалив. В юридическом сообществе эта перемена не осталась незамеченной. Друзья решили, что он болен. Доктор заявил, что Харботтла мучает ипохондрия и скопление солей, и порекомендовал Бакстон, исстари бывший любимым курортом подагриков.

Судью терзали страх и уныние, и однажды он позвал домоправительницу к себе в кабинет на чашку чая и рассказал ей о странном сне, привидевшемся по дороге домой из театра Друри-Лейн. Постепенно он погружался в то беспросветное состояние, при котором человек перестает доверять обычным советам и обращается за помощью к разного рода сказочникам, астрологам и шарлатанам. Не означает ли этот сон, что десятого у него случится удар и он умрет? Домоправительница так не думала. Напротив, по ее мнению, сон, несомненно, предвещал удачу, которая ждет судью в этот день.

Судья встрепенулся, впервые за много дней ненадолго пришел в себя и своей не то чтобы бархатной рукой потрепал домоправительницу по щеке.

– Душечка, очаровательница! Милая плутовка! Я и забыл. Ты ведь знаешь, юный Том – желтокожий Том, мой племянник, – лежит больной в Хэррогейте; так почему бы ему в один прекрасный день не отправиться на тот свет, а мне бы тогда досталось состояние! Смотри-ка, вчера я спрашивал доктора Хедстоуна, не грозит ли мне удар, и он посмеялся и уверил: уж кто-кто, а я точно от удара не помру.

Судья послал почти всю свою прислугу в Бакстон – готовить жилье и прочее к его приезду. Сам он собирался отправиться следом денька через два.

Было девятое число; пройдут следующие сутки – и над видением и всякими дурными знаками можно будет посмеяться.

Вечером девятого в дверь к судье постучался лакей доктора Хедстоуна. Доктор взбежал по темной лестнице в гостиную. Был март, близились сумерки, в дымовой трубе громко свистел восточный ветер. В камине весело полыхали дрова. Темная комната, наполненная красным свечением, судья Харботтл в парике, какие тогда называли бригадирскими, и в красном роклоре – все выглядело так, словно занимался пожар.

Ноги судьи покоились на скамеечке, большое багровое лицо было обращено к камину, и вся фигура как будто вздымалась и опадала вместе со вспышками огня. Настроение у него снова испортилось, он думал о том, чтобы подать в отставку, и о множестве других неприятных предметов.

Но доктор, этот энергичный сын Эскулапа, не захотел слушать брюзжание, а заявил, что у судьи скопились соли и, пока это так, он не способен судить даже о собственных делах, а потому с ответами на свои печальные вопросы должен повременить недели две.

А до того судье надлежало всячески соблюдать осторожность. При таком избытке солей следует избегать всего, что может спровоцировать приступ, пока воды Бакстона не сделают свое очищающее дело.

Возможно, доктор не был настроен столь оптимистично, как старался показать: он прописал больному отдых и посоветовал отправиться в постель немедля.

Мистер Джернингем, слуга, уложил судью в постель, дал ему капли и, по распоряжению хозяина, остался в спальне ждать, пока тот заснет.

Трое свидетелей рассказали о событиях той ночи очень странные истории.

Домоправительница, которой за хлопотами было не до ребенка, разрешила дочке одной побегать по комнатам и посмотреть картины и фарфор, наказав только, как обычно, чтобы та ничего не трогала. Девочка резвилась, пока не поблекли последние отсветы заката, и, лишь убедившись, что в сгустившихся сумерках не может различить цвета статуэток на каминной полке и в кабинете, вернулась в комнату матери.

Описав первым делом фарфор, картины и два больших парика судьи, хранившиеся в гардеробной за библиотекой, девочка поведала о крайне необычном приключении.

В холле стоял, как было принято в те времена, портшез, обитый басменной кожей с золочеными гвоздиками, которым время от времени пользовался хозяин дома. В тот вечер дверцы старинного средства передвижения были заперты, окошки закрыты, шторы из красного шелка опущены, но одна не до конца, и любопытная девочка сумела снизу заглянуть внутрь.

Через открытую дверь задней комнаты проникал последний косой луч уходящего солнца, и сквозь алую штору портшеза просачивался тусклый свет.

Девочка была удивлена, обнаружив, что внутри сидит худой мужчина в черном – смуглый, с резкими чертами, немного кривым, как ей показалось, носом. Застывший взгляд карих глаз незнакомца был устремлен вперед, рука опиралась о бедро и весь он своей полной неподвижностью напоминал восковую фигуру, которую девочка видела однажды на ярмарке в Саутуорке.

Детям так часто внушают, будто взрослым свойственна высшая мудрость и малолетним лучше помалкивать и воздерживаться от вопросов, что в конце концов они начинают принимать как должное все, что видят вокруг; вот и дочка домоправительницы расценила присутствие в портшезе темнолицего незнакомца как нечто само собой разумеющееся.

Лишь когда мать вместо ответа на вопрос, кто этот человек, принялась испуганно выяснять, как он выглядел, девочка поняла, что столкнулась с какой-то загадкой.

Миссис Карвелл сняла с крючка над лакейской полкой ключ от портшеза, взяла дочку за руку, прихватила свечу и отправилась в холл. Не дойдя до портшеза, женщина остановилась и отдала свечу ребенку.

– Посмотри снова, Марджери, есть ли там кто-нибудь, – шепнула она, – и постарайся посветить внутрь свечкой.

Девочка, на сей раз с пресерьезной миной, посмотрела и поспешила сообщить, что незнакомец исчез.

– Посмотри снова, хорошенько, – потребовала мать.

Девочка не сомневалась, и миссис Карвелл, в кружевном домашнем чепце с вишневыми лентами, с темно-каштановыми, еще не напудренными волосами, что подчеркивало ее бледность, отперла дверцу и убедилась, что внутри пусто.

– Вот видишь, детка, тебе почудилось.

– Смотри, мама, смотри! Он зашел за угол.

– Куда? – Миссис Карвелл попятилась на шаг.

– В ту комнату.

– Да ну тебя, детка! Это была тень. – Миссис Карвелл рассердилась, потому что ей стало страшно. – Я махнула свечой. – И все же входить в указанную ребенком открытую дверь ей совсем не хотелось, и вместо этого она схватила один из стоявших в углу шестов от портшеза и с силой постучала им об пол.

Встревоженные непонятным грохотом, снизу прибежали повариха и две кухарки.

Вместе они обыскали комнату, но не нашли ни малейших признаков того, что там кто-то побывал.

Кое-кто может предположить, что этот странный эпизод придал мыслям миссис Карвелл новое направление, чем и объясняется весьма странная галлюцинация, явившаяся ей двумя часами позднее.