Текст книги "Дом у кладбища"

Глава XIII
Приходский пастор посещает Дом с Черепичной Крышей, а доктор Тул наблюдает за Медным Замком

На следующее утро Тул совершал прогулку по нижней дороге в направлении мельниц, поминутно покрикивая, по своему обыкновению, на собак, которые то разбредались, то совали нос куда попало. Он приблизился к Медному Замку, высокому старинному дому, стоявшему на берегу реки в окружении крохотного сада, полудюжины тополей и скудных остатков живой изгороди из бирючины, и заметил у крыльца два наемных экипажа и нодди. Поскольку доктору было известно, что днем ранее этот дом был нанят для мистера Дейнджерфилда, появилась надежда узреть сию прославленную личность за осмотром ее временных владений – и Тул замедлил шаги. Однако доктора ждало разочарование: самого великого человека еще не было, прибыли только хлопотливая старая экономка с кислым лицом, миссис Джукс, молоденькая служанка, и множество сундуков и коробок. Оставив кучера переругиваться с домоправительницей, неумолчный резкий голос которой свидетельствовал об ее умении постоять за себя, доктор повернул обратно в «Феникс». Там на глаза ему попался еще один представитель дейнджерфилдовской свиты – конюх-англичанин; он с помощью своего гостиничного собрата заводил во внутренний двор гостиницы трех лошадей.

Были здесь и прочие обитатели Чейплизода, радостно взволнованные, и среди них, к примеру, прекрасная мисс Магнолия в сопровождении своей предприимчивой родительницы. Милейшей миссис Макнамаре в то утро не сиделось спокойно за завтраком: вместе с дочерью она то и дело вскакивала и выглядывала в окна (тихий маленький майор О’Нейл сносил это неудобство с трудом, однако же молчал), а затем принималась мысленно вышивать по канве своих упований всевозможные ласкающие взгляд портреты, пейзажи и восхитительные воздушные замки.

Доктор Уолсингем отправился верхом в Дом с Черепичной Крышей, где уже трудились рабочие, которым было поручено сделать его пригодным для жилья. Через полуоткрытую дверь холла видно было, как по широкой лестнице спускалась высокая тонкая тень с ниспадавшими до плеч локонами цвета воронова крыла – на фоне вестибюльного окна она казалась совершенно черной, – это вышел навстречу священнику Мервин, бледный и большеглазый гений здешнего призрачного обиталища. Хозяин провел гостя в отделанную кедром гостиную, пыльные окна которой смотрели в тот заросший мхом сад, где, согласно молве, блуждали ночами среди мощных стволов странные фигуры, подобные кающимся или плакальщикам меж рядов церковных колонн.

Обстановка, при всем ее величии мрачная, даже убогая, заставляла вспомнить о приеме у хозяина Рейвнсвуда. В кедровой гостиной нашлось всего лишь два ветхих стула: один на трех ножках, другой – с продавленным сиденьем. Однако, не будучи признаком подлинной бедности, окружающее запустение не слишком уязвляло хозяина дома. Мервин улыбнулся без горечи, попросил у гостя прощения и выразил надежду, что в следующий раз тот застанет здесь отрадные перемены.

Краткая беседа протекала непринужденно: Мервину было приятно, даже радостно в обществе пастора, который внушал ему симпатию и доверие. Звучный голос доктора был жизнерадостен, речь – исполнена доброты и серьезности, голубые глаза смотрели бесхитростно, в покрытом морщинами доброжелательном лице угадывалась прежняя красота – в свое время на молодого Уолсингема, тогдашнего помощника приходского священника, можно было заглядеться. Доктор сочетал учтивость с честностью, его любезность ценили дамы, пусть даже временами ему случалось забыть, что они не сильны в латыни.

Потому неудивительно, что Мервин ощутил к доктору расположение и впервые за долгое время вел беседу в какой-то мере откровенно (хотя далеко не во всем). Можно было предположить, что молодой человек не имеет ясного представления о том, как устроить свою жизнь. То ему приходило в голову отправиться на военную службу в Америку, то – избрать какую-нибудь гражданскую должность за границей, однако, как мне кажется, все эти планы были начертаны in nubibus[12]12
  В облаках (лат.).


[Закрыть]. В одном не приходилось сомневаться: душа его не знала покоя и жаждала перемен – неизвестно каких.

Визит, надо полагать, не затянулся, и как раз в то время, когда доктор Уолсингем выезжал из ведущей к дому аллеи, лорд Каслмэллард, в сопровождении своего кучера, не спеша следовал мимо верхом в направлении Чейплизода.

Его светлость хотя и походил частенько на сонную муху, все же почитался человеком деловым и энергичным; боюсь, однако, что все усилия сводились к пустой суете и дела его шли бы лучше, если бы он доверил их другим.

Его светлость направлялся в город, чтобы узнать, не прибыл ли Дейнджерфилд; завидев доктора, он замедлил шаг, чтобы тот мог к нему присоединиться. Немногие священники заслуживали такой чести, но доктор по рождению принадлежал к знати, да и жена его происходила из хорошей семьи. Старый дом лорд Каслмэллард смерил ленивым недовольным взглядом. О затее Мервина он уже слышал и не склонен был ее одобрить.

– Да, сэр, этот молодой человек весьма хорош собой и прекрасно одет, – брюзгливо заявил его светлость, – но его общество не доставляет мне, знаете ли, удовольствия. Его вины тут нет, но нельзя же заставить себя не думать о том… о чем думается! И хорошо бы доброжелатели надоумили его не носить, знаете ли, бархат, в особенности черный бархат – ну, вы понимаете. Волей-неволей приходит на ум погребальный покров. Мне… я не… мне рядом с ним не по себе. Смотришь на это бледное-пребледное лицо и… ничего не остается… видишь другое, еще бледнее… Не мне вам объяснять, сэр… Да что там, даже духи его отдают… отдают… знаете ли, кровью. – Наступило краткое молчание; его светлость раздраженно похлестывал себя плеткой по сапогу. – Разумеется, нужно проявлять снисходительность. Не всё в моей власти – мне не сделать его приятнее, чем он есть, но я его жалею и старался быть снисходительным – вам это известно, доктор Уолсингем: уже десять лет я ему почти что опекун – хлопоты несу, а власти не имею. О да, мы стараемся как можем, но, клянусь Богом, сэр, где ему не следовало бы торчать – это как раз здесь, а тем более слоняться совершенно без дела у всех на виду. Могу вас заверить: так думаю не я один. А он еще и взялся приводить в порядок этот мерзкий старый дом – мерзейший старый дом, сэр. Вот-вот обрушится, ей-богу, все это твердят: и Наттер, и Стерк – доктор Стерк из местных артиллерийских войск, на редкость разумный человек. Мерзкий дом, еле стоит, а сколько у меня из-за него было хлопот с этим – не помню, как его звали, – из муниципалитета. Он пытался найти арендатора, но бесполезно; от жильцов уходили слуги – бродят всякие толки, знаете ли, так мне говорили. И что ему здесь понадобилось – вы не знаете? Двух недель не пройдет, как здешние его раскусят, попомните мои слова – пусть называет себя Мервином, Фицджералдом, Томпсоном – да кем угодно, сэр, – кого он надеется обмануть? Не стоит и пытаться. В здешней деревушке народ ушлый, до того ушлый – даже Наттеру, сдается мне, не по зубам.

Следует иметь в виду, что Стерк настоятельно убеждал его светлость присоединить к своим владениям упомянутый дом с прилегающим клочком земли, что сулило некоторые выгоды, и лорд Каслмэллард вознамерился последовать его совету. Посему не приходится удивляться, что водворение там Мервина его светлость расценил как вопиющее посягательство на свои права.

Глава XIV
Как Паддок прочищал голову О’Флаэрти (автор надеется, что люди сугубо утонченные пропустят эту главу не читая)

Ром решительно не шел О’Флаэрти на пользу, но, будучи сангвиником, а к тому же и упрямцем, тот не расположен был сдаваться; напиток этот был ему по вкусу, и, полагаясь на свою молодость, фейерверкер вопреки всему употреблял его в изобилии всякий раз, когда предоставлялась возможность. Утром О’Флаэрти объявил своему приятелю Паддоку, что голова у него «прямо-таки раскалывается». С теми же основаниями наш доблестный бражник мог бы пожаловаться и на желудок. Упоминание о завтраке вызвало у него приступ тошноты. Паддок не пожелал слушать возражений, и кое-как одетому фейерверкеру пришлось принять в себя некоторое количество ненавистного ему питья – чая. При этом О’Флаэрти жалобно стонал и клял на чем свет стоит «никудышный кларет», поскольку предпочел переложить вину за свое теперешнее недомогание именно на него.

– Вот что я скажу вам, сэр, – начал Паддок, видя, что состояние его подопечного по-прежнему далеко от боевого, – я знаю одно средство – очень простое; с моим дядей Ниглом оно делало чудеса. Бедняга без памяти любил ром с соком, даром что наутро его каждый раз одолевала головная боль, а то и подагра.

Паддок вызвал наверх миссис Хогг, хозяйку дома, и поручил ей изготовить два муслиновых мешочка, каждый размером с пистолетный патрон. Получив заверение, что мешочки будут у него через пять минут, Паддок склонился над страницами тетради в четверть листа, заполненной его собственноручными записями. Чего там только не было: и сонеты в честь прекрасных глаз некой Селии, и заложенные меж страниц локоны и анютины глазки, и стихи по случаю дня рождения некой Сакариссы, помимо того – рецепты «паптонов», «фаршей» и так далее, а также и туалетных снадобий: «воды Анжелики», «воды венгерской королевы»; лечебных вод, употребляемых после обильного застолья. Нашлось наконец и то, что требовалось: «Рецепт моей двоюродной бабушки Белл для прочищения головы (хорош при меланхолии, равно и при головной боли)». Представив себе неряшливую тетрадку, недостойную тогдашнего джентльмена и офицера, вы окажетесь не правы: альбом, в красном с золотом переплете, с красным обрезом, был снабжен двумя красивыми посеребренными застежками и исписан ровным и разборчивым – можно сказать, каллиграфическим – почерком, не говоря уже о полном отсутствии клякс.

– Ингредиенты все на месте, не хватает лишь двух – нет, трех, – задумчиво бормотал Паддок, читая рецепт.

Все, чего недоставало, нашлось, однако, у Тула, благо жил он поблизости, а затем Паддок вооружился миниатюрной серебряной теркой, красивым агатовым пестиком и ступкой (наследство двоюродной бабушки Белл) и изготовил чудодейственный порошок; в состав вошли, совсем как поется в песне, «мускатный орех и имбирь, корица, гвоздика», а также всевозможные прочие жгучие продукты природы и химии, какие только пришли на ум автору знаменитого фамильного «снадобья для прочищения головы», а в том, что порошок получился забористым, можно не сомневаться. Зельем наполнили мешочки, концы их завязали, на стол был водружен таз, к нему подсел О’Флаэрти и, следуя указаниям Паддока, поместил себе за щеки по мешочку; далее фейерверкер должен был, под честное слово, оставаться в том же положении, пока Паддок не завершит свой утренний тет-а-тет с парикмахером.

Любопытствующим советую обратиться к старинной книге домашних рецептов, изданной в прошлом веке; там они обнаружат весьма точное описание вышеупомянутой процедуры.

– Черт возьми, бьет наповал, сэр, – говорил впоследствии О’Флаэрти, отчаянно тряся головой, – я и охнуть не успел, как во рту вспыхнул пожар.

Мука была адская, однако требовалось, причем настоятельно, привести себя в порядок, а по истечении пяти минут голове и в самом деле полегчало. Жером тем временем чистил в заднем дворе полковую форму и занимался прочими приготовлениями, все складывалось не так уж плохо, но внезапно у двери послышались голоса, и, боже праведный, один из них определенно принадлежал Магнолии.

– Эта окаянная Джуди Кэррол возьми и распахни настежь дверь. – Рассказывая об этом, О’Флаэрти вскипал. – Поделом мне, нужно было запереться в спальне, но кто же знал, что этой набитой дурехе – черт ее дери – вздумается провести леди прямо в комнату, где джентльмен сидит полураздетый и, можно сказать, принимает лечение.

По счастью, туалетный стол, за которым восседал О’Флаэрти, был устроен на старинный манер: сзади имелась перегородка, которая заслонила от взоров посетителей спущенные чулки и изношенные домашние туфли фейерверкера. Но и без того видавший виды шелковый роклер и заколотое булавкой на затылке полотенце, которое прикрывало грудь бедняги, выглядели достаточно непрезентабельно. В распоряжении фейерверкера было не более секунды, чтобы запихнуть под стул таз, яростно сдернуть с себя полотенце и немилосердно, с ожесточением утереть лицо. Вслед за тем Джуди Кэррол, во время отсутствия Жерома бравшая в свои руки бразды правления домом, ввела на порог обворожительную Магнолию, которую сопровождал ее дядюшка, кроткий маленький майор О’Нейл. Джуди Кэррол добродушно-лукаво улыбалась, явно довольная своей ролью посредницы между любящими сердцами.

Визитеры, пребывавшие в приподнятом настроении, явились, как выяснилось, чтобы пригласить галантного (в иных обстоятельствах) фейерверкера принять участие в увеселительной поездке в Лейкслип. О’Флаэрти бессилен был даже предложить леди стул, а уж о том, чтобы привстать из-за стола или предпринять попытку отступления, не стоило и думать. Последовало несколько любезных фраз, но ответ фейерверкера был неразборчив: сказалось действие фамильного снадобья Паддока. Когда же незадачливый хозяин попытался одарить гостей улыбкой, то, по той же причине, ему пришлось поспешно прикрыть рот полотенцем – к полному своему отчаянию.

От фейерверкера не укрылось, что посетители несколько озадачены: майор не сводил взгляда с его губ и бессознательно повторял его гримасы, а на лице прекрасной Магнолии отразились явственные признаки оживления и любопытства. Думаю – и искренне убежден, – что если бы у О’Флаэрти имелся под рукой пистолет, несчастный прибег бы к его помощи, чтобы разом покончить со своим щекотливым положением.

– Судя по всему, лейтенант, вы страдаете зубной болью, – произнесла мисс Мэг со своей обычной милой простотой.

О’Флаэрти лихорадочно попытался ее разуверить, при этом один из мешочков проскочил ему в горло. Лицо бедняги налилось кровью, глаза полезли из орбит, пришлось поспешно сделать несколько глотков воды. Дошло до того, что на прощальные слова майора фейерверкер отозвался невольным стоном, а развеселившаяся мисс Мэг, зловредно хихикая, воскликнула:

– Не иначе, дядя, как у бедного карапуза режутся зубки или он запихнул себе в ротик горячую картофелину и теперь ему бо-бо.

Движимый вежливостью, несчастный лейтенант ответил безмолвной душераздирающей улыбкой. Майор предпочел не услышать слов Мэг и проделал формальный заключительный поклон – правда, несколько веселее, чем полагается. Лейтенант поклонился в свою очередь, отчего с оглушительным грохотом на голый пол свалились треклятая ступка и фарфоровая тарелка, на которой Паддок приготавливал смесь. О’Флаэрти, выругавшись про себя, подумал, что ни одна тарелка и ни одна ступка никогда не производили такого шума.

– Нишего, бог ш ним, шэр, – с трудом выговорил О’Флаэрти, опасаясь одного – как бы майор не задержался.

И вот майор удалился вниз по лестнице, а за ним – племянница, со своими розами и лилиями на щечках, бойкой прямотой в речах и озорным блеском глаз. О’Флаэрти, созерцая в зеркале свое неприглядное отражение, услышал под окном удаляющийся заливистый смех этой милейшей молодой леди.

Нам остается порадоваться за Джуди: принадлежность к слабому полу спасла ее от крайних проявлений фейерверкерова гнева. Тщетно надеясь, что вид его окажется не столь уж плох, всматривался О’Флаэрти в висящее между окон зеркало и все больше впадал в отчаяние. Безобразный старый халат, красные глаза, всклокоченные волосы – чтоб он пропал, этот проклятый кларет! Утешало одно: парик был на месте. А рот – до ушей, хоть завязочки пришей, впрочем, фейерверкеру было вовсе не до шуток.

– Через неделю либо меня, либо этой мужички Джуди Кэррол здесь не будет, так и скажу хозяйке, – выкрикнул бедняга, скалясь в зеркало.

Затем, в намерении вызвать хозяйку к себе наверх для объяснения, О’Флаэрти заковылял к лестнице, но по пути передумал и вернулся к зеркалу. Он с присвистом втягивал в себя воздух, чтобы охладить обожженные перцем губы, вглядывался в пугало, которое таращилось на него из овальной рамы, и – как ни печально говорить об этом – обращал к своему отражению речи настолько нелицеприятные, что и вспомнить неловко.

Глава XV
На помощь приходит эскулап

Лишь возвращение Паддока внезапно навело доблестного фейерверкера на мысль о проглоченном мешочке.

– Проглотил? Вы его проглотили? – бледнея и меняясь в лице, произнес Паддок. – Но как же, сэр, я ведь предупреждал: необходима крайняя осторожность.

– Но, проклятье, там же нет ничего… ничего…

Пауза затянулась, О’Флаэрти сверлил владельца красного альбома диким, испуганным взглядом.

– Чего нет, сэр? – Паддок произнес этот вопрос быстро, но в явном замешательстве.

– Нет ничего… ничего плохого… или… или… что толку скрывать, Паддок? – О’Флаэрти пожелтел. – Я вижу, сэр, о чем вы думаете: я отравлен!

– Нет… Нет, сэр, этого я не думаю, – негодование в голосе Паддока мешалось со смущением, – состав ничуть не опасен… по большей части… разве что в одном ингредиенте – ну в трех, но не больше – нет полной уверенности, однако не сомневайтесь, страшного ничего… ничего… Но с какой стати, дорогой сэр, вам вздумалось глотать то, что не положено, нарушая тем самым мои ясные указания?

– Спросите лучше, с какой стати я вообще согласился взять эту чертову штуку в рот! – вскричал в ответ бедняга О’Флаэрти. – Надо же быть таким идиотом, совать в рот что ни попадя, не иначе как нечистый меня попутал.

– Надеюсь, с головой у вас полегчало? – важно осведомился Паддок, дабы напомнить о целительных свойствах своего снадобья.

– Да на что она мне теперь! – взвился О’Флаэрти. – Вы, Паддок, со своими адскими зельями как старая ведьма, – кончится тем, что вы еще кого-нибудь отравите.

– Мой двоюродный дед, сэр, генерал Нигл, – возразил Паддок по-прежнему с достоинством, – прибегал к этому снадобью неоднократно и с немалой для себя пользой.

– И притом вы не можете даже сказать, отравился я или нет, – бушевал О’Флаэрти.

В то же мгновение он заметил на улице доктора Стерка и отчаянно забарабанил по стеклу. Доктор не мог не внять этому призыву: фейерверкер производил странное впечатление, но все же явно нуждался в помощи.

– Позвольте взглянуть на рецепт, – сухо сказал Стерк, – вы ведь считаете, что отравились, не отпирайтесь. – Бедный О’Флаэрти не решался назвать вещи своими именами. – Если это так, то ставлю полсотни, что мне вас не спасти, да и никому из дублинских докторов тоже, а потому давайте рецепт.

Паддок положил перед ним свои записи. Стерк лениво-пренебрежительно взглянул на обложку альбома, не нашел заглавия и вернулся к рецепту. Паддок и О’Флаэрти следили за ним затаив дыхание. Дойдя до середины, Стерк присвистнул, а дочитав запись, нахмурился и закусил губы, так что они совсем спрятались, затем вновь осмотрел обложку, раскрыл альбом на той же странице и мрачно перечитал последнюю строку рецепта.

– И вы действительно проглотили эту… эту дьявольскую смесь, сэр? – вопросил Стерк.

– Мне… мне кажется, сколько-то проглотил, но я предупреждал его, клянусь вам. Скажите ему, дражайший лейтенант, я ведь говорил: не глотать, – вмешался маленький Паддок, от волнения не находивший себе места.

Но Стерк, будучи любителем сгущать краски и всячески свирепствовать, дабы усладить себя испугом пациентов, остановил его словами:

– Мне жаль вас, сэр. – Это «жаль» прозвучало как выстрел. – С какой стати вам вздумалось совать нос в вопросы медицины? Неужели вы думаете, что можно стать лекарем, изучая вечерами старую кулинарную книгу?

– «Кулинарную книгу»! – возмутился Паддок. – Простите меня, сэр, но мне дали понять, что этот рецепт взят из Култрава.

– Култрава? Скажите уж – Кулотравы, так будет точнее. Сэр, – обернулся он к О’Флаэрти, – много ли порошка попало вам в желудок?

– Скажите ему, Паддок, – беспомощно произнес О’Флаэрти.

– Самая малость, уверяю вас, – залепетал Паддок (не стану воспроизводить его выговор), – в муслиновом мешочке с кончик дамского мизинца.

– Окаянского мизинца! – взвился О’Флаэрти. – Мешочек был с мой большой палец, хорошо еще, что я не задохся.

– Погодите радоваться, сэр, – брезгливо усмехнулся доктор. – Осмелюсь предположить, в этом месте печет изрядно? – И доктор ткнул себя в живот.

– И что… что… что это, по-вашему, значит? Это не очень… или очень опасно? – запинаясь, взмолился бедняга О’Флаэрти.

– Опасно? – Стерк злобно хихикнул. Он не выносил, когда посторонние посягали на таинства его ремесла. – Ну как же, есть немножко, самую малость. Всего лишь отрава, сэр, смертельная отрава. И больше ничего.

Сардоническая усмешка сменилась свирепой миной, и Стерк стукнул кулаком по столу, как аукционист, объявляющий: «Продано!»

– В порошке содержится смертельный яд, и не один, а два, три… даже пять, – сурово объявил доктор. – Вы с мистером Паддоком согласитесь: случай тяжелый.

О’Флаэрти рухнул на стул и некоторое время не спускал глаз со Стерка, потом вытер взмокшее лицо и подбородок и встал, явно сам не зная зачем. Паддок застыл, заложив руки в карманы, с видом пристыженным и – надобно признать – самым дурацким; несколько секунд молча сверлил доктора своими круглыми глазками, а потом положил на его руку свою непритворно трясущуюся ладонь и заплетающимся языком произнес:

– Да, сэр, вы правы: вина на мне, я его отравил. Это я – о благие Небеса! – я, я…

Слова Паддока тронули О’Флаэрти; бледный, на негнущихся ногах, подобный сомнамбуле, он приблизился к Паддоку и зажал его пальцы в своей ледяной пятерне.

– Скажу как на духу, Паддок, у вас золотое сердце; настоящий джентльмен, сэр, он таков! Вина моя, доктор, он меня предупредил: глотать нельзя ни капли. Не забудьте мои слова, доктор: я сам виноват. Дурак я, Паддок, и вечно у меня все наперекосяк, и… и… прощайте, джентльмены.

– Неужели… неужели ничего… доктор, ради бога… Заклинаю вас, доктор, придумайте, ну придумайте хоть что-нибудь… Должно же быть какое-нибудь средство, – взмолился Паддок.

– Вот так и бывает, сэр: напичкают себя или других шарлатанским зельем, а потом (как же иначе!) подожмут хвост и к нам: совершите чудо, доктор! Ну что ж, доза далеко не лошадиная, яд не из самых опасных – пусть примет лекарство, которое я пришлю, и – не исключаю – с Божьей помощью выкарабкается.

А Паддок уже стоял у края кровати, тряс как одержимый руку фейерверкера и лихорадочно твердил:

– Вы спасены, дорогой друг, – dum thpiro thpero[13]13
  Искаж. лат. dum spiro spero – пока дышу, надеюсь.


[Закрыть], – он… доктор Стерк… он говорит, что может вас спасти, дорогой лейтенант… дражайший мой О’Флаэрти… он может вас спасти… вы будете живы и здоровы, дорогой сэр.

О’Флаэрти в полном отчаянии отвернулся уже было к стене; он, как это бывает с иными, безумно боялся умереть на своем покойном ложе; другое дело, если смерть застигнет врасплох, славная и бурная, – тогда ее встречают криком «ура!» и салютуют рапирой. Фейерверкер рывком привстал и несколько секунд растерянно созерцал Паддока, затем с долгим вздохом облегчения возвел глаза к небесам и невнятно забормотал. «Слава тебе, Господи» (произнесенное с трудом), «больше никогда» и «бес попутал» – вот все, что удалось расслышать Паддоку. Из-под одеяла высунулась сперва длинная голень фейерверкера, затем он потребовал, чтобы ему дали одеться, побриться и заняться прочими приготовлениями, дабы, как подобает джентльмену и офицеру, с ликованием в душе отправиться на Пятнадцать Акров, где должна была решиться его участь.

В должный час прибыло противоядие. Лекарство, помещенное в аптечную банку, представляло собой электуарий (так это, кажется, называется). Не знаю, быть может, ныне эта пакость вышла из употребления, но она была похожа на патоку с кирпичной пылью, а о составе даже Паддок не имел ни малейшего понятия. О’Флаэрти, этот истинный ирландский богатырь, при виде склянки невольно вздрогнул и затрясся всем телом, как испуганный ребенок. Паддок помешал снадобье кончиком ложки, брезгливо заглянул в банку и осторожно втянул носом воздух; с минуту он молча размышлял, а затем с легким поклоном церемонно переставил банку поближе к своему собрату по оружию.

– Мне стало лучше – ничего уже не болит, – робко произнес О’Флаэрти, искоса поглядывая на лекарство, а затем поднял глаза на Паддока.

Усмотрев в этом взгляде намерение уклониться от долга, Паддок покачал своей напудренной головой и не допускающим возражений тоном яростно зашепелявил:

– Лейтенант О’Флаэрти, сэр! Я настаиваю, чтобы вы незамедлительно приняли лекарство. Ваше самочувствие, сэр, тут ни при чем. Если вы будете медлить, я откажусь сопровождать вас на поле брани. Вашей постыдной нерешительности, сэр, нет и не может быть оправданий… лекарство предназначено не для того, чтобы услаждать нёбо, а чтобы спасти вашу жизнь, сэр… вспомните, сэр, вы нуждаетесь… вы проглотили – я не побоюсь это сказать, сэр! – то, что глотать ни в коем случае не полагается, и теперь – ради нас обоих… ради Бога, наконец, – я умоляю… я требую: ведите себя как серьезный человек, сэр.

О’Флаэрти ощутил, как его вновь коснулась леденящая тень смерти, – так подействовало красноречие Паддока на его впечатлительную натуру – и внял настояниям своего секунданта. «Жизнь сладка» – и ложка за ложкой тошнотворная смесь начала исчезать во рту фейерверкера; при этом не обошлось без многочисленных пауз, призывов к милосердию и приступов ужаса, но Паддок тревожился зря: в конце концов в склянке благополучно завиднелось донышко и Паддок счел за лучшее поставить на этом точку.

Услышав стук копыт, Паддок выглянул в окно. Стерк, который направлялся на своем мощном скакуне в город, крикнул:

– Ну как, принял?

Младший лейтенант с любезной улыбкой кивнул.

– Выведите его прогуляться эдак на часок, и все будет в порядке.

– Спасибо, сэр, – радостно отозвался Паддок.

– Да вы не меня благодарите, сэр, а лучше запомните оба этот урок, – резко бросил доктор, пришпорил коня и исчез в облаке пыли.

Паддок проводил этого малоприятного человека признательным, почти что благоговейным взглядом. Тревога миновала, пора было подумать о том, чтобы снова обеспечить медицинское сословие работой – на сей раз настоящей.