Текст книги "Новые центурионы"

Но что, если от того, сумеет ли он преодолеть свой страх, чего до сих пор ему так и не удавалось, будет зависеть чья-то жизнь, хотя бы того же Кильвинского? Четыре года семейной жизни да работа в банке оказались тут неважным подспорьем. И почему ему не хватает смелости поговорить откровенно с Вики? Он вспомнил, как часто, особенно после занятий любовью, лежал в темноте рядом с ней, но наедине со своими мыслями, и молился, чтобы у него достало отваги на честный разговор, но отваги всякий раз недоставало, и про то, что он трус и сам знает об этом, не знал, кроме него, никто, даже Вики. Остался бы он в банке – и кому какое дело, трус он или нет? Он был хорош и в борьбе, и в физподготовке, но стоило кому-то на тренировке в паре с ним действовать всерьез, как его тут же мутило и уже можно было из него веревки вить. В чем причина? Однажды, когда его поставили бороться с Уомсли, он слишком жестко провел захват – именно так, как и показывал им Рэндольф. Уомсли рассвирепел. Стоило Гусу глянуть ему в глаза, как страх вернулся, сила ушла, и Уомсли легко уложил его наземь. Он сделал это с такой злобой и яростью, что Гус даже не сопротивлялся, хотя знал, что он сильней Уомсли и куда проворнее. Ничего не попишешь: неспособность подчинять себе свое тело была следствием его трусости. Неужели ненависть – это именно то, чего я так боюсь? Неужели ее? Лица, искаженного ненавистью?

– Эй, квочка, кончай высиживать цыплят, отжимай сцепление! – крикнул Кильвинский, не имея возможности помешать какой-то дамочке за рулем ползти на своей машине к светофору. Она преградила им путь и вынудила затормозить на желтый свет.

– Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто семьдесят три, – проговорил Кильвинский, царапая в блокноте.

– Что? – спросил Гус.

– Наш вызов. Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто семьдесят три. Записывай.

– О, простите меня, пожалуйста. Никак не освоюсь с этим радио.

– Ответь им, – сказал Кильвинский.

– Три-А-Девяносто девять, вас понял, – произнес Гус в ручной микрофон.

– Ты и сам не заметишь, как начнешь без труда различать сквозь это щебетание свои позывные, – сказал Кильвинский. – Просто требуется какое-то время. У тебя получится.

– А что это за вызов?

– Вызов по невыясненным обстоятельствам. Это значит, что человек, позвонивший в полицию, и сам толком не понимает, что там стряслось, или не смог этого связно объяснить, или его не понял оператор, – такой вызов может означать все что угодно. Потому-то они мне и не по душе, такие вызовы. Пока не попадешь на место, понятия не имеешь, какая переделка тебя ожидает.

Гус нервно взглянул на фасады магазинов и увидел двух негров с высокими лоснящимися прическами и в цветных комбинезонах. Их красный «кадиллак» с откидным верхом остановился перед витриной, надпись на которой гласила: «Ателье Большого Индейца», ниже желтыми буквами было приписано: «Самые модные прически. Процесс».

– Как вы называете такие прически, как вон на тех двух? – спросил Гус.

– На тех сводниках? Это как раз «процесс» и есть, хотя кое-кто называет его «марсель». У пожилых полицейских имеется на этот счет свое словечко – «газировка», но для рапортов большинство из нас ограничивается «процессом». На то, чтобы ухаживать за чудесным «процессом», наподобие вон того, уходит уйма денег, но ведь у сводников их куры не клюют. А иметь «процесс» на голове для них так же важно, как иметь «кадиллак». Без этих двух вещей не обходится ни один уважающий себя сводник.

Хорошо бы солнце наконец село и стало чуть прохладней, думал Гус. Он любил летние вечера, сменяющие такие вот жаркие и сухие, как бумага, дни. Над белым двухэтажным оштукатуренным домом на углу показался полумесяц, рядом с ним загорелась какая-то звездочка. У широких дверей стояли двое коротко остриженных мужчин в черных костюмах и бордовых галстуках. Заложив руки за спины, они провожали полицейский автомобиль сердитыми взглядами.

– То была церковь? – поинтересовался Гус у Кильвинского, который даже не посмотрел ни на здание, ни на мужчин.

– Мусульманский храм. Что-нибудь знаешь о мусульманах?

– Да так. Кое-что читал в газетах.

– Секта фанатиков, не так давно пустившая ростки по всей стране. В нее вошли и многие бывшие жулики. Все они терпеть не могут полицию.

– А выглядят чистюлями, – сказал Гус и бросил взгляд через плечо. Лица мужчин неотрывно следили за их машиной.

– Они лишь капля в потоке, захлестнувшем страну, – сказал Кильвинский. – Кроме нескольких человек, вроде нашего шефа, никто не ведает, к какому берегу нас прибьет. Чтобы выяснить это, может, понадобится десяток лет.

– Что это за поток? – спросил Гус.

– Долго объяснять, – ответил Кильвинский. – Да и не уверен, что у меня получится. Кроме того, мы уже приехали.

Гус обернулся и увидел на почтовом ящике зеленого оштукатуренного дома цифры 173. По переднему дворику тут и там был раскидан мусор.

На полуразвалившемся крыльце трясся, съежившись на ветхом плетеном стуле, старый негр в спецовке цвета хаки. Гус едва разглядел его.

– Хорошо, что вы, шефы, заимели возможность заехать, – сказал негр, вставая и постоянно поглядывая в приоткрытую дверь. Его била мелкая дрожь.

– В чем дело? – спросил Кильвинский, поднявшись на три ступеньки. Фуражка его на серебристой копне волос держалась как влитая.

– Пришел я, значит, домой, а в доме вижу мужика. И даже не знаю, кто таков будет. Он сидел, значит, там и глядел на меня, а я испужался и побег прямо сюда вот, а потом дальше, вон в ту дверь, и позвонил по соседскому телефону, а пока вас дожидался, значит, все внутрь поглядывал, а он сидит там и качается. Боже ж ты мой, думаю: помешанный. Молчит, сидит и качается.

Гус непроизвольно потянулся к дубинке и вцепился пальцами в пазы на рукояти, ожидая, какой первый шаг предпримет за них Кильвинский. И был немало смущен, осознав, что испытал облегчение, когда Кильвинский подмигнул ему и произнес:

– Ты, напарник, оставайся здесь – на случай, коли он попытается выбраться в заднюю дверь. Там забор, так что ему придется поспешить обратно. Парадный вход – это единственное, что ему остается.

Спустя несколько минут Гус со стариком услышали крик Кильвинского:

– Ладно уж, сукин сын, выметайся и не вздумай возвращаться!

Хлопнула задняя дверь. Затем Кильвинский откинул москитную сетку и сказал:

– О'кей, мистер, можете войти. Он убрался.

Гус направился следом за ссутулившимся стариком. Вступив в прихожую, тот снял с головы измятую шляпу.

– Он, конечно, убрался, на то вы и начальство, – сказал старик, но дрожать не перестал.

– Я запретил ему возвращаться, – сказал Кильвинский. – Не думаю, что он когда-нибудь объявится еще в ваших краях.

– Да благословит вас всех Господи Боже, – произнес старик, направился, шаркая, к задней двери и запер ее на ключ.

– Давно пил в последний раз? – спросил Кильвинский.

– О, пара дней уж минула, – ответил старик, улыбнувшись и обнажив почерневшие зубы. – Со дня на день, значит, чек должен по почте прийти.

– Что ж, все, что тебе сейчас нужно, – это чашка чаю да немного сна. А завтра почувствуешь себя гораздо лучше.

– Благодарю вас, значит, всех без исключения, – сказал старик, а они уже шагали по щербатому бетонному тротуару к своей машине. Кильвинский сел за руль, тронул с места, но так и не проронил ни единого слова.

Наконец Гус сам прервал молчание:

– Должно быть, для алкоголиков их белая горячка сущий ад, а?

– Должно быть, – кивнул Кильвинский. – Ниже по улице есть одно местечко, где мы можем выпить кофе. Он так плох, что годится разве что для севшего аккумулятора, зато бесплатный, как и пончики к нему.

– Мне это по вкусу, – сказал Гус.

Кильвинский остановил машину на захламленной автостоянке перед буфетом, и Гус отправился внутрь, чтобы заказать кофе. Фуражку он оставил в машине и теперь чувствовал себя ветераном, решительно входя в кафе, где смахивающий на пьяницу морщинистый тип с безразличным видом разливал кофе для трех завсегдатаев-негров.

– Кофе? – спросил тип Гуса, приблизившись к нему с двумя бумажными стаканами в руке.

– Да, пожалуйста.

– Сливки?

– Только в один, – ответил Гус. Пока продавец цедил жидкость из кофейника и расставлял по стойке стаканчики, Гус сгорал от стыда, пытаясь решить, как бы подипломатичнее заказать бесплатные пончики. Нельзя одновременно не быть нахальным и хотеть пончик. Насколько было бы проще, если б они попросту оплатили и кофе, и пончики, подумал он, но тогда это шло бы вразрез с традицией, если же ты совершаешь нечто подобное, то рискуешь стать жертвой слушка о том, что с тобой бед не оберешься.

Продавец решил эту дилемму без труда:

– Пончики?

– Да, пожалуйста, – сказал Гус с облегчением.

– С шоколадом или без? С глазурью кончились.

– Два – без, – ответил Гус, понимая, что Кильвинский вряд ли одобрил бы его выбор.

– Крышечки дать?

– Не нужно, справлюсь и так, – сказал Гус, но спустя мгновение обнаружил, что в здешних буфетах подают самый горячий кофе во всем Лос-Анджелесе.

– Действительно горячий, – слабо улыбнулся он на случай, если Кильвинский видел, как он пролил кофе на себя. От внезапной вспышки боли лоб его покрылся испариной.

– Жди теперь, пока тебя поставят в первую смену, – сказал Кильвинский. – Когда-нибудь зимой, уже за полночь, как раз когда мороз поддаст перцу, этот кофе так запалит тебе нутро, что никакая зимняя ночь его не остудит.

Солнце коснулось горизонта, но жара не спадала, и Гус подумал, что «кока-кола» была бы сейчас куда более кстати. Он успел, однако, заметить, что полицейские – страстные любители кофе, а значит, и ему предстоит его полюбить, ведь как бы то ни было, а он собирается стать одним из них.

Спустя минуты три Гус снял наконец стакан с крыши полицейской машины и отхлебнул из него, но кофе, из которого по-прежнему густо валил пар, был все еще чересчур горяч для него. Оставалось только ждать и следить краем глаза за тем, как пьет свой кофе большими глотками, дымит сигаретой и занимается настройкой радио Кильвинский. И успокаивается лишь тогда, когда звук делается едва слышен, чего для Гуса явно недостаточно, но, коли он не в состоянии отличить их позывных сквозь эту хаотическую пародию на голоса, сойдет и так, лишь бы Кильвинского устраивало.

Какой-то сутулый старьевщик в грязных холщовых штанах, болтавшейся на нем рваной испачканной рубахе в клетку и военном подшлемнике с огромной дырой на боку и торчащим оттуда пучком нечесаной седины флегматично катил по тротуару тележку со своим барахлом, не обращая внимания на издевки полудюжины негритят. Пока он не приблизился, Гус не мог с уверенностью сказать, какого цвета у него кожа, хотя, судя по седине, негром тот, скорее всего, не был. Старьевщик и впрямь оказался белым, просто тело его покрыла толстая короста грязи. Всякий раз, подходя к какому-нибудь одноэтажному зданию, он останавливался и принимался копаться в баках с мусором, пока не обнаруживал свою добычу. Не пропускал он и зарослей сорняков на пустырях. Тележка была уже доверху набита пустыми бутылками, за ними и охотились детишки. Увертываясь от волосатых лап старьевщика, слишком широких и массивных на тощем теле, тщетно метивших в их быстрые и ловкие ручонки, они визжали от восторга.

– Может, эту дырку в шлеме он заработал где-нибудь на острове в Тихом океане, – сказал Гус.

– Хотелось бы верить, – сказал Кильвинский. – Старому барахольщику романтический ореол костюма не испортит. Даже если ты и прав, за этими типами все равно нужен глаз да глаз. Слишком много крадут. Одного такого мы выследили вечером под Рождество, катил по Вермонт-стрит свою тележку, а заодно таскал подарки из машин у обочины. Сверху груда бутылок и разного хлама, а под ними – полный воз краденых рождественских подарков.

Кильвинский завел машину, и неспешное патрулирование возобновилось. После кофе и пончика, будто домашним теплом растопивших ощущение чужеродности, не покидавшее его в большом городе, Гус почувствовал себя гораздо непринужденнее. Я слишком провинциален, подумал он, хоть и вырос в Азусе да и в Лос-Анджелес наведывался часто.

Кильвинский ехал медленно, предоставляя Гусу возможность читать на витринах аптек и магазинов надписи, рекламирующие заколки для волос, кремы для кожи, средство от облысения, рафинированное растительное масло, ваксу и помаду для волос. Кильвинский указал пальцем на гигантскую неряшливую надпись, предупреждавшую известкой на длинном заборе: «Бэбова трясина», а на окне бильярдной Гус разглядел выписанные каким-то профессионалом буквы: «Бильярдная зала». Тут-то Кильвинский и притормозил, сказав Гусу, что хочет ему что-то показать.

Несмотря на обеденное время, бильярдная вовсе не была пуста, как предполагал Гус. Она буквально кишела людьми. Среди них было и несколько женщин, все негритянки, за исключением двух из той тройки, что склонилась над столом у входа в маленькую комнату в глубине. Гус заметил, как одна женщина из этой компании, с огненно-рыжей копной волос и уже не молодая, при их появлении юркнула в заднюю дверь. Игроки не обратили на них никакого внимания и продолжали партию в «девятку».

– Видать, там, сзади, играют в кости, – сказал Кильвинский Гусу. Тот жадно разглядывал помещение: не помнивший чистки пол, шесть потертых бильярдных столов, человек двадцать мужчин, подпирающих стены – кто стоя, кто сидя, – присматривающий за ревущим проигрывателем и жующий сигару коротышка в синей шелковой майке, спертый запах пота и пива, отпускаемого без лицензии, сигаретный дым – и пробивающийся сквозь все эти препятствия вкусный дух от жареного мяса. По нему, этому духу, Гус понял: чем бы еще ни занимались в задней комнате, там кто-то колдует над печкой, и это, как ни крути, со всем другим вязалось плохо. Каждой из женской тройки перевалило уже за пятый десяток, всех их легко было принять за пьянчужек. Негритянка была стройнее других и, похоже, почище, хотя и об нее нетрудно вымазаться, решил Гус.

– Скандальный салон да бильярдная в этой части города – последние остановки для белой проститутки, – произнес Кильвинский, проследив за взглядом Гуса. – Я привез тебя сюда, чтобы ты увидел вот это, – и он указал на вывеску высоко на стене, прямо над дверью, ведущей в заднюю комнату. Она гласила: «Выпивка и наркотики запрещены».

Снова выбравшись наружу, Гус испытал облегчение и глубоко вдохнул свежего воздуха. Кильвинский продолжал патрулирование. Его напарник уже начинал узнавать голоса операторов из диспетчерской, в особенности один на частоте тринадцать – глубокий и юный, время от времени шептавший в микрофон «привет» или отвечавший застенчиво «вас поняла» неслышимым полицейским… Для Гуса оказалось сюрпризом, что связь по радио была двусторонней, а не трех-, ну что ж, жалеть, однако, не о чем, и без подключенных к общему эфиру полицейских в дежурных машинах разобрать что-либо в беспорядочном потоке женских голосов было тяжело.

– Дождусь темноты и покажу тебе Западную авеню, – сказал Кильвинский, и пусть до темноты еще было далеко, Гус явственно ощутил освежающую прохладу приближающегося вечера.

– А чем она знаменита?

– Шлюхами. Конечно, в этой части города шлюхи разгуливают повсюду, но Западная авеню – это сердце городской проституции. Ступить негде, так там их много.

– А мы их арестовываем?

– Мы – нет. За что нам их арестовывать? За то, что гуляют по улице? Или только за то, что они шлюхи? В этом нет состава преступления. Их арестами занимаются ребята из полиции нравов, да и то лишь когда удается накрыть их прямо в любовном гнездышке или когда переодетый агент получает недвусмысленное предложение от какой-нибудь красотки.

– Интересно, каким должен быть сотрудник полиции нравов? – задумчиво произнес Гус.

– Может, когда-нибудь тебе и представится возможность это выяснить, – сказал Кильвинский. – Ты невысок ростом, к тому же… ну, в общем, смышленее рядового лба в синем мундире. Думаю, из тебя бы вышел неплохой тайный агент. И внешне тебя не примешь за полицейского.

Гус представил себя переодетым шпиком, расхаживающим здесь, вот по этим самым улицам, да еще, возможно, в одиночку, без напарника. Хорошо, что для подобных заданий набирают только добровольцев, подумал он, проследив взглядом за семенившим на зеленый свет через Вернон-авеню каким-то очень уж смуглым гомосексуалистом.

– Надеюсь, что «маскарадные законы» устоят, – сказал Кильвинский.

– А что это такое?

– Постановление городского муниципалитета насчет мужчин, переодетых женщинами, и наоборот. Не разрешает этим фруктам наряжаться в бабское тряпье и болтаться по улицам, доставляя полиции массу хлопот. Только у меня предчувствие, что скоро выйдет иной закон. Адрес лучше записать.

– Какой адрес?

– Мы только что приняли вызов.

– Разве? И где это находится? – спросил Гус, делая громче звук и хватаясь за карандаш.

– Три-А-Девяносто девять, просим повторить, – сказал Кильвинский.

– Три-А-Девяносто девять, Три-А-Девяносто девять, подозреваемый в подделке денег, южный Бродвей, сорок один тридцать два, ищите в том районе, код два.

– Три-А-Девяносто девять, вас понял, – отозвался Гус, в нетерпении потирая о бедра ладони и удивляясь тому, что Кильвинский ничуть не прибавляет газу. В конце концов, ведь было же сказано: код два!

От цели они находились всего в трех кварталах, но, когда подъехали, перед магазином уже стояла машина. Пока Кильвинский припарковывался рядом с ней, из магазина вышел Леони и приблизился к ним.

– Подозревается баба-алкоголичка, – сказал Леони, склонившись к окну с Гусовой стороны. – Один тип предложил ей десятку, если она пустит в ход чек на сто тридцать целковых. Вероятно, фальшивка, но на глаз не отличить – работал специалист по чекам, большой художник. Стерва говорит, что мужик уже в летах, в красной рубашке, среднего роста. Только что с ним познакомилась в какой-то пивнушке.

– Негр? – спросил Кильвинский.

– Кто ж еще!

– Мы тут немного поездим, осмотримся, – сказал Кильвинский.

Он покружил по кварталу, внимательно вглядываясь в людей и машины. Гус ума не мог приложить, кого они должны тут отыскать, тем более что на этом пятачке им не попалось и десятка мужчин «среднего роста», к тому же никто из них не носил красной рубахи. Однако, начав описывать новый круг, Кильвинский вдруг резко свернул к стоянке перед аптекой и помчался через аллею наперерез бредущему к тротуару человеку, потом ударил по тормозам и был на ногах, прежде чем Гус уверился в том, что машина остановилась.

– Минутку, – обратился Кильвинский к продолжавшему идти мужчине. – Сбавьте обороты. Так-то лучше.

Человек обернулся и насмешливо поглядел на полицейских. На нем была коричневая рубашка в клетку и фетровая шляпа с короткими полями и засаленным желтым плюмажем. Это был никакой не мужчина в летах и никак не среднего роста, ему, подумал Гус, едва перевалило за тридцать, вдобавок он высок и в теле.

– Чего надо? – спросил человек, и Гус только теперь увидел тянувшийся по всей щеке глубокий шрам.

– Будьте добры, ваши документы, – сказал Кильвинский.

– Чего ради?

– Через минуту я вам объясню, но сначала предъявите ваши документы. Небольшое происшествие.

– Вот как? – усмехнулся тот. – А я, выходит, подозреваемый? Достаточно того, что я черный, так? Черный человек для вас всего только старина Джо Мясо-для-ленча, так?

– Посмотри по сторонам, – сказал Кильвинский, делая огромный шаг вперед, – может, кроме нас с напарником ты видишь здесь хоть одного нечерного? Тебя я выбрал потому, что на то имеется весомое и прочное основание, столь весомое и столь прочное, что перед таким основанием не устояла бы и твоя мамаша. Ну-ка, выворачивай карманы и доставай поскорей документы, у нас нет времени трепаться!

– Хорошо, начальник, будь по-твоему, – ответил мужчина. – Мне скрывать нечего, да вот ваши же ребята вечно трахают меня вдоль и поперек, стоит мне выйти из дому, а я человек рабочий. Я работаю кажный день.

Пока Кильвинский исследовал протянутую ему карточку по соцобеспечению, Гус размышлял о том, что напарник его умеет подать себя в разговоре. Гнев Кильвинского не знал границ, а если учесть еще и внушительные габариты полицейского, нетрудно понять, чего так испугался негр. Да ведь и речь убеждала: Кильвинский говорил с ним его же языком, точь-в-точь как негр, подумал Гус.

– Эту писульку дерьмовой не назовешь, приятель, – сказал Кильвинский. – А есть при тебе что-нибудь такое, где были бы твои пальчики или, к примеру, фотка? Может, у тебя есть при себе водительские права?

– А на кой они мне? Я машину не вожу.

– На чем попадался?

– Картишки, штрафные талоны для хреновых водил, пару раз ходил в подозрительных.

– Подделка денег?

– Нет, приятель.

– Мошенничество?

– Нет, приятель. Плутую я совсем чуть-чуть, я не какой-нибудь преступник, без дураков говорю.

– Вот и нет, с дураками, – сказал Кильвинский. – У тебя даже во рту пересохло. Вон и губы облизываешь.

– Ч-ч-у-у-у-у-шь, приятель, когда меня окликают синие мундиры, я всегда нервный делаюсь.

– И сердечко стучит как молоток, – сказал Кильвинский, кладя ему руку на грудь. – Имя, настоящее!

– Гэнди. Вудроу Гэнди. Точно, как оно в карточке прописано, – ответил мужчина, нервничая теперь куда заметнее. Он переминался с ноги на ногу и не мог совладать с шустрым розовым языком, ежесекундно увлажнявшим коричневые губы.

– Прыгай в машину, Гэнди, – приказал Кильвинский. – Через дорогу нас ждет одна старая пьянчужка. Хочу, чтобы она на тебя взглянула.

– О-го-го, приятель, это уже принудиловка! – жаловался Гэнди, пока Кильвинский похлопывал его по плечу. – Поклеп и принудиловка!

От Гуса не ускользнуло, что Гэнди знает, с какого боку подойти к полицейской машине. Сам Гус уселся за спиной у Кильвинского и потянулся через весь салон закрыть на замок ближнюю к Гэнди дверцу.

Они поехали обратно к банку и нашли там Леони. Рядом с ним в машине сидела потрепанная негритянка лет сорока, с затуманенным взором. Когда Кильвинский притормозил перед ними, она поглядела украдкой из окна автомобиля на Гэнди.

– Это он. Тот самый ниггер, по чьей милости я вляпалась в такую беду! – пронзительно закричала она и взялась за Гэнди: – Ах ты, ублюдок, стоял там, и пальцем постукивал, и говорил так ловко, что любой бы поверил, и рассказывал мне, как легко могу десятку заработать, и какой еще ты продувной и все такое, ах ты, черный сукин сын! Он это, он и есть, начальник, я сказала, что буду вашей свидетельницей, и я ей буду, без вранья. Я ведь говорила, что тот был губошлеп с таким вот большим ротом, как у Читы. Полный порядок, это он. Коли брешу, провалиться мне на этом месте.

Гэнди отвернулся от пьяной женщины. Гуса – и того ее слова смутили, но Гэнди, казалось, воспринял их совершенно равнодушно. Удивительно, как они умеют унижать друг друга. Скорее всего, они выучились этому от белого человека, догадался Гус.

Было уже девять часов, когда они сдали наконец Гэнди в приемник тюрьмы Университетского округа. Тюрьма была старой и такой допотопной, что напоминала скорее темницу. «Какие же здесь должны быть камеры?!» – спросил себя Гус. И почему у Гэнди не отобрали шнурки от ботинок, как показывают в кино? Но тут он вспомнил, что один полицейский говорил им в академии: уж если кто всерьез решил покончить счеты с жизнью, его сам черт не остановит, – а после рассказал о смерти заключенного, который нарезал полос из наволочки и обмотал себе ими глотку, концы же привязал к решетчатой двери. Потом сделал прыжок-переворот назад и сломал себе шею. Полицейский еще сострил насчет того, что подобные смерти в тюрьме требуют уйму писанины и тонны бумаги и что самоубийцы поступают просто эгоистично, совсем не заботясь о других. И конечно, реакцией на остроту был всеобщий смех: полицейские всегда смеются мрачным шуткам, пусть и не слишком удачным.

Над конторкой приемщика висел лозунг «Оказывай содействие местной полиции. Будь стукачом!», а рядом – игрушечное, с резиновым наконечником копье фута в три длиной, украшенное цветными перьями и африканскими символами. Надпись на нем гласила: «Тщательно обыскивай заключенных!» Неужто это не оскорбляет полицейских-негров, подумал Гус и впервые в жизни вдруг остро осознал свой интерес к этой расе, поняв, что отныне интерес этот будет расти, ибо среди них, среди негров, ему придется теперь проводить большую часть своего времени, отведенного на жизнь, а не на сон. Он не жалел об этом, он даже был заинтригован, однако было тут и еще кое-что – он их боялся. Но ведь с другой стороны, вряд ли бы он чувствовал себя смелее с любой иной публикой, получи он распределение в любой другой район. И тут он подумал: а что, если б Гэнди вдруг вздумал сопротивляться и не оказалось бы под боком Кильвинского? Сумел бы он сам справиться с таким вот Гэнди?

Пока приемщик стучал на машинке, Гус размышлял о Гусе-младшем, крепыше трех лет от роду. Тот вырастет здоровяком. Уже вон может добросить гигантский баскетбольный мяч до середины гостиной. Мяч этот – их общая любимая игрушка, несмотря на то, что они успели разбить им один из новых Викиных кувшинов. С тех самых пор, как родители разошлись, своего отца Гус-старший не видел, зато прекрасно помнил, как устраивали они с ним на пару шумную возню, помнил, как от души забавлялись. Он помнил каштановые усы с легким инеем седины на них и сухие большие руки, кидавшие его в воздух и щадившие его только тогда, когда он, мальчишка, уже задыхался от смеха. В тех руках жили уверенность и надежность. Как-то раз он вспомнил об этом при матери, тогда ему было двенадцать – достаточно, чтобы увидеть, насколько он ее опечалил. Больше он не упоминал об отце и с того дня старался, как умел, ей помогать, ведь был он на четыре года старше Джона, «маленький мамин мужчина» – так она его называла. Наверно, он был ужасно горд, что вкалывал мальчишкой для того, чтобы помочь им троим прокормиться. Но гордость ушла, и теперь, когда он женился на Вики и обзавелся собственной семьей, его искренне тяготила необходимость ежемесячно откладывать для матери с Джоном пятьдесят долларов.

– Ну что, партнер, может, двинемся? – спросил Кильвинский.

– Да-да, конечно.

– Грезы наяву?

– Пожалуй.

– Давай-ка пойдем перекусим, а рапорт напишем позднее.

– О'кей, – ответил Гус, возвращаясь к действительности. – Вы ведь не обезумевший людоед, верно?

– Обезумевший людоед?

– В какое-то мгновение мне показалось, что вы слопаете этого типа живьем.

– И ничуть я не обезумел, – сказал Кильвинский и, пока они шли к машине, все поглядывал на Гуса в изумлении. – Я только играл свою роль. Можно время от времени менять слова, но мелодия всегда одна и та же. Разве нынче в академиях не объясняют, что такое допрос?

– Я думал, еще немного – и вы взорветесь.

– Проклятье! Да нет же. Я попросту вычислил, что он из тех, кто уважает лишь грубую силу, а на вежливое обхождение ему наплевать. Но этот способ хорош не для всех. В самом деле, если применять его постоянно, то, не ровен час, можно оказаться и на земле, а потом гляди, сколько влезет, снизу вверх на парня. Но я вычислил, что этот, стоит заговорить с ним его же языком, обязательно притихнет. Так я и поступил. Вся штука в том, чтобы побыстрей раскусить любого подозреваемого и решить, какой разговор с ним вести.

– Хм, – сказал Гус. – А как вы догадались, что подозревать нужно именно его? Он не отвечал ее описаниям. И даже рубашка на нем не была красного цвета.

– Как узнал? – повторил Кильвинский ворчливо. – Давай разбираться. Ты в суде еще не бывал?

– Еще нет.

– Что ж, и тебе когда-нибудь предстоит отвечать на вопрос: как вы узнали? В сущности, я и сам не знаю, как узнал. Но узнал. По крайней мере был здорово уверен. Рубаха, конечно, красной не была, но ведь не была и зеленой. А была как раз такого цвета, про который пьяница с осоловевшими глазами вполне могла сказать «красный». Ржаво-коричневый цвет! К тому же Гэнди чуть больше, чем необходимо, подчеркивал случайность того, что оказался на стоянке. Да и вел себя слишком дерзко и, когда я проезжал мимо и сверлил взглядом каждого встречного-поперечного, слишком старательно показывал мне всем своим видом, что ему, мол, нечего скрывать. А когда я снова туда вернулся, он уже успел перейти на другую сторону автостоянки. Когда я огибал угол, он все еще шел, но, завидев нас, встал как вкопанный, лишь бы продемонстрировать нам, что никуда уходить не собирается. И скрывать, мол, ему нечего. Понимаю, что все в отдельности, само по себе, это мелочь, не стоящая внимания. Но таких мелочей было много. Короче, я просто знал.

– Интуиция?

– И я так думаю. Но на суде я бы не стал употреблять это слово.

– У вас на суде будут сложности с этим делом?

– Э, нет. В нашем деле нет ни обыска, ни ареста. Если бы в суде рассматривалось дело по обыску со взятием под арест, тогда бы моей интуиции и тех мелких промашек, которые он допустил, было бы недостаточно. Мы были бы обречены на поражение. Если б, конечно, малость не приврали.

– Вам часто приходится это делать? Привирать?

– Совсем не приходится. Я не слишком-то забочусь о том, как пощекотать публике нервы. И мне наплевать, если мною схвачен сам Джек Потрошитель, а после кем-то выпущен на волю из-за необоснованности проведенного мною обыска. Покуда эта ослиная задница не попадет ко мне в руки, плевать мне на это. Кое-кто из полицейских становится ангелом-мстителем. Они видят перед собой зверя, принесшего горе множеству людей, и решают, что должны во что бы то ни было засадить его за решетку, пусть даже ценой ложных показаний на суде, только я говорю, что все это зазря. Публика не стоит того, чтобы из-за нее рисковать и нести потом кару за лжесвидетельство. Как бы там ни было, но скоро он опять вернется на улицу. Будь хладнокровен. Умей расслабиться. Только так и можно делать эту работу. И тогда – твоя взяла. Через двадцать годков тебе достанутся твои сорок процентов оклада. Плюс твоя семья, если ты ее, конечно, не потерял, чего ж еще? Отправляйся в Орегон или Монтану.

– У вас есть семья?

– Теперь уж нет. Эта работа, как говорят адвокаты на бракоразводных процессах, не способствует стабилизации семейных отношений. По-моему, мы чемпионы по самоубийствам.

– Надеюсь, что все же сумею у вас работать, – выпалил Гус, удивленный нотками отчаяния в своем голосе.

– Служба в полиции – это семьдесят процентов здравого смысла. Здравый смысл и способность принимать быстрое решение – вот что делает полицейского полицейским. Нужно или воспитать в себе эти качества, или уходить отсюда. Ты еще научишься ценить эти качества в своих напарниках. А очень скоро уже не сможешь относиться по-прежнему к своим приятелям и знакомым по дому, церкви или улице, потому что в этих делах им с полицейским не сравниться. Зато ты сможешь в любой ситуации быстро принять решение – тебе ведь приходится заниматься этим всякий день, – а если того не умеют твои старые друзья, будешь беситься, рвать и метать.