Текст книги "Сотворение дома"

Потребности семьи подхлестывались промышленной революцией, которая внесла коррективы в работу и, соответственно, жизнь семьи. Еще до полной индустриализации развитие протопромышленной экономики начало видоизменять роли мужчин и женщин в обществе и семье. Мужчины, которые изначально работали как ремесленники, лавочники и всякого рода специалисты, начали перемещаться из своих домов в специально отведенные для работы места: на фабрики, в мастерские, а позже – в офисы. Это происходило везде по-своему и не одновременно: сельскохозяйственные территории гораздо медленнее приспосабливались к переменам. Для тех, кто находился поближе к промышленности, процесс шел гораздо быстрее. Плантационная система американского юга предполагала, что здесь производство намного дольше задержится на стадии внутрихозяйственной формы, чем на промышленном севере. У фермеров не было особого выбора относительно рабочего места. В остальных случаях, когда работали рабы, продукт производился на рабочем месте, вне дома. Старая модель обычно прекращала свое существование достаточно резко: в Нью-Йорке 1800 года только один из двадцати мужчин работал вне дома; к 1820 году это был каждый четвертый мужчина, а к 1840 году их было семь из десяти.

Новая рабочая практика привела к тому, что и женщины стали покидать свои дома, отправляясь работать на фабрики, в цеха или в магазины, которые не превышали размером обычную гостиную в частном доме. Женщины, у которых все еще не было оплачиваемой работы, также оказались затронуты этим процессом. В XVI веке огораживание общинных земель на Британских островах привело к сокращению рабочих мест для женщин, занимавшихся прежде заготовкой кормов для животных и сбором колосьев. Позже, когда их мужья потеряли земли или переехали в новые городские центры, женщины ощутили нехватку работы еще острее – даже в таких сферах, как разведение птицы, молочное хозяйство и выращивание овощей. Все, что осталось, – небольшая делянка или несколько цыплят. Это помогало семье выживать, но не приносило никакого дохода. Одновременно мужчины работали вне дома – либо на земле, либо в новых малых и крупных городах, где им платили за работу наличными, так что участие женщины в бюджете семьи стало незначительным или вовсе незаметным. Работу за наличные начали расценивать как единственную форму работы. Именно ею и занимались мужчины. Работа, которой занимались женщины, по сути осталась прежней, но за нее не платили наличными. Поэтому она вовсе перестала считаться работой. Уборка, приготовление еды, шитье, воспитание детей больше не считались трудом. Теперь эти занятия стали восприниматься как выражение женской сути, как природная функция женщины, бессознательный инстинктивный рефлекс, заложенный природой. Это оказалось последним элементом складывающейся картины. Он перевел отношения, связывающие женщину с обществом, воспитание детей и домашнее хозяйство в новую фазу.

Отношение к детям и их месту в доме всегда отличалось изменчивостью. Когда женщины и мужчины работали дома, дети принимали непосредственное участие в работе по дому, выполняя задания, соответствующие их возрасту. Но когда работа вышла за рамки дома, детский трудовой вклад в домашнее хозяйство стал настолько незначительным, что от него и вовсе пришлось отказаться. Таким образом, дети больше не имели отношения к домашней экономике.

С приходом промышленной революции эта картина получила новое развитие. Дети-работники составили значительное число рабочей силы новых фабрик. В то же время на другом полюсе общества развитие железных дорог сделало возможным обучение детей в школах-интернатах. Теперь сеть железных дорог дала возможность детям как богатых, так и бедных возвращаться домой чаще и быстрее, чем это было раньше. По большей части только дети из средних слоев общества оставались дома в течение всего года.

На протяжении века улучшалась гигиеническая и эпидемическая ситуация, что привело к уменьшению детской смертности. Кроме того, к концу века семьи среднего и высшего классов стали уменьшаться в размере. В связи с сокращением количества детей, которые теперь жили дольше, взрослея, не так быстро покидали родительский дом, большее внимание начали уделять каждому отдельно взятому ребенку, а следовательно, возрастает эмоциональность отношений. В XVIII веке существовавшее на территории Германии понятие das ganze Haus – экономическая и социальная единица, иерархическая структура – начало заменяться иностранным словом Familie (от фр. famille). Слово подчеркивало новую эмоциональную связь и изменившуюся суть дома.

Таким образом, дети и детство становятся центром внимания семьи в «домашних» странах, ее raison-d’être. Люди из «недомашних» стран удивлялись принятому в «домашних» странах обращению с детьми. Один итальянец удивленно сообщал, что английские родители разговаривали со своими малышами, пели им песни, играли и даже танцевали с ними, будто те что-то понимают. Во многих «домашних» обществах рождение детей воспринималось как гражданское событие.

Голландия, страна, наиболее тесно связанная с понятием дома, указывала всем путь. В XVII веке гордые голландские отцы надевали специальные шляпы, чтобы сообщить о появлении ребенка на свет. Помимо того, им полагались некоторые налоговые скидки. Дом новорожденного украшали kraam kloppertje, или талисманом младенца. Это была деревянная дощечка, обтянутая красным шелком, отороченным кружевом; ее привязывали к дверному кольцу, чтобы большое событие не осталось незамеченным. (Даже о мертворожденном младенце полагалось объявлять, только с использованием черного шелка.) Способ такого рода публичной демонстрации личного счастья сохранялся несколько веков. В XIX веке в Британии к дверному молотку стали привязывать перчатки, чтобы сообщить горожанам о появлении ребенка, а еще позже эту функцию передали газетным объявлениям.

Дощечка, перчатки или газета, песни и пляски, развлекающие малыша, – все это свидетельства изменения сути семьи в течение трех веков. Теперь семья оказывается не только экономической единицей, состоящей из объединившихся для выживания людей. Она стала образцом человеческого эмоционального единения.

Модель позднего брака опередила промышленную революцию на века. Но тот факт, что территории, отмеченные ростом капиталистических отношений и индустриализацией, являются теми самыми территориями, где модель позднего брака уже существовала, служит подтверждением того, что именно такая система брака способствовала дальнейшему развитию семьи и дома. Поздний брак формировал поколения людей, которые чувствовали необходимость создавать и оснащать для жизни новые дома; поколения, которые имели необходимые для этого средства, что, в свою очередь, вело к возникновению и расширению спроса. Со временем капитализм и индустриализация создали средства для его удовлетворения.

Вполне логично предположить, что, когда идея прочно утверждается в жизни, она зачастую становится шагом вперед и предполагает, что будет принята церковью и государством – будь то протестантизм или демократическая власть. В этом смысле семья сыграла роль «спроса», а церковь, государство и промышленная революция – «предложения». Казалось бы, «маленькое государство» – семья – взяло образец устройства из иерархической системы церкви и страны. Однако, если присмотреться, становится ясно, что перечисленные структуры оказывают взаимное влияние друг на друга. Семья вбирает в себя элементы устройства церкви и власти. Церковь и власть моделируются на основе семейной структуры.

Когда признаки «домашней» семьи оказались четко определены, то и церковь, и государство в скором времени также прибегли к ее атрибутике. Как известно, король Яков I заявлял о себе как о «муже», владеющем «целым Островом», который выполняет роль его «законной жены». Одновременно в Шотландии и Англии женщина, осужденная за убийство мужа, рассматривалась как совершившая акт предательства в отношении государства в лице своего мужа. Если бы это касалось не «малого государства», а страны в целом, то мужеубийство наверняка приравняли бы к бунту против государственной власти.

Да, в идеальном смысле «малое государство», представленное семьей, явно послужило моделью для создания церковной и государственной иерархии. Но, возможно, в реальности все было намного сложнее, поскольку оказалось связанным взаимным влиянием. Развитие семейных отношений в странах Северо-Западной Европы влияло на развитие протестантизма и новых национальных государств в той же мере, в какой протестантизм и устройство новых национальных государств влияли на структуру семьи в этих регионах. Регионы, где возникли первые прочные демократические (или близкие к демократическим) институты – Северо-Западная Европа и колониальная Америка, – это все территории «домашнего» типа хозяйства. Здесь совместное управление хозяйством в самой простой форме считалось нормой.

Зачастую история признает силу и авторитет лишь великих людей – королей, государственных деятелей и политиков. Когда серьезные изменения затрагивают широкие слои низших сословий, то, скажем, марксисты и другие интерпретаторы социально-исторических процессов не видят в массах самостоятельного деятеля. Они настойчиво утверждают, что массы подвергались влиянию, действовали под натиском волны различных обстоятельств. Соответственно среди обстоятельств они называют те, что связаны с урбанизацией, или протестантизмом, или стимулированием потребительского интереса. Воздействие обстоятельств, по их мнению, в результате приводит к зарождению капитализма и современных национальных государств.

Но если допустить, что обычные люди, многомиллионные массы могли принимать участие в историческом процессе, то следует рассмотреть явление урбанизации, протестантизм и потребление как результат действий, направленных на достижение отдельных частных потребностей. В этом случае появляется возможность взглянуть на современный мир не как на могучий разряд, в котором все факторы сплавились воедино и явились в неком новом качестве, а как простой и естественный ход серии небольших, частных действий, направленных представителями среднего класса на достижение конкретных целей.

Реставрация правления Карла II в 1660 году в тот период положила конец политической революции для населения Англии и Шотландии. Подобные мятежи и восстания на протяжении предыдущих пятидесяти лет сеяли возмущение на территории большей части Европы, но и там похожие движения подошли к своему завершению ближе к 1660–1670-м годам. Демократический импульс на территории Европы оказался очень мощным, но своего пика он достиг в Англии, и совсем нет уверенности в том, что он окончательно угас. Историк Кристофер Хилл полагает, что тот демократический всплеск, который закончился Реставрацией, получил свое отражение, переадресовку и развитие довольно неожиданно, но несомненно триумфально в произведениях художественной литературы.

Начиная с «Робинзона Крузо» и далее роман становится формой искусства, которая пристально следит за тем, чем и как живут обычные мужчины и женщины, которые имеют в этой жизни право на собственные интересы. Героями романов являются не лорды и леди, не некие символы и добродетели, а средний класс, желающий узнавать в книгах себя, находить в них «тождественность».

Возможно, кому-то литературный процесс напомнит процесс развития семьи и идеи домашнего очага, которые также выделились, затем воплотились подобно демократической революции. «Домашняя» революция развивалась достаточно медленно, она не явилась миру сразу в окончательном виде. Зато роман о Робинзоне Крузо вышел в свет одним прекрасным весенним днем 1719 года, и, если так можно сказать, посредством этого романа многие мужчины и женщины получили «свою идентификацию», то есть возможность определить свое место в обществе. Помимо того, сведения об их образе жизни сохранились благодаря роману, пройдя сквозь века. О медленном, неоднозначном, но решительно продвигающемся поступательном движении пойдет речь в моей книге.

Глава 2
Личное пространство и дом

Летом 1978 года вертолет с группой геологов на борту кружил над тайгой в области монгольской границы в поисках места для посадки. Там, в 250 километрах от ближайшей деревни, казалось бы, в совершенно необитаемой местности, пилот заметил огород. Ученые решили, что с этим стоит разобраться, и приземлились. Преодолев 5 километров по узкой извилистой тропе, они наткнулись на ангары, возвышавшиеся на сваях, доверху набитые мешками с картошкой и березовой корой. Продолжив поиски, ученые обнаружили двор, «весь закиданный всяким таежным хламом – корой, палками и досками». В центре двора стояло нечто, похожее на хижину: почерневшую от непогоды, с единственным окном, размером с «карман на рюкзаке», обветшавшую – в общем, нечто, «скорее напоминающее нору» или «низкую, закоптелую, деревянную собачью конуру». Единственная комната в этой хижине была не больше семи шагов в длину и пяти в ширину. А единственный предмет мебели в комнате – стол из бревен. Земляной пол был покрыт для теплоизоляции втоптанной картофельной кожурой и дробленой ореховой скорлупой, но в комнате все равно было «холодно, как в погребе». Помещение обогревалось маленьким очагом и освещалось единственной свечой.

Эта «конура» принадлежала семье Лыковых, состоявшей из пяти человек. Лыковы относились к староверам – российскому ортодоксальному религиозному течению XVII века. После революции 1917 года вследствие гонений многим староверам пришлось переселиться за границу (их сообщества существуют сейчас даже в Боливии или, например, в штатах Орегон и Аляска). И тем не менее самое большое их поселение находится в Сибири. В 30-х годах XX века во времена сталинского террора был убит брат Лыкова, а ему с женой и двумя маленькими детьми пришлось прятаться в тайге. Позднее у них родились еще двое детей, и к 1978 году, когда геологи наткнулись на их жилище, выжившие члены этой семьи (сам Лыков умер от голода в один из очень трудных годов) существовали в изоляции уже почти полвека.

Впятером в одном помещении, без санузла, в «убогой, заплесневелой, невероятно грязной комнате», освещаемой и обогреваемой огнем: геологи упустили в своем описании одну деталь – все эти невообразимо суровые условия в точности повторяли типичные жилищные условия их собственных предков. И наших тоже. Мир, в котором жизнь каждого была на виду, где не только не мечтали об уединении, но и вовсе не знали о том, что это такое. На протяжении большей части человеческой истории дом не был пространством частной жизни. В нем не было даже отгороженных помещений, которые могли бы предназначаться отдельным обитателям, или таких комнат, которые использовались бы для приватных целей.

У англосаксов не существовало слова для обозначения дома, но слово heorp (домашний очаг) использовалось как полноценное замещение, обозначавшее все здание в целом. (Слово heorp само по себе исконно, оно имеет англосакский корень, означающий «земля».) Юридически значение понятия «домашний очаг» порою применялось для того, чтобы обозначить его хозяев: astriers – жильцы с юридическим правом наследования – слово astre произошло от норманнского âtre, или очаг. Таким образом, право наследования относилось даже не столько к людям или к дому, сколько к очагу, камину. В домах дворян и зажиточных людей Средневековья самым главным помещением считался зал – место, где проходили все общественные, семейные, официальные и деловые мероприятия. Центром этого зала всегда был открытый очаг – физическое и моральное ядро, фокусная точка комнаты. (Не случайно латинское слово focus означает «очаг».)

Зажиточное крестьянство того времени жило в длинных домах, совмещенных с коровниками. Длина дома составляла от 10 до 20 метров, а ширина – до 6 метров[5]5
  Коровник предназначался для размещения скота. В XIX веке любовь ко всему архаичному и этимологическая путаница между староанглийским словом, обозначавшим «коровник», и старонорвежским словом, обозначавшим «фермерский дом», привели к тому, что фермерские дома стали называть коровниками.


[Закрыть].

Более бедные люди имели небольшие дома без отведенных для скота помещений. Оба типа жилья предполагали наличие открытого очага в главной комнате и, возможно, примыкающую к ней вторую комнату. В коровниках, кроме выгородки для скота, располагались дополнительные комнаты для сна или кладовые.

Интересно, что большинство населения того времени видело в старых домашних постройках определенный анахронизм. Те, кто находился на вершине социальной лестницы, хотели иметь новые дома (только в XX веке старые постройки стали считаться символом высокого статуса). Поскольку они могли себе это позволить, то зачастую разрушали старый дом до основания и возводили новый, отвечающий требованиям современности. Тем не менее большая часть людей проживала в старых домах – новая мода коснулась лишь незначительного процента населения. Например, большинство лондонцев первой половины XIX века жило в постройках XVII–XVIII веков, равно как и миллионы британцев XXI века живут в домах, возведенных еще в XIX веке и начале XX века, или миллионы ньюйоркцев живут в многоквартирных зданиях, построенных приблизительно ко времени начала Второй мировой войны.

Мало кто имел новые, модные дома, но еще меньше людей жили в домах, спроектированных архитекторами. Важно различать здания, спроектированные архитекторами, и дома, возведенные строителями или самими жильцами. Не более 5 процентов жилого фонда мира было создано при участии архитектора. (Некоторые исследования показывают, что таких домов было меньше 1 процента.) Те, кто воспользовался услугами архитектора, в основном являлись богатыми и обладающими привилегиями людьми, желающими посредством своего дома продемонстрировать силу и высокое положение или укрепить статус-кво. Однако такие постройки были редкостью среди возводимых и заселяемых в то время домов.

В начале XIX века британские аристократы (те, кто могли позволить себе нанять архитектора) были представлены 350 семьями при населении в 18 миллионов человек. Лишь на протяжении нескольких десятилетий XX века архитектурное проектирование начало обслуживать массы, в частности рабочий класс. С конца XVII века на Британских островах и с XIX века в США, Германии и Нидерландах большинство жилых зданий возводились спекулятивными строительными фирмами, чья деятельность основывалась на рыночном подходе. Это означало, что дома строились для людей, о вкусах которых застройщикам не было ничего известно. В результате выходил банальный, консервативный продукт – копия уже существующих домов, точное подобие тех, что уже доказали свою популярность.

Следовало бы упомянуть о ретроспективной проблеме определения размеров домов. Нужно проявлять большую осторожность, когда мы говорим о постройках прежних времен, опираясь единственно на оценку того, что сохранилось. Большинство населения разных стран ютилось в домах, по размеру напоминавших скорее «конуру», которая так шокировала геологов в Сибири. То, что сейчас принято считать старыми домами рабочих, изначально было или домами состоятельных фермеров, или даже домами помещиков. Преуспевающие йомены-фермеры выстраивали себе дома нового стиля и большего размера, а старые здания передавали своим работникам. Таким образом, в наше время мы зачастую ошибочно предполагаем, что такие дома и были обычны для бедных работников.

В Англии проблема усугубляется еще так называемой великой перестройкой – волной повсеместного строительства, которое началось на юго-востоке страны в середине XVI века. Перестройка стимулировалась, кроме всего прочего, относительно стабильной политической ситуацией, крепкой экономикой и новыми технологиями; важно отметить быстрое развитие кирпичных мануфактур. Большое значение имело перемещение камина от центра к стене дома.

В конце XVI – начале XVII века многие характерные здания Англии были либо полностью перестроены, либо частично изменены. Одновременно появляется множество совершенно новых построек. Перестройка началась с домов, принадлежавших высшему сословию, но в начале XVIII века даже те, кто располагали меньшими средствами, смогли присоединиться к этому процессу.

Вторая великая перестройка началась в XVIII веке в США. Построенные ранее, неуклюже сконструированные, каркасные дома в колониях строились как временные жилые объекты – с наступлением лучших времен их сносили и заменяли. По этой причине не сохранился ни один американский дом, построенный в период с 1620 по 1667 год. В инвентаризации 1652 года встречается запись о «маленьком доме и садике» в Плимуте. Слово «маленький» не типично для описей тех времен, так что, возможно, речь шла как раз о каком-то доме, сохранившемся с 1620-х годов, который уже в 1652 году казался непривычно миниатюрным. Только пять домов, построенных в более поздний период (1668–1695), не были разрушены; при этом два из них подверглись значительной реставрации в 30-х годах XX века. Это понадобилось для того, чтобы придать им вид, который соответствует представлениям XX века о том, каким был типичный американский колониальный дом. За исключением этих пяти домов, все сохранившиеся постройки XVII века датируются последними четырьмя годами столетия. То же самое происходило и в XVIII веке. Стоит обратить особое внимание на то, что представление о сотнях домов того времени строится на пяти сохранившихся примерах, только три из которых можно считать оригинальными.

Необходимо помнить об этих анахронизмах стиля и размера. Наша привычка воспринимать дома такими, какими они были построены во времена индустриализации, затмила все то, что было до нее. Мы вспоминаем об огромных залах средневековой знати, совершенно упуская из виду, что они существовали в мизерном количестве – менее 1 процента от разнообразных помещений того времени. То же касается сохранившихся громадных тюдорианских зданий или богатых губернаторских особняков колониальной Америки, вытеснявших из памяти исчезнувшее жилье, в котором обитали все остальные. Таким образом, представление о жизни на протяжении веков в беспорядке и скученности выветрилось из общественного сознания. Теперь, не зная, как именно люди жили, трудно понять, почему они поступали так, а не иначе. Только зная, в каких обстоятельствах они существовали, мы можем оценить, насколько изменение этих обстоятельств отразилось на изменении идей и ожиданий.

В целом в Англии XVI века рабочие, у которых хватало денег на дом, или те, что проживали на территории своих работодателей, имели однокомнатный дом. Как правило, в доме была пристройка, которая служила кладовой и местом для сна. У более богатых дома состояли из двух или четырех комнат. Двухкомнатные дома имели общую комнату и еще одно помещение. Дома большего размера состояли из общей комнаты, кухни и еще нескольких помещений. Главной функцией спальни было хранение: чаще всего в ней ставили от двух до пяти сундуков, здесь же мог находиться гнет для того, чтобы вместить больше вещей. Зачастую в этих помещениях стояли ткацкие станки, бочки, инструменты, маслобойки и другое оборудование. В больших домах такие помещения использовали также и для сна, так что в них помещались еще две-три кровати.

Колониальная Америка отличалась застройкой несколько иной по размеру и характеру. Первые дома в Плимуте были построены по типу мазанки – однокомнатные хижины с малым количеством окон или вовсе без них, с соломенной крышей. Три года спустя после прибытия «Мейфлауэра»[6]6
  «Мейфлауэр» – корабль, на котором в 1620 году в Америку прибыли первые переселенцы. (Примеч. ред.)


[Закрыть] было выстроено около двадцати домов, «четыре или пять» из которых получили оценку как «очень достойные и привлекательные». Эти «достойные» дома были в основном однокомнатными одноэтажными постройками, холл в них составлял примерно 4,5 × 6 метров; кое-где был верхний полуторный немеблированный этаж. Полуторный этаж представлял собой открытое пространство без потолка. Его заменяла крыша со стропилами; стены не штукатурили. Встречались дома со второй комнатой. Заднюю комнату обычно отгораживали от главного жилого помещения дощатой стеной; той же цели служила труба, обогревавшая, таким образом, оба помещения. В получившейся комнате ставили кровать.

Подобные двухкомнатные дома следовали английскому принципу «парадная-и-спальня»: передняя дверь открывала вход в общую комнату, а в спальню можно было попасть лишь через дверь центральной комнаты. Лестница холла иногда вела на чердак, также называемый чуланом, – его использовали и для сна, и для складирования. Многие из таких домов включали пристройку, предназначенную для сна и хранения, или для грязной работы, связанной с приготовлением пищи, или для всего сразу. Служебные помещения обычно выносили за пределы дома на задний двор. Позже эти пристройки стали покрывать покатой крышей: стиль получил название «солонка».

Так выглядели дома состоятельных людей. Наиболее характерным можно считать тип застройки Неемии и Сабмит Тинкхам, эмигрировавших в колонии в середине XVII века и обосновавшихся в дне пути от Бостона. Расчистив землю, они жили в «полуподземном убежище» в течение года. На второй год поселенец нашел время и средства, чтобы выстроить четырехкомнатный каркасный дом и амбар.

Вообще, землянка не считалась чем-то необычным: если жилищные условия Неемии улучшались достаточно быстро, то многие из его соседей так и продолжали довольствоваться жизнью в землянках на протяжении нескольких лет. Один голландский эмигрант в Новых Нидерландах описывал людей, живших в подвалах глубиной 2 метра, обшитых досками; крыша этих подвалов представляла собой балки, покрытые корой или хворостом, а полы и потолки внутри обшивали деревом.

На протяжении XIX века в приграничных регионах люди зачастую жили в землянках, вырытых на склонах холмов или оврагов. Единственным знаком, по которому можно было определить, что здесь живут люди, была торчащая снаружи труба. Такие жилища были дешевы (в 1872 году священник из Небраски построил землянку размером 4,3 квадратного метра всего за 2 доллара 78 центов). Внутреннее убранство землянки максимально приближалось к обычному, домашнему – «беленые» стены (покрытые смесью воды и глины), драпировки, развешанные так, чтобы разделять помещение на «комнаты».

Как похожие укрытия первых колонистов, эти землянки должны были служить лишь временным убежищем до тех пор, пока не появятся время и деньги на улучшение жилищных условий. Домами из дерна, которые возводились в прериях от Южной Миннесоты до Техаса, пользовались дольше. К 1890 году их насчитывалось более миллиона, причем большая часть подобных домов была выстроена в штатах Канзас и Небраска. Сделанные из пластов дерна, эти дома состояли из одной комнаты с единственным окном, с земляным или, если позволяли средства, дощатым полом и беленными глиной стенами. Нужно отметить, что такие дома не были импровизацией, а являлись традиционной строительной практикой многих русских и восточноевропейских эмигрантов.

В срединных и южных колониях дело обстояло несколько иначе, но жилищные условия были достаточно скромными вне зависимости от уровня дохода. Колонисты прибыли в Мэриленд в 1634 году, а в 1650-м один офицер описал местные дома как «вигвамы, сооруженные исключительно из циновок, тростника и коры деревьев, прикрепленных к жердям». (На этой территории сохранился только один дом, построенный до XVIII века.) К 1679 году построили тридцать «очень бедных и маленьких, скорее напоминающих самые убогие английские фермы» домов. Однако сам Томас Корнуоллис, главнокомандующий войсками колоний и автор описания, отстроил себе деревянный каркасный дом «высотой в полтора этажа, с чердаком и кирпичной трубой, который служит для того, чтобы вдохновить остальных следовать моему примеру». Вскоре преобладающим видом застройки стали дома, построенные по принципу «парадной-и-спальни», как это принято на севере, часто с двумя верхними комнатами.

Первые типичные южные плантаторские особняки, с классическими пропорциями, греческими белеными фасадами появились только в середине XIX века[7]7
  Слово «плантация» изначально употреблялось для обозначения нового поселения в Ирландии после вторжения Англии в XVI веке, когда там осели англичане; для обозначения сельскохозяйственной земли, обрабатываемой рабами, это слово стало использоваться с 1706 года.


[Закрыть]. До этого времени, как и на севере, здесь были распространены все те же небольшие временные постройки. Одна плантация в штате Виргиния была основана в 1619 году, и на протяжении еще нескольких десятилетий она была представлена 10 временными домами, выстроенными последовательно на одной площадке. Дом 1630-х годов состоял из единственной комнаты и подвала размером 4,8 × 6 метров. Ближе к концу XVII века, когда зажиточные фермеры начали обзаводиться землями, их дома типа «парадная-и-спальня» все так же оставались неоштукатуренными изнутри, над крышами виднелись чаще деревянные, чем кирпичные трубы, а в стенах проделывали немногочисленные, обычно неостекленные окна. В этот период строительство жилья для рабов было очень ограниченным, как на западе, так и на юге. Рабы и домашние слуги работали вместе и жили в домах своих собственников до последней четверти XVII века, когда и тех и других стали размещать в специально отведенных для прислуги помещениях.

Великая перестройка пришла в колонии позже, чем это случилось в Англии, однако она вызвала полную неразбериху. Несмотря на это, можно составить впечатление о том, что не отвечающее элементарным требованиям жилье для рабочих в США ничем не отличалось от английского. Это были крошечные, двухкомнатные, примитивно построенные дома, либо дома побольше, разделенные на комнаты, либо коммунальное жилье. Средняя плотность заселения в Филадельфии в конце XVIII века составляла семь человек на комнату, и даже спустя сорок лет, когда положение дел несколько улучшилось, на 30 домов приходилось 253 человека, не считая неофициально проживающих.

В то же время среди богачей Новой Англии были распространены дома, которые можно рассматривать как более близкие к нашим типичным представлениям о домах того периода. Обычный образец – деревянное двухэтажное здание с центральным входом, часто с одноэтажной L-образной пристройкой позади. Самая простая форма дома без пристройки – I-образный дом (такие дома оказались особенно популярны в штатах Индиана, Иллинойс и Айова).

На юге чаще встречались полутораэтажные дома, с меньшей площадью надстройки под общей крышей. Вместо одной передней двери, которая открывалась сразу в жилое помещение, появилось две – передняя и задняя. Передняя дверь не вела сразу в жилое помещение, она открывала вход в главный зал – холл. Комната, находящаяся сбоку от холла, со временем оказалась разделена на две части, формируя, таким образом, столовую и еще одно, более личное семейное пространство.

В XVIII веке в больших домах на юге страны проявилась тенденция выносить кухню за пределы главного здания. Это делали отчасти для того, чтобы в доме было прохладней, а также чтобы подчеркнуть расовое разделение. И на юге, и на севере люди стремились к тому, чтобы сделать фронтальные помещения более репрезентативными и публичными, а те, что расположены в глубине дома, – приватными, доступными для узкого круга родственников и друзей.