Текст книги "Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940"

Низвержение героя: «Петр и Алексей»

Рим воздал своему основателю божескую почесть в храме уже после того, как был построен и посвящен ему; горний же Иерусалим своего Основателя, Бога Христа, положил в основание своей веры, чтобы мог быть создан и посвящен Ему.

Св. Августин. О Граде Божием (V век)[144]144
  Блаженный Августин. О граде Божием // Блаженный Августин. Творения: В 4 т. Т. 4. СПб.: Алетейя, 1998. С. 517.


[Закрыть]

В заключительном романе своей трилогии «Петр и Алексей» Мережковский выбрал полностью русскую тему: отношения между царем Петром Великим, правившим с 1694 по 1725 год, и его сыном Алексеем. Предшествующие романы подготовили почву для сиятельного отображения петровской России: она открывается Западу, сохранив христианскую веру, которая даст возможность исполнить спасительную миссию объединения Европы в период жизни самого автора. При этом в романе «Петр и Алексей» он отвергает идею русского национального предназначения, высказанную в «Юлиане Отступнике». Мережковский представил «римское» правление Петра как начало социального, религиозного и политического разделения, которое наблюдал в русском обществе на пороге XX столетия. Он во многом изобразил Петра как римских цезарей: он так стремился расширить и осовременить Россию, что пожелал подчинить себе православную церковь и в ходе осуществления своих идей убил родного сына. Изображая столь жестокий портрет, Мережковский определяет могущество римского имперского правления, на которое ориентировался Петр, как тираническое. Соответственно, автор отказался от идеи Третьего Рима, сочетающего имперство и обновленную Русскую православную церковь. Все еще одержимый мыслью объединить человечество, он заменил идею Третьего Рима Третьим Заветом, анархической и апокалиптической формой христианства, которую предвидят в романе Алексей и искатель заключительной части трилогии Тихон Запольский. В других, связанных с данной темой работах этого периода Мережковский придавал апокалиптическое, христианское значение революционному движению своей эпохи. Он призывал революционеров и религиозных диссидентов, преемников Алексея и Тихона, сплотиться и одолеть самодержавие и православие – два элемента когда-то желанного Третьего Рима. Вместо него они должны были воздвигнуть «Город Будущего», который предвидели Алексей и Тихон. В заключительном романе трилогии Мережковский решительно отворачивается от Рима и обращается к анархическому, постапокалиптическому Христу.

Важную роль в изменении взглядов Мережковского сыграл провал идеи Религиозно-философских собраний, призванных достичь целей объединения, которые он выдвинул. Религиозные и светские представители не смогли преодолеть недоверие друг к другу. Аврил Пайман объясняет:

Если люди Церкви, длинноволосые, в рясах до пола, с бледными лицами и размеренными движениями, казались средневековой экзотикой собиравшейся там интеллигенции, то какое впечатление у церковников должно было складываться о сухопарых революционерах… напудренных и накрашенных денди… и о самой Зинаиде Гиппиус, в ее черном кружевном платье поверх комбинации телесного цвета, из-за которой она казалась голой, когда двигалась [Рушап 1984: 197].

Священники отнюдь не приветствовали религиозный интерес декадентов, но стремились обратить их в свою веру, игнорируя тот факт, что пришедшие на собрания интеллектуалы и так считают себя христианами. В 1903 году, когда царское правительство закрыло собрания, разочарование Мережковского в Русской православной церкви дополнилось усилением недоверия к русскому самодержавию[145]145
  В своей «Автобиографической заметке» Мережковский вспоминал: «Скоро собрания были запрещены Победоносцевым. Я ездил хлопотать за них к покойному митрополиту Антонию. Он отказал мне, ссылаясь на свою подчиненность светским властям» [Мережковский 1914, 1: 294].


[Закрыть]. В работе «Л. Толстой и Достоевский» автор воспевал Петра Великого за то, что тот подчинил своему имперскому государству православную церковь, удерживая ее таким образом от пути, по которому пошла католическая церковь, стараясь доминировать в вопросах земного миропорядка[146]146
  «Петр, думая сделать церковь орудием своим, сам оказался лишь орудием Высшей воли» (11: 27). Бедфорд пишет о Мережковском: «Он увидел в патриархате семена папства; и он был убежден, что если бы патриархат продолжил свое существование, то православная церковь пошла бы по пути католицизма… Он зашел еще дальше, заявив, что контроль администрации над церковью при Петре (что не являлось традиционной ее обязанностью) в дополнение к тому, что Петр являлся главой государства, вело к теократии» [Bedford 1975: 93]. См. также [Rosenthal 1975: 103–104].


[Закрыть]. Теперь же Мережковский пришел к выводу, что русское государство антихристианское, и осудил русскую церковь, ставшую орудием царистского режима. В первые годы XX столетия Мережковский стал все сильнее интересоваться революционным движением; к 1904 году он в сущности отрекся от своей былой преданности русскому самодержавию и заявил, что это государство – порождение Антихриста. В третьем романе Мережковский представил имперский Рим как ведущую модель для российского государства, которое он теперь презирал. Человекобоги-Антихристы, которых он раньше воспевал и считал необходимыми для России, теперь стали для него ненавистны[147]147
  Ницшеанство Мережковского ослабло, и он соответственно изменил свои идеи и терминологию. Он продолжал воспевать такие «языческие» понятия, как красота, природа и свобода, но теперь он отрицал жажду крови, само-обожествление и стремление к власти и связывал их с царством Антихриста, которого он отвергал в пользу русского христианского смирения [Bedford 1975:97].


[Закрыть]. Он разъяснил в предисловии к трилогии в 1911 году:

Когда я начинал трилогию «Христос и Антихрист», мне казалось, что существуют две правды; христианство – правда о небе, и язычество – правда о земле… Но, кончая, уже знал, что соединение Христа с Антихристом – кощунственная ложь; я знал, что обе правды – о небе и о земле – уже соединены во Христе Иисусе [Мережковский 1911–1913,1: iii][148]148
  Эти изменения являются частью новой, трехэтапной, исторической модели Мережковского, отраженной в «Петре и Алексее». Теперь он утверждал, что за языческим (т. е. дохристианским), «плотским» правлением «Отца» последовало христианское, «духовное» правление «Сына». Третий этап, возвещаемый Вечно Женственным Святым Духом, должен был примирить Отца и Сына и стать Вторым Пришествием Христа, апокалиптической теократией. Таким образом, синтез плоти и духа был отсрочен во времени за пределы исторического периода [Scanlan 1970: 30–31; Pachmuss 1990: 58]. Некоторые исследователи предположили, что конфликт Отца и Сына в философии Мережковского и примиряющее его женское начало связаны с его проблемами с отцом, имевшими место в детстве автора, и с попытками его матери их помирить. См. к примеру, [Bedford 1975: 4; Rosenthal 1990: 128]. Анализ влияния революции 1905 года на мысли Мережковского см. здесь: [Rosenthal 1990; Bedford 1958].


[Закрыть].

Связь Петра с Древним Римом подчеркивается с самого начала романа. В одной из первых сцен описывается прибытие в Санкт-Петербург статуи Венеры, когда-то оказавшей сильное влияние на Юлиана-подростка. Эта статуя прислана по запросу Петра от самого папы римского. Когда Петр обнимает статую, один из присутствующих сравнивает его с богом войны Марсом. Повествователь добавляет, что русский царь достоин богини. Во второй главе романа упоминается желание Петра осуществить переводы с латыни текстов Овидия и Вергилия, за этим следует краткое описание латинских фраз, выложенных фейерверками, которые организовал Петр. Он сам и дает пояснения. Мережковский отмечает, что по римской традиции Петр создал Сенат, а затем, подобно Октавиану Августу, принял от него титул отца Отечества и императора. Кроме того, Петр Мережковского напоминает Юлиана в своем желании объединить Восток и Запад путем завоеваний, а не вдохновленным христианством способом, предложенным в «Леонардо да Винчи». Подобно Цезарю Борджиа, другому римлянину более позднего периода, Петр празднует свои военные победы триумфальными шествиями, напоминающими древнеримские: его придворные откликаются на его усилия возгласами: «Да здравствует император Петр!» В сущности, Петр оказывается большим римлянином, чем Юлиан, запретивший традиционные для Рима гладиаторские кровопролития. Петру несвойственны такие «христианские» приступы совестливости. Он получает удовольствие, причиняя боль, убивая и мучая своих подданных с ощущением полной безнаказанности, а собрания его придворных временами походят на оргии. Его сравнивают с римским императором Калигулой, который был печально знаменит своей беспричинной жестокостью и сексуальной распущенностью.

Гиппиус вспоминает, что упрекала мужа за чрезмерно критическое изображение Петра, и, возможно, ее увещевания привели к тому, что Мережковский добавил в портрет государя больше положительных черт [Гиппиус 1990: 372–373][149]149
  Очевидно, что после нескольких споров с женой Мережковский переписал сцены, посвященные Петру. Возможно, благодаря этому в романе появилось периодическое упоминание положительных качеств Петра. Колобаева пишет, что Мережковский изображает дуалистичного Петра, Антихриста, у которого тем не менее много хороших порывов, включая желание спасти людей во время потопа в Петербурге [Колобаева 1991: 449].


[Закрыть]. Его Петр твердо верит, что действует в интересах своего народа. Он намерен сделать Россию лучше, укрепляя культуру и армию, чтобы завоевать тем самым уважение мира. Он решительно стремится ввести Россию в число «цивилизованных» европейских государств, даже если реализовать эту цель на протяжении одной человеческой жизни невозможно. Петр молится Богу Отцу, прося направить его в его сомнениях в отношении собственного сына Алексея, который, как понимает Петр, не сможет или не захочет вести Россию дальше по пути европеизации, когда самого Петра не станет. У Мережковского мучительное для Петра решение убить своего сына является в его глазах жертвой, которую тот приносит ради России. Петр любит Алексея, так же как и Алексей – его, несмотря на их разногласия относительно будущего государства. В созидательной силе – ведь именно Петр является творцом в романе, преображающим Россию в новую империю, – Петр сравнивается с Леонардо да Винчи.

Тем не менее в третьем романе, действие которого происходит на Востоке, в основном в России, за исключением краткого вступления, связанного с Италией, усилия Петра по романизации страны, наряду с его жестокостью, изображаются ненужными и вредными. Во-первых, его реформы неэффективны: несмотря на гордость царя по поводу роста империи, Россия все равно не может сравниться с Европой. В одном из нескольких описаний такого рода повествователь отмечает, что царский сад, созданный по образцу Версаля, уступает французскому оригиналу. Олицетворением извечного презрения к России является фрейлина Арнгейм, служанка немецкой жены Алексея. В своем дневнике фрейлина Арнгейм презрительно отзывается о русских, и в частности о Петре, говорит, что они «смрадные дикари», «варвары», опасные для цивилизованной Европы (4: 97, 144). Она изображает Петра, самопровозглашенного римского владыку, не только как возродившегося кесаря, но и как стереотипного «восточного деспота», создателя культуры рабов (4: 144). Подчеркивая, насколько далека Россия от европейской модели, вдохновлявшей Петра, Мережковский наделяет новоприбывшую статую Венеры чувством отчужденности: та дивится, обнаружив себя в «Гиперборейской Скифии», в стране, что «безнадежна… как Аид» (4: 31). Посетив Европу, Алексей тоже пришел к выводу, что «третьему Риму, как называли Москву старики, далеко до первого настоящего Рима, так же, как и Петербургской Европе до настоящей» (5: 18).

Далее, вместо объединения с русской церковью во имя созидания, о чем когда-то грезил Мережковский, Петр, похоже, стремится – ис большим рвением, чем когда-то Юлиан Отступник – подорвать основы христианской веры. Петр рассматривает церковь как первопричину ограниченности русских и пытается «просвещать» своих подданных, высмеивая то, что для них свято. Он демонстрирует собравшимся подданным, каков принцип действия «плачущей» иконы Богородицы, прижимая губку к иконе с задней стороны. Он предпринимает шаги, препятствующие монашеству, и с одобрением слушает Феодосия, распорядителя общественных дел, планирующего различные меры против монашества: «Продажу меда и масла в церквах весьма пресечь. Пред иконами, вне церкви стоящими, свещевозжения весьма возбранить. Часовни ломать. Мощей не являть. Чудес не вымышлять. Нищих брать за караул и бить батожьем нещадно…» (4: 182–183). Николай Бердяев позже напишет: «Он (Петр) хотел уничтожить старую московскую Россию, вырвать с корнем те чувства, которые лежали в основе ее жизни» [Бердяев 1955: 11]. Что еще важнее, Петр Первый, как и римские Борджиа, в конце концов занявшие папский престол, становится во главе русской церкви, подчинив ее государству и высказав желание быть «один начальником Российской Церкви» (4: 134).

Советники Петра и официальная церковь поддерживают его, когда он свергает традиции и автономность православия. Феодосий говорит Петру, что царь – это «Христос Господень» (5:131) и «бог земной» (4:134), и объясняет, что «коих ради вин и в каком разуме были и нарицалися императоры римские, как языческие, так и христианские, понтифексами, архиереями многобожного закона» (там же).

Впечатлившись аргументами Феодосия, Петр позже заявляет, что он «оба вместе – патриарх и царь!» (4: 171).

Чрезвычайно значимо, что именно официальное духовное лицо становится орудием, приведшим Алексея к смерти: на исповеди он признается своему духовнику в заговоре против отца, а тот нарушает святую тайну исповеди, как того требуют петровские законы. Петр, узнав о крамольных высказываниях сына, решает, что они являются достаточным основанием для казни Алексея. Имперский Рим побеждает христианство в петровском государстве при поддержке покорной ему церкви. Алексей в дневнике описывает свои чувства в связи с изменениями, внедряемыми Петром, включая строительство новой столицы по подобию языческого имперского Рима, и ставит под сомнение действия отца: «Камень нерукосечный от несекомой горы, Иисус Христос, ударил и разорил Римское царство и разбил в прах глиняные ноги. Мы же паки созидаем и строим то, что Бог разорил. Несть ли то – бороться с Богом?» (4: 174).

В статье 1907 года «Religion et revolution» («Революция и религия»), написанной вскоре после революции 1905 года, омрачившей взгляды Мережковского на мир, но связанной тем не менее с его дореволюционными произведениями, он делает акцент на святотатстве, которое усматривает в римских устремлениях Петра и в деградации русской церкви, начавшейся в его правление. «Глава государства становился главою церкви, кесарь несомненно-языческого Первого Рима – первосвященником сомнительно-христианского Третьего Рима», – писал Мережковский (13: 40). Петровская Россия в точности воспроизвела опасно светскую направленность Ватикана, отраженную в «Леонардо да Винчи», в котором «царство небесное» стало «царством земным». В России государство подчинило себе церковь, а не церковь стала отдельным государством, как в Ватикане, но результат был в сущности одинаковым. В обоих случаях произошло опасное и ложное слияние церкви и государства, из-за которого и церковь, и государство были необратимо скомпрометированы[150]150
  Первоначально была опубликована на французском.


[Закрыть]. Осуждая Петра, Мережковский писал о демонической природе «человека, который хочет стать на место Божие – царства человеческого, которое хочет стать на место царства Божиего». Он также отверг идею теократии, христианского государства или, соответственно, Третьего Рима. Он описывал «нечистый дух римско-византийской “священной” империи, дух прелюбодейного смешения государства с церковью» (13: 60). И он призывал к революции, сосредоточенной на одном Христе, не на официальной Церкви, но на «Граде будущего», который отрицал бы саму идею государства, основанного на римских принципах. Он связывал такую анти-римскую революцию с русскими раскольниками и интеллигенцией. По мнению Мережковского, и первые, и вторая преданы Христу и противостоят самодержавию и православию.

О староверах, или раскольниках, петровского периода Мережковский написал в «Революции и религии»:

В сознании раскольников – тьма, рабство, недвижность, бесконечная статика; но в бессознательной стихии – неугасимый свет и свобода религиозного творчества, бесконечная динамика, притом уже идущая не извне, из Европы, а из глубины духа народного… Первые, хотя и без достаточного права, объявили русское самодержавие «царством антихриста» (13: 41).

Таким образом, по мнению Мережковского, раскольники были первыми русскими революционерами. Эти взгляды отражены в романе «Петр и Алексей», в котором набожные христиане решительно высказывают консервативные суждения, не подвергаясь явному порицанию автором, как в предыдущих двух романах. В первой сцене «Петра и Алексея» пожилой верующий приходит к Алексею с жалобой:

Нет уже в нас ни доброты, ни вида, ни различия с иноверными; но до конца смесилися мы с ними, делам их навыкли, а свои христианские обеты опровергли и святые церкви опустошили. От Востока очи смежили: на Запад ноги в бегство обратили и странным и неведомым путем пошли (4: 7–8).

Многие русские христиане считали Петра антихристом и заявляли, что он осквернил идею Третьего Рима западными влияниями. Старовер в романе заявляет: «В России, сиречь в Третьем Риме, и явился оный Петр, сын погибели, хульник и противник Божий, еже и есть Антихрист… сам точный Антихрист наступил, и на нем век сей кончается. Аминь!» (4: 59). И хотя ксенофобия этих слов и сосредоточенность на идее Третьего Рима напоминают речь Данило Мамырова из «Леонардо да Винчи», эти настороженные высказывания в чем-то оказываются оправданны перед лицом жестокой петровской антихристианской романизации России. Кроме того, апокалиптическое звучание слов староверов перекликается с ключевыми моментами романа, когда Алексей и Тихон соприкасаются с Иоанном Богословом. Таким образом, в контексте романа, как и в статье Мережковского 1907 года, апокалипсис в каком-то роде становится противоядием от самодержавия и раболепного православия. Мрачные христиане Мережковского, которым не хватает просвещения, чувствуют наиболее святую, революционную «правду»[151]151
  Однако Мережковский непоследователен в своем изображении сектантов: он отвергает староверов вроде тех, которых встречает Тихон, – тех, чей путь к Богу лежит через разрушение себя или других.


[Закрыть].

Тем временем истории Алексея и Тихона помогают проникнуть в понимание Мережковским характера и будущего революционной интеллигенции его дней. Через христианскую веру Алексей связан с народом, а через его слабо осознаваемое тяготение к Западу – со своим отцом. Потенциальный синтез, носителем которого он оказывается, однако, неосуществим из-за его неспособности убедительно донести свое мнение, в первую очередь Петру. Отвергнутый собственным отцом, Алексей решается на бунт. Его последующее убийство окончательно уничтожает надежду на примирение между царем и народом, отцом и сыном, самодержавием и революционной интеллигенцией, тем самым посеяв семена разобщения, свойственного эпохе самого Мережковского[152]152
  Жестокая казнь Алексея Петром в конце романа перекликается с кровавым убийством Турна Энеем в конце «Энеиды» Вергилия. У Вергилия «старое» уничтожается в лице Турна, и поэтому можно утверждать, что убийство оправданно, так как дает возможность появиться римскому империализму. У Мережковского Алексей не является поборником старины, за которого его часто принимают. Скорее он представляет собой потенциал слияния в будущем пути, который отвергает Петр, и того, который должен дать дорогу апокалипсису.


[Закрыть]. Тихон тоже сочетает в себе связь с религиозным народом и тягу к ясности и рациональности, которые у него ассоциируются с Европой. И снова, как и Алексей, он отвергает существующее положение ради апокалиптического откровения. И все же Тихон остается жить, чтобы стать свидетелем новой эры, которую предвидел. Его история служит примером для современных Мережковскому революционеров, которым Мережковский идиосинкразически приписывал христианскую веру, как и ожидающим конца света раскольникам.

Алексей Мережковского – сложный и весьма противоречивый персонаж. Известный своим христианским благочестием, он в глазах религиозного, с опаской относящегося к иностранцам народа выглядит как защитник: люди верят, что царевич предан русским допетровским традициям. К примеру, в начале романа слова Алексея, обращенные к фрейлине Арнгейм, что хотя на Западе и есть, возможно, мудрость, сила и слава, но в России, при всей ее бедности и невзгодах, есть Христос, отражают взгляды его религиозных соотечественников. Несколько раз в романе Алексей раздумывает о том, чтоб стать монахом, а позже мечтает собрать армию и отвоевать Константинополь, «славян из-под ига неверных», «да притекут народы с четырех концов земли» в вечное христианское царство (5: 30).

В то же время многое роднит Алексея с его прозападным отцом. Ибо Алексей не является реакционером, которым его считают отец и его сторонники. Фрейлина Арнгрейм отмечает: «Больше всего меня удивило то, что он вовсе не такой защитник старого, враг нового, каким его считают все… Ошибка царя будто бы в том, что он слишком торопится» (4: 147)[153]153
  Критики тоже часто смотрели на Алексея как строго консервативную фигуру См., к примеру, [Clowes 1981: 412], где утверждается, что «Алексей пытался сохранить старый, отсталый образ жизни».


[Закрыть]. Алексей не осуждает цель Петра европеизировать Россию – он возражает скорее против средств, которые для этого используются. Более того, однажды посетив Европу, Алексей осознает, что когда-то на Западе жили христианские мученики, и решает, что Запад, как и Россия, открыт Христу. Он также понимает, что, несмотря на всепобеждающее язычество Петра, царь пренебрег самым ценным достоянием Европы – свободой – и не привез его в Россию. Ярое имперство и жестокость не являются ей заменой: при Петре «русский Рим» стал напоминать царство Ксеркса, которого так страшился Владимир Соловьев. Алексей восстает против отца, надеясь, что на смену правления Петра придет другое, которое объединит западную свободу с русскими традициями и христианской верой, которую он уважает в народе.

Петр по-прежнему убежден в том, что его курс правильный, а Алексей всецело ему противостоит. И все же Алексей сам до некоторой степени несет ответственность за это роковое недопонимание: как Леонардо когда-то не смог убедить современников в ценности своих взглядов, так у Алексея не хватает мужества отстаивать свои убеждения, он колеблется между своими привязанностями. К тому же помимо того, что Алексей разделяет тягу отца к Западу, он унаследовал от Петра и вспыльчивый нрав. Как бы продолжая тему императора Юлиана, жестоко обращавшегося со своей женой, Алексей насилует и избивает любовницу Евфросинью, представительницу русского народа, которому он клянется в любви. В глазах мстительного простого люда (и это в дальнейшем отразится в революционных взглядах Александра Блока) Евфросинья мстит за нанесенную ей обиду, подтолкнув Алексея к возвращению из Европы к отцу, хотя и знает, что отправляет его на смерть [Минц 2000: 541]. «Лишний человек», не способный осознать свои самые лучшие качества, Алексей использует свой христианский потенциал, только умирая в камере после допроса от зверских ударов, нанесенных ему отцом. Его преображение становится возможно благодаря Иоанну Богослову, который появляется словно бог из машины в камере Алексея, чтобы причастить его[154]154
  Явление Иоанна и апокалиптическое окончание романа Мережковского ставит его в ряд тех русских произведений, которые можно охарактеризовать словами Дэвида Бетеа как «апокалиптическую прозу». Бетеа составляет типологию такой прозы (хотя и не упоминает в ней роман Мережковского) в статье «On the Shape of Apocalypse in Modern Russian Fiction: Towards a Typology» [Bethea 1989].


[Закрыть]. Алексей наполняется радостью и осознанием вечной жизни и воскресения Христа. Увидев тело сына, Петр понимает, что теперь подобный Христу Алексей, принесенный в жертву воле отца, простил его и оправдает его перед Господом. Тронутый этим осознанием, Петр осеняет себя крестом и плачет над убиенным сыном. В возрожденной Петром Римской империи Христос одолел Антихриста только в апокалиптическом контексте[155]155
  Кристенсен утверждает, что Алексей абсолютно «слабый, мазохистичный и отчаявшийся» и «не может сравниваться с Христом, так как меч Христа не был нацелен на его Отца» [Christensen 1991 74]. Однако, если рассматривать Алексея как более сложную фигуру, связанную с русской интеллигенцией эпохи Мережковского, в особенности в свете других произведений автора того периода и его полных надежд взглядов на интеллигенцию, можно усмотреть четкую связь между образом Алексея и идеей святости и самопожертвования.


[Закрыть].

Сложные взаимоотношения Алексея с народом и с его отцом в сочетании с апокалиптическим искуплением и спасением души призваны породить ассоциации с образом русской интеллигенции времен Мережковского. Прозападные русские интеллигенты тоже были сыновьями Петра, как показывал Мережковский в статье этого периода: они продолжали воплощать его планы по европеизации и внедрению прогресса [Мережковский 1911, 11: 130][156]156
  Эта статья является гневной речью в связи с тем, что Церковь отвергла прозападную интеллигенцию после происшествия 1905 года. В ней прослеживается значительно более благосклонное отношение к Петру, чем в романе.


[Закрыть]. Как и Алексей, современные Мережковскому интеллектуалы десятилетиями одновременно эксплуатировали и восхваляли русский народ; их отношение к царизму было в равной степени неоднозначным. Революционное движение, которое Мережковский толковал как апокалиптическое, являло собой слом прошлого, неопределенного отношения интеллигенции к людям и к государству. Наконец интеллигенция, исполненная самоубийственного, направленного против традиционных верований рвения, смогла отречься от своей амбивалентности и слиться с народом, открыто отвергая русское самодержавие. И хотя многие ставили бы под сомнение отождествление христианина Алексея с не верующими в Бога бунтарями XX века, Мережковский смотрел на это иначе. Для него интеллектуалы конца века провозглашали атеизм, но выражали христианский дух, сами того не осознавая. Как раскольники, невольно ставшие революционерами, революционеры были христианами невольно, того не ведая, и это объединяло и тех и других. «Ежели смотреть не на то, что русские революционеры говорят, а на то, что они делают, нельзя не увидеть, что эти безбожники иногда святые», – пишет Мережковский в предисловии к «Революции и религии» (13: 164). «Со времен первых мучеников христианских не было людей, которые бы так умирали: по слову Тертуллиана [христианский теолог раннего периода] “они летят на смерть, как пчелы на мед”. Русская революция не только политика, но и религия» (там же). Алексей, как и современные Мережковскому революционеры, с готовностью идет на смерть, одобренную в религиозном смысле и по сути необходимую для того, чтобы мог прийти очищающий апокалипсис, в котором все предшествующие ему противостояния – царя и народа, отцов и сыновей, интеллигенции и народа – разрешатся. Как и Алексей, революционеры периода Мережковского реализуют свой потенциал в апокалиптическом триумфе.

Таким образом, путь Алексея очень важен. Он движется от Востока к Западу, а в конце ему открывается «правда» апокалипсиса. В то же время его откровение носит частный характер, касается отца и сына и не затрагивает других персонажей. Схожее озарение испытывает в романе Тихон. Он тоже колеблется в своих привязанностях между Востоком и Западом и приходит к вере в апокалиптическое будущее. Но Тихон представляет собой более продуктивную модель для современников Мережковского, чем Алексей: ведь он остается жив после своего просветления и ему удается слиться с народом, не эксплуатируя его. Его имя напоминает о Евтихии, а эпилепсия, от которой он страдает, вызывает в памяти Достоевского и его христоподобного героя князя Мышкина. Также его имя отсылает к монаху Тихону Задонскому, прообразу святого отца Зосимы в «Братьях Карамазовых» (1880). Этот набор ассоциаций дает основания полагать, что в финальном романе трилогии христианское смирение Достоевского вытесняет римскую мощь. В создании нового мира Христос торжествует над Антихристом, а не сливается с ним, создавая теократический Третий Рим.

Тихон, сын знатного боярина, жестоко казненного Петром, проходит путь от Запада к Востоку, от рационализма – к вере. Его воспитывает в Москве слуга, представитель народа, твердо убежденный в том, что Петр – Антихрист и что скоро грядет апокалипсис. Но Тихон любит математические науки, и царь отбирает его в число тех, кому предстоит получать образование в Западной Европе. В ночь перед отъездом из Петербурга у Тихона случается эпилептический припадок, вызванный страхом перед городом Петра и самим Петром. В тот момент у Тихона впервые появляется интуитивное ощущение надвигающегося конца, которое Мережковский создает в своем романе, когда герой признается: «Все равно, какой из двух путей он выберет, куда пойдет – на Восток или на Запад; и здесь и там, на последних пределах Востока и Запада одна мысль, одно чувство: скоро конец» (4: 83). Однако на этом этапе он не доходит до осознания апокалиптической правды и продолжает метаться между религиозной и рациональной точками зрения, с которыми сталкивается в петровской России. Он пускается в эксперименты с различными христианскими сектами, включая самосожженцев, которые вызывают у него отторжение своим непринятием человеческого тела, сексуальности и самой жизни, и неистовых поклонников дионисийских оргий, готовых приносить в жертву младенцев. Он чередует свои искания среди сектантов с периодами пребывания при дворе Петра, среди прозападников, но там его пугает «тайная мысль всех новых философов: или с Христом против разума, или с разумом против Христа» (5: 266). Пока Тихон размышляет о самообожествлении Петра, он осознает, что зверь из Откровения опирается на идею антихристианского человекобога, которого он теперь решительно отвергает. Он снова убегает в глушь, на этот раз найдя пристанище у двух христианских отшельников, чья отрешенность от жизни причиняет ему новые страдания. Тихон со страхом приходит к мысли, что, вероятно, слияние веры и разума невозможно, когда его размышления прерывают слова новоявленного Иоанна Богослова:

Устал, бедненький? Много вас у меня, много детушек. Ходите по миру, нищие, сирые… Да не бойтесь-ка, миленькие. Погодите, ужо соберу я вас всех в новую Церковь Грядущего Господа. Была древняя Церковь Петра, камня стоящего, будет новая Церковь Иоанна, Грома летящего… Первый завет Ветхий – Царство Отца, второй завет Новый – Царство Сына, третий завет Последний – Царство Духа. Едино – Три, и Три – едино (4: 274).

Трилогия заканчивается хвалебным гимном Тихона – и Мережковского – долгожданному единению: «Осанна! Христос победит Антихриста!» (5: 288). И хотя Тихон, которому явлено чудо, поражен немотой, его лицо светится радостью.

История Тихона перекликается в некоторых аспектах с историей современника Мережковского Александра Добролюбова, поэта-декадента, обратившегося к христианской мистике, с которым Мережковский познакомился в 1893 году, а потом вновь встретился в начале 1905-го[157]157
  Об этих встречах см. [Гиппиус 1990: 332–333; Мережковский 1914а, 13: 87].


[Закрыть]. Мережковский написал в «Революции и религии», что Добролюбов перешел от декадентства к осознанию необходимости отречься от православной церкви, чтобы проповедовать грядущее Царство Божие. Добролюбов, как объясняет Мережковский, достиг того, что даже Толстой с Достоевским считали невозможным: «жалкий, смешной декадент, немощный ребенок сделал то, что не под силу было титанам. В немощи сила Моя совершается» (13: 87. Курсив автора)[158]158
  Эта оценка Добролюбова более сочувственная, чем та, что Мережковский и Гиппиус выражали ранее. О предшествующих опасениях по поводу духовных исканий Добролюбова см. [Коренева 1991].


[Закрыть]. Во время той встречи Добролюбов говорил Мережковскому периодически, что устал от разговоров и предпочел бы молчать, но его глаза были полны экспрессии, а лицо «как будто изнутри освещенное тихим светом» (там же, 86).

Тихон, безмолвный в конце «Петра и Алексея», изображен похожим на ребенка. Он совершил свое паломничество между Востоком и Западом и теперь наполнился не необычайной физической силой, а сильной верой в конец света. Он ознакомился с западной философией и с таким «декадентским» багажом сумел постичь апокалиптическую «последнюю тайну» Мережковского.

Как и Добролюбов, Тихон представляет собой модель для Мережковского и его современников. В самом деле, Мережковский пояснял, что он сам ходил в народ и нес знания об Эсхиле, Платоне и Ницше, а люди из народа говорили с ним о своей вере. Два течения дополняли друг друга, как утверждает он в «Революции и религии»; «декадентство», которое часто связывали со смертью, он объединял, наоборот, с «началом новой общественности», с народом и с общим стремлением к революционному апокалипсису (13: 90). Таким образом, на момент завершения трилогии Мережковский считает, что интеллигенция все еще играет важную роль в преобразовании России. Он продолжал ценить представителей «нового искусства», но теперь настаивал на том, что они должны отринуть свои колебания и полностью принять христианство. Созидательные усилия Петра вытеснили Христа и тем самым навредили России: он создал ущербный русский Рим вместо «Града Грядущего». Вместе с тем он открыл Россию Европе, от чего выиграли все образованные русские люди, включая декадентов XX столетия[159]159
  В своей рецензии 1910 года, посвященной «Серебряному голубю» Белого, Мережковский написал, что Петр понял: движение в сторону Запада было «вопросом жизни и смерти» для России – но сравнил царя с Цезарем из-за суровости его методов, используемых для достижения целей [Мережковский 2004:261].


[Закрыть]. Теперь им предстояло выйти за пределы петровской России, объединившись с народом для борьбы с Римом через христианскую революцию. В предисловии к «Революции и религии» Мережковский призывал европейцев присоединиться к России на этом пути. «Русская революция всемирная, – заявляет он. – Когда вы, европейцы, это поймете, то броситесь тушить пожар. Но берегитесь: не вы нас потушите, а мы зажжем вас» (13: 165).

Тихон фундаментально отличается от Юлиана: первый и последний «искатели» в трилогии Мережковского выражают различные пристрастия и цели. Римский император Юлиан процветал на Западе, боролся с Христом большую часть своей жизни и жестоко управлял своей светской империей. Тихон провел жизнь в России, неизменно хранил христианскую веру и пережил преображение под воздействием своего видения грядущего мира анархии. И все же обе фигуры напоминают Мережковского, пусть и в разные периоды его жизни, и потому у них есть общие черты. Они оба, как и автор, знакомы и с Востоком, и с Западом, оба признали Христа и считали заманчивыми открытия Запада. Путь исканий каждого из них мучителен. И несмотря на то, что Мережковский меняет место действия и миссию героев к третьему роману, эти персонажи живут в мирах, связанных общей нитью. Петровская Россия, отраженная Мережковским в «Петре и Алексее», это место, где русские христиане борются с вновь созданной Римской империей. В Риме Юлиана христиане сражаются с Римской империей, любовь к которой провозглашает Юлиан. В первых двух романах Мережковский видел решение конфликта в ведомом Россией Третьем Риме. К моменту написания «Петра и Алексея» он пришел к выводу, что эта борьба может разрешиться только апокалипсисом, и отверг Римское государство и идею России как Третьего Рима. И все же Рим оставался призмой, то принимаемой, то отвергаемой, сквозь которую он изучал и рассматривал Россию и ее перспективы.