Текст книги "Господин двух царств"

– Ты сам-то был хоть в одном? – Неарх огляделся. – Интересная работа. Вот эта, наверное, египетская?

– А рядом персидская, – ответила Мериамон. – Здесь побывало множество разных людей, и все что-нибудь оставили на память.

– Так уж принято у финикийцев, – сказал Неарх. Они с Певкестом взялись за руки и отошли в сторону, как делали многие, как будто сговорившись. Царь был все еще занят со жрецами, собираясь идти в святилище. Гефестион был, конечно, с ним, и Птолемей, немного погодя подошли Певкест и Неарх, и чернобородый Клейт, и еще несколько человек.

Мериамон собиралась идти вместе с ними, но теперь ей это расхотелось. Образ бога будет образом финикийца, в нем, возможно, будет что-то египетское, а может быть, и нет. Рука Персии была здесь тяжела. Мериамон не хотелось видеть персидское лицо сидонского Эшмуна.

Вместо этого она пошла побродить. Нико последовал за ней. Храм был достаточно простой постройкой – крыльцо, зал и внутреннее святилище, но вокруг вырос целый город, гробницы и молельни, дворы, колоннады, дома жрецов, амбары и сокровищницы, рощи и сады и связанный с речкой каналом, облицованным камнем, бассейн и фонтан в честь бога. Сюда приходили паломники, в то время как ни один царь не почтил храм своим присутствием; здесь паломники обретали исцеление или нет – как того желали боги.

Фонтан был на удивление прост: струйка и чаша, вот и все. Вода булькала в чаше и переливалась в бассейн. Он был достаточно велик, чтобы плавать в нем. Там были водоросли и что-то поблескивало – может быть, рыбки, а может быть, монетки, брошенные на счастье.

– Ты жаждешь исцеления?

От неожиданности Мериамон вздрогнула и чуть не упала в воду. Особа, заговорившая с ней, должно быть, все время сидела неподвижно около фонтана, ее красная одежда выцвела до коричневого, слившись по цвету со стеной. Судя по голосу, это была женщина, но такая старая, что стала почти бесполой, с седыми волосами, плотно повязанными изношенным покрывалом.

Мериамон глубоко вздохнула, сердце перестало лихорадочно биться. Она поклонилась низко, так низко, как если бы это была жрица ее родных богов.

– Священная… – начала она.

– Не больше, чем ты, – возразила жрица и слегка подвинулась к свету. Глаза ее были устремлены на Нико. – Нет, жрица из Двух Царств, я обращалась к нему.

Нико удивился: ему никогда и в голову не приходило связать свою сломанную руку с возможностью просить исцеления у бога.

– Госпожа, – сказал он. – Священная, я не знаю…

– Конечно, не знаешь. – Жрица была такая крошечная, что, даже стоя, она едва доставала Нико до пояса. Даже Мериамон была выше ее. Жрица запрокинула голову, как птица, и смотрела на него неподвижным пристальным взглядом. – Ты хочешь снова стать целым?

– Конечно, – почти прошептал он. – Да.

– Ну так садись, – сказала жрица.

Мериамон подумала, что ей нужно что-то сказать, что-то сделать. Но сюда их привел бог, это несомненно, и жрица ждала именно их.

Кем бы она еще ни была, но у нее был глаз хирурга. Жрица приказала Нико вынуть руку из перевязи – губы его стали белыми, когда он пошевелил рукой, белее, чем видела Мериамон в его худшие дни, – и положить ее на край бассейна. Затем жрица развернула бинты. Мериамон придвинулась ближе, насторожилась, но не вмешивалась. Движения морщинистых рук были точны и уверенны.

Зрелище было не из приятных. Длинные мышцы от бездействия сморщились, плоть была бледная и вялая, зашитая рана заживала белесым шрамом. Кость, кажется, срослась правильно, по крайней мере он мог немного пошевелить пальцами, но большой палец все еще оставался скрюченным.

Глаза Нико были закрыты. Вряд ли его мутило: он всегда внимательно наблюдал, когда Мериамон меняла повязки. Ей не следовало разрешать ему ехать верхом так далеко.

Жрица Эшмуна склонилась над бассейном, набрала в горсть воды. Губы ее шевелились. Наверное, молитва или заклинание. Потом она вдруг вылила воду на рану.

Нико задохнулся от боли. Глаза его широко раскрылись, рука спазматически дернулась, лицо посерело.

– Спокойно, – сказала жрица негромко, но в голосе ее прозвучал металл.

– Холодно, – пожаловался он.

– Зима, – ответила жрица. Она снова зачерпнула горстью воды, снова омыла его руку. И еще раз.

– Я ничего не чувствую, – сказал Нико. Мериамон тоже не чувствовала.

Впрочем, нет. Что-то было, слабое, такое слабое, что ее тень почти не шелохнулась. Это был не тот порыв силы, который она знала в себе, не блеск пламени, которым был Александр. Это было вообще почти не здесь.

Жрица осторожно обтерла руку Нико краем своего покрывала, затем снова ее забинтовала, наложила лубки.

Нико не мог сопротивляться, каждое движение причиняло ему страшную боль. Но он сказал:

– Я не вижу никакого чуда.

– Никакого. – Жрица была спокойна.

– Полагаю, – сказал он, – что ваш бог не захотел удостоить меня своей милостью.

– Это как он решит. – Жрица закончила перевязку, закрепила концы, набросила ему на шею перевязь. – Эшмун благословит и сохранит тебя, – сказала она.

Это было разрешение идти. Мериамон повиновалась без колебаний. Нико, в глазах которого стояло множество вопросов, последовал ее примеру неохотно. Он не испытывал ни священного трепета, ни успокоения. Он был зол.

– Глупости! – заявил он.

– Нет, – возразила Мериамон, – это не глупости.

Нико смотрел на нее хмуро. Он устал, рука болела, конечно, он был зол и будет винить ее в том, что она позволила ему делать то, чего ему хотелось. Если бы он получил свое чудо, он начал бы сомневаться в нем. Он был эллином. Они все такие.

Внезапно Мериамон почувствовала, что очень устала от этих эллинов. Она не пошла назад к храму, а свернула на маленький дворик. Каменный человек стоял в середине, массивный, угловатый и, несомненно, из страны Кемет. На постаменте было вырезано его имя, и титулы, и все другие знаки его бессмертия, сохранившиеся в этом чужом месте.

Она остановилась прямо перед ним. Он был каменный, не живой и не дрожал в этом чуждом холоде; он стоял в своей складчатой одежде, прижав к груди посох и бич, подняв голову, увенчанную короной Двух Царств, устремив неподвижный взор за горизонт.

Она провела пальцем по резному овалу, заключавшему его имя. Нек-тар-аб. Нектанебо. В лице было много сходства: лицо жителя Верхнего Египта; длинные глаза, широкий нос, полные губы. Он был гораздо больше похож на эфиопа, чем она, чья мать родилась в Дельте.

Неожиданные и непрошеные, из глаз ее брызнули слезы. Говорили, что он бежал к родственникам в Эфиопию, бежал, как трус, от персов и их мощи. Персы лгут. Он погиб, когда пали Фивы – его последнее великое творение, рухнувшее перед объединенной силой магов; в нем не осталось магической силы, но хватило силы обычной, чтобы погибнуть в бою от персидского меча. Его тело лежит в тайной гробнице в Красной Земле, тщательно охраняемое от воров, а его дух ушел глубоко под землю.

Она была его наследием. У нее было мало знаний, мало силы. Она только видела сны. Она никогда не владела магией, как он. Она никогда не будет носить Двойную Корону. Она была лишь глазами, голосом и проблеском воспоминания.

– Твой отец?

Мериамон не обернулась. Она чувствовала его приближение, как огонь на своей коже.

– Отец, – подтвердила она.

Александр стоял позади нее, несомненно, глядя вверх, в лицо человека, чья воля вызвала его к жизни.

Это было деяние бога. Мериамон поцеловала холодный камень и пошла прочь, позволив ветру высушить слезы на ее лице.

С Александром не было никого. Он пришел сюда один, ведомый, как и она, случаем или богом.

– Ты оплакиваешь его, – сказал он.

– Я оплакиваю себя.

– И себя тоже, – подтвердил он.

– Он редко бывал дома, – сказала Мериамон. – Он был царем, он был магом, он все время был далеко, но он был нашим щитом против тьмы.

– Он был твоим отцом.

– Да. – Мериамон снова взглянула на каменное лицо. Оно никогда не было таким спокойным у живого человека, никогда не было таким серьезным, даже во время великих магических таинств. Он был грозным – да. Но он был и быстрым, нервным в движениях, мог внезапно рассмеяться. Он любил сам объезжать своих лошадей и смеялся над этим, говоря, что он такой же скверный, как перс.

– Он совсем не умел петь, – сказала Мериамон. Она не понимала, откуда пришли эти слова. – Он не мог верно взять ни одной ноты и всегда удивлялся, как это я никогда не фальшивлю. Даже если я специально старалась, шутки ради. Он называл меня одаренной богами сладкоголосой певицей Амона. – Горло ее перехватило. Она с трудом сглотнула. – Теперь я совсем не могу петь. Я не пела с тех пор, как покинула Египет.

– Ты так скучаешь по нему?

– Больше того. Ностальгия – у вас, эллинов, даже есть слово для этого. Какое у вас есть слово, чтобы назвать сердце, которое не может жить нигде, кроме как в родной стране?

– Нам тоже это знакомо, – сказал он. – Изгнание – тяжкое наказание, даже для нас, хотя мы скитаемся по свету по своей воле.

– Но я не изгнанница. Я сама захотела придти. Хотела увидеть иные небеса, посмотреть на другие лица. Но, как только я это сделала, ушла музыка.

– Может быть, она еще вернется.

– Она вернется, – сказала Мериамон, – когда я вернусь в Египет.

– Тогда возвращайся скорее, ради твоей музыки.

Она пожала плечами.

– Я там, где желают боги. Музыка тут ни при чем.

– Это не так, если ты лишилась ее.

– А ты лишился чего-нибудь, оказавшись так далеко от Македонии? – спросила она.

– Македония – это я сам. – Александр сказал это просто, без тени вызова. – Земля – там же, где была, и такая же, как была, и, когда придет время, я вернусь к ней. Но не теперь. Передо мной лежит весь мир, я одержал достаточно побед, чтобы они дали мне крылья, но в конце концов я едва начал летать.

– Полетит ли с тобой твоя армия?

– Они последуют за мной, куда бы я ни пошел. Они последуют, Мериамон понимала это.

– Куда же? – спросила она, и сердце ее забилось. Именно этого она хотела, за этим пришла. Одно только слово.

Он не ответил сразу. Она взглянула на него. Александр всматривался в лицо статуи ее отца, словно хотел прочитать в нем ответ, словно своим страстным желанием мог заставить каменное изваяние пробудиться и заговорить. Но в нем не было магии, она была не для него, чья сущность и царственность были делом богов.

Ему не нужна была магия: он мог видеть дальше любого предсказателя, стоило ему только захотеть.

– Мне нужно укрепиться на море, – сказал он немного погодя. – Это только благоразумие, поскольку Персия всегда была здесь сильна. Поэтому я взял Финикию, чьи корабли сражаются за Великого Царя. А затем придет черед Дария. Он будет сражаться со мной – вельможи заставят. Тогда от моря, оставив своих людей править городами за моей спиной, я пойду в глубь страны, чтобы отомстить персам, как того хотел и мой отец.

– Море – не только Финикия, – сказала Мериамон, – и империя – не только Азия.

Кто-то вмешался в разговор. Нико. Она совсем забыла о нем, а он был рядом, в тени статуи ее отца.

– Ты, конечно, имеешь в виду Египет.

– Конечно. Он ждет, – сказала она, – и скоро устанет ждать и решит, что у варваров хватило духу добраться только до границ империи. Египет восставал и раньше. Что случится, если он опять восстанет? Времени хватит, чтобы поработить его снова.

– Так рассуждает Дарий, – возразил Александр. – Раньше он был храбр и потому стал царем. Но он размяк и привык к роскоши. Я думаю, он отказался бы от моря, если бы я захотел дойти только до него.

– А Египет?

– Разве я хочу Египет?

Мериамон замерла. Царь улыбался. Он испытывал ее. Она тоже постаралась изобразить на своем лице улыбку.

– Ты хочешь Египет, – сказала она. – Там твоя сила.

– Моя сила в Македонии.

– И поэтому ты ее оставил?

Теперь он замер и ответил на ее улыбку сжатыми губами и сверкающим взглядом.

– От глубоких корней дерево растет высоко.

– От глубоких, – согласилась она. – И широко разветвленных. Кто ты такой, Александр? Кто был твой отец?

– Ты хочешь оскорбить мою мать?

Осторожно, опасность. Улыбка Мериамон стала теплее и шире.

– Меньше, чем какую-либо женщину в мире. Мой отец видел твое зачатие, ясно видел в магической воде. Но бог может являться в разных обличьях.

Она все время чувствовала, почти осязала, как слушает Нико – напряженно и молча.

Александр застыл, но в нем был трепет, трепет пламени, которое, даже неподвижное, все равно обжигает.

– Вспомни Тиндарея, – сказала Мериамон, – и Геракла, своего предка.

– Нет, – сказал Александр едва слышно. – Она говорила мне однажды – и не однажды, – но это все вздор. Он никогда не принадлежал только одной женщине. Даже ей. Особенно ей. В ней всегда было слишком много огня.

– Огонь привлекает огонь, – ответила Мериамон. Тихо, так же тихо, как он, как будто это был не ее голос.

– Нет, – сказал он. – Меня породил не бог. Никто никогда не претендовал на меня. Я сын Филиппа и ничей больше.

– Ничей?

Александр больно сжал ей руки.

– Тогда где же был этот бог, когда он был мне нужен? Где он был, когда меня били и морили голодом, чтобы подчинить своей воле? Где он был, когда мой отец менял женщин одну за другой, бросал оскорбления в лицо моей матери и смеялся, когда она упрекала его? Где он был, когда отец насмехался даже надо мной, заведя ублюдка, и выгнал меня, когда я потребовал то, что принадлежало мне по праву? Где он, наконец, был, когда мой отец умер?!

«Это любовь», – подумала Мериамон. Любовь – и ненависть, такая глубокая, что она снова обернулась любовью, отравленная завистью, подслащенная гордостью. Великие люди так редко имеют великих сыновей, а здесь был Филипп, был Александр, и кто бы из них потерпел соперника?

– Говорят, ты убил его, – произнесла она ясно, спокойно и совершенно хладнокровно.

Он не свернул ей шею. Даже не ударил. Он впитал это с молоком матери: никогда не поднимать руку на женщину.

Он отпустил ее. Тяжело дыша, отступил на шаг, и сказал:

– Я мог бы убить его. Я хотел – о боги, гораздо чаще, чем ты можешь представить! Но не так. Не таким орудием.

– Дурак, – сказал Гефестион. Он подошел и стоял позади; было ясно, что он слышал часть разговора. – Он был честным идиотом, госпожа. Он думал, что его презирают из-за более молодого и хорошенького мальчика. Он так долго переживал это, что осталась одна только ненависть.

– Он был безумцем, – сказал Нико, словно эхо царского друга. Но это был его голос, и он сам стоял за спиной Мериамон. – В нем не осталось ничего, кроме злобы. Нет, госпожа. Македонцы всегда были склонны убивать своих царей, это помогает поддерживать в них силу духа. Но не так.

– Я знаю, – ответила Мериамон. И, если она и не знала этого раньше, то должна была понять теперь, когда Александр кричал ей о смерти своего отца. Отца по крови. Это несомненно. Но его отец по духу… – ты не только плоть, Александр. Но у богов свои пути и свое время. Может быть, тебя испытывали и закаляли в горниле. Может быть, они хотели, чтобы ты нашел свой собственный путь.

– Тогда зачем здесь ты? – спросил он.

– Чтобы направить тебя, – ответила она, – может быть, если таков твой выбор.

– Ты хочешь сказать, что у меня есть выбор? Его насмешка заставила ее улыбнуться.

– Я не прокляну тебя, если ты мне откажешь.

– Ну нет. Ты будешь приставать ко мне, пока я не сдамся.

Мериамон слегка пожала плечами.

– Я очень упряма. Это мой порок.

– Как всего вашего народа, – отвечал Александр. – Объясни мне, зачем я должен идти в Египет. – Но прежде чем она заговорила, он предостерегающе поднял руку. – Только не рассказывай мне про богов и предсказания. Объясни мне все здраво. Какая польза Египту от моей войны против Персии? Ее сатрап умер: я сам видел его тело. Остальные вельможи слишком заняты борьбой против меня, чтобы держать ваш народ в повиновении. Вы можете восстать сами и уладить дело без меня. Зачем я вообще нужен?

– Затем, что ты есть, – отвечала Мериамон. – Зачем сотворили тебя боги. Чего ты хочешь, Александр? Ты хочешь отомстить, и только, и быть уверенным, что, пока ты жив, Персия будет держаться подальше от Эллады? Покидая Иссу, ты уже имел все это.

– Я не добьюсь этого, пока Дарий жив и не забыл, что он мужчина.

– Ну хорошо. Допустим, он помнит об этом, допустим, ты заставил его сражаться, допустим, что ты победил. И что дальше? Вернешься домой и будешь царствовать в Пелле, изображая из себя старейшину Эллады? Тебе хватит такой империи?

– Моему отцу хватало.

– Разве?

Лицо Александра было очень спокойным.

– Ты хочешь сказать, что я должен завоевать мир?

– Я говорю, что ты должен попытаться.

– А Египет?

– Египет ждет тебя.

– Я об этом ничего не знаю, – сказал Александр.

– Тогда, возможно, ты должен узнать! – воскликнула Мериамон. – Мы можем научить тебя, Александр. Наша земля очень древняя, и наша сила лежит глубоко. Мы можем дать тебе и то, и другое.

– Можете ли вы сказать мне правду, кто я есть?

– Если ты придешь к нам, – отвечала она, – сможем.

– Мы?

– Мои боги, – сказала Мериамон, – и мой народ.

– Я не верю тебе.

Она улыбнулась.

– Конечно, не веришь. Ты знаешь так мало, а мог бы знать так много… Ты знаешь что-нибудь об оракулах?

Александр был озадачен таким резким поворотом темы, но соображал он быстро.

– Дельфы?

– А, – сказала она, – твой смышленый бог. Нет, я имела виду твоего отца. Который говорит из твоей родной земли, из Додоны под великими деревьями.

– Он не… – Александр закрыл рот, потом заговорил снова: – Да, я знаю Додону.

– Это один конец мира, – продолжала Мериамон, – но есть и другой. Глубоко в пустынях Ливии, за горизонтом Двух Царств, из песка и глубоких вод говорит голос бога. В моей стране мы называем его Амоном, тайным богом, богом-небом, царем богов. У вас это Зевс, и это его голос говорит из деревьев.

Она завладела его вниманием. Он склонился к ней, трепеща, как охотничья собака, учуявшая след. Позади него статуя ее отца стала как будто выше, глаза заблестели.

– Это место я тоже знаю, – сказал он. – Его называют Сива.

– Да, – ответила Мериамон, – его называют Сива. Она ждет тебя, если только ты захочешь прийти туда. Там скрыта вся правда о том, кто ты такой.

– Но, – возразил Александр, проверяя ее даже теперь, ибо он был Александр, – что толку в правде, если персы нападут на меня с тыла?

– Персия ничего не сможет сделать, если империя будет завоевана в честном бою.

Его напряжение слегка спало, но брови были нахмурены.

– Мы снова вернулись к тому же. Ты хочешь, чтобы я завоевал мир.

– Неужели ты боишься попробовать сделать это?

Александр вспыхнул. Она улыбнулась.

– Может быть, это вам надо бояться, – возразил он. – Откуда вы знаете, что я сделаю с вашей страной, если завоюю ее?

– Это дело богов, – ответила Мериамон.

– Ты просто сумасшедшая, ты знаешь это?

– Да.

Александр посмотрел на нее, такую спокойную под сенью богов и тенью ее отца и вдруг рассмеялся:

– Ну что ж, я есть я. Я сделаю это. Я стану царем Египта.

Часть II
ТИР

10

Мериамон должна была бы быть довольна. Она получила обещание Александра, и армия была готова выступить из Сидона. Они направлялись в Египет. Царь шел к трону, предопределенному богами.

Может быть, причиной было вино, выпитое за обедом у царя, хотя выпила она очень мало. Мериамон ушла рано, очень усталая, но спала плохо, и сны ее были темны. Даже ее тень, всегда на страже, не могла отогнать их.

– Я сделала, что вы просили, – кричала во сне Мериамон. – Я добилась, чего вы хотели. Почему вы не отпустите меня?

Ответа не было. Только слова, которые она не могла разобрать, обещания, приказы, уговоры, которые невозможно было понять.

Мериамон проснулась еще более усталой, чем засыпала, пытаясь услышать ускользающее слово. Завтра они покинут Сидон. Армия была устроена довольно удобно, Мериамон не слышала слов недовольства. Был ясный солнечный день, довольно холодный, с моря дул свежий ветерок. Хорошая погода для сборов и, если она таковой и останется, идти будет тоже замечательно.

У Мериамон было немного вещей, и о них уже позаботились. Филинна и слуги управились быстро. Мериамон было нечего делать, кроме как бродить кругом и наблюдать.

Наконец она поднялась на городские стены, ища успокоения. Город напоминал разворошенный муравейник, но здесь, высоко над гаванью, было тихо, и синева моря пронзала сердце. Кемет никогда не была страной мореходов. Но здесь, на высотах Сидона, подставив лицо ветру, Мериамон почти поняла. Здесь нет горькой Красной Земли, нет пустыни, насколько видит глаз, нет Черной Земли, вечно возрождаемой Нилом. Только ветер, камни и море, изменчивое и неизменное.

Ее тени все это не нравилось. Она вытянулась позади, дрожа. Сехмет, мудрая кошка, осталась дома, где было тепло.

Мериамон пожалела их обеих. По крайней Мере Нико казался довольным. Он стоял в сторонке, опершись о парапет, и разглядывал корабли, как будто собирался купить их. Надо будет позже посмотреть его руку. Жрица Эшмуна не творила над ней никаких чудес, но в словах, которые она произносила, в воде, которой она омывала руку, что-то было. Рука сегодня болела гораздо меньше, хотя после такой долгой поездки верхом и бурного обеда сразу по приезде боль должна была бы усилиться. Правда, неясно, сможет ли рука нормально действовать даже с помощью бога…

Нико повезло, что он левша. Рука, в которой он держал меч, была цела. Он мог сражаться, если сумеет управиться со щитом, но, когда дойдет до рукопашной, человек с двумя здоровыми руками легко одолеет однорукого.

Однако хуже всего, для него самого, было его тщеславие. Лицо у Нико не было красивым, с выступающими скулами и тяжелым подбородком, но сложен он был великолепно и знал это. Изуродованная неподвижная рука, хотя и позволяла гордиться боевым прошлым, разрушала симметрию, которую так ценили эллины.

Древних македонцев Мериамон уважала за одну вещь: они не носились с этой греческой ерундой насчет красоты. Шрамы украшали мужчину. Шрамы, полученные в боях, были прекраснее всего.

Мериамон положила ладони на свои гладкие плечи и вздрогнула. Ветер не становился теплее, хотя солнце было уже высоко. Нико заметил ее жест. Он был одет гораздо легче, и плащ развевался у него за спиной. Нико расстегнул пряжку и, прежде чем Мериамон успела возразить, набросил на нее тяжелое одеяние.

Плащ был теплый. Пахло потом и лошадьми. Мериамон с удовольствием завернулась бы в него, но Нико все еще был ее пациентом. Она высвободилась из плаща, который так же не хотел ее покидать, как и она его, и заставила Нико снова одеться.

– Я не хочу быть причиной твоей смерти от холода, – сказала она.

– Но если ты закоченеешь, с меня спустят шкуру, – возразил Нико.

– Не такая уж я нежная!

– Конечно, ты не нежнее подошвы. Но ты выросла в Египте. Это для Македонии сейчас прекрасная погода.

– Боги не допустят, чтобы я когда-нибудь увидела эту страну, – сказала Мериамон, стуча зубами.

– Она прекрасна, – воскликнул Нико. – Дикая, и даже мы иногда находим, что там слишком холодно. Но это делает нас сильными.

– Хотела бы я посмотреть на тебя в прекрасный денек в Фивах, когда солнце посылает свои лучи отвесно вниз, а раскаленный песок посылает свой жар прямо вверх, и даже пустынные соколы прячутся в тени.

Он содрогнулся.

Мериамон протянула руку и похлопала его по плечу.

– Ничего, ты еще много всякого увидишь.

– Царь любит жару, – сказал Нико. – Холод он тоже любит. Его ничто не остановит.

– Кроме безделья.

– Верно, – согласился Нико. – Но тогда он найдет себе дело. Например, завоюет мир.

Мериамон рассмеялась. Нико поднял ей настроение. В который уж раз. Это уже вошло в привычку. Но она ему об этом не скажет, а то он перестанет. Он был такой же, как Александр, и не любил делать то, чего от него хотят другие.

Когда они покидали Сидон, сияло солнце и дул сильный ветер, так что оружие сверкало, а плащи развевались. Кони приплясывали, фыркали и махали хвостами. Люди пели на ходу. Александр, впереди всех, запевал песню, от которой завяли бы уши у самой последней уличной женщины. Несмотря на это сидонцы, к их чести, приветствовали Александра, а некоторые ехали рядом.

– Они плохие наездники, – сказала Таис со знанием дела. На своем муле песочного цвета она сидела ловко, и было видно, что она может ехать верхом столько, сколько понадобится, хотя это и не доставит ей удовольствия.

– Их место на корабле, – согласилась Мериамон. Ее кобыла упрямилась, не желая идти так медленно. Когда они выйдут на открытое пространство, Мериамон позволит ей пробежаться. Другие сделают то же. Александр, наверное, будет коротать время на марше своим любимым способом: догнать колесницу, проехаться в ней, потом выпрыгнуть и вскочить на коня, догнав его.

Нико снова ехал на том же большом мерине, избегая встречаться взглядом с Мериамон. Ясно было, что он не пойдет пешком, пока кто-то едет.

Поскольку в обморок он, как видно, падать не собирался, Мериамон решила не возражать.

Она оглянулась. Сидон не был ее родным городом, но он приютил ее на время. И Эшмун дал ей возможность побеседовать с царем. Она вознесла богу благодарственную молитву. Эшмун не исцелил ее от того, что ее мучило, но это было под силу только стране Кемет.

Мериамон смотрела вперед, на юг, и ветер дул в спину. На юг, в Египет.

Через час после выхода из Сидона кавалерия Александра превратилась в пехоту. Коней разнуздали, и колонна пошла пешим порядком. В полдня пути от Сидона небо покрыли тучи, а к вечеру пошел дождь. Ветер подгонял идущих, снежная крупа секла их. Люди завернули оружие в кожи, сами закутались в плащи и продолжали путь. Кони опустили головы, поджали хвосты. Мериамон, в двух шерстяных плащах и одном кожаном, чувствовала себя такой жалкой, как никогда в жизни. Холод, сырость, ветер лишили ее тело последних крупиц тепла. Она не могла удержать дрожь.

Вечером в лагере был шатер и огонь в очаге, заботливо поддерживаемый слугами. Он немного согрел воздух, но Мериамон не могла согреться.

Она мало спала, ее била дрожь. Ей снились те же сны, но она была им даже рада, потому что в снах было тепло. Она проснулась – и снова холод, сырость и бесконечный дождь. Ей принесли еду, но она почти ничего не съела; ее мутило. Она нашла свою лошадь – надо было бы дать ей имя, ведь имена – это все, но сейчас не было сил, был только холод. Она забралась на лошадь и ехала. Кругом был только дождь и ветер. Она не чувствовала ни рук, ни ног.

Тепло. Где-то было тепло. Она поплыла. Нет, это кружилась голова. Тело осталось где-то там, бедное, ничтожное, тяжелое, со льдом в костях.

– Мариамне!

Имя? Но это не ее имя!

– Мариамне!

Еще раз. Другой голос. Торопливый. Сердитый?

– Мариамне!

Повторенное трижды имеет власть. Но не над Мериамон. Она засмеялась. Кругом грохотало. Никаких слов. Никакого имени. Только ветер, и дождь, и холод, но ей было так тепло, так хорошо, так легко…

– Проклятие, это свыше ее сил!

Слова. Такие громкие, пронизывающе-резкие.

– Началась лихорадка. – Говорит кто-то другой, тише, спокойнее. – Она или умрет, или выкарабкается. Одно из двух. Решать будут боги.

– Боги? – Короткий, горький смешок. – Ты еще веришь в них?

– Я верю, что в мире есть много такого, чего мне не понять.

– Царь верит каждому их слову. Он принесет меня в жертву любому из них, если она умрет.

– Почему? Что ты мог сделать? Ты же страж, а не врач.

– Это я виноват, что она заболела.

Тихий голос зазвенел насмешливо:

– Да, конечно, ты мог бы остановить ее. Или ты приказал бы дождю прекратиться и ветру утихнуть?

– Я мог бы заставить ее поехать в фургоне вместе с персидскими женщинами. Они бы не возражали. Они ее любят.

– Наверное, – сказал другой голос. Женский.

– Наверное, об этом еще стоит подумать, – сказал мужчина. – Их шатры теплее; там все эти ковры, подстилки – и там спокойнее. За ней там будет хороший уход.

– Лучше, чем здесь?

Таис. Это говорит Таис. И Нико, рычит, злой, испуганный.

Ничего удивительного, если он искренне верит, что Александр сурово накажет его за ее болезнь. Он продолжал:

– Она больная слишком серьезно, чтобы я мог за ней ухаживать как надо. Тебе тоже не справиться. И лазаретный фургон не место для больной женщины.

Они помолчали. Затем Таис сказала:

– Я попрошу Барсину.

– Но… – начал Нико. Тишина. Порыв холодного ветра.

– Дождь немного стих. Я могу пойти. Филинна! Пойдем со мной.

Холодный поток прекратился, и Мериамон охватило тепло. Она открыла глаза, с трудом подняв тяжелые веки.

Сумрак. Мигание лампы. Огромная тень двигалась по стене. Это не была ее тень. Ее тень ушла. Ушла…

Нико подхватил и уложил ее. Она сопротивлялась.

– Моя тень! – кричала она ему. – Моя тень! Я не могу…

Он явно ничего не понимал, а она ничего не могла ему втолковать.

Не по-египетски.

Она вспомнила греческие слова, с трудом, запинаясь, произнесла:

– Я не могу найти свою тень.

– Она прямо позади тебя.

Она пыталась вырваться из его рук. Он укачивал ее, как ребенка. Для него она и была не больше ребенка.

– Это не моя тень. Моя тень!

– Она здесь, – сказал он. Он ничего не понимал. – Она здесь. Успокойся, отдохни.

– Это не… – Она замолчала. Он ведь не знает. Мериамон сжала губы и легла, пытаясь отдышаться. В легких ее было мало воздуха.

– Я больна, – сказала она и замолчала. Ей это совсем не нравилось.

– Ты больна. – Нико продолжал удерживать ее. Он ее даже укачивал. Его лицо был совсем не так ласково, как его рука, на сгибе которой она лежала. Он выглядел рассерженным.

– Давно?

Он всмотрелся в нее.

– Ты не бредишь?

– Немного. Скажи мне, давно?

– Со вчерашнего дня.

– Со вчерашнего… – Ее голова склонилась на его грудь. – Два дня. И – две ночи?

– Только одна.

У нее вырвался стон:

– О боги, моя тень!

– Тише, – сказал Нико.

Она молчала. Ее тень ушла. Ей нечего было послать в погоню, потому что в ней ничего не осталось: ни силы, ни власти. Болезнь опустошила ее.

Немного погодя Мериамон вспомнила другое слово:

– Сехмет?

– Она здесь.

Мягкая лапка, острые коготки, вопросительное мурлыканье.

– Сехмет, – сказала Мериамон. Легкая кошка скользнула на колени Нико, где лежала Мериамон. У нее не было сил взять кошку. Сехмет терлась о подбородок Мериамон и мурлыкала.

Нико улыбался, но, заметив взгляд Мериамон, сразу принял свой обычный суровый вид.

– Ты на самом деле пришла в себя.

– Немного. – Мериамон вздохнула, закашлялась. Он напрягся, его рука сжала ее до боли. – Осторожнее, – сказала она.

Нико перестал удерживать ее, но и не уложил, а просто сидел на ее постели. Он выглядел усталым, как будто уже давно недосыпал.

– Мне бы надо взглянуть на твою руку, – сказала она.

– Не надо, – ответил он. – Филиппос смотрел вчера, после того, как ты упала в обморок. Он сказал, что все прекрасно заживает.

– Прекрасно?

Он опять не понял. Она не стала вздыхать, чтобы снова не испугать его. По крайней мере от него исходило тепло. И, насколько она могла чувствовать, боли он не испытывал. Было куда приклонить голову. Если она будет лежать спокойно, он, может быть, уснет.