Текст книги "Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)"

Глава вторая
Из Астрахани в Архангельск (1906–1916)

Замятина, вернувшегося к занятиям на кораблестроительном факультете Политехнического института осенью 1906 года, можно увидеть на фотографии 1907 года с группой старост курсов и директором-основателем института князем А. Г. Гагариным. Этим студенты бросали вызов властям, так как фотография была сделана в знак солидарности с князем, по личному приказу Николая II вынужденным уйти в отставку за недостаточную твердость в исполнении своих обязанностей. Летом 1907 года студенческие общежития института закрыли, чтобы предотвратить усиление политической активности, и Замятину пришлось несколько раз переезжать с квартиры на квартиру [Каталог выставки 1997:13; Брюханова 2008:28–29]. Он закончил учебу в Политехе 21 мая 1908 года (только 11 из 25 студентов первоначального набора смогли выпуститься в том году), представив для защиты диссертацию «О выборе главных размерений грузовых судов» с эскизами и схемами в качестве приложений. Еще один сохранившийся чертежный набросок – оригинальный проект гибкой плотины, где резиновая пластина может быть отогнута назад, чтобы перекрыть поток воды, – демонстрирует его чертежное мастерство, отличающееся точностью и красотой линий [Голикова 2009: 3; Брюханова 2008: 7; BDIC, dossier 185].

Чертеж гибкой плотины, выполненный Замятиным (предположительно начало 1910-х годов) (BDIC, Collection Е. Zamiatine – F DELTA RES 614)

Получив квалификацию морского инженера, он сразу подал заявку в Министерство торговли для поиска работы. Однако министерство решило навести справки о его политической благонадежности. Когда из полиции пришел ответ с подробностями его ареста в декабре 1905 года, в трудоустройстве Замятину было отказано. Во второй половине 1908 года представители Политеха, видимо, замолвили за него слово, так как в конце октября полиция сообщила министерству, что уголовного расследования его дела не будет. Политехнический институт сразу же предоставил ему стипендию для учебы в магистратуре и изучения строительства береговых установок. 19 ноября он получил диплом, подписанный деканом Боклевским, и одновременно был назначен на должность преподавателя института. Всего через неделю, снова благодаря помощи Боклевского, он получил место инженера в Отделе торговых портов Министерства торговли и промышленности, и это станет его официальной должностью на ближайшие десять лет, вплоть до 1918 года.

В течение 1909 года Замятин работал на разных заданиях: в августе и сентябре он проверял чертежи верфей Белого моря в Архангельске, посещал поражающие своими размерами Путиловский и Металлический заводы, где изготавливались детали для линкоров, переводил отрывки из статьи о кранах, написанной французским инженером, и контролировал доставку новой лебедки. Следующим летом он был назначен на должность инженера по техническим занятиям в черноморском порту Поти. В период с 1909 по 1915 год он опубликовал более десятка статей о разработках в области проектирования судов, экскаваторов, подводных лодок и ледоколов, где активно выступал за замену паровых двигателей на двигатели внутреннего сгорания. С 1911 года, несмотря на неопределенный политический статус своего протеже, декан Боклевский регулярно продлевал его контракт «преподавателя корабельной архитектуры» в Политехе [BDIC, dossiers 133Б/120 (3)]. На протяжении долгих лет инженеры и коллеги из института останутся близкими друзьями Замятина.

В течение этих лет ему приходилось постоянно переезжать, чтобы полиция его не обнаружила, так как по условиям внутренней ссылки ему до сих пор официально не было разрешено жить в Санкт-Петербурге. Он катался в город и в Политех, но был вынужден искать жилье за городом, в частности в Сестрорецке, к северо-западу от столицы, и на побережье у Лахты, что было немного ближе. К счастью для него, произошла административная путаница по поводу того, к какому именно учебному заведению он принадлежит, что помешало властям поступить с ним в соответствии с их первоначальными планами:

Повестка: явиться в участок. В участке – зеленый листок: о розыске «студента университета Евгения Ивановича Замятина», на предмет высылки из Петербурга. Честно заявляю, что в университете никогда не был и что в листке – очевидно, ошибка. Помню нос у пристава – крючком, знаком вопроса: «Гм… Придется навести справки». Тем временем я переселяюсь в другой район: там через полгода – снова повестка, зеленый листок, «студент университета», знак вопроса и справки. Так – пять лет, до 1911 года, когда наконец ошибка в зеленом листке была исправлена и меня выдворили из Петербурга [Галушкин и Любимова 1999: 10] (Автобиография 1928 года).

Когда в июне 1911 года полиция все-таки обнаружила его, Замятин сообщил Людмиле, что ему дали три-четыре дня, чтобы уехать из Петербурга, но все же продолжал надеяться, что декан Боклевский попытается спасти положение. Однако ему пришлось временно прекратить работать, так как если бы полиция обнаружила, что он остался в городе, ему могли дать три месяца тюрьмы. Боклевский обратился к губернатору с просьбой разрешить Замятину жить в Санкт-Петербурге, но эта просьба была отклонена «ввиду имеющихся в Охранном Отделении неблагоприятных сведений об инженере <…> Евгении Ивановиче Замятине»[24]24
  Письмо от Боклевского, 19 июня 1911 года [Нечипоренко 1996: 71].


[Закрыть]. Временное решение, найденное Боклевским, заключалось в том, чтобы отправлять Замятина в различные командировки, например на Коломенский завод под Москвой в июле 1911 года. Также в июле Замятин побывал у губернатора, где ему вручили повестку в охрану; перед тем как пойти туда, он в тревоге уничтожил некоторые из писем Людмилы и другие документы. В итоге с ним обошлись исключительно вежливо, но тем не менее настояли на том, чтобы он уехал из Петербурга. Это требование было еще раз подтверждено в официальном письме губернатора Боклевскому от 5 августа. В сентябре он посетил Лебедянь и работал над статьей, которую планировал отправить в качестве заявки на конгресс в Филадельфии, куда он надеялся поехать в 1912 году. В Америку на конгресс он не попал, но статья под названием «Будущее морского судостроения и дноуглубительные работы в морских каналах и портах» была опубликована в двух частях в ежемесячном издании «Русское судоходство» в 1912 году [Каталог выставки 1997: 13].

Доступные документальные свидетельства о жизни Замятина в период, когда ему было под 30, в основном фрагментарны, если не считать писем, которые он писал Людмиле во время их частых разлук. Она работала в различных пригородах Санкт-Петербурга как акушер и гинеколог, а он разъезжал по всей стране в командировки по вопросам судостроительства. Оба были чрезвычайно заняты, перемещаясь с места на место по работе или беспокоясь по поводу полиции, а позже из-за проблем со здоровьем. Революционный пафос, на удивление, больше не появляется в его письмах за эти годы. Нет никаких документов, указывающих на их дальнейшее активное участие в радикальном социалистическом движении. Возможно, проверки полиции стали более строгими, однако, скорее всего, теперь собственная трудовая и личная жизнь занимала все их время.

Ноябрь 1908 года стал переломным не только в профессиональной, но и в литературной деятельности Замятина. «В 1908 году кончил Политехнический институт по кораблестроительному факультету <…>. Одновременно с листами проекта башенно-палубного судна – на столе у меня лежали листки моего первого рассказа. Отправил его в “Образование”» [Галушкин и Любимова 1999: 10] (Автобиография 1928 года). Завершенный в 1907 году рассказ «Один» описывает молодого студента Белова, который уже три месяца сидит в одиночной камере. Не имея связи с революционными товарищами, он мечтает о Лёльке, которую в свое время встречал на политических вечерах, где шли жаркие споры. Находясь в тюрьме, он обменивается с ней письмами, и его дни наполняются эротическими фантазиями и мечтами о любви. Она по-доброму относится к нему и даже шлет передачи, но в конце концов сообщает, что собирается уехать из города вместе со своим будущим мужем. Уничтоженный этой новостью, Белов бросается с тюремного балкона и разбивается. В этом рассказе недавно пережитый Замятиным опыт тюремного заключения перерос в трагическую историю, с той лишь разницей, что в его случае судьба улыбнулась ему и женщина, о которой он мечтал, ответила взаимностью.

В рассказе «Девушка» (1910), также написанном в эти годы, тема страсти и тоски, испытываемых в условиях ограниченных контактов с обществом, развивается на примере молодой девушки Веры. Связанная обязательствами перед матерью-инвалидом, она настолько охвачена эротическими желаниями, что преодолевает социальные запреты и завлекает слегка смущенного юношу к себе домой. Когда молодые люди начинают целоваться, в комнате появляется мать, и юноша убегает, оставив охваченную страстью Веру. В контексте развития отношений между Людмилой и Замятиным в первые годы их знакомства, а также с учетом того, что сексуальность станет одной из ключевых тем в его творчестве, поражает выстраивание автором образов, связывающих чувственное влечение с женским авторитетом и даже насилием. В мечтах Белова о Лёльке он прислуживает богине, как раб: «…хочется чего-нибудь еще более рабского, еще более унижающего», и «…чтобы она взяла всего его». Когда Вера пытается соблазнить молодого библиотекаря, она «…тонкими, горячими пальцами схватывает его за лицо и за шею, впивается поцелуем – так, что своими зубами касается его зубов, и зубы скрипят. Скорее – пить из него жизнь. Может быть – минуты остались». Почувствовав, что эти рассказы чрезмерно истеричны по тону, Замятин предпочел не включать их в более поздние собрания своих сочинений. В 1928 году он писал: «Когда я встречаюсь сейчас с людьми, которые читали этот рассказ [ «Один»], мне так же неловко, как при встречах с одной моей тетушкой, у которой я, двухлетний, однажды публично промочил платье» [Галушкин и Любимова 1999: 10–11] (Автобиография 1928 года). В конце 1908 года была также впервые напечатана его литературная рецензия, где осуждалось самодовольство недавно открывшегося петербургского журнала «Новые мысли», редакторы которого обещали «лучшее чтение для пищеварения», отказавшись от полемических материалов – то есть игнорируя политические и социальные беды современной России[25]25
  «Журнал для пищеварения» (1908) [Галушкин и Любимова 1999:14–16 (14)].


[Закрыть].

Эксперименты с прозой увлекли Замятина. Тем не менее завершенными оказались лишь немногие из рассказов и новелл, написанных между 1906 и 1912 годами, в то время, когда он заканчивал учебу и начинал карьеру преподавателя и специалиста в морском инженерном деле[26]26
  В архивах сохранились следы предварительных записей для коротких рассказов 1907–1908 годов с названиями «Утром и вечером», «В толпе» и «Снежное окно», а также для цикла из четырех новелл, названных именами цветов и объединенных общим заголовком «Цветы говорят мне в сумерках» или «Зеркало цветов». Летом 1909 года он также написал рассказы «В маленькой комнатке», «Девушка-улыбочка» и «притчу» в стихах «Премудрый Нгабами» [ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 11, 5–7, 8–9, 12–14, 18, 105].


[Закрыть]. В ноябре 1908 года, примерно в то время, когда он предоставил свой рассказ «Один» к публикации, он писал своей сестре Александре, что изучает французский и инженерное дело (он вот-вот должен был получить свою первую зарплату), но больше всего поглощен литературой. Он начал ходить на литературные вечера, где молодые писатели читали свои произведения вслух. Его новелла «Чайная роза», входившая в цикл из запланированных четырех рассказов, была очень хорошо принята и вызвала много дискуссий. В декабре он планировал вернуться в Лебедянь, так как там ему лучше писалось[27]27
  Письмо А. И. Замятиной (Волковой) от 19 ноября 1908 года. Комлик Н. Н., Замятина Н. С. «Предания русского семейства: (Новые материалы к биографии Е. И. Замятина)» в [Полякова 2009: 436–437].


[Закрыть]. Действительно, всякий раз, когда он приезжал, мать, которая его обожала, следила за тем, чтобы бумаги в его комнате были разложены именно так, как он их оставил. Летом 1910 года он мучился, сомневаясь, как спланировать отпуск – ехать вместе с Людмилой и провести свободное время с ней, или писать: «…моя бедная литература! Она, ведь, тоже меня ревнует – к тебе. И тоже соблазняет меня». Через пару недель, вторя знаменитому изречению Чехова, он заговорил о предательстве своей настоящей жены – литературы, так как все же решил провести август с Людмилой[28]28
  Письма Людмиле от 11 и 27 июля 1910 года [РНЗ 1997: 64, 66–68].


[Закрыть].

В 1906–1912 годах личная жизнь Замятина ознаменовалась как огромным счастьем, так и последовавшим за ним крушением надежд. Его письма в первые годы уже прочных отношений с его «милым мышонком» (май 1908 года) или «ландышем» пропитаны эротической нежностью молодого любовника – «целую уголки мои милые – как чашечки ландыша» (июнь 1909 года). Эти «уголки» вновь станут отличительной чертой эротичной соблазнительницы 1-330 в романе «Мы». В 1908 году он написал для Людмилы стихотворение (что делал нечасто), озаглавленное «Желание»: «Я упаду на костер / В пламя объятий твоих»[29]29
  Письмо Людмиле от 14 июня 1909 года [РНЗ 1997: 51, 439].


[Закрыть]. В связи с этим следует упомянуть, что общественное давление, исходящее в том числе и от его собственной чрезвычайно религиозной семьи, предположительно привело к тому, что они официально зарегистрировали свой брак, но нет никаких документальных свидетельств, указывающих на дату церемонии. Летом 1909 года в одном из писем Замятин называл свою «родную Люсиньку» своим ребенком, любовью, женой и нежной матерью. Возможно, к тому времени они уже начали понимать, что, вероятно, у них никогда не будет детей:

Инстинкт деторождения, инстинкт материнства… Может быть этого и не будет, и может быть – еще сильнее от этого будет любовь? Может быть – то, что ты должна была отдать ребенку – ты отдашь мне? Может быть – тебе будет сладко от того, что я буду класть голову к тебе на грудь и брать ее губами, как ребенок, и называть тебя матерью? Может быть ты – мать – будешь все прощать мне, твоему ребенку? И, может быть, мне будет сладко тебе, слабой и маленькой, отдать свои силы, держать тебя – ребенка – на коленях, носить ребенка – на руках?[30]30
  Письма Людмиле от 27 и 29 июля 1909 года [РНЗ 1997: 52–54].


[Закрыть]

В этих письмах он с нежностью пишет о ее губах, маленьких зубках, интимных запахах, менструальной влаге, нежной остроте ее грудей, ощущаемой через блузку, милых ему изгибах ее запястий со светлыми волосками на них и о его желании обнять ее ноги, положить голову ей на колени или поцеловать ее грудь через платье. Все эти образы позже появятся в его прозе.

В конце июня 1911 года он размышлял о том, какую роль в их отношениях играет власть одного над другим. Робкий ухажер из его ранних писем иногда снова проявляется, связь между ними уже прочна, но баланс сил явно изменился:

Моя маленькая госпожа. Как приятно мысленно подчиняться тебе и целовать твои руки, ставши на колени. И как я за это же не люблю тебя и себя – за то, что моя любовь к тебе и твоя ко мне – заставляют меня чему-то, кому-то подчиняться, – пусть этот кто-то даже и ты; за то, что я в чем-то стесняю себя, в чем-то обуздываю себя – пусть это делается даже ради великой чистоты и полноты наших ласк, твоих ласк.

Не знаю, что это: моя ли (еще) молодость, или привычка к слишком свободной морали, или испорченность, или, просто, явление физиологической категории – но все эти женщины, которых ежедневно видишь – они, увы, действуют на мое любопытство. Я с удовольствием посмотрел бы, как эта, или другая, или десятая – из неприступной, из богини – становится бесстыдной и послушной. Вероятней всего, я именно «посмотрел бы» на это, откуда-то сверху, улыбаясь, забывая о своем участии. (С тобой, при тебе – я никогда таким не бываю; кроме тебя – меня настоящего, непритворного, пожалуй, никто не знает, не видал.)[31]31
  Письма Людмиле от 30 декабря 1909 года, 22 июля 1910 года, 15–16, 19–20, 25 и 27–29 июня 1911 года [РНЗ 1997: 62, 65–66, 79–85].


[Закрыть]

В соответствии с его пониманием свободной любви их отношения были достаточно открытыми и допускали возможность измены. В августе 1910 года он признавался, что немного тосковал при мысли, что она полна жизни и желаний и была готова отдаться кому-то другому; он надеялся, что она подождет его еще хотя бы десять дней. С другой стороны, в июне 1911 года он признавался, что провел значительную часть времени в течение последних двух-трех недель с некой Марией Андреевной и целовал ее – «нет, не до конца…», – злорадно наслаждаясь процессом флирта, пока Мария Андреевна не влюбилась в него. Теперь же, продолжал он, она окончательно исчезла из их жизни, так как он не хочет допустить даже вероятности того, что тень пробежит между ним и Людмилой[32]32
  Письма Людмиле от 2 августа 1910 года и 5 июня 1911 года [РНЗ 1997:69,74–76].


[Закрыть].

Однако после пяти лет счастливых интимных отношений с Людмилой в жизни пары появился новый фактор, повлиявший на интенсивность и характер их сексуальных контактов. Начиная с лета 1911 года, когда он был в командировке в Московской губернии, Замятин начал страдать от рецидивов неприятного состояния, которое впервые проявилось предыдущим летом:

Увы, доктор, – я страдаю: cholera chronica [хроническая холера]. Помнишь, как в прошлом году, когда мы жили на Матвеевской. За эту неделю, с прошлого понедельника до этого, – я попробовал пообедать всего один раз, на Петров день (показалось, что выздоровел) – и увы, еще хуже. Питался все время бульоном и чаем. Подвело меня – так прямо страсть. Я уж и салол пил, и Гуниади-Янос, и опять салол с бензонафтолом, – все никакого толку. Вчера, наконец, пошел к тутошнему доктору (как все почти доктора, – очень мил) и получил от него бисмут с опием. За обедом – с завистью смотрю, как едят всякие колбасы и закуски и скромно ем бульончик и манную кашку, маленький ребеночек. – Вчера чувствовал себя очень скверно, болела голова, слабость, – может, потому еще, что не выспался в дороге. Сегодня ничего[33]33
  Письмо Людмиле от 5 июля 1911 года [РНЗ 1997: 86–88].


[Закрыть].

Мучения Замятина из-за проблем с пищеварением, которые в виде тяжелой формы колита будут возвращаться в течение многих лет, стали основной темой его писем к жене, имевшей медицинское образование и опыт. Конкретно этот период болезни длился еще около десяти дней, и он сообщал о диарее, обложенном языке и резкой потере веса. Он также жаловался на дискомфорт, головные боли и слабость, и раздражался, когда врачи, к которым он обращался, давали ему противоречивые советы касательно его диеты. Все это происходило – и, возможно, эти процессы были взаимосвязаны, – пока он постоянно переезжал с места на место, будучи вынужден делать это из-за работы, а также в связи с продолжавшимися проблемами с получением права на постоянное жительство.

К августу 1911 года он заболел так сильно, что вернулся в Лебедянь, где за ним стала ухаживать мать. Его потребность в заботе привела к примирению с семейным окружением, от которого он так резко отказался, будучи молодым студентом. В течение нескольких следующих лет он нередко возвращался домой, когда ему требовалась поддержка и было необходимо восстановить силы. Очевидно, его письма о том, как ему плохо, очень обеспокоили всю его семью, потому что на вокзале соседнего Ельца его встречали родители в сопровождении шурина: «…отчасти, кажется, потому, что думали, что <…> меня придется выносить из вагона». Его первые письма к Людмиле из Лебедяни, написанные тем летом, пишутся в виде медицинских «бюллетеней». В них очевидна характерная для него озабоченность каждой деталью своего состояния:

Спал часов 7½. Накануне вечером делал клизму с висмутом – безрезультатно: ничего, кроме клизмы и небольшого куска слизи*. Небольшие боли. Утром у отца был доктор. Вытащили и меня – хотя я уверен, что о колите сумею ему больше рассказать, чем он мне. – И рассказал. Доктор нашел, что вероятно – неперепончатый колит (судя по характеру болей) и что диета была слишком строга: нужно цыпленка etc. Пить – Виши лучше, чем Боржом. Итак, в первый же день утром – я пью какао с сухарями. – В 12 час. – рисовое пюре и бульон. В 2½-3 ч. обед из 3-х блюд: бульон, пюре из цыпленка (оч. вкусно) и черничный кисель. В 5½ – чай и ½ стакана детской муки «Нестле» (нечто вроде желе или киселя – вкусное). В 8 час. – 8½ мясной сок и пюре из цыпленка. – Пил Виши и висмут с бензонатом. После приемов пищи были довольно резкие боли в желудке, но я их определял, как нервные. – И не смущаясь, ел. – Аппетит был. Язык приличен. Клизмы не делал. Около 11 – лег в постель. Т – 35,9 градусов. Пульс 48–50. Слабость.

* Всю дорогу стула не было[34]34
  Письмо Людмиле от 21–22 августа 1911 года [РНЗ 1997: 94–95].


[Закрыть].

Конечно, мрачноватое письмо, если учитывать, что его писал мужчина двадцати семи лет своей молодой жене, которая на протяжении последующих более чем шести месяцев не будет жить с ним как жена «в полном объеме этого слова»[35]35
  Письмо Людмиле от 9-10 января 1912 года [РНЗ 1997: 109–110].


[Закрыть]. Тем летом почти месяц он провел в Лебедяни, но в конце августа вместе с матерью отправился в Москву, чтобы проконсультироваться со специалистом, который пришел к выводу, что это колит, совмещенный с неврастенией. Он попробовал другие лекарства, в том числе инъекции мышьяка, и стал чувствовать себя гораздо лучше, смог есть мясо и цветную капусту и даже пить кофе без кофеина. Но в середине сентября приступы возобновились, и он вернулся к рисовым пюре, хотя вскоре после этого снова начал работать в Петербурге[36]36
  Письма Людмиле от 25 августа и 13 сентября 1911 года [РНЗ 1997:97,99-101].


[Закрыть].

Рождество 1911 года было унылым. Здоровье Замятина снова ухудшилось, и вот он уже пишет Людмиле из санатория в Подсолнечной на северо-западе Москвы, где находился под присмотром доктора Щуровского, специалиста, к которому летом обращался за консультацией. Он провел там шесть недель, и его письма оттуда полны жалоб на плохой сон (он был чрезмерно чувствителен к свету и шуму), на клопов в комнате и на некомпетентность поваров, которые, по его мнению, готовили не то, чего требовала его диета. Некоторое облегчение доставляли беседы с другими пациентами, чтение книг и газет, игра на пианино, бильярд, а также катание на коньках в периоды, когда он чувствовал себя лучше. Тем не менее, что даже удивительно, Замятин нашел силы и время писать; это произошло ближе к концу его пребывания там, когда его состояние стабилизировалось и ему удалось набрать в весе четыре-пять килограммов. Наконец, во второй половине февраля 1912 года он снова приступил к работе в Санкт-Петербурге. На этот раз его сопровождала мать, продолжавшая ухаживать за ним. Однако полгода спустя он вернулся в санаторий. К этому времени он разработал систему баллов для описания своих выделений в письмах к Людмиле, используя градацию от 4+ до 2=. Он снова проводил время за бильярдом, фортепиано или шахматами, а также на рыбалке и иногда за письменным столом. Его вес до возвращения в санаторий составлял всего 60 килограммов, но поняв, что с момента приезда он похудел еще больше, он уехал из санатория и вернулся в Лебедянь. Оттуда Замятин послал грустное письмо:

Просто, дело сейчас обстоит так, что ни одна женщина не волнует меня, ни одна – не дорога мне. Все – безразличны. Если есть у меня что-то, то именно к Вам. Я не решаюсь даже дать имя этому чему-то, это, конечно, только бледные зарницы далекой грозы. Но, во всяком случае, большего – у меня нет ни к кому. Это – правда, может быть, и очень печальная, и зависящая от того, что я вообще – мертв, пуст, что я намеренно поверхностно отношусь к жизни, что я часто себя ненавижу[37]37
  Письма Людмиле от 7–8, 13 и 21 сентября 1912 года [РНЗ 1997: 123–126].


[Закрыть].

В период с 1910 по 1913 год у Замятина было несколько подобных моментов сильного отчаяния, судя по отдельным свидетельствам, позволяющим понять его настрой и состояние в тот период. Тем не менее именно в это время он развил большую уверенность в себе, возможно, вследствие более стабильных отношений с женой. Теперь, убедившись в верности и преданности Людмилы, он был не так подвержен резким приступам неуверенности в себе. Период с 1905 года, когда они впервые встретились, до самого кануна Первой мировой войны также отмечен двумя другими проявлениями его «стабилизации». Во-первых, он делал успешную карьеру в качестве морского инженера. А во-вторых, он начал писать более содержательные и удачные рассказы, которые стали привлекать внимание публики.

1911 год стал годом, когда, по его собственному признанию, Замятин «всерьез начал писать». Он вспоминал, как однажды возвращался на поезде из Лебедяни с ее густым черноземом в бесцветную каждодневность Петербурга:

На какой-то маленькой станции, недалеко от Москвы, я проснулся, поднял шторы. Перед самым окном – как вставленная в рамку – медленно проплыла физиономия станционного жандарма: низко нахлобученный лоб, медвежьи глазки, страшные четырехугольные челюсти. Я успел прочитать название станции: Барыбино. Так родился Анфима Барыба и повесть «Уездное» [Галушкин и Любимова 1999: 5,160] (Автобиография 1924 года; «Закулисы»).

Узкий лоб и угловатое лицо с железными челюстями и четырехугольным ртом появляются в первых строках рассказа, в описании глуповатого, но хитрого паренька Барыбы. Мальчик, выгнанный из дома за то, что не сдал школьные экзамены, превращается в бездумного авантюриста, которого сначала унижает, а затем соблазняет гротескно тучная и хищная купчиха Чеботариха. Вырвавшись из ее когтей, он крадет деньги у монаха и предает своих друзей. Текст рассказа, включающий недоговоренности как элемент стиля и насыщенный речью необразованного люда Тамбовской губернии, наполнен мечтательностью и лиризмом. В то же время в нем резко осуждается нравственная пустота, свойственная провинциальной российской жизни. Замятин написал почти всю повесть…

…в снегу, одиночестве, тишине. <…> Если я что-нибудь значу в русской литературе, то этим я целиком обязан Петербургскому Охранному Отделению: в 1911 году оно выслало меня из Петербурга, и я года два очень безлюдно жил в Лахте. Там, от белой зимней тишины и зеленой летней – я написал «Уездное». [Брюханова 2008: 32]; [Галушкин и Любимова 1999: 2–3] (Автобиография 1922 года).

Во время своего первого лечения в санатории на Подсолнечной (в 1911–1912 годах) он начал писать еще один текст: «На прошлой неделе я свихнулся и начал писать новый рассказ (из Владивостокской жизни!) – под влиянием рассказов одного типа в санатории. Написал 2 главы и всю схему – и отложил. Устаю»[38]38
  Письмо Людмиле от 29 января 1912 года [РНЗ 1997: 116].


[Закрыть]. Это стало черновиком произведения, которое позже будет названо «На куличках». Фактически в течение 1912 года он писал эти две первые большие повести параллельно. Названия обеих отражают место происходящих событий, указывая на их удаленность от современной столичной жизни. Подобно Гоголю с его украинскими повестями, Замятин начал свою писательскую карьеру, описывая то, что знал лучше всего – незадачливых чудаков и сексуальные шалости сонной провинциальной жизни. И, подобно Гоголю, он насыщал эти рассказы диалектизмами и смешивал местные христианские и языческие поверья.

Также в эти годы Замятин совершил много рабочих поездок. В общей сложности в период с 1906 по 1917 год он отправил Людмиле письма не менее чем из 39 различных городов. Выходит, что он был одним из самых путешествующих авторов своего поколения, на личном опыте узнавшим трудовую жизнь российской глубинки и изъездившим европейскую часть России вдоль и поперек – на пароходе по ее широким рекам и на поезде. Есть основания предположить, что это явилось одним из многих качеств, сблизивших Замятина с его будущим литературным покровителем, Максимом Горьким. Горький двадцатью годами ранее, во время своего нищего и тяжелого детства на Волге и бродячих подростковых лет, сам объездил всю Россию и ярко описал это время в своей автобиографической трилогии, опубликованной в период между 1913 и 1922 годами. Еще одним фактором, повлиявшим на литературную карьеру Замятина, стало снятие запрета на его проживание в Петербурге в рамках амнистии для сосланных в регионы России и за ее пределы, объявленной Думой в начале 1913 года во время празднования трехсотлетия дома Романовых[39]39
  См. письмо Людмиле от 5 января 1909 года [РНЗ 1997: 51, сноска 1].


[Закрыть]. Благодаря этой амнистии Горький тоже вернулся в Россию в декабре 1913 года после восьми лет, проведенных в Америке и в Италии в качестве большевика в изгнании.

По воспоминаниям издателя С. П. Постникова, молодой человек, о котором раньше никто не слышал, появился в Петербурге в феврале 1913 года и предложил повесть «Уездное» для умеренно левого журнала «Заветы», который он начал выпускать в прошлом году. Он и его соредакторы Р. В. Иванов-Разумник и В. С. Миролюбов сразу отметили выдающиеся качества повести[40]40
  [RS 1996 II, 2: 516–520] (Постников С. «Страницы из литературной биографии Е. И. Замятина») (на с. 517 Постников ошибочно относит их первую встречу к 1912 году).


[Закрыть]. Они согласились опубликовать ее с одной незначительной правкой в мае того же года. Повесть произвела большое впечатление: Постников нашел 300 упоминаний о ней в литературных обзорах, в которых многие говорили о Замятине как об одном из представителей нового поколения талантливых писателей. Связь с «Заветами» помогла ему познакомиться с рядом известных писателей – например, с А. М. Ремизовым и М. М. Пришвиным. Замятин подарил Ивану Дмитриевичу напечатанный экземпляр «Уездного», подписанный лаконично «Отцу» [Стрижев 1994: 104]. Интересно, какова была реакция последнего на эту повесть – ведь действие в ней происходит в городке, в котором узнается Лебедянь. По ее сюжету, выгнанный отцом Барыба затем, не особо стесняясь, возвращается домой, чтобы похвастаться тем, чего он правдами и неправдами добился в жизни, однако его неумолимый и строгий отец вновь прогоняет его. Это мало походило на изображение счастливых отношений между отцом и сыном.

Наверное, Замятина расстроило то, что в момент триумфального выхода на столичную литературную сцену его опять послали в командировку из Петербурга в другой конец России, что привело к очередному расставанию с Людмилой. В июне 1913 года его направили на полгода в важный южный торговый порт Николаев, расположенный недалеко от черноморского побережья на реке Буг. Поездка была утомительной, к тому же по пути он прищемил палец дверью поезда. Несмотря на то что Замятин обосновался в Николаеве, ему часто приходилось ездить в командировки как представителю порта, выполняя контроль качества, перед тем как совершить официальную приемку судов или техники, построенных для Николаева на заводах Луганска, Никополя-Мариуполя и Донецка-Юрьевска, а также на российско-бельгийском заводе в Енакиево. Оттуда он писал: «Часов по 6 в день приходилось работать. Да еще иной день работа эта идет в кузнице. Жара адская, пасти печей кругом, стук, дым – отчаянно устаешь здесь. Вечерами только и способен был – лечь и лежать, в книжку глядеть»[41]41
  Письмо Людмиле от 22 июня 1913 года [РНЗ 1997: 130–131].


[Закрыть].

Летом 1913 года плохая еда, неудобное расписание поездок и бессонница привели к тому, что его колит снова обострился. После этого, и возможно, подбодренный недавним воодушевлением по поводу своего литературного дебюта, он решил пойти наперекор решениям своих работодателей. Ему поручили направиться на еще один завод в Царицыне, но вместо этого он решил вернуться в Николаев, заявив, что если его будут и дальше загружать подобными поездками, то он вообще откажется там работать[42]42
  Письмо Людмиле от 30 июня 1913 года (1) [РНЗ 1997: 133].


[Закрыть]. Тем не менее ему понравилась поездка по Волге, в которой ему «попадались любопытные типы», и, посещая один завод за другим, он собирал полезный материал для своих дневников. Эти ранние дневниковые записи состоят из списков диалектизмов и описаний людей и мест, а также любопытных историй и популярных поговорок[43]43
  Письмо Людмиле от 3 июля 1913 года [РНЗ 1997: 135; Замятин 2001:16–27].


[Закрыть]. Он думал, что в Николаеве его ждет выговор за то, что он вернулся раньше времени и отказался ездить в подобные поездки. Но его начальник был очень любезен с ним: «Либо потому, что я был в кителе своем со знаком, либо потому, что я к слову ввернул, что я, мол, преподаватель Института. Словом, дело кончилось тем, что дурак Куткин едет завтра по заводам, а я сижу здесь». После этого разговора из-за нестабильного здоровья начальство сократило ему рабочие часы. Пока его коллеги ездили по стране, он должен был посещать близлежащие заводы, но делал это не каждый день. Это было важной победой. Он использовал освободившееся время для ежедневных занятий литературой (он иронично называл их «бумагомараньем»), что сильно изменило соотношение сил между карьерой инженера и творчеством писателя в его жизни[44]44
  Письма Людмиле от 3 и 26 июля 1913 года [РНЗ 1997: 135, 142].


[Закрыть].