Текст книги "Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)"

В сентябре 1916 года пришло еще одно письмо от С. А. Венгерова с просьбой предоставить дополнительную информацию для его «Критико-биографического словаря русских писателей и ученых». На этот раз Венгеров попросил его рассказать, что оказало интеллектуальное и социальное влияние на его развитие как писателя и как он смог достичь «…такого блистательного усвоения народной речи». Он спрашивал, как это часто делали рецензенты прозы Замятина, повлиял ли на него Ремизов[95]95
  Письмо от С. А. Венгерова от 10 сентября 1916 года, приведено в [Любимова 2002: 184–192 (188–190)].


[Закрыть]. В ответе, посланном через три месяца, Замятин писал, что его язык сформировался в период детства и юности в Лебедяни, и особенно при участии бабушки по материнской линии Анастасии Васильевны, знавшей огромное количество народных поговорок, заклинаний и примет. Он также отчасти перенял емкую речь, свойственную жителям Костромской губернии, от своих друзей, в том числе от Гребенщикова:

Ремизова лично узнал не очень давно, да и книги его стал читать сравнительно поздно. Кладовая языка у меня и у Ремизова разные: у него – рукописи и редкостные книги, а я книгами почти не пользовался. Внутреннее мое несходство с Ремизовым – чем дальше, тем, вероятно, будет больше заметно.

В черновом варианте этого письма он пишет, что Ремизов и Иванов-Разумник повлияли на его постепенное осознание важности инструментовки (звуковой организации) прозы. Он также упоминает об особенной любви к Гоголю, развившейся с детства: «Люблю Гоголя посейчас, и, думаю, не без его влияния явилась у меня склонность к шаржу, гротеску, к синтезу фантастики с реальностью». Это, пожалуй, первое письменное упоминание его концепции синтеза, которая станет важнейшей составляющей его определения синтетизма, или неореализма. Он подтверждает в письме Венгерову, что в таких рассказах, как «Африка», «Бог», «Дьячок» и «Петька», точнее всего выражены его философские убеждения. Возможно, причина этому – пессимистичный тон, общий для этих рассказов: в них надежды и мечты всегда неумолимо разрушаются, а религия не приносит утешения. Что касается интеллектуального развития, то этот путь, по его мнению, он прошел по большей части самостоятельно, хотя в какой-то момент Маркс и Ницше оказали на него значительное влияние, хотя и «…в виде изрядно еретизированной пыли. <…> Последние 7–8 лет много читаю и люблю стихи символистов, наших и французских. Одна из любимейших книг: “Цветы зла” Бодлера»[96]96
  Письмо от С. А. Венгерова от 10 сентября 1916 года, приведено в [Любимова 2002: 190–192 (188–190)].


[Закрыть].

Тем не менее он был очень подавлен тем, что не мог написать ничего нового с момента прибытия в Англию. В первые, тяжелые для него месяцы жизни в этой стране он постоянно жаловался, что совершенно не может ничего написать и что ему трудно даже заставить себя играть на фортепиано в квартире на Сандерсон-Роуд. Первое свидетельство его литературного творчества в Англии – черновик «Правды истинной», датированный «27/14 июля 1916 года, Ньюкасл». Получается, что этот рассказ был написан в тот же день, что и его самое длинное и полное обид письмо Людмиле. Этот текст, отражающий его состояние, представляет собой письмо, написанное служанкой своим домашним. Ее рассказ о новой жизни, поначалу оптимистичный, постепенно выдает ее состояние – она глубоко несчастна [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 38]. Через месяц он писал Гребенщикову: «…за все 5 месяцев не написал я строчки путной, будучи весьма занят пианством и блудом»[97]97
  Письмо Гребенщикову от 28 августа 1916 года, приведено в [Любимова 2002: 252–270 (257)] (Любимова М. Ю. «Я. П. Гребенщиков и Е. И. Замятин: Переписка (1916–1928)»).


[Закрыть]. Тем не менее перспектива приезда Людмилы, видимо, высвободила его творческую энергию, и черновики новых небольших рассказов датированы числами начиная с 9 сентября 1916 года [ОР ИМЛИ. Ф. 47. On. 1. Ед. хр. 39–42]. Поразительно, однако, что, находясь так далеко от дома, он также принялся за «Знамение» – еще одну из своих русских «монастырских» сказок, наполненных диалектизмами.

Наиболее значительным произведением из написанных в английский период явилась повесть «Островитяне», сатирически изображающая жизнь в Джесмонде. На основных черновиках «Островитян» имеется датировка «июнь / июль 1917 года, Ньюкасл», хотя есть и отдельные версии ее начала под отдельным заголовком «Кембл. Повесть», которые датируются концом января[98]98
  [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 33–36; Оп. 1. Ед. хр. 32]; дата этого черновика неверно помечена 1916 годом.


[Закрыть]. Замятин насмешливо описал жизнь благовоспитанного светского общества Ньюкасла в период царствования Георга V, британского монарха, отличавшегося поразительным внешним сходством со своим двоюродным братом, царем Николаем II. В этой повести приходский священник, викарий Дьюли, олицетворяет все ханжеские ценности британского среднего класса, привыкшего подавлять свои истинные побуждения[99]99
  О приличном воспитании типичного ребенка среднего класса того времени, включающем полезные занятия, одобренные местной церковью, см. [Peacock 1986].


[Закрыть]. Вместе со своим приходским советом, Корпорацией почетных звонарей и Армией спасения он пытается прожить свою жизнь в соответствии с составленным им «Заветом принудительного спасения», в котором заранее расписаны все его действия, включая совокупления каждую третью субботу месяца. Джесмонд состоит из рядов одинаковых домов с тщательно выскобленными ступенями перед порогами, в нем живут тысячи одинаковых «воскресных джентльменов», словно выпущенных с заводского конвейера. Приходской священник пытается убедить жену в том, что если развитие жизни уподобится механизму без перебоев, то общество автоматически продвинется к достижению своих целей. Но вмешиваются эротические влечения: жена священника влюбляется в наивного Кембла, медлительного мужчину с квадратными чертами лица; Кембл, в свою очередь, бросает свою осторожно-правильную жизнь, увлекшись танцовщицей с плохой репутацией Диди Ллойд, а последнюю заманивает в свои сети аморальный и опасный ирландец О’Келли – и все заканчивается трагически. Похожие темы – подавление сексуальных желаний и лицемерие – позже будут затронуты во втором английском рассказе Замятина «Ловец человеков» (1921), действие которого разворачивается в Лондоне во время бомбежек города цеппелинами.

В «Островитян» вошел весь предыдущий опыт жизни Замятина в Англии, от топографии Ньюкасла и его пригородов до губ матери Кембла леди Кембл («похожих на червей»), явно списанных с лица леди Нобл, вдовы старого друга и бывшего делового партнера лорда Армстронга сэра Эндрю Нобла[100]100
  Это одно из многочисленных открытий, сделанных Аланом Майерсом во время его исследования жизни Замятина на северо-востоке Англии. У него есть ряд важных статей на эту тему (см. Библиографию); о сэре Эндрю Нобле см. [Dougan 1968: 93].


[Закрыть]. Благодаря своему языковому чутью Замятин безошибочно передает свойства английской речи для русского читателя. И так же, как «Петербургские повести» представляют собой фундаментальный сдвиг в развитии Гоголя как писателя после сказочной прозы с элементами украинского фольклора, «Островитяне» знаменуют собой значительный отход Замятина от его предыдущих произведений. Писатель перестает описывать российскую глубинку, его проза теряет ранее свойственную его стилю «народность»: теперь из-под его пера выходят сказки о городе, где языковые средства используются более экономно, а в организации повествования видны элементы модернизма. И примечательно, что во многих проявлениях – как стилистических, так и тематических – его сатира на буржуазную Англию в «Островитянах» становится прямым прообразом антиутопического романа «Мы», несмотря на то что действие романа развивается в далеком будущем, в котором безошибочно угадываются черты послереволюционной России.

У Замятина оставалось не так много свободного времени для творчества, так как он был постоянно занят своими служебными обязанностями. В ходе поездки в Британию он стал свидетелем стремительного развития инженерной мысли, которое и обеспечило победу союзникам. Во время Первой мировой войны север Англии внес ключевой вклад в события военных лет, только на верфях Тайна было построено ИЗО новых судов, причем на 1917 год пришелся пик этой поразительной производительности. На торжественном собрании, состоявшемся в Ньюкасле в июле 1919 года, была зачитана телеграмма короля, в которой он поздравлял инженеров и судостроителей северо-востока с их потрясающими достижениями. Тогда же было отмечено, что налеты цеппелинов прерывали ночные рабочие смены только пятнадцать раз, причем самый длинный вынужденный перерыв в шесть часов пришелся на 2 апреля 1916 года, менее чем за две недели до прибытия Замятина. «Остается загадкой, почему нас не бомбили чаще и не нанесли больше повреждений», – заметил один из выступавших на собрании. Сохранился отчет, передающий содержание речи сэра Джозефа Маклая по этому случаю:

В конце 1916 года условия в стране были тревожными, и, по его мнению, в то время никто не оценил, насколько страна зависела не только от флота, но и морской торговли. <…> Не корабли военно-морского флота становились целью для подводных лодок; <…> враги поняли, что страна крайне зависела именно от торгового морского флота, и что если его уничтожить, мы, а также наши союзники, с которыми мы были так тесно связаны, останемся без пропитания [Victory Meeting, 58, 95].

Большое значение Ньюкасла на международной арене подчеркивалось тем, что в 1920 году там все еще находились консулы и вице-консулы, представлявшие 23 различные страны Европы, Америки и Ближнего Востока [Ellis 1920: 95]. Поскольку на кораблях и военных заводах работало много иностранцев, была введена система строгого надзора на случай подрывной деятельности или шпионажа. В реестре иностранцев компании «Уолл-сенд Слипвей и Инджиниринг» были указаны данные обо всех иностранных гражданах, нанятых на работу, и главе местной полиции сразу сообщалось даже об одном дне пропуска [TYNE and WEAR, Register of Aliens, DS/WS 23].

Замятин писал Людмиле, как ему приходилось регулярно посещать четыре различных завода, а также иногда ездить на два других, при этом добираться до каждого приходилось по 40–50 минут. Вот как проходил его типичный день:

После чаю утром сажусь за расчеты – часа на 1½-2; завтракаю, еду на завод; возвращаюсь часов в 7, обедаю; после обеда часто приходит помощник мой, механик, и тоже всякие деловые разговоры на час, на два. Сейчас, впрочем, самое тяжелое время: утверждение чертежей.

Иногда по вечерам он должен был заниматься перепиской с представителями заводов: «…да все это по-английски. Некогда даже книг почитать, газеты залеживаются». 13 июня 1916 года он поехал в Глазго и провел там три дня: «Хороший город, не сравнить с Ньюкастлем, жаль что не в Глазго суждено мне жить». Однако вернулся он с «жесточайшим насморком»[101]101
  Письма Людмиле от 27/14 и 30/17 мая, 12 июня/ 30 мая и 17/4 июня 1916 года [РНЗ 1997: 201, 204, 205, 206].


[Закрыть].

Крупнейшими судами, построенными для российского государства под руководством Замятина в 1917 году, стали ледоколы «Святой Александр Невский» и «Святогор»[102]102
  Я нашла важную информацию для этой части главы на очень полезном веб-сайте, созданном покойным Аланом Майерсом, – «Замятин в Ньюкасле»: URL: http://www.seaham.il2.com/myers/zamyatin.html (в настоящее время ссылка на него недоступна); хорошая иллюстрация к «Святогору» есть в [French and Smith 2004: 40].


[Закрыть]. Позднее он описывал «Александра Невского» как свое «детище»: он сам начертил эскизы, «…и дальше ни один чертеж этого корабля не попадал в мастерскую, пока не был проверен и подписан “Chief Surveyor of Russian Icebreakers Building E. Zamiatin” [szc]» [Главный наблюдающий за строительством русских ледоколов Е. Замятин][103]103
  [Галушкин и Любимова 1999: 4] (Автобиография 1923 года); [Галушкин и Любимова 1999: 182] («О моих женах, о ледоколах и о России»).


[Закрыть]. Однако строительство ледокола было полностью завершено только после его отъезда из Ньюкасла, то есть после Октябрьской революции. Политические потрясения 1917 года привели к приостановке выполнения всех царских заказов на строительство ледоколов. В конечном итоге компания «Армстронг Уитворт» была вынуждена требовать компенсацию за выполненные работы от британского военно-морского министерства. Интересно, что к 1920–1921 годам, не особо смущаясь произошедшими переменами, она уже занималась переговорами о новых выгодных контрактах на ремонт железнодорожных локомотивов с большевиками[104]104
  [Heywood 1992: 53, 61, 87, note 20].


[Закрыть].

Ледокол «Святогор» (позднее «Красин»), построенный в Ньюкасле в 1916–1917 годах под наблюдением Замятина (Итар-ТАСС)

Должно быть, Замятин с некоторым беспокойством следил за судьбой этих двух судов после их запуска. Так как контракт не был выполнен, после завершения строительства «Александра Невского» его приобрел британский Королевский военно-морской флот и переименовал его в «HMS Alexander». Но в конце концов корабль был возвращен России в начале 1920-х годов и переименован в «Ленин». В период между Первой и Второй мировыми войнами ледокол регулярно расчищал путь во льдах южной части Карского моря для кораблей, направлявшихся в устье Енисея и Оби в Сибири. Когда был завершен «Святогор», выполненный по подобию «Ермака» и «Царя Михаила Федоровича», за строительством которых Замятин следил в 1913 году в Штеттине на верфи «Вулкан», он стал крупнейшим ледоколом в мире. Корабль использовался в арктических морях около Мурманска и Архангельска, помогая прокладывать морские пути во льдах для союзников. Однако в 1918 году, менее чем через два года после постройки, «Святогор» был затоплен под Архангельском большевиками. Этим они пытались блокировать реку Двину и не допустить интервенции британских войск против революционных сил. Тем не менее британцам затем удалось поднять его и присоединить к судам Королевского военно-морского флота. В конце 1921 года он наконец снова перешел к России, после того как Соединенное Королевство дипломатически признало советское правительство. В 1927 году ледокол был переименован в «Красин», а в 1928 и 1934 годах принимал участие в знаменитых спасениях полярников в Арктике.

В той или иной степени Замятин был вовлечен в строительство еще нескольких ледоколов на верфях «Уолкер», «Уоллсенд» и «Саут-Шилдс» на Тайне, а также в Сандерленде на реке Уэар. Это были «Добрыня Никитич», «Илья Муромец» «…и штук пять маленьких ледоколов», а также «Кузьма Минин» и «Князь Пожарский» (Замятин называл их «близнецами»), строительство которых было завершено в ноябре и декабре 1916 года. Его поездки в Глазго в 1916и 1917 годах, возможно, были связаны со строительством кораблей «Ледокол VI» и «Ледокол VII» на верфи «Фергюсон Бразерс» в Порт-Глазго [Tejerizo 1988: 67].

В 1932 году, уже находясь в эмиграции во Франции, Замятин с большой любовью писал о проектировании этих судов, внешне выглядевших неуклюжими: «Я даже не уверен, можно ли ледокол назвать кораблем. Корабль, как всем известно, существо морское, он идет только по воде, а ледокол – это амфибия, половину своего пути он делает по суше. По суше?! Да, по суше, потому что лед – конечно, суша». Ледокол – парадоксальный корабль, так как его винт расположен на другом конце (спереди) и он может раскачиваться из стороны в сторону, чтобы высвободиться из ледяных глыб. Он также может, если это необходимо, использовать якоря, чтобы двигаться назад.

Как Иванушка-дурачок в русских сказках, ледокол только притворяется неуклюжим, а если вы вытащите его из воды, если вы посмотрите на него в доке – вы увидите, что очертания его стального тела круглее, женственнее, чем у многих других кораблей. В поперечном разрезе ледокол похож на яйцо – и раздавить его так же невозможно, как яйцо рукой [Галушкин и Любимова 1999: 178–183] («О моих женах, о ледоколах и о России»).

В своем докладе «О кораблестроении в России» в декабре 1934 года Замятин говорил о запуске новой обширной советской программы по строительству ледоколов: «Строительство этой ледокольной флотилии начнется в 1935 году. Можно отметить, что это будет первый случай строительства ледоколов на родине. Все бывшие русские суда такого рода были построены за рубежом, и в основном в Великобритании» [Tejerizo 1988: 79].

Опасения Людмилы относительно ее путешествия в Англию в сентябре 1916 года были вполне обоснованы. Помимо того, что 40-часовое путешествие по бурному Северному морю, которое ранее описывал ей Замятин, было само по себе неприятно, было также все более опасно путешествовать во время войны. Она решила поехать на «Юпитере»[105]105
  Письмо Людмилы Замятину от 23 августа 1916 года [РНЗ 1997: 545].


[Закрыть], поездка на котором рекламировалась как «самая быстрая и удобная», с выездом из Скандинавии и всего 22 часами в открытом море. За первые два года войны ни один корабль на маршрутах между Норвегией и Ньюкаслом-на-Тайне не был потоплен. Однако 16 ноября, всего лишь через два месяца после того, как Людмила благополучно добралась до Англии, немецкая подводная лодка затопила корабль «Вега», доставлявший груз с продовольствием для Великобритании. К счастью, никто не погиб, но движение пассажирских судов было приостановлено. Его попробовали восстановить в марте 1917 года, но почти сразу же был затоплен «Поллукс» и погибло 18 человек. А тем же летом, после Ютландского сражения, в котором англичане потеряли 14 кораблей, а немцы 11, Германия объявила о снятии ограничений на действия военных подводных лодок против торговых судов. В 1917 году был поврежден «Хаакон VII», пропал грузовой корабль «Алгол», видимо потопленный торпедой, а 12 декабря четыре немецких эсминца нанесли сокрушительный удар по колонне из одиннадцати кораблей. Через два дня после этой катастрофы Ллойд Джордж заявил о необходимости организовать противодействие атакам подводных лодок: «Победа стала вопросом тоннажа, именно в нем залог успеха. Ничто не заставит нас проиграть, кроме нехватки грузоподъемности» [Dougan 1968: 132]. В своих записных книжках Замятин отмечал: «Чувствовалось именно так: на острове, отрезаны, как Робинзоны. Кругом – серое Северное море, полное стальных акул. Кругом, – чужие, чудные Пятницы. <…> Слова у нас общие. Но разве нам в чем-нибудь сговориться?» [Казнина 1997:202–203].

Замятин продолжал следить за политическими событиями в России: он проглатывал выпуски любимой газеты «Речь», которые смог получать в Лондоне, так как сразу по приезде оформил подписку на три месяца, и позже попросил Людмилу продлить ее[106]106
  Письма Людмиле от 21/8 апреля и 12 июня / 30 мая 1916 года [РНЗ 1997: 197, 205].


[Закрыть]. С начала 1917 года, несмотря на возможные опасности, супруги очень захотели вернуться, читая новости о сенсационных событиях на родине: «Когда в английских газетах запестрели жирные заголовки: “Abdication of Tsar” – “Revolution in Russia” [ «Отречение царя», «Революция в России»] – в Англии стало невмочь; и в сентябре 1917 г. вернулся в Россию» [Галушкин и Любимова 1999:6] (Автобиография 1924 года). Однако прошло несколько месяцев, прежде чем они наконец получили разрешение на выезд. В Лондоне норвежский и шведский консулы поставили в паспорт Замятина штампы от 6 сентября 1917 года, а в российском посольстве в Британии соответствующие штампы проставили 10-го и повторно 17 сентября. Тогда же в паспорте была сделана запись – естественно, на дипломатическом французском: «11 retourne en Russie pour reprendre son service et que ses signes distinctifs sont: cheveux chatain [szc], moustache blonde coupee, yeux gris, taille 5f. 10 inches anglaises» [Он возвращается в Россию, чтобы снова приступить к своим рабочим обязанностям. Его отличительные черты: темно-русые волосы, короткие светлые усы, серые глаза, рост 5 футов 10 дюймов] [BDIC, dossier 133]. С апреля все пассажирские суда в целях безопасности направлялись в Берген в сопровождении военного конвоя и следовали из Абердина в Шотландии, а не из Ньюкасла, поэтому 23 сентября в Абердине в его паспорте поставили новый штамп. Их путешествие в Россию в конце сентября 1917 года было чрезвычайно опасным [Keys and Smith 2002:12–14]. В двух вариантах своей автобиографии, написанных в 1922 и 1928–1929 годах, Замятин отмечал:

Очень жалко, что не видел февральской революции и знаю только октябрьскую. <…> Это все равно, что никогда не знать влюбленности и однажды утром проснуться женатым уже лет этак десять. <…> Как раз к октябрю… <…> на стареньком английском пароходишке (не жалко, если потопят немцы) – я вернулся в Россию. Шли до Бергена долго, часов пятьдесят, с потушенными огнями, в спасательных поясах, шлюпки наготове [Галушкин и Любимова 1999: 3, 11] (Автобиографии 1922 и 1928 годов).

Его паспорт проверили в Бергене 25-го, в Стокгольме 29 сентября, и 30 сентября 1917 года они с Людмилой вернулись домой в Петроград.

Глава четвертая
Петроград (1917–1921)

Вернувшись в Россию и уже через несколько недель оказавшись в эпицентре Октябрьской революции, Замятин сразу оставил деятельность морского инженера, сохранив лишь должность преподавателя с неполным рабочим днем в Политехническом институте. Чувствуя, что начинается новая эпоха, он решил, что настало время полностью посвятить себя творческому призванию. В 1920-е годы он проявил себя не только как писатель, но и как литературовед – критик, рецензент, редактор и администратор, а также как педагог, взрастивший новое поколение. Он вложил в эти задачи незаурядную долю профессионализма – наследие своего предыдущего опыта. В свои 30 лет он привык работать самостоятельно и принимать ответственные решения и пользовался значительным личным авторитетом. В источниках, содержащих свидетельства о его жизни в следующее десятилетие, личное в значительной степени отступает в тень, а на первый план выходит общественный деятель.

По возвращении домой Замятины произвели сильное впечатление:

Помню серенький осенний день 1917-го года. Петербург тогда – уже не Петербург, и еще не Ленинград, – а Петроград. <…> Звонок. <…> – Это, верно, англичане… Вошла молодая пара – свежие, бодрые, ладно, не по-петербургски одетые, и впрямь английского облика. Замятины тогда только что вернулись из Англии… <…> Уклад английской жизни пришелся им по вкусу, они быстро вошли в нее, переняли черты английского обихода, и до последних дней в облике, в манере одеваться, принимать гостей – сохранили английские привычки. <…> Жил он тогда с женой, грациозной, хрупкого здоровья, чрезвычайно привлекательной маленькой женщиной.

Его соседка А. Ф. Даманская описывает, как Замятин в суровые зимние месяцы рубил дрова, держа во рту короткую английскую трубку, а затем садился за рояль и играл этюды или ноктюрны Скрябина – не виртуозно, но с подлинным лиризмом, который диссонировал с холодной сдержанностью его внешнего вида и манер[107]107
  [Любимова 2002: 393–396] (А. Мерич [Августа Даманская]. «Встречи с Е. И. Замятиным // Р. М. Янгиров. Современники о Е. И. Замятине. По материалам русской зарубежной печати 1920-1930-х гг.»).


[Закрыть]. Хотя его первые впечатления об Англии были скорее негативными, в России он использовал внешние атрибуты английского джентльмена. Его несколько официальная наружность «англичанина» в одежде и манере поведения в послереволюционной России была умышленно созданным образом. Этот консервативный облик, видимо, придавал ему смелости сохранять интеллектуальную независимость среди своих коллег, ценимую им превыше всего.

В это время он завел сыгравшие важную роль дружеские отношения с Максимом Горьким. Горький был известным писателем, автором произведений, ставших классикой социалистической литературы, – среди прочих пьесы «На дне» (1902), действие которой происходит в ночлежке, и романа о мятежных фабричных рабочих «Мать» (1906), который позже стал образцом для прозы советского социалистического реализма. После возвращения из политической ссылки в 1913 году Горький окунулся в литературную и культурную жизнь Санкт-Петербурга, взяв на себя роль лидера прогрессивной литературы. Он организовал несколько издательских проектов и поддерживал молодых писателей, особенно вышедших из низов [Barratt and Scherr 1997:175].

Замятин у фортепиано, изучающий ноты «Прелюдий» Скрябина (предположительно конец 1910-х годов) (BDIC, Collection Е. Zamiatine – F DELTA RES 614)

Некоторые из рассказов Замятина он опубликовал в журнале «Летопись» в 1916 году, а сразу после возвращения писателя из Англии в 1917 году он принял к печати его новый рассказ – «Глаза». Это аллегорический рассказ о дворняжке с красивыми, мучительно человеческими глазами, которая ненадолго убегает от своего жестокого хозяина, но униженно возвращается за миской гниющего мяса. Однако его первая беседа с Горьким в редакции была не об этом рассказе, а о технологии строительства ледоколов. Горький имел лишь обрывочные познания в области математики (и иностранных языков), и его поразила широта знаний Замятина. Гораздо позже Замятин вспоминал:

В Петербург я вернулся только осенью 1917 года и тогда в первый раз встретился с Горьким. Так случилось, что с революцией и с Горьким я встретился одновременно. Поэтому в моей памяти образ Горького встает неизменно связанным с новой, послереволюционной Россией.

Скоро его задействовали в осуществлении амбициозных проектов, которые в своей роли неофициального министра культуры большевистской партии начал Горький для сохранения литературы и помощи писателям, выживавшим в суровые годы Гражданской войны (1918–1921). Этими проектами стали «Всемирная литература» – цикл публикаций переводов зарубежной классики, серия «100 лучших книг русской литературы», создание комитета «Исторической драмы» и преподавание в Литературной студии и Доме искусств [Галушкин и Любимова 1999:224–226] («М. Горький» (1936)). А между тем одной из основных причин сближения Горького и Замятина стала схожая реакция на захват власти большевиками в октябре 1917 года и его последствия.

Художественные произведения и статьи Замятина 1917–1919 годов отражают его моментально возникшую враждебность к ленинскому управлению страной, большевистской политике и методам. Радость и волнение, которые он испытывал в Англии, когда свергли царя в феврале 1917 года, вскоре сменились тревогой, когда либеральные конституционные начинания Временного правительства были сметены октябрьским большевистским переворотом. Тревога усилилась в январе 1918 года, после принудительного разгона большевиками демократически избранного Учредительного собрания. Он обвинял большевиков в том, что они украли «…почтенное имя социалистов и демократов, пока уж им не стало вовсе неприлично носить это имя» [Галушкин и Любимова 1999:23] («Презентисты»). Всего лишь через несколько недель после Октябрьской революции он опубликовал четыре сказки о Фите, в которых были явные нападки на Ленина. Фита – это странное, «пола – преимущественно мужского» существо, лысеющее и пузатое, которое спонтанно появилось на свет из кучи пыльных бумаг в подвале отделения полиции. В одной сказке Фита пытается победить голод и холеру декретом; в другой он сносит собор, чтобы построить ненужную дорогу; в третьей он заставляет «вольных» граждан маршировать и петь ему хвалебные песни; а в заключительной сказке, предвосхищающей Единое Государство в романе «Мы», Фита обязывает всех граждан жить в казармах, брить головы и носить одинаковые серые мундиры с пронумерованными металлическими значками на груди. В конце концов Фита постановляет, что каждый человек – в том числе и он сам – должен впасть в слабоумие во имя счастья и уравнивающей всех демократии и не издавать никаких звуков, кроме хрюканья. В июне 1918 года под псевдонимом «Мих<аил> Платонов» (фамилия его матери), который он использовал для многих публикаций того времени, Замятин опубликовал рассказ «Великий ассенизатор» о «сумасшедшем ассенизационном поэте», одержимом канализационными схемами и все больше воняющем экскрементами человеке, который захватил власть в России.

Его сильнейшее отвращение к насилию находит выражение в рассказе «Четверг», написанном в последние недели 1917 года. В нем невежественный старший брат (названный «болыпеньким» для нужной ассоциации) бездумно убивает всех, кто с ним не согласен[108]108
  Замятин подарил журналистке Луизе Брайант, любовнице Джона Рида, экземпляр «Четверга» в начале 1918 года, и она опубликовала его в своей книге «Шесть красных месяцев в России» (New York: George Н. Doran Company, 1918). См. гл. 22 «Свободная речь»: URL: http://www.marxists.org/ archive/Bryant/works/Russia/ch.22.htm (дата обращения: 24.05.2013).


[Закрыть]. Противодействие насилию также является темой самой первой статьи, написанной им после революции и опубликованной 11 января 1918 года в недолговечном антиленинском журнале Горького «Новая жизнь». К статье автора побудило прошедшее 6–7 января линчевание двух арестованных кадетов моряками, которые ворвались в больницу, где те проходили лечение. Замятин обвинил в произошедшем недавние публикации в «Правде», которые после покушения на Ленина в начале года разжигали насилие и призывали к кампании массового террора[109]109
  [Галушкин и Любимова 1999: 21–22] («Елизавета английская»); см. также полезные комментарии к этой и другим статьям в этом же сборнике, сделанные А. Ю. Галушкиным.


[Закрыть]. В этот период Горький тоже выразил свое возмущение линчеванием в статьях, опубликованных в «Новой жизни» [Gor’ky 1995: 125, 143].

В статьях, написанных весной 1918 года («О лакеях» и «Бунт капиталистов»), Замятин стремился показать, как насилие порождает насилие. Кроме того, он осудил левое крыло партии эсеров за то, что они присоединились к большевикам в тот самый момент, когда красногвардейцы арестовывали и казнили рабочих, во имя которых они совершили революцию, так как эти самые рабочие вышли на демонстрацию против них [Галушкин и Любимова 1999: 38, 43] («О лакеях» и «Бунт капиталистов»). В декабре 1917 года он написал рассказ «Херувимы», в котором Россия изображалась как страна штыков, пыток и казней, в которой не осмеливаются поселиться ангелы[110]110
  См. полную версию «Херувимов» в [Замятин. Сочинения. Т. 3: 361–362].


[Закрыть]. В одной из его самых сильных миниатюр этого периода, «Драконе», опубликованном в марте 1918 года в газете эсеров «Дело народа», изображается человек-«дракон», который хвастается тем, что безжалостно убил представителя интеллигенции, и чьи глаза, «две щелочки из бредового в человечий мир», почти всегда скрыты под большой кепкой. Лишь на мгновенье, когда он кладет штык на пол трамвая и согревает замерзшего воробья, возвращая его к жизни в своих сложенных ладонях, в нем проглядывает человеческое. Замятин был потрясен, когда смертная казнь, торжественно отмененная на следующий день после Октябрьской революции, была вновь введена летом следующего года для борьбы с противниками советской власти [Галушкин и Любимова 1999:45–46] («Последняя страница»). Весной 1919 года он обратился с прочувствованным призывом прекратить революционные разрушения, какими бы необходимыми они ни были, чтобы наступило время мира и восстановления: «Пулеметом нельзя пахать. А пахать давно уже пора» [Галушкин и Любимова 1999:48] («Беседы еретика. 1. О червях»).

Также его беспокоили события культурной жизни. С 1918 по 1920 годы, в бурный период Гражданской войны, большевики позволили радикальной организации Пролеткульт обрести фактическую монополию на культурную политику. Эти писатели провозгласили презрение к традиционному искусству программной поэмой Владимира Кириллова «Мы», в которой обещали сжечь картины Рафаэля и снести музеи во имя будущего, в котором пролетарские художники (и только они) прославят достижения фабричных рабочих. Замятин предупреждал, что это приведет к культуре рабов, которая уничтожит искусство как таковое [Галушкин и Любимова 1999: 39–42] («О равномерном распределении»). Он проводил границу между теми, кого подобная авторитарная политика «усмирит», и теми, кто, обладая свободой духа, останется «диким» [Галушкин и Любимова 1999: 35–38] («Домашние и дикие»). Истинный художник в его понимании был типичным скифом, беспокойным кочевником на лошади, который никогда не найдет себе постоянного пристанища:

Здесь – трагедия, и здесь – мучительное счастье подлинного скифа: ему никогда не почивать на лаврах, никогда ему не быть с практическими победителями, с ликующими и поющими «славься». Удел подлинного скифа – тернии побежденных; его исповедование – еретичество; судьба его – судьба Агасфера; работа его – не для ближнего, но для дальнего. А эта работа во все времена, по законам всех монархий и республик, включительно до советской, оплачивалась только казенной квартирой: в тюрьме. <…> Ненависть к свободе – самый верный симптом этой смертельной болезни: мещанства. Остричь все мысли под нолевой номер; одеть всех в установленного образца униформу; обратить еретические земли в свою веру артиллерийским огнем. <…>…так у нас, на Руси, лечили от заблуждений раскольников, молокан, социалистов [Галушкин и Любимова 1999: 26–27] («Скифы ли?»).

Весной 1919 года в статье «Завтра» он сформулировал еще один аргумент, защищавший ересь и еретиков, которых в то время он предпочитал любой вере: