Текст книги "Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)"

С момента возвращения из Англии Замятины жили по адресу Широкая улица, 19, но в конце 1919 года они переехали в квартиру на Карповке, на Петроградскую сторону[128]128
  Набережная реки Карповки, дом 19, квартира 4 (см. [RS 1996 II, 2: 434 и II, 3: 366]); Брюханова, по словам которой он жил там до 1921 года, упоминает ее как квартиру родителей жены Замятина (машинописная версия статьи Брюхановой).


[Закрыть]. Их соседом по Широкой и близким другом был художник Б. Д. Григорьев (а их общим другом был Анненков)[129]129
  [RS 1996 II, 3: 354] (Доронченков И. А., Любимова М. Ю. «Письма Б. Д. и Е. Г. Григорьевых к Е. И. и Л. Н. Замятиным»).


[Закрыть]. Увидев, что ситуация в России ухудшается, в октябре 1919 года Григорьев уехал из России в Финляндию, тайно перебравшись туда на небольшой лодке с женой и маленьким сыном [Терехина 1988: 164]. Год спустя А. Ф. Даманская, еще одна соседка Замятиных, жившая на Широкой улице, также покинет страну и поселится во Франции.

Проект «Историческая драма», запущенный Горьким весной 1919 года, набирал обороты, и к марту 1920 года уже состоялось 45 заседаний его редакционной коллегии. Планировалось проиллюстрировать ключевые моменты истории с помощью драмы, при этом особое внимание уделить религиозным и научным вопросам, в соответствии с чем и были распределены темы [Russell 1992: 228–248]. Пьеса «Огни св. Доминика», ставшая вкладом Замятина в этот проект, была завершена в 1920 году. В ней поднимаются те же вопросы насильственно навязанной общепринятой веры и ересей, центральные и для «Мы», и, должно быть, пьеса была написана вскоре после завершения романа[130]130
  В автобиографических заметках Замятина 1920 года упоминается, что пьеса была написана и принята к печати и постановке в течение 1920 года [РГАЛИ. Ф. 1776. Оп. 2. Ед. хр. 3].


[Закрыть]. Так же как и молодой писатель Л. Н. Лунц, который посвятил свою пьесу «Вне закона» событиям в Испании, но не скрывал ее актуальности, Замятин написал произведение о жестоком деспотизме севильской инквизиции, включающее множество отсылок к современности. Переехав во Францию в 1930-х годах, он так писал об этой пьесе: «В XVI веке мы находим параллель нашим дням, когда фанатики политических догм считают себя вправе насилием, террором “спасать” людей. Так же как в средние века – целые народы в наше время живут в постоянном страхе, под надзором бесчисленных шпионов»[131]131
  [BAR, Ms Coll. Zamiatin, Box 2, item 17] («Огни св. Доминика» (193?), ms 6pp.»).


[Закрыть]. Пьеса так и не увидела сцены, хотя Горький отмечал, что это было «…интересно. Содержательно». Ремизов также восхищался тем, как Замятин обращается с языком в своей первой пьесе, и добавлял, что актеры и театры должны бороться за постановку этого отчасти «оперного» текста: «Словом он владеет в совершенстве: любит и ценит слово, и ладит слова с большим мастерством. <…> Успех обеспечен». Чуковский, однако, счел драму чересчур интеллектуальной, переполненной туманными аллюзиями и непонятными выражениями: «Вообще, мне кажется, Замятин до странности слабо ощущает аудиторию, к которой обращается»[132]132
  [Любимова 2002: 72, 72–73] (Золотницкий Д. И. «“Измена литературе”: Е. И. Замятин – драматург»); [Любимова 2002: 194] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка»).


[Закрыть]. Когда пьеса в 1923 году была в конце концов напечатана, к ней очень враждебно отнеслись маркистские критики, такие как печально известный В. И. Блюм, утверждавший, что в нее всего лишь «…перенесены обывательские разговоры утомленных революцией наших интеллигентов»[133]133
  См. [RS 1996 II, 2: 350-60] (Золотницкий Д. И. «Евгений Замятин и “Инсценировка истории культуры”»); [Любимова 2002: 75] (Золотницкий Д. И. «“Измена литературе”…»).


[Закрыть].

Драмой – ив частности Шекспиром – Замятин много занимался зимой 1919–1920 годов. 22 января в недавно созданном Большом драматическом театре (БДТ) в Петрограде состоялась премьера спектакля «Отелло». Замятин внес коррективы в перевод, а также участвовал в обсуждении пьесы с актерами[134]134
  [Любимова 2002: 66] (Золотницкий Д. И. «“Измена литературе”…»).


[Закрыть]. Также летом 1920 года вместе с Блоком он переработал русский перевод «Короля Лира» для БДТ, где Блок был назначен председателем Директории.

На одной из таких последних ночных репетиций – вдруг стало невмочь и решили выбросить сцену с вырыванием глаз у Глостера. Помню, Блок был за то, чтобы глаза вырывать: – Наше время – тот же самый XVI век… Мы отлично можем смотреть самые жестокие вещи… (1921) [Галушкин и Любимова 1999:120] («Воспоминания о Блоке»).

Премьера этой постановки «Короля Лира», художником которой был М. В. Добужинский, состоялась 21 сентября. Одновременно Замятин доработал перевод «Венецианского купца», или «Шейлока», как он его называл, для спектакля, режиссером и художником которого стал А. Н. Бенуа. Эта премьера состоялась в БДТ 27 ноября, и постановка шла в течение трех сезонов [Graffy and Ustinov 1994: 351–353, 359–362].

Разумеется, эти задачи были поручены ему как человеку, свободно владеющему английским языком. Однако детский писатель С. Я. Маршак, который до войны учился в Лондоне, был не слишком впечатлен его английским: «Иду ночью по Моховой и слышу, как Замятин разговаривает с дамочкой по-английски. Во весь голос! На всю улицу! И плохо – как английский дворник»[135]135
  Цит. по: Е. Шварц «Мемуары» [Graffy and Ustinov 1994: 362, note 2].


[Закрыть]. Возможно, Маршак заметил, что разговорный английский Замятина носил следы его пребывания в Ньюкасле, где в ходе работы на верфях он общался с жителями этого региона и рабочими с характерным для Севера акцентом. Маршак же, как и другие русские люди его поколения, был воспитан на английском, свойственном для южной Англии. Поэтому это замечание, возможно, явилось примером британского снобизма в его российском варианте.

В целом 1920 год стал для Замятина «английским», так как наряду с работой над Шекспиром он много сделал для выхода во «Всемирной литературе» книг Герберта Уэллса, написав предисловия к переводам его романов «Война миров»[136]136
  [Замятин. Сочинения, 3: 467–472, 473–476].


[Закрыть] и «Машина времени» [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 167]. Научная фантастика английского писателя, пусть и отличавшаяся во многом от политической антиутопии Замятина, несомненно, послужила важным источником вдохновения для романа «Мы». Осенью того же года Герберт Уэллс приехал в Петроград, и вполне естественно, что именно Замятина попросили встречать и приветствовать его на приеме, состоявшемся 18 октября в Доме искусств. Уэллс поблагодарил собравшихся писателей во главе с Горьким за возможность наблюдать такой «курьезный исторический опыт», как социалистическая революция. Уязвленный подобным снисхождением А. В. Амфитеатров резко ответил, что на самом деле писатели пришли сюда, чтобы вкусно поесть, а не для встречи с Уэллсом. В. Б. Шкловский, автор интереснейшего формалистического анализа «Тристрама Шенди», с гневом выкрикнул, что подлая британская блокада страны, организованная после революции, привела русских людей к голоду и нищете. Замятину пришлось, пустив в ход свой английский, сглаживать неприятное впечатление, после чего мероприятие было объявлено закрытым [Анненков 1991,1: 30–32]. В начале января 1920 года он закончил длинное эссе «Заметки о творчестве Герберта Уэлса» [ «Герберт Уэлс»]. Вспоминая, как двенадцать лет назад он в первый раз увидел самолет, Замятин писал о фантастике Уэллса, в которой точная наука сочетается со сказочным вымыслом, что «завтра она уже станет бытом»[137]137
  [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 168–169]; 6 января 1921 года он подарил копию «Герберта Уэллса» (напечатан издательством «Эпоха» в 1922 г.) Людмиле с посвящением «в снежный сочельник». См. [РНЗ 1997: 523].


[Закрыть].

4 июля 1920 года Замятин вместе с коллегами основал организацию писателей, работа в которой в 1920-е годы станет основным направлением его организаторской деятельности. Это было Петроградское отделение ВСП (Всероссийского союза писателей) под председательством Акима Волынского. ВСП активно пропагандировал свободу слова, а также защищал законные права и обеспечивал материальное благосостояние своих членов, тесно сотрудничая с Домом писателей. Замятин был активным и опытным членом ВСП, участвовал в разработке многих проектов организации в течение последующих лет[138]138
  [Любимова 2002: 108–125] (Кукушкина Т. А. «Е. И. Замятин в правлении Всероссийского союза писателей (Ленинградское отделение)»).


[Закрыть].

Сохранилось только одно письмо Замятина Людмиле этого периода, написанное летом 1920 года. В ней он пишет своей «Милусе», а также обращается к игрушечному мишке Мише, который вместе с куклой Ростиславом «поселился» в их доме. Друзья Замятиных хорошо знали и любили эти игрушки: позже Ахматова оставила посвящение Ростиславу на одной из своих подписанных фотографий, а Анненков изобразил его в углу знаменитого портрета Замятина 1921 года[139]139
  См. примечания к письму Людмиле от 13 мая [апреля?] 1921 года [РНЗ 1997: 228–229].


[Закрыть]. Бездетность как семейное горе к тому времени стала постоянной темой его прозы – например, пышногрудая 0-90 в «Мы» не может преодолеть желание нарушить закон и иметь ребенка, даже рискуя собственной жизнью. Для самого писателя это был пробел, для заполнения которого он находил много других вариантов: например, его «родительские» чувства к ледоколам, «Серапионовым братьям» и в целом к молодым советским писателям.

Это письмо к Людмиле было написано во время отдыха на даче около Сестрорецка. В то лето сотрудникам «Всемирной литературы» и Дома искусств был предоставлен целый дачный поселок под Петроградом. Домики были очень аскетичны – в них имелись только голые стены и крыши. Там отдыхали Шаляпины, а также семьи Чуковского, Анненкова, Гржебина, Ремизова и многих других[140]140
  Письмо Людмиле, лето 1920 года [РНЗ 1997: 226–228, примеч. 4].


[Закрыть]. Таким образом, Замятин теперь работал и отдыхал вместе с выдающимися деятелями культуры того времени. В августе, проживая в дачном поселке в Ермиловке, он написал черновой вариант кощунственного и игриво-непристойного сочинения «О том, как исцелен был инок Эразм» [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 70]. В этой пародии на сказку-миракль невинный монах Эразм, благодаря своим картинам и чтению «Песни Песней», невольно вызывает у других обитателей монастыря неистовую мастурбацию и видения облаков, из которых сочатся грудное молоко и сперма. В конце концов отец настоятель понимает, что, только позволив Эразму получить сексуальный опыт с являющейся ему в видениях преподобной Марией Египетской, можно «исцелить» его самого и его творения от излишней подверженности эротизму. Пожалуй, из всех его «нечестивых» сказок в этой он переступает границу дозволенного наиболее открыто. В ней проявляется глубокая дистанция, формировавшаяся долгие годы между ним и его набожным отцом.

В октябре 1920 года Замятин написал совершенно другой, полный ярких образов рассказ «Пещера», описывающий бедную жизнь обычной семейной пары в морозных условиях Петрограда в период Гражданской войны. Их существование уподобляется новому ледниковому периоду, в котором из-за невыносимых условий в поведении людей пропадает человеческое. Такая жизнь лишена всякой надежды, поскольку привычные ценности цивилизации перестают действовать, и люди доходят до самоубийства [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 74–75]. В том же месяце он завершил рассказ «Мамай» (который сначала назывался «Мамай 1917 года»). Современный Мамай (его прототипом стал, как нам известно, Яков Гребенщиков) – заядлый собиратель книг, свирепость которого направлена лишь на мышь, которая съела деньги, отложенные на очередную заветную покупку. Но в этом рассказе присутствует не только юмор – выбранный сюжет позволяет также описать атмосферу жизни петроградских домов, где жители боятся ночных рейдов и живут под постоянной угрозой конфискаций[141]141
  12 октября 1920 года (новый вариант написан 18 января 1921 года) [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 72–73].


[Закрыть]. «Мамай» был напечатан в первом номере нового журнала «Дом искусств», который вышел в конце февраля 1921 года[142]142
  Письмо Миролюбову от 24 февраля 1921 года [RS 1996II, 2:434–435] («Переписка Замятина с В. С. Миролюбовым» / Под ред. Н. Ю. Грякаловой и Е. Ю. Литвина).


[Закрыть]. Полемическая статья Замятина «Я боюсь» была опубликована в том же номере. В ней он резко критиковал продолжавшиеся попытки властей контролировать творчество писателей, а также обвинял многих коллег, поддержавших государственный режим, в оппортунизме. Статья заканчивалась так:

Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь – я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое[143]143
  Статья «Я боюсь» написана не ранее апреля 1920 года и напечатана не позже 18 января 1921 года [Галушкин и Любимова 1999: 52–53].


[Закрыть].

Эта публикация наделала шуму и спровоцировала резкие ответные статьи: молодого писателя Константина Федина, вышедшую в февральско-мартовском номере журнала «Книга и революция», и влиятельного большевистского критика Александра Воронского[144]144
  [Malmstad and Fleyshman 1987: 104–108]. Хотя Замятин написал черновик резкого ответа Федину, он не опубликовал его – см. [Галушкин и Любимова 1999: 238–239 и 329–330] («О зеркалах»); о Воронском см. [Галушкин 1994:367].


[Закрыть].

Тот факт, что в библиотеке Замятина появилось много книг с авторскими посвящениями, в том числе от Шкловского (его книга «Сюжет как явление стиля») и Ахматовой (ее сборник «Anno Domini»), лишний раз подтверждает, что к тому времени он стал одной из ключевых фигур в литературном мире Петрограда [РНЗ 1997, 2: 529–530]. Также именно в этот период он подружился с Б. А. Пильняком, еще одним молодым писателем, который издавался у Миролюбова. Вероятно, их встреча произошла, когда Пильняк гостил у Горького [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 156]. В своей статье «Рай» Замятин сетовал на уже наскучившие своим благозвучным однообразием хвалы режиму, появлявшиеся у большинства писателей. Редким исключением, по его мнению, стал Пильняк, являвшийся настоящим художником: «Это – человек, который задохнется в дистиллированнейшем райском воздухе: ему нужен земной, грешный, полный дыма, тумана, запаха женских волос, душного дыхания майской черемухи, крепких весенних курений земли» [Галушкин и Любимова 1999: 58–59] («Рай»). В другой статье (предварительно озаглавленной «Записки мечтателей») он размышлял о том, что многим писателям, издавна бывшим, подобно ему, социалистами и пострадавшим из-за этого в свое время, трудно устоять перед соблазном официального одобрения и успеха. Примером мог служить Маяковский с его пропагандистской пьесой 1918/1921 года «Мистерия-Буфф». Однако истинный писатель должен оставаться непрактичным и упрямым мечтателем [Галушкин и Любимова 1999: 240–241] («Записки мечтателей»).

После семи лет опустошений войны, революции и Гражданской войны, а также вследствие экономической блокады Альянса и политики военного коммунизма, в рамках которой была сделана попытка полностью национализировать всю собственность и торговлю, условия жизни стали исключительно трудными. В январе 1921 года Замятин написал юмористическое стихотворение о стоимости пачки китайского чая (30 000 рублей) и обвинил белого генерала Врангеля и иностранную интервенцию в финансовом кризисе[145]145
  [Любимова 2002:440–441] (Кукушкина Т. А. «Материалы Е. И. и Л. Н. Замятиных в собраниях Пушкинского Дома. Аннотированный каталог»).


[Закрыть]. Примерно через неделю Чуковский сделал запись в дневнике о волнительном событии – подаренной ему Ахматовой бутылке молока для дочери [Чуковский 2003: 180]. Ахматова сама нуждалась в деньгах и на следующий день была принята во «Всемирную литературу» в качестве переводчика[146]146
  [Любимова 2002: 240] (Литвин Е. Ю. «А. А. Ахматова и Е. И. Замятин: Переписка (1922–1924)»).


[Закрыть]. Тем временем Замятин жаловался на то, что в Петрограде не ходили трамваи, и это означало, что ему приходилось ходить пешком через сугробы на свои лекции в Политехе[147]147
  [RS 1996 II, 2: 434–435] («Переписка Е. И. Замятина с В. С. Миролюбовым» / Под ред. Н. Ю. Грякаловой и Е. Ю. Литвина).


[Закрыть].

Шуточный автопортрет Ю. П. Анненкова холодной зимой 1919–1920 годов в Петрограде («Портреты», Петербург, 1922)

К середине февраля Чуковский с семьей был вынужден уехать из Петрограда в деревню, чтобы не страдать от голода; записи в его дневнике, сделанные в последующие месяцы, полны описаний забот о пайках и хлебе. Попросив освободить его от обязанностей в ВСП, он так объяснил это:

Причина болезни – голод. Никогда еще русскому писателю не жилось так тяжело, как теперь. 7 июня я и вся моя огромная семья совсем не садилась за стол. 8 июня суп и по кусочку хлеба. 9 июня селедка без хлеба на всех. Ни масла, ни яиц мы уже давно не видали. Моя дочь, сейчас после операции, худеет с каждым днем. Сыновья плачут от голода[148]148
  Цит. в [Кукушкина 2004].


[Закрыть].

Большевистские власти наконец и сами признали, что страна находится на грани разрухи, и в конце марта 1921 года, на X съезде партии, Ленин объявил о начале новой экономической политики (НЭПа). Разрешив развитие малого частного предпринимательства, НЭП должен был дать толчок развитию экономики и помочь восстановлению России. Успехи НЭПа в 1920-е годы постепенно избавят людей от непосильной ноши повседневных трудностей и заложат основу для интенсивной индустриализации 1930-х годов.

Удивительно, что именно в разгар этих лишений и попыток обеспечить свое скудное существование некоторые молодые писатели, взращенные визионерскими культурными проектами Горького, решили, что настал подходящий момент для создания собственной независимой литературной организации. Литературное сообщество «Серапионовы братья» возникло 1 февраля 1921 года: его основателями были М. Л. Слонимский, Л. Н. Лунц, Н. Н. Никитин и В. С. Познер, в возрасте от всего лишь 16 до 26 лет. В течение следующего года к ним присоединились другие писатели, в том числе Зощенко, Федин, Тихонов и Е. Г. Полонская. Вдохновившись сборником рассказов Э. Т. А. Гофмана «Серапионовы братья» (1819–1821), эта группа отказалась от какой-то единой идеологической платформы и сделала своим руководящим принципом поддержку индивидуальных литературных экспериментов. Первое издание «Серапионовых братьев» вышло летом 1921 года, и они успешно просуществовали до 1923–1924 года, когда давление со стороны властей, эмиграция многих участников и оплакиваемая всеми смерть Льва Лунца (которому было всего 23 года) в Германии привели к постепенному распаду этой группы [Фрезинский 2003: 13–24]. Многие известные писатели, в том числе Горький и Замятин, были наставниками «Серапионовых братьев». Позже Замятин напишет: «С точки зрения техники, большинство из “Серапионов” были моими учениками. В 1919–1922 годах при петербургском Доме искусств была литературная студия, где я читал лекции по “Технике художественной прозы”. В этой студии родились “Серапионовы братья”, и я был их литературным акушером»[149]149
  Интервью, взятое Ф. Лефевром [Е Lefevre]: «Один час с Замятиным, кораблестроителем, прозаиком и драматургом» (1932) [Галушкин и Любимова 1999:261–262].


[Закрыть]. Осенью 1920 года он получил лестное письмо от Николая Никитина, занимавшегося у него в Доме искусств: «…нетерпеливо дожидаюсь начала занятий с Вами. Я чувствую ту огромнейшую пользу, которую они мне принесли – и не знаю, чем смогу Вас за это отблагодарить. Из слепого Вы меня сделали зрячим. Буквально!»[150]150
  Письмо от 30 сентября 1920 года [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 148].


[Закрыть]

Позже Никитин задумывался о том, не навредило ли им влияние Замятина, особенно его любовь к стилизации и частое использование «провинциализмов». Однако он признавал: «Он учил эту молодежь кристальной любви к русскому слову, к поэтизации его, к бескорыстной вере в него… <…> глубокое, засевшее в душу понимание, что такое русское слово, каков его вес, как много оно значит в литературе…» [Стрижев 1994: 118]. Один из преподавателей Дома искусств А. Я. Левинсон вспоминал об истинном педагогическом таланте Замятина: «Сдерживал их стальной рукой и насмешливо прищуренным взглядом. Молодую стихию он подчинил дисциплине. Умел показать ученику прием, точно рассчитанный и скупой, сберегающий энергию и бьющий в цель»[151]151
  Статья 1923 года, цит. в [Галушкин и Любимова 1999: 303].


[Закрыть]. Полонская будет вспоминать, что «Замятин был очень резок. Но умница, замечательный человек» [Стрижев 1994: 110–111].

Весной 1921 года Замятин все так же был чрезвычайно занят, читая лекции и посещая редакционные или организационные собрания. Левинсон, в марте эмигрировавший за границу, позднее написал воспоминания о Замятине той эпохи, в которых вновь подчеркивал выделявшую его «английскость»:

Влияние его чрезвычайно велико: для тех же, кто знает лишь невысокую стопку его книг, оно подчас загадочно. Это власть личная, прямое излучение закаленной воли. Весь Замятин ладно скроен; все в нем точно пригнано; крепок и гибок; нетороплив, а все у него спорится; молчалив, зря себя не тратит. Волосы зачесаны на прибор, на устах усмешка, в углу усмешки трубка; табак в ней крепкий, пахучий и ровный: Navy Cut. Англичанин из Лескова; колонизатор в белом шлеме; мистер Замятин; Замятин-эффенди; джентльмен[152]152
  [Любимова 2002: 355–358] (Статья А. Левинсона от 2 апреля 1923 года в журнале «Звено» (Париж)).


[Закрыть].

В мае наконец осуществился проект по изданию новой «Литературной газеты», которую планировалось выпускать раз в две недели. В редакцию вошли Волынский, Замятин, Тихонов и Чуковский. В первом номере должна была выйти еще одна статья Замятина, посвященная свободе печати, – «Пора». Однако близкие к антибольшевистским настроения значительной части авторов были признаны неприемлемыми, и газета была запрещена [РНЗ 1997,2:480-81]. Пока шли дискуссии о судьбе издания, Чуковский и Волынский оставались в Петрограде, чтобы следить за печатью первого номера. Замятин вместе с художником Добужинским отправился в отпуск в загородный дом для писателей и художников в Холомках Псковской области, который был предоставлен в распоряжение членов Дома искусств. Именно туда в феврале уезжал Чуковский, когда с семьей пережидал голодные времена. По стечению обстоятельств Холомки были родовым поместьем того самого князя Гагарина, первого директора Политехнического института. Это его вдова княгиня Мария разрешила Чуковскому и Добужинскому организовать дом отдыха не только в своем имении, но и в соседнем поместье Вельское Устье, принадлежавшем ее сестре. Однажды она показала Чуковскому письма поддержки и благодарности, которые получал князь Гагарин, защищая своих учеников от преследования полиции при Николае II. Среди прочих там была записка и от студента Замятина [Чуковский 2003: 183]. Той весной Замятин провел в Холомках около недели, наслаждаясь хорошей погодой и записывая свои мысли в записные книжки. В итоге он даже не приехал в Петроград к 23 мая, как первоначально планировал[153]153
  Письма Людмиле от 13 и 18 мая 1921 года [РНЗ 1997: 228–230].


[Закрыть]. Беседы с княгиней Марией и ее дочерью Софией вдохновили его на наброски для романа «Дубы», действие которого, очевидно, происходит в Холомках. В нем описывается дореволюционная жизнь семьи Гагариных [Брюханова 2008: 34].

Важно отметить, что лето того года было для писателя очень насыщенным. После Холомков он поехал в Москву – частично по совету Пильняка. 13 июня он прочитал «Ловца человеков» аудитории, состоявшей из писателей. Там присутствовал Б. Л. Пастернак, похваливший его. 24 июня он прочитал тот же рассказ потенциально более враждебной, просоветски настроенной публике, добавив «Пещеру» в качестве своего рода провокации. К его удивлению, этот вечер также прошел успешно[154]154
  Письмо Чуковскому от 2 июля 1921 года [Любимова 2002: 202–203] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка (1918–1928)»); описание этого события есть в обзоре Е. Миндлина в «Новом мире» (Берлин), цит. в [Галушкин и Любимова 1999: 250–251]; «Ловец человеков» был напечатан в конце года во втором номере журнала «Дом искусств».


[Закрыть]. Он встретился с Горьким и издателем Гржебиным (надеясь получить свои гонорары, но безуспешно); он также предложил уговорить наркома просвещения А. В. Луначарского снять запрет на издание «Литературной газеты». В то же время он попытался предложить одному из московских театров свою пьесу «Огни св. Доминика»[155]155
  Письмо Людмиле от 12 июня 1921 года [РНЗ 1997: 230–233]; [Любимова 2002:202–203] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка (1918–1928)»); обзор пьесы (в печатном виде) был сделан Августой Даманской в «Воле России» 19 августа 1921 года. См. [RS 1996 II, 2: 513].


[Закрыть]. Он собирался провести какое-то время в Лебедяни, где заболела его мать, но узнал, что поезда до близлежащего Ельца не ходят с начала мая – трасса была повреждена, скорее всего в результате диверсии, проведенной антибольшевисткими повстанцами. Прошедшее в то время крестьянское восстание в Тамбовской губернии возглавил бывший социалист-революционер А. С. Антонов.

Иллюстрация Ю. П. Анненкова (1921 года) к рассказу Замятина «Ловец человеков» («Портреты», Петербург, 1922)

Тогда Замятин принял приглашение Пильняка поехать с ним на несколько дней в Коломну – старинный город, расположенный чуть более чем в 100 километрах к юго-востоку от Москвы. Несмотря на то что на вокзале была длинная очередь за билетами, он смог получить билет в обмен на четыре булочки, которые испекла Людмила. Он был в восторге от церквей, монастырей и кремля в центре этого города на Москве-реке. Однако Замятину было трудновато в грязноватом доме Пильняка, к тому же имевшего привычку допоздна не ложиться спать[156]156
  Письма Людмиле от 17, 20 и 25 июня 1921 года [РНЗ 1997: 233–238].


[Закрыть]. Пильняк тоже не мог понять, нравится ли ему новый приятель, который в тот приезд вызвал у него очевидное раздражение: «…думаю, что его несчастье, что он как человек почти совсем инженер и почти совсем не писатель (вещи плохо совместимые), как человек он не очень выигрышен, а человек он талантливый и умный». Далее Пильняк пишет, что проза Замятина холодна и лишена эмоций, но все же признает высокое качество его эссе[157]157
  Письмо Пильняка Миролюбову от 26 июля 1921 года [Андроникашвили-Пильняк 1994: 124].


[Закрыть].

Портрет К. И. Чуковского работы Ю. П. Анненкова (1921 год) («Портреты», Петербург, 1922)

Итак, на этот раз Замятин не смог добраться до Лебедяни и вскоре вернулся в Петроград. Тем не менее он писал Чуковскому, все еще заведовавшему Холомками, что в Москве за ним бегали две женщины, одной из которых он не отдал бы ничего, кроме «…4–5 вершков соответствующей части себя», в то время как ради другой он, возможно, смог бы пожертвовать частью своей души. В первой половине июля он был занят редактированием второго номера журнала «Дом искусств», занимался другими издательскими проектами и заканчивал статьи, недописанные друзьями. В то же время он с завистью думал о том, как Чуковский наслаждается душистыми липами и голосом кукушки. Очевидно расстроенный тем, что не смог поехать в Лебедянь, он думал о возвращении в Холомки, а точнее в Вельское Устье, и, возможно, даже вместе с Людмилой. Он пытался собрать немного денег, чтобы Людмила смогла отправиться отдохнуть (а ему самому нужно было сходить к стоматологу – выпало несколько пломб). Для этого он написал еще одно предисловие к произведениям Герберта Уэллса.

Портрет А. М. Ремизова работы Ю. П. Анненкова (1920 год) («Портреты», Петербург, 1922)

Интересно, что он планировал взять с собой Людмилу, потому что, судя по всему, именно в это время у него началась довольно болезненная романтическая связь с дочерью Гагариных – княжной Софией. Она помогала управлять бывшим имением отца и, возможно, была как раз той женщиной, ради которой он мог пожертвовать частью своей души[158]158
  Переписка с Чуковским в начале июля, 2 и 19 июля 1921 года в [Любимова 2002: 202–209, и см. примеч. 6, 205] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка (1918–1928)»).


[Закрыть]. Его супружеская жизнь с Людмилой, по-видимому, периодически включала в себя подобные случайные романы, но в целом они, судя по всему, не расстроили их брак. Как он написал Чуковскому, не беда, если поездка в Холомки не удастся: «…буду сидеть тут и доделывать злейший роман»[159]159
  Письма Чуковскому от 2 и 6/19 июля 1921 года [Там же: 202–208].


[Закрыть]. Речь идет о романе «Мы», которым он был «болен» в то время.

Портрет А. А. Блока в гробу работы Ю. П. Анненкова (1921 год) («Портреты», Петербург, 1922)

В начале августа он еще был в Петрограде, работая в Комитете по оказанию помощи голодающим в Поволжье, созданном вместе с Горьким, Ремизовым, Белым, Ахматовой и Блоком. Горький покинет Россию в октябре – частично для того, чтобы работать от имени этого комитета, но также по состоянию здоровья[160]160
  Письмо Чуковскому от 4 августа 1921 года [Там же: 209–210].


[Закрыть]. Он не вернется в Россию на протяжении нескольких лет. Замятин продолжал оставаться членом «Обезьяньей великой и вольной палаты» Ремизова, в которой он теперь дослужился до звания «Епископа Обезьянского смиренного Замутия в мире князя обезьяньего»[161]161
  [Любимова 2002:420–421] (Кукушкина Т. А. «Материалы Е. И. и Л. Н. Замятиных…»).


[Закрыть]. Однако 28 июля он попрощался с Ремизовыми, которые тоже решили покинуть Россию. Он вписал в альбом жены Ремизова подходящую для момента прощальную цитату из еще не опубликованного романа «Мы», где перефразировал ироничный пассаж, в котором официальный государственный поэт R-13, подобно великому инквизитору Достоевского, утверждает, что счастье важнее свободы:

– Древняя легенда о рае – это, в сущности, о нас, о теперь, и в ней есть глубокий смысл. Вдумайтесь: этим двум в раю был предоставлен выбор – или счастье без свободы, или свобода без счастья; третьего – не дано. Они выбрали свободу – и вечно тосковали об оковах. И вот только теперь Мы снова сумели заковать людей – и, стало быть, сделать их счастливыми [Примочкина 2003: 165–166; Грачева 1997: 21].

Август 1921 года оказался очень тяжелым: 7 августа, в тот день, когда Ремизовы пересекли границу, скончался А. А. Блок[162]162
  [Любимова 2002: 241] (Литвин Е. Ю. «А. А. Ахматова и Е. И. Замятин: Переписка (1922–1924)»).


[Закрыть]. За четыре месяца до этого Замятин отмечал, что Блок выглядел усталым, когда читал свои стихи о России в БДТ:

Какая-то траурная, печальная, неживая торжественность была в этом последнем вечере Блока. Помню сзади голос из публики: – Это поминки какие-то!

Это и были поминки Петербурга о Блоке. Для Петербурга – прямо с эстрады Драматического театра Блок ушел за ту стену, по синим зубцам которой часовым ходит смерть: в ту белую апрельскую ночь Петербург видел Блока в последний раз [Галушкин и Любимова 1999:122] («Воспоминания о Блоке» (1921)).

Замятин сразу же передал Чуковскому печальные известия о кончине Блока и рассказал о еще одной очень тревожной новости:

Вчера, в половине одиннадцатого утра – умер Блок. Или, вернее: убит – пещерной нашей, скотской жизнью. Потому что его еще можно – можно было спасти, если бы удалось вовремя увезти за границу. 7 августа 1921 года – такой же невероятный день, как тот – 1830 [1837] года, когда узнали: убит Пушкин. Я человек металлический, и мало, редко кого люблю. Но Блока – любил, и вот – знать, что он умер – ну да что говорить. <…> Во вторник на прошлой неделе арестован Гум<илев>, никто не знает почему[163]163
  Письмо Чуковскому от 8 августа 1921 года [Любимова 2002: 210–211] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка (1918–1928)»). Замятин снова использовал фразу о том, что Блока убила «пещерная» современная жизнь, в черновике своей статьи о поэте, также написанной в августе и предназначавшейся для «Записок мечтателей», в [Галушкин и Любимова 1999: 302, примеч. 2].


[Закрыть].

Анненков уверяет, что с трудом добытое разрешение для крайне истощенного Блока на выезд за границу на лечение, ради которого Горький сделал все возможное, пришло всего через час после его смерти. Анненков отправился в квартиру к Блоку, пока его тело еще находилось там, и сделал зарисовку поэта на смертном одре. Замятин и Ахматова присутствовали на похоронах 10-го числа. Официальная реакция «Правды» на смерть Блока была настолько поверхностной, что вызвала всеобщее возмущение, а Замятин стал одним из многих писателей, поспешивших в печати отдать поэту должное. В его кратком, образном некрологе, опубликованном в том же месяце в «Записках мечтателей», выражено пережитое им горе – мир потерял благородного и доброго идеалиста. Описывая похороны, он отмечал, что на них присутствовала вся литературная Россия, вернее, то немногое, что от нее осталось[164]164
  [Анненков 1991, 1: 85]; [Галушкин и Любимова 1999: 67–68, 122–123]
  («А. А. Блок» и «Воспоминания о Блоке»); Горький обиделся на намек Замятина о том, что он недостаточно быстро действовал, чтобы спасти Блока.


[Закрыть].

Поэт Гумилев, его коллега по многим проектам Горького, был арестован ЧК по подозрению в участии в монархическом заговоре и, к ужасу литературного сообщества, был осужден и без промедления расстрелян в последнюю неделю августа вместе с 60 другими подозреваемыми. Замятин вспоминал о том, как некоторое время спустя разговаривал с Горьким: тот в бессильной ярости рассказывал, что ему удалось убедить московские власти пощадить Гумилева, но Петроградская ЧК поспешила исполнить приговор, услышав о возможности отсрочки [Галушкин и Любимова 1999: 228] («М. Горький» (1936)). По словам Чуковского, Замятин был глубоко потрясен и взволнован казнью Гумилева[165]165
  [Любимова 2002: 210–211, примеч. 3] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка (1918–1928)»).


[Закрыть].

К концу августа он снова приехал в Холомки, куда его уговорил вернуться Чуковский. Последний был расстроен тем, что его коллеги-писатели не пользовались возможностями для отдыха, создать которые ему стоило немало труда, и не спешили насладиться обилием хлеба, молока, яиц, зерна, муки и яблок. Чуковский также беспокоился о Софии Гагариной, которая взяла на себя тяжелую работу по управлению делами усадьбы и тосковала по Замятину, несмотря на то что за ней ухаживал Добужинский: «…здесь нужна только жалость. Напишите ей доброе слово. Конечно, она совсем другое, чем мы – из другой глины, – любит лошадей, танцы, именины, молится по часам, ненавидит жидов – ничего не слыхала о Блоке и не услышит, – но не отпихивайте ее. Ей ведь ничего не нужно, ничего. Только ласковое слово»[166]166
  Письмо от Чуковского, август 1921 года [Любимова 2002: 212] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка (1918–1928)»).


[Закрыть]. Тем летом среди писателей, которые вкушали обильную пищу в Холомках, были поэт В. Ф. Ходасевич, Мандельштам, Зощенко, Слонимский и Лунц[167]167
  [Стрижев 1994: 106]; письмо от Чуковского, середина августа – начало сентября 1921 года [Любимова 2002: 211–213] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка (1918–1928)»); [Кукушкина 2004].


[Закрыть]. Как вспоминал Ходасевич, условия в этом месте нельзя было назвать роскошными:

Жили там совершенными Робинзонами. В доме было комнат двенадцать – только в трех сохранились оконные стекла. Кроватей было всего три. Спали на полу, на сене. <…> Советских денег деревенское население не принимало. Будучи в этом заранее осведомлены, колонисты привезли с собой предметы для товарообмена. <…> За скатерть можно было получить двухмесячный абонемент на молоко, за кусок мыла – курицу и десяток яиц, за бутылку одеколона – мешок муки [Стрижев 1994: 107].

По письмам Ходасевича, расхваливавшего фруктовый сад с 1500 яблонями, можно понять, что 27 августа Замятин уже приехал в Бельское Устье, а 8 сентября планировал вернуться в город вместе с Добужинскими[168]168
  Письма от 27 августа и 5 сентября 1921 года В. Г. Лидину и А. И. Ходасевичу, цит. по: URL: http://khodasevich.ouc.ru/izbrannuye-pisma.html (дата обращения: 01.11.2010).


[Закрыть]. На рисунках Софьи Гагариной и других художников запечатлено немало счастливых моментов. На одном из них Замятин везет всю компанию в повозке, в которую впрягли старую лошадь[169]169
  [Каталог выставки 1997:18]; иллюстрации в [Любимова 2002:231–232]. Этот год оказался продуктивным в плане создания портретов Замятина, включая несколько портретов сидя, выполненных карандашом М. Д. [Мстиславом Добужинским] [BDIC, dossiers 181а и 175]; а также портреты, сделанные В. Милашевским (вероятно, в 1921 году, см. [Иванова 1997: 128]) и Николаем Радловым в Холомках; и еще один авторства Анненкова.


[Закрыть]. Судя по всему, он был там без Людмилы[170]170
  См. письмо Пильняка Людмиле (очевидно, он думал, что в тот момент она была одна) 4 сентября 1921 года [Андроникашвили-Пильняк 1994:126–127].


[Закрыть].