Текст книги "Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)"

Тот, кто нашел свой идеал сегодня – как жена Лота, уже обращен в соляной столп, уже врос в землю и не двигается дальше. Мир жив только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. <…> Сегодня – отрицает вчера, но является отрицанием отрицания – завтра: все тот же диалектический путь, грандиозной параболой уносящий мир в бесконечность. Тезис – вчера, антитезис – сегодня, и синтез – завтра. <…> Единственное оружие, достойное человека – завтрашнего человека – это слово. Словом русская интеллигенция, русская литература – десятилетия подряд боролась за великое человеческое завтра. И теперь время вновь поднять это оружие [Галушкин и Любимова 1999: 48–49] («Завтра»).

Все это стало тем интеллектуальным и политическим фоном, на котором будет выковано самое острое оружие, направленное Замятиным против репрессивной политики, – его роман «Мы», над черновым вариантом которого он работал в последующие месяцы 1919 года.

В первые годы, проведенные в Петрограде, еще до начала работы над романом, он писал, публиковался, ему регулярно заказывали статьи и рассказы. Из полной литературной изоляции в Англии он внезапно попал в самый центр хаотичной и волнующей культурной жизни новой России. Ему явно было приятно, что к нему проявляли повышенный интерес, что его уважали и в нем нуждались. В первой половине 1918 года он познакомился с рядом известных писателей, в том числе с А. А. Блоком. Замятин был поражен сочетанием возвышенно-рыцарских и обычных современных черт во внешности писателя. Блок, в свою очередь, удивился тому, насколько ошибочным было его собственное представление о Замятине, которого он ожидал увидеть бородатым сельским врачом. Такой образ возник на основе чтения его рассказов, описывавших российскую провинцию, но он выглядел иначе – как «англичанин… московский». В течение трех лет они часто работали вместе в качестве редакторов для таких проектов, как «Всемирная литература». Горький был очень привязан к Блоку, а Замятин им искренно восхищался, чувствуя в нем не только преданного идее и проницательного писателя, но и одинокого человека, остро ощущавшего кризис гуманитарных знаний, грозивший охватить всю русскую культуру. К лету 1919 года он обратил внимание на внутренние изменения, произошедшие с Блоком, – это больше не был тот человек, который в начале 1918 года открыто приветствовал большевистский переворот в своей блестящей и противоречивой поэме «Двенадцать». В последние годы перед своей смертью в августе 1921 года Блок испытывал душевные страдания и проблемы с физическим здоровьем. Однажды в 1920 году у них с Замятиным состоялся откровенный разговор, в котором Блок поделился своими чувствами по поводу России, которые он определил как «ненавидящая любовь» [Галушкин и Любимова 1999:114–123,145-146] («Воспоминания о Блоке» (1921) и «Речь на вечере памяти А. А. Блока»).

Замятин продолжал дружить и с Ремизовым, с которым познакомился еще до Первой мировой войны благодаря журналу «Заветы». На протяжении 1918 года они обменялись несколькими письмами по практическим вопросам, касающимся авторских гонораров. Замятину также было присвоено новое звание в эксцентричной литературной группе Ремизова «Обезвельвольпал» («Обезьянья Великая и Вольная палата»), где он поднялся из разряда «кандидатов» в «князья» и позже «кавалеры». Эта причудливая и пародийно организованная группа была, по сути, посвящена защите свободы слова. Она возникала как результат восхищения Ремизова Э. Т. А. Гофманом, чьи произведения вскоре приведут к созданию советского сообщества «Серапионовых братьев». Вскоре после того, как Замятин в 1917 году вернулся в Россию, ему предложили вместе с другими подписать документ, дававший П. Е. Щеголеву более высокий ранг в группе. Его фамилия появляется на изысканно написанном и красиво иллюстрированном Ремизовым листе бумаги среди подписей других известных писателей, таких как А. А. Блок, М. М. Пришвин, Р. В. Иванов-Разумник, Б. Н. Бугаев (Андрей Белый), А. Н. Толстой, В. В. Розанов и сам Ремизов. Это в очередной раз подтверждало его высокий статус в литературной элите столицы [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 171].

В первую зиму по возвращении в Россию Замятин принимал участие в многочисленных начинаниях. В период с октября 1917 по лето 1918 года он опубликовал около шести рассказов и статей в умеренном журнале партии эсеров «Дело народа», взгляды которого явно соответствовали его собственной политической позиции. Контакты с журналом осуществлялись через посредничество человека, «открывшего» его для «Заветов», – его друга С. П. Постникова, убежденного эсера, избранного членом злополучного Учредительного собрания, разогнанного большевиками. В октябре 1918 года правительство временно запретило «Дело народа», а весной 1919 года окончательно его закрыло[111]111
  [RS 1996II, 2:478–482,494] (Янгиров Р. «“Заветный друг” Евгения Замятина. Новые материалы к творческой биографии писателя»).


[Закрыть]. В первой половине 1918 года у Замятина было особенно много дел: он появлялся на литературных мероприятиях и печатался вместе с Горьким, Блоком и другими литературными звездами – А. А. Ахматовой, Ф. К. Сологубом и К. Д. Бальмонтом[112]112
  [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 86]; [Любимова 2002: 240] (Литвин Е. Ю.
  «А. А. Ахматова и Е. И. Замятин: Переписка (1922–1924)»); [Павлова и Лавров 1997: 385].


[Закрыть]. Он писал письма от имени «Дела народа», заказывая молодым писателям новые произведения [Бузник 1992а: 178], и просматривал первые рассказы молодого писателя Н. С. Тихонова [Фрезинский 2003: 136]. В конце апреля он опубликовал краткую статью, где осуждался правительственный указ, призывавший снести все памятники царям и царским приспешникам [Галушкин и Любимова 1999: 34–35] («О служебном искусстве»). В начале лета он также ненадолго вернулся к своей инженерной работе и опубликовал статью, в которой усомнился в осуществимости правительственных планов по использованию вод северных рек для энергоснабжения [Замятин 1970–1988. Т. 4: 549–551] («О белом угле»).

Летом 1918 года Замятин сделал небольшой перерыв в своей бурной деятельности, связанной с политическими и культурными вопросами, и на некоторое время вернулся к прозе. В середине июня он создал первые наброски своей второй «английской» повести «Ловец человеков» [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 51–52]. В ней он снова предвосхищает некоторые темы и образы романа «Мы» – такие как непреодолимое эротическое воздействие музыки, исполняемой органистом Бэйли. Привлекательный Бэйли имеет атавистически «обезьяньи» волосатые руки, – как позже и инженер Д-503, стеснявшийся их. Героиня, Лори Краггс, как и миссис Дьюли в «Островитянах», соответствует стереотипу «холодной» англичанки. О ней говорится, что ее губы прикрыты розовой занавесочкой, шнурок от которой был потерян. Как часто бывает у Замятина, слово «губы» здесь может обозначать и половые губы. Кульминация рассказа приходится на время рейда цеппелинов над Лондоном, когда Бэйли пользуется возможностью раскрыть занавесочку (или неповрежденную девственную плеву), до сих пор скрывавшую женскую сущность героини. Безрассудство сексуальной страсти возвышается до уровня прекрасного и бросает вызов подавляющим человека лицемерным мещанским правилам. На тревожный вопрос ее унылого и двуличного мужа-шантажиста о том, была ли она ранена во время рейда, Лори, улыбаясь, отвечает лишь: «Да… То есть нет. О, нет!»

Также в течение июня и июля он усиленно работал над рассказом, который сначала назвал «Пирог (Сподручница грешных)», – восхитительной сказкой, в которой крестьяне, тайком пробирающиеся в монастырь ночью, чтобы экспроприировать его активы, оказываются совершенно обезоружены поведением настоятельницы, накормившей их пирогом [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 53–56]. 23 июля в Лебедяни был написан первый набросок еще одного рассказа, где упоминается близлежащий монастырский городок Задонск[113]113
  «Вдова Поливанова (Надежное место)» [ «В Задонск на богомолье»].


[Закрыть]. Это подтверждает, что Замятин вернулся в дом своего детства на летние каникулы. Попасть туда было непросто:

Все уезжаем из Питера, и уже чемоданы уложены – а ни с места – в Златоустье, куда собирается Людмила Николаевна, катятся ядра, свищут пули – во славу необъятной любви к человечеству российских коммунаров. В Тамбовской губернии, куда я собирался ехать, идет резня с мужиками, горой стоящими за Советскую власть, и еще большей горой – за свой хлеб. <…> Если катастрофки кончатся и катастрофищ не произойдет – недельки чрез РА рассчитываю все же тронуться.

В этом же письме к критику В. П. Полонскому он добавляет: «У меня от коммунистического пропитания сегодня холерно болит живот» – и эти боли, возможно, стали еще одной, более прозаической причиной его решения вернуться в привычный уют Лебедяни[114]114
  Письмо Вячеславу Полонскому. 30 июня 1918 года [РГАЛИ. Ф. 1328. On. 1. Ед. хр. 147].


[Закрыть]. В августе он ненадолго вернулся в Петроград, где вместе с Горьким должен был выступить на благотворительном мероприятии в пользу бедствовавшей интеллигенции.

24 августа он снова отправлялся в родной город, пообещав, что его следующая повесть «Север» будет готова в течение месяца[115]115
  [Любимова 2002: 193, 199–201] (Галушкин А. Ю. «Е. И. Замятин и К. И. Чуковский: Переписка (1918–1928)»).


[Закрыть].

Следующие два месяца Замятин провел без Людмилы, что к тому времени стало привычным для них обоих, так как они строили раздельные планы на летние каникулы. Его первое письмо к ней было написано 29–30 августа, когда он добрался до Москвы после бессонного путешествия, во время которого один знакомый непрерывно говорил ему что-то в подглуховатое левое ухо. Затем на улице его постигла та же участь, что недавно случилась и с ней: у него украли бумажник. К счастью, он потерял не так много денег, но пропало несколько документов, в том числе его внутренний паспорт, и он точно не знал, разрешат ли ехать дальше без него: «Вот видите, как меня отпускать одного». Так как в том году была острая нехватка продовольствия, другой важной новостью, которой он делился в письме, было то, что теперь в Москву можно было привезти до 1,5 пудов (около 25 килограммов) хлеба. Благодаря введению нового правила цена на хлеб там уже упала, и он надеялся, что со временем эта льгота распространится и на Петроград. Ему пришлось два дня отстоять в очереди (перед ним было «толпы тысячи в три») за билетом до Тамбова, откуда он мог добраться до Лебедяни. В купленной на вокзале газете он прочитал историю «…необычайных приключений Урицкого и Ленина (бедная: Вы в отчаянии, I am sure [я уверен]). Кругом разговоры, что будет сегодня обыск на вокзале, будут проверять документы всех отъезжающих – и прочее. Мне, беспаспортному, было очень лестно»[116]116
  Письма Людмиле от 29–30 августа и 3 сентября 1918 года [РНЗ 1997:216–218; 218–219].


[Закрыть]. 30 августа 1918 года в Петрограде был убит глава ПетроЧК Моисей Урицкий, а рассерженная эсеровка Фанни Каплан совершила новое покушение на Ленина. В ближайшие дни большевики развязали официальную кампанию красного террора, в ходе которой тысячи мнимых врагов революции подверглись зверским пыткам и казням.

Одной из удивительных особенностей писем и воспоминаний Замятина 1918–1921 годов было то, что опасности и жестокости революции и Гражданской войны почти не вмешивались и непосредственно не угрожали ходу его повседневной жизни. В конце концов, он жил в Петрограде в те самые месяцы, когда большевики пришли к власти, а на соседних улицах шли боевые действия. Для сравнения можно вспомнить роман М. А. Булгакова о Гражданской войне «Белая гвардия», в котором описаны нависшая над семьей Турбиных пугающая неопределенность и опасности, поджидающие их прямо за дверью уютной киевской квартиры. Как и Булгаков, Замятин происходил из семьи священников, и согласно жестким правилам правосудия того времени оба писателя могли быть привлечены к ответственности как классовые враги. Однако за плечами Замятина еще со времен революции 1905 года было большевистское прошлое, а его близость к Горькому, судя по всему, позволила ему попасть в своего рода святая святых, где (по крайней мере, поначалу) он мог спокойно сосредоточиться на литературе, не опасаясь неожиданных репрессий, направленных против него. Он сохранил проницательность, мужественность и бескомпромиссность в своих высказываниях о политическом развитии страны и происходящих событиях, но при этом нигде не выражал чувства тревоги по поводу возможной опасности для себя или жены.

Когда в конце лета 1918 года Замятин наконец сел в поезд до Лебедяни, тот был до невозможности переполнен, и пришлось вызывать дополнительный локомотив, чтобы поднять его вверх по склону. Один пассажир умер, а остальных отправили в вагон для свиней. За сутки Замятин выпил стакан чая и съел немного хлеба, а также все свои таблетки.

Вероятно, никогда в жизни не был еще так измучен. Если бы мог знать – не рискнул бы ехать. Невзирая ни на какие декреты, лебедянские красноармейцы совершенно не дают вывозить муки. А тут можно достать белой. <…> Совдепы, под страхом расстрела, запретили купаться (сырая вода, ведь, в реке) (3 сентября)[117]117
  Эта поездка в Лебедянь описана в его письмах Людмиле от 29–30 августа, 3,9 и 24 сентября, 6/19 октября 1918 года [РНЗ 1997:216–226]. Соответствующие даты приводятся после цитат в тексте.


[Закрыть].

Далее он язвительно пишет о большевистских властях:

Железные, черные ночи с несчетными звездами. В доме – запах яблок (корзинка с яблоками – под моим письменным столом; решето, полное китайских яблок [апельсинов] – на рояли). Перед открытым балконом – липы, улица – зеленая. И все-таки по зеленой улице совдепы скачут. Идут аресты заложников. Издан декрет об учете и обязательном обучении мужеского пола от 18 до 40… (9 сентября).

Он имеет в виду меру, принятую 29 июля 1918 года, в соответствии с которой все мужчины этой возрастной группы подлежали призыву. Так что, возможно, ему повезло, что в число документов, доставшихся карманнику в Москве, не попало его медицинское освобождение от военной службы. Он жаловался на то, что в домах и квартирах, в том числе в доме его матери, стали принудительно расселять бездомных, а также на то, что ему было тяжело сконцентрироваться и продолжать писать.

Товарищи-коммунисты в Лебедяни здорово орудуют. На днях (с неделю) позакрыли все до одного магазины – всех сортов, не только съестные; оказывается, национализируют всю торговлю, опережая своей предприимчивостью Москву далеко. Пока, поэтому, с неделю ничего нельзя купить: мяса, спичек, соли. Говорят, скоро магазины откроются; сейчас идет учет. Поживем – увидим. Мясо и прочее съестное здесь с успехом достается по знакомству (9 сентября).

На самом деле питался он хорошо, съедая на завтрак три яйца и белые пышки на сметане (Людмиле бы они очень понравились), и обещал попытаться отправить что-нибудь из еды в Петроград до того, как правила снова ужесточатся. Спустя две недели он отправил свою домработницу Агру в Петроград с 25 килограммами зерна и ящиком яблок и груш, а сам решал, где лучше всего провести зиму: «Плохо, в конце концов, и тут, и там. Тут в доме тесновато, и не по нутру мне вся здешняя жизнь. А в Питере – будет голодно, и может быть, холодно…» (24 сентября). Он попытался уговорить Людмилу приехать в Лебедянь в октябре, заверив ее, что Агра будет ухаживать за ним, а она сможет устроиться в местную больницу. Он слишком много курил, не прибавлял в весе, несмотря на превосходную пищу, и не очень много писал, хотя «Сподручница грешных» была в целом готова к отправке в редакцию. Но Людмила решила не приезжать, и через две недели он в письме расхваливал пропущенную ею чудесную, теплую осень и представлял, как она наелась бы местных хрустящих яблок и стала бы еще прекраснее. В конце октября он планировал ехать в Петроград, но из-за недавних конфискаций теперь собирался привезти не больше половины пуда (8 килограммов) зерна или хлеба.

В Лебедяни ему удалось закончить рассказ «Север» – он работал на веранде, пока не становилось слишком жарко, а во второй половине дня садился читать на садовой скамейке: «И все это – без пальто, в одном моем голубом golf-jacket [куртка для игры в гольф], – это в октябре-то!» (19 октября). Он дважды переписал рассказ и, как обычно, планировал сделать это еще по крайней мере один раз, вернувшись в Петроград. Место действия «Севера» – Арктика, где Замятин был три года назад. Это лирическое, эмоциональное повествование о любви бесхитростного, медлительного Марея и дикой рыжеволосой Пельки. Если Марей напоминает Кембла из «Островитян», то Пелька – невысокая, тоненькая, чувственная женщина, похожая на Диди (а также на 1-330 в «Мы» и Плацидию в «Биче Божьем»). Эти женщины часто внешне напоминают мальчиков, им свойственна резкость и угловатость. Они не беременеют и не стремятся к материнству, получая наслаждение сами и, видимо, обещая его другим. Во время любовных соитий они проникают в покорного мужчину, обожженного их сосками или коленями, ужаленного их губами, локтями или зелеными глазами, пронзенного их голосом, пригвожденного взмахом их копьевидных ресниц. Из-за этой инверсии привычных активных и пассивных, мужских и женских ролей именно женщины в прозе Замятина часто инициируют и контролируют сексуальные отношения.

Он также пишет Людмиле о том, что прочитал лекцию в недавно открывшемся Народном университете Лебедяни, темой для которой, по настоянию руководства, была выбрана не современная Англия, как изначально планировалось, а «современная русская литература» (24 сентября). Он рассказал слушателям о развитии русской литературы от реализма, представленного Чеховым и Горьким, к его антитезе в лице символистов Белого и Блока (футуристов, кроме Маяковского, он не принимал, считая их довольно инфантильными) и новому синтезу, представленному неореалистами, в число которых входил он сам. Последние, по его описанию, взаимодействовали с миром, который часто представляла провинция, включая в свою прозу диалектизмы, острый юмор, а подчас и элементы невероятного и фантастического. Их метод заключался в экономии средств, ярком импрессионизме и использовании музыкальной оркестровки языка [Замятин 1970–1988, 4: 348–365] («Современная русская литература»).

Вернувшись осенью того же года в Петроград, Замятин с головой ушел в проекты, начатые Горьким. Первым из них (он был запущен 4 сентября 1918 года) стал проект «Всемирная литература», целью которого было познакомить русского читателя с прогрессивными зарубежными писателями. Он также стал важным средством обеспечения небольшого дохода для писателей, находившихся под угрозой голодной смерти в условиях наступившего экономического и социального коллапса [Вейдле 2002: 104]. В последующие годы Замятин отредактирует и представит читательской аудитории «Всемирной литературы» переводы Чарльза Диккенса, Герберта Уэллса, Джека Лондона, Бернарда Шоу, Аптона Синклера, Ромена Роллана, О. Генри и других. Одним из источников информации об этом насыщенном событиями времени являются довольно язвительные дневники популярного детского писателя К. И. Чуковского, отличавшегося тем, что он с большой долей неприязни описывал своих знакомых. Не стал исключением и Замятин, которого тот, очевидно, находил невыносимым. 5 марта 1919 года Чуковский увидел Замятина «в зеленом английском костюмчике»; в мае он отметил его огромный и «неожиданный» успех во время чтения рассказа «Алатырь» на литературном вечере, где публика слушала его «благоговейно» [Чуковский 2003: 117, 127]. Оба писателя заведовали английской секцией «Всемирной литературы», так как лучше всех владели английским языком. Тогда же Замятин, Чуковский, Блок и Николай Тихонов с энтузиазмом готовили издание нового альманаха «Завтра» под редакцией Горького. Видимо, написанная в то время одноименная статья Замятина была предназначена для публикации именно в этом журнале [Галушкин и Любимова 1999: 48–49] («Завтра»); [BDIC, dossier 96]. Предполагалось, что издание не будет отражать взгляды какой-либо партии, защищая культуру, объединяя интеллигенцию и восстанавливая духовные связи с Западом; в первом томе также планировалось напечатать рассказ «Север», переработанный писателем в мае[118]118
  Контракт от 16 мая 1918 года [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 2. Ед. хр. 51].


[Закрыть].

Еще одним крупным проектом стал Дом искусств, и 19 ноября 1919 года состоялось его торжественное открытие в бывшем Елисеевском дворце на Невском проспекте, организованное Горьким и Тихоновым. До революции в этом здании располагался самый роскошный в городе продовольственный магазин, петербургский аналог английского «Фортнум энд Мейсон». А. А. Блок рассказывает, что во время открытия в двух комнатах, куда смогли провести отопление, поэт Н. С. Гумилев и художник Ю. П. Анненков жадно поедали сладости и сдобу, принесенные из Елисеевского магазина, запивая их горячим чаем. В качестве дополнения к проекту «Всемирная литература» Горький организовал в Доме искусств переводческие и литературные студии для подготовки молодых писателей, а также пригласил Замятина читать лекции по сочинительскому искусству. Он выступал на такие темы: «Психология творчества», «О языке», «О сюжете и фабуле». В студии читались лекции по литературе для более чем 300 студентов, в основном из непривилегированных слоев общества. Имелась поэтическая студия под руководством Гумилева, шли занятия по сочинительству под руководством Замятина, свои курсы вели Андрей Белый, В. М. Жирмунский, а также формалисты В. Б. Шкловский, Ю. Н. Тынянов и Б. М. Эйхенбаум. Как писал сам Замятин, «в озябшем, голодном, тифозном Петербурге – была культурно-просветительная эпидемия. Литература – это не просвещение, и потому поэты и писатели – все стали лекторами. И была странная денежная единица: паек, – приобретаемая путем обмена стихов и романов – на лекции» [Галушкин и Любимова 1999: 117] («Воспоминания о Блоке» (1921)). Дом искусств также предоставил комнаты для жилья более 60 писателям, в том числе Гумилеву[119]119
  Где Гумилева арестовали в 1921 году, после того как его проводили до дома преданные ученики.


[Закрыть], Тихонову, О. Д. Форш[120]120
  В романе Ольги Форш о Доме искусств «Сумасшедший корабль» (1930) Замятин описывается в образе персонажа под именем Сохатый.


[Закрыть], М. Л. Слонимскому, М. М. Зощенко и О. Э. Мандельштаму. Люди из бывшей прислуги Елисеева тоже все еще жили здесь и убирались в комнатах писателей. Когда весь остальной город погружался во тьму, это место оставалось наполнено светом, теплом и музыкой. В нем были парадный зал с зеркалами и экстравагантный внутренний декор, включавший несколько скульптур Родена, и даже была какая-то еда, например знаменитые торты Елисеева. Здесь велись бесконечные разговоры – в прокуренной комнате Слонимского всегда было полно народу, и именно там зародились «Серапионовы братья».

Другим проектом, который вели Горький и издатель 3. И. Гржебин параллельно со «Всемирной литературой», было издание 100 томов великих произведений русской литературы, начиная с Фонвизина и до настоящего времени. Тексты отбирались на основе списка, весьма тщательно составленного Блоком. В редакцию, выпускавшую эту литературную серию, вошли уже знакомые ключевые фигуры: Блок, Горький, Замятин, Гумилев, Чуковский. Чуковский рассказывает, что в тот день, когда состоялось торжественное открытие Дома искусств (19 ноября), почти все эти писатели побывали еще на трех встречах в другом аристократическом особняке на Моховой, который был выделен Горькому для «Всемирной литературы» и связанных с ней проектов. Эти встречи были посвящены планированию серий «Исторической драмы», «Всемирной литературы» и «100 лучших русских книг», и на них одновременно велись серьезные дискуссии и обсуждались сплетни. Пока писатели заседали, художник Ю. П. Анненков написал блестящий портрет Тихонова в обмен на пуд (17 килограммов) белой муки: таковы были условия художественного труда из-за повсеместной нехватки еды и дров [Галушкин и Любимова 1999: 117] («Воспоминания о Блоке» (1921)); [Чуковский 2003: 141, 143–144].

В течение 1919 года у Замятина периодически случались стычки с большевистской милицией – очевидно, что его статьи с оппозиционными идеями не остались незамеченными. Каждый раз Горький спасал его. В начале года мать писателя выселили из их семейного дома в Лебедяни, и, находясь в Петрограде, Замятин обратился к Горькому за помощью. Тот послал телеграмму и ходатайство в местный Совет, и Марии Александровне разрешили вернуться[121]121
  Стрижев [Стрижев 1994: 105] относит это событие к 1918 году; но Примочкина [Примочкина 1987:150] цитирует телеграмму от Горького, пришедшую в 1919 году.


[Закрыть]. 15 февраля ЧК провела обыск в квартире Замятина, изъяла часть его корреспонденции и задержала его. На допросе он объяснил, что в настоящее время не принадлежит ни к одной из партий, хотя в студенческие годы входил в большевистскую ячейку РСДРП. Он отрицал связь с эсерами, хотя и признавал, что в ходе своей литературной деятельности имел дело с некоторыми из них. Можно предположить, что при этом он ничего не сказал о разговоре со своим бывшим редактором Миролюбовым, состоявшемся примерно в это же время, в ходе которого он осудил большевиков и признался, что его все больше тянет к эсерам, которые просили его чаще писать для «Дела народа»[122]122
  [RS 1996II, 2:418] («Переписка Е. И. Замятина с В. С. Миролюбовым» / Публ. и подгот. текста Н. Ю. Грякаловой и Е. Ю. Литвин; вступ. ст. и коммент. Н. Ю. Грякаловой).


[Закрыть]. Он объяснил ЧК, что занимал две должности – редактора «Всемирной литературы» и преподавателя в Петроградском политехническом институте. Он обратил их внимание на свои профессиональные и личные связи с Горьким:

В настоящее время, когда я – по указанию того же Горького и целого ряда критиков – пришел к выводу, что моим призванием является именно художественная литература, – в настоящее время ни к политике, ни к политическим партиям отношения не имею и поэтому производством обыска и ареста весьма удивлен.

Его освободили в тот же день, а дело замяли[123]123
  [Геллер 1997: 80] (Файман Г. С. «“И всадили его в темницу”: Замятин в 1919, в 1922–1924 гг.»).


[Закрыть]. По-видимому, именно этот арест Замятин описывает в автобиографии от 1923 года, но ошибочно датирует его следующим месяцем: «В марте 1919 г. – вместе с А. А. Блоком, А. М. Ремизовым, Р. В. Иванов-Разумником, К. С. Петров-Водкиным – был арестован и провел ночь на Гороховой» <дом ЧК> [Галушкин и Любимова 1999: 5] (Автобиография 1923 года). Эти аресты были связаны с выявлением в Москве «эсерского» заговора. Большинство задержанных писателей и художников были почти сразу освобождены, но некоторых, например Блока, продержали под стражей еще пару ночей [Рушап 1980:332–333]. В мае Замятина опять ненадолго арестовали, и 20 мая Горькому пришлось вновь ходатайствовать за него перед петроградскими властями: «Я прошу Вас освободить Е. И. Замятина, как лицо, крайне необходимое для работы “Всемирной литературы”, и как преподавателя Политехникума. Очень обяжете меня исполнением этой просьбы» [Примочкина 1996: 182].

Помимо этих разрозненных деталей, есть лишь скудные свидетельства о жизни Замятина в 1919 году – неизвестно, например, где он провел лето. Сохранилось также мало информации о творческой работе писателя в том году. Это придает убедительности предположению первого биографа Замятина, Алекса Шейна, о том, что, должно быть, именно в этот период он закончил основную работу над черновиком романа «Мы» [Shane 1968: 37]. Это подтверждается отдельными автобиографическими заметками сделанными Замятиным в 1920 году: «В 1919 г. написана большая повесть, которая при существующих цензурных условиях едва ли может быть скоро напечатана» [РГАЛИ. Ф. 1776. Оп. 2. Ед. хр. 3]. К написанию романа Замятина подвиг опыт недавней поездки в Англию, где трудности военного времени привели к высокой механизации труда. Повлияло также его неприятие социального конформизма и подавления эротических желаний, с которыми он столкнулся на Западе. Эти впечатления он соединил с мыслями о том, что могло бы получиться, если реализовать речи большевиков о коммунистическом государстве будущего. Замятин интерпретировал в своем тексте кошмарные инсинуации поэмы пролеткультовского поэта Кириллова «Мы», заимствовав при этом ее название. Единое Государство в романе Замятина – это тоталитарный режим далекого будущего, для которого уравнительная коллективная логика стала важнее творческой и сексуальной свободы личности. Все граждане («нумера») Единого Государства живут в соответствии с установленными властями нормами, регулирующими их работу, досуг, сексуальную активность и право иметь детей. Происходит попытка восстания силами подрывной группы («Мефи») во главе с 1-330, роковой женщиной, вызвавшей у главного инженера Д-503 сомнения в верности математических аксиом, до этого определявших его конформистское существование. Д-503 ценен для повстанцев тем, что он спроектировал ракету «Интеграл», построенную для завоевания других планет. Роман «Мы» написан в форме дневника, который ведет Д-503, – в нем отражается его смятение, растущее по мере того, как он сначала поддается эротическому влечению, а затем уступает аргументам, ставящим под сомнение «рациональные» основы Единого Государства. Выпад автора против коммунистической утопии вполне очевиден.

Роман выдвигает обвинение Западу и одновременно предупреждает об опасностях, ожидающих советское государство, проводя неожиданные аналогии между буржуазной Англией и русским послереволюционным обществом. Четверть века спустя Джордж Оруэлл несомненно прочитал текст именно под таким углом:

Вполне вероятно <…>, что Замятин не намеревался делать советский режим мишенью своей сатиры. Создавая роман еще до смерти Ленина, он не мог иметь в виду сталинскую диктатуру, а условия в России 1923 года были таковы, что вряд ли кто-либо стал бы бунтовать против них на том основании, что жизнь становится слишком безопасной и комфортной. Замятин, похоже, критиковал не какую-то конкретную страну, а предполагаемые цели индустриальной цивилизации. <…> Фактически это исследование Машины – того джинна, которого человек бездумно выпустил из бутылки и теперь не может загнать обратно[124]124
  Orwell G. Freedom and Happiness II Tribune. 1946. January 4.


[Закрыть].

Ошибка Оруэлла, считающего, что роман «Мы» был создан в 1923, а не в 1919–1920 годах, лишь подчеркивает правильность его аргумента о том, что в первое время после 1917 года было еще рано критиковать советский социализм в его окончательно сформировавшемся тоталитарном варианте. Объекты сатиры самого Оруэлла в его романе «1984», на создание которого в какой-то мере повлияло прочтение замятинского «Мы», также были обобщенными, а не конкретными:

Мой последний роман [«1984»] задумывался не как критика социализма или британской Лейбористской партии (которую я поддерживаю), но как разоблачение извращений, к которым может привести централизованная экономика и которые уже частично проявились в коммунизме и фашизме. <…> Действие книги разворачивается в Великобритании, чтобы подчеркнуть, что англоязычные нации не являются от рождения лучше других, и что тоталитаризм, если с ним не бороться, может восторжествовать где угодно[125]125
  Джордж Оруэлл, письмо от 16 июня 1949 года Фрэнсису Хенсону, цит. в [Myers 1975: 24].


[Закрыть].

Однако первые читатели романа «Мы» не оценили широту политической сатиры Замятина.

Видимо, в том же 1919 году он написал две короткие сатирические «сказки»: «Церковь божия» (о человеке, который не может избавиться от трупного зловония в церкви, построенной на деньги, украденные у убитого им купца) и «Арапы» (о двух людоедских племенах, обвиняющих друг друга в безнравственности). Они не публиковались до 1922 года, а когда были напечатаны, вероятно, стали одной из причин его последующего ареста [Галушкин 1992:12]. В октябре он написал краткие воспоминания о встрече с Л. Н. Андреевым в Финляндии в 1906 году. Андреев умер незадолго до этого, и эти записки были с большим успехом прочитаны Замятиным на ноябрьском вечере его памяти, на котором присутствовал юный Владимир Познер[126]126
  11 октября 1919 года [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 69]; 8 ноября 1919 года [Чуковский 2003: 139].


[Закрыть]. Если 1919 год был действительно почти полностью посвящен созданию романа «Мы», то, возможно, его текст был большей частью завершен к 1 декабря, когда Замятин написал длинную биографическую статью о Джулиусе Роберте Майере, «еретике» и отце-основателе термодинамики[127]127
  ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 1. Ед. хр. 166; в ноябре 1919 года Замятин одолжил у Гребенщикова книгу Н. Н. Маракуева о Роберте Майере. См. [Любимова 2002:255].


[Закрыть].